Текст книги "Рассказы тридцатилетних"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Владимир Карпов,Юрий Вяземский,Петр Краснов,Вячеслав Пьецух,Валерий Козлов,Олег Корабельников,Ярослав Шипов,Юрий Доброскокин,Александр Брежнев,Татьяна Набатникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Надо было извлечь выгоду из счастливого стечения обстоятельств, например, хотя бы расстегнуть пуговицы на пальто, наглухо застегнутом бабушкой, вечно опасавшейся, что он простудится. На большее Сережа пока не отважился. Сейчас ему ничего не запрещалось, но в том-то и таилась загвоздка: одному ему неожиданная свобода казалась подозрительной, словно вкусная рыба, из которой заботливые и строгие взрослые еще не выбрали все мелкие кости. Ждать у вагончика больше не имело смысла, и Сережа стал искать тетю и бабушку там, где попутно можно было чем-нибудь развлечься. Его сразу заинтересовала клетка с попугаями, и он решил проверить, а нет ли поблизости взрослых и Наташи. Правда, сделать это можно было и не подходя к клетке, но Сережа, чтобы уж быть совсем уверенным, тщательно осмотрел попугаев, а затем с не меньшей добросовестностью – страусов, газелей, кенгуру, кроликов, пеликанов и жирафов.

Обойдя вольер с жирафами сзади, Сережа натолкнулся на слегка приоткрытую дверь. Просунув голову вовнутрь, он увидел коридор, в конце которого была другая дверь. Надо было исследовать и ее, но он боялся, что первая дверь за ним захлопнется. Однако соблазн был велик, и, не упуская из виду первой двери, Сережа спиной стал красться ко второй. Она же, к его разочарованию, выходила опять на улицу. Чтобы не возвращаться, Сережа воспользовался второй дверью и пошел прямо, раз уж не было разницы, куда идти.

Вокруг все имело довольно странный вид – этот участок зоопарка явно отличался от других. Вместо расчищенных дорожек под ногами торчали камни, через которые не так-то легко было перепрыгнуть. Правда, Сереже прыжки удавались, он сам это чувствовал, но прочие посетители, несомненно уступающие ему в ловкости и силе, здесь безнадежно застряли бы. Неудивительно поэтому, что сюда никто и носу не показывал.

Вдоволь напрыгавшись, Сережа стал взбираться на бугор, за которым слышалось шлепанье воды. Он представлял себя диким и отважным хищником, пробирающимся к водопою. Бугор был высоким и скользким, и, карабкаясь по нему, Сережа перепачкал пальто и ботинки.

До вершины оставалось совсем немного, но, чуть высунув голову из-за бугра, он остолбенел. Впереди стояло чудовище невероятных размеров и разевало розовую, словно вымя, пасть, утыканную редкими зубами. И что странно, решетки между чудовищем и Сережей не было.

– Мальчик у бегемота! Беги! Беги! – закричали в толпе зрителей.

Сережа удивленно подумал: где же здесь бегемот? Но на всякий случай решил последовать совету, относившемуся явно к нему. Но в это время чудовище повернуло к нему отвратительную голову и двинулось наперерез. Страх с головы до ног окатил Сережу и словно ватой залепил ему уши…

К нему бежали какие-то люди, финал же его приключения был позорен. Бабушка его больно отшлепала и обещала обо всем рассказать маме. «Как я перепугалась! Как я перепугалась!» – повторяла она. Детей повели к выходу, хотя в зоопарке они пробыли совсем недолго и еще оставалось время. Ранний уход и шлепки, напоминавшие о себе, испортили Сереже настроение, и он дал себе обещание, что теперь ни за что не будет любить бабушку, но бабушка в знак примирения предложила ему покататься на пони. Тогда Сережа решил, что справедливую обиду можно, а катанье нельзя отложить на будущее, и перестал дуться и хмуриться. Они с Наташей уселись в колясочку, и пони побежал цо кругу.

– Не бойся, твоя бабушка ничего не расскажет, – сказала Наташа. – А как ты очутился у бегемота?

– Разве это был бегемот? – удивился Сережа. – Бегемот же маленький!

Наташа с сожалением посмотрела на человека, несущего такую несуразицу.

