Текст книги "Фантош (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Мам, перестань выпендриваться, – доносилось из-за приотворённой двери. – Это тоже не ты, а дикая помесь Джебрана с Мамардашвили.

– Выроди мне культурный гибрид, пожалуйста, – мгновенно парировала Уррака.

– Души детей живут в доме Завтра, который их родители не способны посетить даже в мечтах, – отзывался ломкий юношеский басок. – Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь в своём полёте никогда не дожидается Вчера.

– А мы только лук, из которого посланы вперед живые стрелы, – отвечала вязальщица, уткнув дальнозоркие очки в вязанье. – Хорошие ученики, переимчивые. Вот бы ещё вам научиться излагать чужое своими словами.

– Кто-то с той стороны двери однажды процитировал Зурзмансора, – донеслось с противной стороны: – «Мы вытаптываем альпийские луга и сеем на их месте газоны, расстреливаем беременные облака, стягиваем горло потоков удавкой плотин – и думаем, что натура всё стерпит».

– Своими словами, повторяю, – хладнокровно парировала Уррака. – С добавлением неких малозначимых подробностей. Я вам не голимый энциклопедист, а простая домохозяйка с двумя высшими образованиями. Ещё безешек никто не желает?

Разумеется, все они желали, и хозяйка снова отправлялась к допотопной газовой плите – грохотать противнями и палить лучину для розжига духовки.

Вот бы узнать, почему наша наследница готского престола – такой твёрдый камушек, подумал Банев. И ведь пытался я спросить кое о чём, пытался, но безуспешно. Мастерски меня тогда уели: «Ваша фамилия от молдавского бан – «господин» или от слэнгового банить – «насильственно запрещать общение?» То есть – вы мной командуете или я вами демонстративно пренебрегаю? Теперь даже простое «вы в этот дом свиданий завтра пойдете – а то мы с таким-сяким собираемся, можем компанию составить» как бы в штыки не приняла. А одному страшно. Ведь как тогда этот Бол-Кунац, зараза, всю гостиницу в чёрную меланхолию вогнал… А Уррака с ним как со щенком несмышлёным обращается.

На этих словах Виктор заснул – как провалился. Часа через два его разбудила Диана, чисто вымытая, весёлая и обыкновенная, познакомила с бывшим мужем и нынешним лидером мокрецов, одарила на прощанье любящей улыбкой и клубникой из-под Росшепера. Много чего еще было: на запах оранжерейной ягоды явился Павор и был арестован. Самому Виктору подвесили на грудь медальку с ленточкой – не бзди, фраер, полным бантовым кавалером станешь. А чуть позже, в своём номере гостиницы, он с какого-то бодуна распелся, надрывно исполнял свои и чужие стихи, тренькая на консервной жестянке банджо, и знакомый доктор распространялся про очковую болезнь, и была эта проклятая сыпь на руках и всём теле… проклятая и благословенная… И от вящего облегчения, что его превращение в мокреца и гениального субъекта не состоялось, Виктор засел безвылазно в своём гостиничном номере, как в редуте, и стал писать. Шариком по бумаге, быстро и беззвучно. Как папа Хемингуэй. Не о том влажном безобразии, что стояло вокруг, – о наболевшем, что два года ждало своего часа. В дверь стучали, в парадное ломились, потом знакомый голос пробурчал себе под нос: «Нет идиота, лови его теперь по всей округе. Или наоборот – он такой умный?»

…Без четверти три Виктор понял, что всё – сочинять больше не в состоянии. Истёк вдохновением. Разогнулся, выплюнул изо рта давно потухшую сигарету и тыльный кончик исписанной авторучки, позвонил портье. Там было глухо. В окна мелко строчил дождь, барабанил град, потом бухнуло – словно в днище железной бочки ударили палкой.

Свет мигнул и погас, потом лампочка загорелась, но будто нехотя. Эге, это не просто так, это стреляли, подумал Виктор. Кто-то завозил по двери руками, потом резко стукнул – будто дятел клювом.

– Мессир Банев, вы ведь там? – сказали громко и почти весело. – А мы с госпожой Дианой вас обыскались, правда-правда. Думали, в полях гуляете.

Он распахнул дверь. В коридоре света не было совсем, но не узнать Урраку было невозможно. Рубахи, перчаток и ботинок на ней не оказалось, из коврового пончо глядели тощие руки с увядшей кожей, но выражение лица было бодрое и вроде как помолодевшее – глаза блестели, мелкие морщинки расправились.

– Что случилось?

– Суд. В смысле страшный, – ответила она и продолжила длинной скороговоркой, вертя в разные стороны кран в ванной. Кран только всхлипывал жалобно. – Потоп уже состоялся, светопреставление имеет место быть. В общем, руководящее место в аду нам с вами не грозит, но компания подбирается тёплая. Пошли кино смотреть.

Они торопливо спускались вниз по лестнице – почти как тогда, в день ухода детей.

– Кстати, как Кахина? – спросил он.