– Все бегемоты – выше дома. А раз ты говоришь, что он маленький, значит, ты его не видел.

Наташу не смущало, что против ее слов восставала сама очевидность: Сережу на ее глазах спасали от бегемота.

– Я видел!! – взревел было Сережа, но, вспомнив, что еще не до конца прощен бабушкой, не стал требовать признания своей правоты, чтобы прощение как бы застало его на том же самом месте, куда поставила вина.

– Выше дома?

– Выше…

– Молодец, что не споришь!

Выбор был сделан, и Сережа согласился признать бегемотом того с розовой пастью, ведь в конце концов не важно, какой бегемот, а важно, что Сережа его видел. Впрочем, тому роль бегемота шла как нельзя лучше, и Сережа даже был рад замене. Но внезапно в его сознании неотвратимо возник вопрос: а кто же был самозванец с пятачком вместо носа?

В мае Нина Доброва справляла день рождения, и весь двор с нетерпением ждал, кого же она пригласит – только своих близких подруг или всех знакомых девочек. За неделю до дня рождения приглашение получили ближайшие, а затем и все остальные. Сережу пригласили вместе с Карасем. Он сидел в ванне, укутанный хлопьями мыльной пены, и бабушка сказала ему, что незадолго до этого приходила Нина Доброва, пригласившая его в гости. Сережа, поболтав пальцем в ухе, залепленном мыльной пеной, даже переспросил:

– Меня?

– Да тебя, тебя, – насмешливо подтвердила бабушка и нагнула его голову, занося над ней душ.

Душ зашуршал у него над макушкой, и, за секунду добежав до пяток, потоки воды завернули его словно в кокон. Сережа зажмурился, переживая два в равной степени приятных чувства: от прохладной воды и предстоящего празднества.

Однако вставала проблема подарка. Дарить нужно было то, что не жалко отдать, но стоило любую пустяковину из своих игрушек только представить подаренной, как к ней пробуждалась непреодолимая жалость. Предназначайся подарок мальчику, Сережа поборол бы ее в себе, но он изнывал от мучительного сожаления, что, попав в руки девчонке, подарок пропадет зря, словно варенье, положенное в манную кашу. По его убеждению, подарки девчонкам были вообще не нужны. Разве оценят они пробковое ружье, заводную машину или настоящий противогаз с трубкой! Подарки им заменяют куклы! Куклу Сережа с радостью отдал бы Нине, но на день рождения полагалось что-то дарить, и его выбор в конце концов пал на книгу.

Героинями праздника были Нина и Наташа, между которыми даже возникло невольное соперничество, от которого они отмахивались, словно от осы, кружившей над головами, но оно жалило то одну, то другую. Наташа вручила имениннице лучший из всех подарков: заводную куклу ростом в полчеловека. Девочки ахнули, когда Нина достала ее из коробки. В знак своей признательности она хотела положить куклу на самое видное место – на буфет, – но Наташа положила ее на стол, как бы подчеркивая, что права на подарок еще не перешли к Нине полностью. Когда Наташа сняла пальто, девочки кинулись рассматривать ее платье, безусловно самое красивое, и Сережа даже пожалел Нину, которая одна осталась стоять в стороне.

За праздничным столом в уголке рядом с Ниной устроилась ее мама, старавшаяся незаметно руководить ребячьим пиршеством, подкладывать в тарелки лакомства и наливать фруктовую воду в бокалы. Все равно угол, где сидел взрослый, вызывал у всех невольное опасение. Поэтому всеобщим вниманием пользовалась одна Наташа, – рядом с ней смеялись и разговаривали, именинницу же окружало молчание.

Стали танцевать, но от грузных прыжков Нины зазвенела посуда, и танцы пришлось заменить тихими играми. Нина предложила лото, Наташа – испорченный телефон. С Наташей привыкли соглашаться, и на телефон сразу же нашлись охотники, к Нине же присоединилась лишь тихая Ира, словно для равновесия пересаживаясь с перегруженной кормы прогулочной лодки на нос, где никто не сидел.

Варя Пальцева возглавила сторонников Наташи, среди которых был и Сережа. Стали играть: на диване – в испорченный телефон, на кресле – в лото. Диван под водительством Вари выл и квакал, чтобы помешать играм противников. Кресло замолкло и обидчиво засопело, а затем Нина и Ира побежали жаловаться.

– Что у вас стряслось? Почему слезы? – спросила Нинина мама, уже тоном своего голоса заранее упрощая проблему до величины незначительного и забавного происшествия, разобраться в котором труда не составляет.

Она весело обратилась ко всем, словно слезы были всеобщим достоянием, но при этом тихонько привлекла к себе дочь в знак утешения, предназначавшегося для нее одной.

– Мы играли, а они нам все портили, – пожаловалась Нина.

– Это кто же они? – поинтересовалась мама, словно ей хотелось не столько обнаружить виновных, сколько выявить отличившихся в лучшую сторону.

– Варя и Наташа…

– Девочки, ссориться не надо! Договорились? – приветливо сказала мама, избегая смотреть на виноватых и как бы исключая их из этой приветливости, отчего ее просьба, адресованная им, приобретала характер легкого внушения.

– Договорились!! – восторженно пообещала Варя Пальцева, сияя доброжелательностью к Нине, которая могла быть засвидетельствована ее строгой мамой.

Порядок был восстановлен, и игры сменило музицирование. Уместив задик на стопке клавиров, Нина подняла крышку пианино, на полировке которого блеснуло золото латинсих букв, и стала играть адажио. Наташа тоже вызвалась сыграть польку, но с первой же ноты стала сбиваться и путаться, и ей пришлось пристыженно слезть с клавиров. Тут к пианино подошла тихая и молчаливая Ира, которая доиграла Наташину польку с такой ловкостью, что ей зааплодировали. Ира оказалась в центре внимания. Ее заставляли снова и снова повторять все ту же польку. Больше привыкшая преклоняться перед другими, Ира была смущена и озадачена и лишь ждала повода отказаться от своего преимущества в пользу Наташи или Нины, но те, напротив, были согласны уступать ей во всем, лишь бы ни в чем не уступать друг другу.

И странная вещь: Ира вдруг показалась Сереже самой красивой, и он удивился, что не замечал этого раньше, а о Наташе он думал теперь просто так, и когда она звонила по телефону домой, он мешал ей набирать номер, дурачился и, передразнивая ее, пищал в трубку:

– М-м-мамочка! Твоя дочь объелась миллион-триллионом пирожных!

Наташа досадливо морщилась, била его по рукам и отталкивала от телефона, но Сережа не унимался, и так они враждовали до тех пор, пока не разошлись по домам.

В середине ночи он проснулся от шума дождя и от сверкания молнии и стал звать бабушку, спавшую в соседней комнате.

– Не бойся. Дождь скоро кончится, – сказала она, подойдя к его кровати.

– Это гроза? – спросил он, обеспокоенный тем, что она считала его вправе испугаться.

– Нет, просто дождь. Майский.

Он задумался, верить ли этому успокаивающему объяснению: грозы он всегда боялся.

– А почему же молния? – решил все-таки спросить Сережа.

– Летом все дожди с молниями. Спи, – сказала бабушка. – Никакой грозы нет.

Переселились на дачу. Первый день прошел в хлопотах, мать и бабушка мыли окна на террасе, сушили на солнце отсыревшие за зиму подушки, а отец жег прошлогодние листья. На следующее утро договорились встать рано, чтобы идти за сморчками в лес. Утром моросило, но облака вскоре зарозовели, и стало проясняться. Сереже как заправскому грибнику дали ведерко и палку, и в лесу он носился от кочки к кочке, изнывая от нетерпения найти гриб.

Они пересекли овраг и рассыпались по березовой роще. Под ногами чавкала вода, и до головокружения остро пахло весенней сыростью. На привале бабушка раздавала бутерброды и кофе из термоса.

В лесу пробыли до полудня, и в дубовой роще грибников застала гроза, которой Сережа совсем не испугался. Посыпался град, крупной солью засыпая дорогу, и Сережа выскочил из-под большого дуба и закричал:

– Снег! Снег!

– Не смей брать в рот, – сказала ему бабушка, вновь затаскивая его под укрытие.

Обедали и пили чай в дачном саду, куда с террасы вынесли стол и посуду. Бабушка, грузно наполнявшая собой плетеный стул, разливала всем борщ.

– Проголодался на свежем воздухе? – спросила мать у Сережи.