– С Ирмой всё отлично, Бол-Кунац о ней позаботится, – ответили ему. – Совсем взрослый мальчик. Диана с ними со всеми, так что тоже в безопасности. Прочее сами узрите.

Лампы тлели из последних сил. Даже над конторкой портье.

– Узрю? – отчего-то Виктора задело последнее слово, и он повысил голос. – Да здесь темно, как у негра в… за пазухой. И вообще, я двое суток не пил, а питался одной чёрствой булкой с вареньем.

И круто свернул в ресторан.

Электричество и здесь дышало на ладан, как всё прочее. Зал был полон дождя и мокрецов, спящих, сидящих и лежащих. Все они были без повязок, лысые головы квадратно поблёскивали в свете луны. В баре таким де призрачным блеском сияли бутыли с разнообразными наклейками.

– Люди добрые, вы там всё вино в воду превратили, чи що? – спросила Уррака. – Если в кране нет воды, значит, она факт должна быть в бутылях? Ну, если кто так испохабил мой яблочный сидр прямого отжима – мало ему не покажется. Нашему славному демиургу похмелиться охота.

Говоря так, она бойко пробиралась через толпу – кое-кто из сидящих поворачивал голову и даже вроде как улыбался.

– Нате вам, – втиснула в руку Банева тетрапак со свёрнутой пробкой. – Лучший в мире яблочный нектар. И пошли-ка отсюда живой ногой. Дождик скоро выключат, а уж тогда…

Не успели оба выбраться из стен, как небо иссякло, и сразу на всех поверхностях, залоснившихся от влаги, как старый сюртук, заиграло новорожденное солнце. Виктор оглянулся – нечто странное, страшное и неописуемое творилось с гостиницей, с санаторием, с виллами, – да и со всем городом. Таяло, как глыба снега в оттепель, словно кусок сахарной головы в горячем кофе, оседало грязной пеной и расплывалось.

– Что…

– Просто один вечно пьяный бог решил проснуться, – сказала Уррака. – В точности по Генриху Гейне. Два дня вдохновенно строчил пёрышком и о своём гниловатом мирке не вспоминал. Вот оно и то самое вышло. Да вы пейте, пейте. Спиртного на том свете вам нипочём не дадут.

С некоторым недоумением Виктор посмотрел на свою руку, сжимающую даже не полупустую упаковку, а ручку фарфоровой чашки, где курилось паром нечто тёмное. Такие же точно посудинки были на подносе, который сам собой возник в руках женщины. Краем глаза Виктор отметил, что поднос был серебряный с чернью, кубачинской работы, а чашки – из блестящей белой керамики.

– Странная вы женщина. Кто вы на самом деле, интересно?

– Я-то кто? Ваш по гроб обязанный и благодарный читатель. Ну, ещё пряха, ткачиха и вязальщица, – Уррака сбилась с пафосной интонации и хрюкнула в одну из чашек. – Типа как самая главная Мария. Мастерица варить кашу… То есть кофе, натурально.

– Что с городом? Вы должны знать. А с людьми? – спросил Банев и с какой-то зловещей рассеянностью отхлебнул напиток.

– Не удержался город. Поплыл, как любая мара. Миражом его назвать – слишком много чести, миражи ведь получаются от поистине сущего. Люди? По-моему, всю ночь убегали и отстреливались. Вы в порыве вдохновения весь перформанс мимо ушей пропустили.

– А мокрецы? Чёрт, они же все собрались в том зале.

– Нет мокрецов, – проговорила женщина. – Это же големы были. Стражи и няньки. Люди Дождя. Зачем необожжённой глине так нужны дождь и туман? Чтобы не шла трещинами. А вынутой из гончарной печи – дело иное. Сосуд, вмещающий в себе мудрость всех земных поколений.

– Кажется, все мы нынче такие, – отчего-то добавил Виктор, будто сам напиток говорил в нём. – Мы ведь сами Адамы. Сами из той же глины. Красной и необожжённой. Царапнешь шкурку – не кровь потечёт, а глина. И с писком высунется вместо языка рулончик бумаги с чужими словами.

– О! Набрался, знать, и своего ума, – Уррака поставила поднос на ступеньку – чудом сохранилась от будки гостиничного охранника, но вела уже в никуда. Взялась за отмеченную собой посудину. Отпила глоток и широким жестом дирижёра обвела пустой чашкой окрестность.

– Что в первую очередь делает кофе правильным, – произнесла философски, – это чистая вода.

– Верно говоришь, тётка, – отозвался Тэдди. Он почему-то сидел на той самой ступеньке, скособочившись и вытянув больную ногу.

– Поранился? Вот, и так всегда. Вольно было вам всем меня не слушать, – вздохнула Уррака.

– Привет, Тэдди. Ты чего здесь? – спросил Виктор. – С грузовика упал?