– Он чем-то расстроен, – заметила бабушка, и Сережа стал с аппетитом жевать, стараясь рассеять подозрения взрослых.

Взрослые заговорили о том, что надо разведать новые места для купания, купить резиновые сапоги и пересадить малину подальше от колодца.

Когда отец рассказывал какую-то историю и все готовы были рассмеяться, Сережа вдруг рассмеялся в том месте, которое совсем не было смешным, и все с удивлением обернулись к нему.

– Я же говорила, он чем-то расстроен!

Бабушка даже отложила ложку, сама пораженная тем, насколько она оказалась права.

– Что с тобой, Сережа? – спросила мать. – Ты не заболел?

– Просто дурачится, – сказал отец, недовольный тем, что его перебили. – Слушайте дальше!

Мать и бабушка, едва улавливая смысл рассказа, искоса поглядывали на Сережу.

– А мы скоро поедем в Москву? – спросил он как можно бодрее, чтобы взрослые, столкнувшись с его желанием вернуться в Москву, не подумали бы, будто ему плохо на даче.

– Вот тебе и раз! Только что приехали – и уже возвращаться!

Бабушка, довольная, что уличила Сережу в явной несуразице, поудобнее села на стуле.

– В Москву мы вернемся осенью, – сказала мать.

– Да зачем тебе в Москву-то? – спросил отец.

– Там Наташа, – прошептал он почти беззвучно.

– Что еще?! Какая Наташа?! – удивилась мать.

– Да господи, Лидина девочка, ты же помнишь! – объяснила бабушка на правах знатока Сережиных причуд и капризов.

– Ах, вот оно что! Мы можем пригласить Наташу к нам, если тебе очень хочется ее увидеть, – сказала мать. – Пригласить?

Сережа молчал.

– Пригласить или нет? – повторила она свой вопрос.

– Он сам ничего не знает! – сказала бабушка, и взрослые снова заговорили о постороннем.

В конце недели отец ездил в Москву и, вернувшись оттуда, сказал, что Наташу увезли на юг, к морю, поэтому он не смог пригласить ее в гости, как обещал сыну. Он взял Сережу на руки: «Ничего, малыш! Не вешай носа!» Но Сережа огорченно думал о Наташе, не веря той очевидной истине, что ее нет в Москве и он ее не увидит. На море Сережа никогда не был и спросил отца, какое оно. Отец рассказал ему о чайках, о волнах, о кораблях. Все это было очень интересно, и Сережа стал думать о море.

Александр Брежнев

Летняя крепость

Мои старенькие «Жигули» ноль-первой модели бурчали, но тянули. Да и как не бурчать им, если дороги в деревнях, которые я обслуживаю как врач, полунасыпные, да и то местами щебенка есть, а местами ее нет; ну а весной, когда снег лихо сходит, столько всевозможных на них бугров и канав образуется! Десять метров проехал и буксуешь, наконец с горем пополам и, конечно, с чьей-нибудь помощью только выехал, как через двадцать метров, глядишь, опять застрял. Мотор от буксовки перегревается, сцепление визжит, и уже без всякого труда я носом чувствую, как оно поджаривается, не дай бог сгорит, и тогда попробуй в такой грязи с третьей или четвертой скорости с места тронуться.

Эпидемия гриппа. И, можно сказать, я день и ночь на ногах. Утром с восьми до обеда прием в поликлинике, а после обеда и до позднего вечера обслуживание вызовов на дому. Больничка, в которой я работаю, маленькая, и еще меньше в ней персонала. Трое врачей, не считая пенсионерки-главврачихи. Из этих трех врачей самая молодая женщина прилично беременна, ей, естественно, не до вызовов, ну а вторая, тоже женщина, но такая красивая, что в распутицу или в дождь, да и вообще в любой другой день, когда на ходу мой вездеход, отказать ей нет у меня сил.

Вроде маленькая она, даже до моего плеча не достает, но столько в ней нежности, ласки и прочего женского обаяния, что я тут же теряюсь и внезапно смущаюсь. Перед вызовами она вдруг подойдет и тихо скажет:

– Светик, сегодня такой неприятный ветер. Да и туча опять выползла, – и, опустив глаза и сложив на груди руки, она, смутившись чего-то более, чем я, вдруг продолжит: – Ну а еще мне так хочется побыть в тепле… Вызовы у меня нетяжелые, да и ты всех моих больных знаешь: ОРЗ, пневмония, гипертония. А когда подморозит, тогда я за тебя обслужу. Честное слово, не подведу.

– Ладно, давай, – бурчу я и почему-то стараюсь быть перед ней грубым, отчего это у меня, я даже не знаю, может, этим я хочу перед ней подавить свою стеснительность или, наоборот, предстать гордым.

– Спасибо… – и в ту же секунду на мой стол ложатся адреса ее вызовов. У меня пятнадцать, плюс ее десять, получается густо. Но ничего не поделаешь. Она делает мне воздушный поцелуй.

– Ну вот еще… – бурчу я.

– Извини, но большего пока ничего не могу… – с облегчением произносит она.

– Знаю я вас, все вы такие… – шутя, бурчу я. – Вот женюсь, тогда и пристанете.

Расправив зонтик над головой, она машет мне рукой. Я смотрю на нее во все глаза и не могу насмотреться. Мелкий дождик еще более красит ее. Ее голубые глаза в наступающих сумерках наполняются таинственностью. И если бы не вызовы, я пошагал бы вслед за ней. Она уходит не оборачиваясь, словно меня уже и нет на земле. И я, находясь в прошедшем времени, в каком-то смущении топчусь на одном месте. На сердце больно. Мне кажется, она ничего не поняла. В эти минуты так хочется, чтобы она сбилась с дороги в предосеннем тумане и вернулась обратно, особенная, нежная и немножко стеснительная.

Мне жаль себя. Мне жаль ее. Но в умилении жалостью нет прелести. И чтобы отвлечь себя от дум, я приоткрываю форточку в машине и, подставив лицо ветерку, пристуживаю свою разгоряченность.

Туман не проходит. Не проходит и мелкий дождик. Холодный ветерок скачет впереди «Жигулей». И в погоне за ним приятно урчит мотор, и колеса свистят, разбрызгивая воду из луж далеко по сторонам.

«Я все равно назначу ей свидание…» – думаю я и на повороте сбавляю скорость. И тут вдруг старуха, выбежав на дорогу, начинает торопливо махать мне рукой.

– Опять что-нибудь случилось… – вздыхаю я и, выругавшись на осень за ее болезненную погоду, торможу так резко, что меня заносит вначале вправо, потом влево.

Старушка Поля, вечно беспокойная и непоседливая, подбежала к моему капоту, затем, поскользнувшись и на ходу отмахиваясь от дождика, стала напротив дверцы. Я, выйдя из машины, поддержал ее. На ней были длинные ботики. Измятый плащ висел на ее плечах, ветер хлестал его, приподнимал. И тогда худенькая старушка казалась игрушечной, дунь на нее – и она улетит. И если силы в ее фигуре не чувствовалось, то лицо и особенно глаза были полны ею. Взгляд умен, сосредоточен, решителен. Однако никогда я не видел ее такой возбужденной. Глотнув воздуху и опершись на мою руку, она пролепетала:

– У Ивана инфаркт… Доктор, дорогой, миленький, помоги.

– Откудова вы это взяли? – с удивлением спросил я. Иван – ее единственный сын. Работает электриком в Мосэнерго. Ему нет еще и сорока, на вид всегда спокоен, и поэтому я относил его к разряду здоровых людей.

– Валя, медсестра, сказала… Утром на него начальник накричал. Вот сердце и не выдержало…

– А почему в «Скорую» не позвонили?

Полина вспыхнула:

– Звонили, и не один раз… – и вздохнула. – Одна машина на аварию уехала, а другая рожениц в роддом повезла…

– А Валя где?

– У него сидит. Я сказала ей, что буду вас ловить, вот и поймала, – и, с крайней серьезностью перекрестив дорогу, добавила: – Я знала, что вы этой короткой дорожкой проедете… – и, сказав все это, вдруг с такой молчаливой надеждой посмотрела на меня, что я тут же успокоил ее:

– Ладно, бабуль, только без паники. Береги себя… Себя сбережешь, сбережешь и Ивана… – и, отведя ее к калитке, я сел в машину и так газанул, что только меня и видели…

Я спешил. Ибо знал, что опытная, старая медсестра Валя почти никогда в постановке врачебных диагнозов не ошибалась, мало того, она считалась у нас главным специалистом по обнаружению инфарктов.

После асфальта параллельно железнодорожному полотну пошла грунтовая дорога, где огромные лужи сменялись выбоинами и глубокими ямками, да и сама колея, пробитая и разбитая КрАЗами и МАЗами, мало подходила для моей малолитражки. Мотор урчал. Я шел внатяг. Одна сторона в колее, другая на колее. Тихонечко, тихонечко, только бы не остановиться.

Деревенские ребята смотрели на меня со стороны, и не смех, а жалость была на их лицах.

«Это надо же… – небось думали они. – Дядя доктор ползет на своих «Жигулях» точно крокодил!»

Динькала вода из приоткрытой форточки прямо в салон. Но я не замечал ее. Да и что мог значить этот дождик по сравнению с моим неплановым вызовом. Я быстро проехал глубокую колею. Я уже представлял за железнодорожным полотном Иванов домик с маленьким крылечком и деревянным мостиком через канавку.

Иван хороший парень. Он не один раз бесплатно проводил в нашей поликлинике свет и ремонтировал фонари на прибольничных столбах. А в январе, самом снежном зимнем месяце в наших краях, когда снегом заваливало почти до самого верха мое единственное окно в кабинете, он в свободное время приходил с лопатой и живо расчищал от снежного пласта не только окно, но и всю поликлинику вокруг. Затем, зайдя ко мне в кабинет, он, стряхнув потные ручьи со лба, с полуулыбкой вздыхал, а потом говорил: «Ох, и как же у вас тут тихо!.. – и, сняв рукавички и присев на кушетку, добавлял: – Старинные здания почти все по-настоящему нежные. Я вот раз в церкви свет проводил, так вы представляете, доктор, бывало глубоко вздохнешь, и глядь, вздох свой видишь, он по стенам осторожно-осторожно, словно поддерживаемый чьими-то пальцами, шуршит. А как здорово сердце там стучит, так стучит – музыка; и на душе такая благодать, что так бы и слушал его стук целую вечность. Ну точь-в-точь как здесь у вас тишина… – Он произносил все это радостно, не раз повторяя. – Старое здание есть старое, предки его строили, да как строили, порой целый год место выбирали, где первый камень уложить. Чтобы зданьице на семи ветрах стояло, и чтоб простор кругом был. И чтобы на этом месте луч солнца в твоей душе сладостью откликался. И, конечно, чтобы тишина была, вот как у вас… Прислушаешься и вдруг слышишь, как тихими светлыми громадами перед твоими глазами воздух плывет, переливается…»

Он все это говорит, и трудно понять его, ну какая у нас в поликлинике может быть тишина, на втором этаже безостановочно спорят с медсестрами больные, там процедурный кабинет и все спешат поскорее сделать инъекции, за моей спиной стучит лопатой кочегар, где-то звонит телефон, а вот уж кто-то кричит, кажется, выйдя из зубного кабинета: «Ой, больно, ой, не могу!» Чудак он, этот Иван. А может, плохо слышит, вот ему и кажется, что у нас тишина.

– Да какая тут у нас тишина… – улыбаюсь я, глядя на него. – Тут кромешный ад. Это еще ты пришел в обеденный перерыв, пришел бы с утра, то такой бы услышал шум и гвалт. Зимой больных тьма, с ног валишься…

С любопытством выслушал он меня. Посочувствовал.

– Спасибо… – благодарил я его за расчистку. А он, слушая меня, думал совсем о другом. Перед уходом сказал:

– Эх, если бы вы знали, как хорошо здесь у вас… – и, вздохнув, добавил: – И как вы этого всего не замечаете. Вроде и стены старинные, а до чего ж теплые…

Часто после вызовов, возвратившись в пустую поликлинику, я заходил в холл, садился в кресло и прислушивался к тишине.

В окне я видел разросшуюся старую березу и свет вечернего заката. Тихо булькала в батареях вода. Скрипел в чердачных досках мороз. И ровной шеренгой расхаживали у пищеблока молодые снегири. Разморенный от тепла и прилично уставший от вызовов, я здесь, в мягком кресле, чувствовал себя действительно хорошо. Сидя неподвижно, все замечал и все понимал. Я был какой-то беспомощный, беззащитный. Призрачный вечерний свет. И притаившиеся снежинки на морозном стекле. И облако, похожее на доброго бесшабашного великана. Все сейчас, абсолютно все, возбуждало во мне какое-то странное удовольствие. «Может, это и есть тишина… – думал я, заглушая все свои прежние чувства этими новыми ощущениями, так быстро появившимися от встречи с вечером в старой, еще времен Сергия Радонежского, поликлинике.

Вкус истории, вкус вечности – все это вкус тишины. Я наслаждался ею, тридцатилетний доктор, совсем недавно появившийся на свет.

В углу что-то зашевелилось. Я вздрогнул. Наверное, мышка. Затем забренчало ведро. Это прошел в котельную кочегар. Неумело, но с превеликим удовольствием он замурлыкал песенку. И от этого как-то беспокойней стало все вокруг. Видно, наступала ночь. И я ощутил эту границу перехода дня и ночи. Тишины как и не бывало, она унеслась, точно выпущенная из рук дикая птица. Потемнел холл. Стены и колонны стали серыми, и лишь у потолка чуть-чуть сохранялась белесость. В какой-то таинственности и будто зная что-то необыкновенное, застыло большое окно. Стекла его, казалось, были покрыты изнутри сажей. Мне стало скучно. И как назло я еще более почувствовал, что я как никогда одинок. Не включая света, кое-как выбрался на улицу. Из регистратуры вышла сторож-санитарка, вся белая-белая. Поправив очки, она в смущении посмотрела на меня и сказала:

– Извините, но вы, как мне кажется, влюбились… Угадала я, угадала…

– Угадали… – послушно ответил я ей, и этим своим ответом привел ее в необыкновенный восторг.

– Иван-тишина вас вчерась спрашивал… – вдруг спохватившись, произнесла она. – Сказал, что в субботу с братом на тракторе приедет… Видно, снег залежался и лопатой его не возьмешь.

Ивана в поселке так все и звали: Иван-тишина. В шутку, конечно, а еще и любя. Тишина ведь дело доброе, благородное. И Ивановы рассказы-фантазии о ней покоряли почти всех.

– Опять тишину в нашей поликлинике хвалил… – улыбнулась санитарка. – Молодой, что сумасшедший. Нервы небось хорошие, вот он все и чудит… Угадала я, доктор, угадала?..

– Угадали… – тихо ответил я. И она, ласково потрогав меня за рукав, усмехнулась. У столба, ярко освещаемый ночным фонарем, стоял «Жигуль». Он был весь атласно-бел. Это снежок, пошедший вдруг не в меру густо, стал присыпать его.

– А я сразу поняла, что вы влюбились, – продолжила санитарка, ей, видно, так хотелось хоть с кем-то поговорить. – Вы в окно, точно в зеркало смотритесь и смотритесь… А в глазах ваших со вчерашнего дня любовные думки бегут и бегут. Угадала я, угадала?..

– Угадали… – ответил я ей и, попрощавшись с ней, пошагал к машине. Вот только тишину я опять как следует уловить не смог. И как ни богата моя голова воображениями, я до сих пор не могу тишину так вообразить и понять, чтобы говорить о ней с Ивановым необыкновенным воодушевлением и любовью.

Кружился и качался под фонарем снежок. И, словно чье-то сказочное око, желтым светом сияло в регистратуре окно. Прижавшись к стеклу, санитарка помахала мне рукой. И, глядя на нее, мне показалось, что я самый маленький и самый слабенький в мире. Как эти снежинки, ломающиеся в воздухе, еще даже не упав на землю. Улыбнувшись, я ей посигналил… Как жаль, что ничего нельзя поправить. Я расставался с тишиной, по-своему истолковываемой и по-своему понимаемой и принимаемой.

Иван-тишина перед моими глазами точно такой же, как и в прежнюю зиму, веселый и усмехающийся. «Ему больно небось, а он улыбается, Валюшке о темноте говорит…» – думал я, выбираясь из темноты.

Направо пошли станционные бараки. Слава богу, дорога здесь получше, местами гравий, местами щебень. И, прибавив газку, я, быстренько поднявшись в горку, стал приближаться к переезду.

Как красивы станционные фонари в тумане! Красные, зеленые, фиолетовые, то и дело меняющиеся. Дрожащие, мигающие. Приземленные и наоборот, висящие на столбах. Туман вокруг них окрашивается в их строго индивидуальные цвета, и от этого он похож на приподнятую в воздухе пудру.

Пронеслась электричка, навстречу ей товарняк. Но переезд закрыт. Да, так и есть. Из тупика вышел маневровый.

У переезда стоял «уазик», весь какой-то пришибленный и крайне уставший. За ним пристроился «Запорожец». Совсем недавно на лобовое и на заднее стекла моих «Жигулей» главврачиха приклеила два ярко-алых крестика, обозначавших «врач за рулем». И если капот и крылья у автомашины были забрызганы, то крестики, наоборот, как никогда отчетливо видны.

Туман кружился над шлагбаумом и не садился. И от этого широкая переездная будочка в отличие от других предметов была резко подчеркнутой, дверь ее открыта, и внутри светлым-светло. Дежурный стрелочник, с важностью выпятив вперед живот, держит на уровне плеча желтый флажок.

Подъехав к переезду, я стал левее от «уазика», а точнее, наравне с ним. Мотор глушить не стал. Ибо, если погаснет над будочкой желтая сигнальная лампочка, что обозначает открытие переезда, я рванусь вперед. Хорошо, если Валя решила ждать меня до последнего. А то вдруг ушла. И тогда Иван-тишина вместо того, чтобы лежать, вдруг возьмет и начнет ходить, что при инфаркте категорически запрещено.

Мои мысли были только о нем. Хотелось побыстрее проскочить переезд, а там в трех минутах езды я у Иванова дома. Маневровый, выйдя из тупика, остановился на переезде. Это был старый паровоз, могучий, черный. Парил так лихо, что туман не знал, куда от него и деться.

Я с заднего на переднее сиденье переложил медицинскую сумочку, в которой было все необходимое для оказания первой врачебной помощи.

С напряжением я всматривался в маневровый, я просил его, умолял его: «Скорее, скорее проезжай…» И тут вдруг черная фигура отделилась от «уазика», это был маленький полненький мужчина в форменной фуражке работника милиции. Закоренелым и очень важным шагом направлялся он ко мне. Без всяких слов резко дернул мою левую дверцу. Она зло взвизгнула и заскрежетала, ибо он превысил свободный ход петель.

– Какое вы имели право стать наравне с нами? – буркнул он, гордо натягивая на нос фуражку. Его острый, бродяче-профессиональный взгляд проколол меня, а затем и весь мой салон.

Свет ярче прежнего вспыхнул на переездном фонаре. И я живо распознал стоящего передо мной милиционера. Это был старший лейтенант Карсунского отделения милиции Андрей Куртшинов. Он был, наверное, не в духе. Ибо когда раньше он обращался ко мне в поликлинике, то был покорен и тих, и даже очень вежлив, теперь же он был бессознательно груб.

– Извините… – ответил я тихо, как по инструкции. – Я на вызов спешу. На той стороне переезда у человека подозревается инфаркт… «Скорой», как назло, нет. Да и вы, наверное, знаете Ивана-тишину.

Куртшинов хмыкнул, затем недоверчиво фыркнул.

– Это меня не касается… – и, почувствовав мое бессилие, он, как-то хитро придвигаясь ко мне, произнес: – Я не врач… А вы… – и придвинувшись еще ближе, добавил: – Короче, вы не имели права становиться в левый ряд, тем более если мы на спецмашине справа стоим. Вы что, разве не видите, что сотрудники милиции впереди вас?..

И только тут я увидел, что чуть правее меня стоял отделенческий милицейский «уазик».

– Я прошу вас сейчас же выйти из машины… – приказным тоном произнес он. – Быстро… – и закричал. – Ну, кому я говорю…

Нервы его, видно, сдали, и он дернул меня за куртку. Рукав треснул. Но я продолжал сидеть в машине.

– У человека инфаркт… – попытался я было вновь объяснить ему, но, видно, все это было бесполезно. Куртшинов, разъярившись не на шутку, схватил меня обеими руками за плечо и выволок из машины.