– Ага, – сказал Тэдди и потянулся к подносу. В руке, как по волшебству, оказалась такая же посудина, как у тех, кто стоял, но полная. – Набились, как сельди в бочку, некуда ногу вытянуть, так сноха ещё сервант тащит. А о Валерке ни гу-гу. Я плюнул на них и остался. Все одно моё меня не минует.

– Это уж точно, – рассмеялась Диана. Грациозно наклонясь, подхватила поднос с земли и тоже стала пить, балансируя всеми предметами, полными и пустыми, с ловкостью бывалого жонглёра.

– Ловко у тебя выходит, – сказала Уррака с завистью. – Вырастила специалиста по заварке не чая, так кофия. Так что всё, умываю руки, как Пилат. Угощайте вон их с Виктором сами.

И показала подбородком.

Там от свежевымытого, в легких облачках горизонта уже шли четверо, легко рисуясь на яростно-синем небе. Впереди Бол-Кунац со свежими усиками и бородкой, чуть дальше – Ирма под руку с Кахиной, загорелые, босые, в ситцевых платьях, которые были им заметно коротки. А в арьергарде – Валерианс в одних трусах и без следа прыщей и моровой скорби на хитрой физиономии.

– Вот и распрекрасно, – сказала Уррака. – Как раз четыре порции кофе осталось. А теперь – теперь давайте подумаем радугу».

Заумная штучка. Надо же – ваши дети вам не принадлежат? И вообще призыв к бунту, решил попервоначалу Алек. Желание вмиг повзрослеть и перепихнуться. Свадебный венец – делу конец. Вот ведь… гадство.

Вспоминать в его положении – растравлять душу. Вспоминать – возвращаться к прежнему себе, во всей красе своего недомыслия.

В бытность студентами его поколение тоже хотело независимости. Финансовой: родителям было трудно слать переводы в столицу края, это оправдывало молодых. Кто подрабатывал на ткацкой фабрике мотальщицей шпуль, кто на вокзале грузчиками. Позже, на волне тотального увлечения походами, появилась возможность шить спортинвентарь. Особым спросом пользовались рюкзаки, которые шили кое-как и мерили не в литрах, а…

Произошёл тогда всем памятный анекдот. Трое из мужского общежития, в том числе сам Алек, тогда просто Алехан, напились в получку. И один из них, имя забылось, осталась только фамилия смешная, Иночкин, щуплый такой и малорослый, совсем на ногах не держался. Пробило, что называется, насквозь. А вахтёры тогда были строгие, не то что нынче. И догадались друзья засунуть Иночкина в большой рюкзак. Земеля – вот как звали третьего – вздел торбу на оба плеча и благополучно переволок через вахту.

После того рюкзаки определяли так: пол-Иночки, один Иночкин, два Иночкина…

Алек тогда рассмеялся – а потом стукнуло в голову: я же сам себе вот теперь сказал, что сторожа в теперешнее время аховые…

Вечер августа – не самое тёплое время суток, да и года тоже. Сунул в карман пиджака паспорт и проездной, захватил сумочку-визитку – кошелёк, болоньевый плащ внутри. Решил нанести пасынку визит. Если по-хорошему, самое ему время зубрить свои культурные науки. Худлитературу и архитектуру вперемешку с историей.

Сообразил, что днём сестре для входа нужен лишь паспорт. С четырнадцати лет – даже не с шестнадцати, как раньше. Правительство обеспечивает себе избирателей.

Вошёл, козырнул документом. Пробормотал охранцу для-ради приличия:

– К сыну наведаться. Номер комнаты знаю.

В самом деле знал. Но – что там не сконтачило или накосячило?

Внутри жарят допотопные обогреватели. И толпа голых по пояс негритосов обоего пола, будто в Лумумбе или геологоразведочном старых времён. Барабанная дробь, потная спираль и невнятное белозубое лопотание.

– Где Зорикто? – спрашивает Алек. – Зо-рик-то.

– В парк проветрился, – отвечают.

Да что они все тут делают? В чужой комнатушке? Греются или гуляют?

Еле вырвался наружу – и дальше.

Парк был огромный и запущенный. Фига с два отыщешь нарочно, а нечаянно – чёрт лысый тебе в помощь.

Потому что двигался он будто по запаху какому. И кустов не раздвигал, и в компании на скамейках не вглядывался. Кафешки и вообще стороной обходил.

…Один черно-белый на проплешине. Большой и двигается.

Двое. Чёрные брюки и свитер с горлышком, поверх – белые косодэ и хакама с резкой поперечиной чёрного же пояса. Слились, сплелись – видно, грязи не боятся. Смеются едва слышно – над ним? Над всем миром?

Отшвырнул дочь вбок. Выгреб из-под неё парня, сам навалился. Всей тяжестью. Обеими руками как молотом…

Вопль:

– Опору зорька работай как я показала…

Не так. Увёртлив больно – длинные, скользкие волосы оплели щупальцами. Руки высвободить – и за горло, трепещущее, мягкое, податливое. Широко отверстые глаза лани, полные хрустальных слёз. Безвольное колено в паху верхнего, причиняющее непонятную судорогу. Сдавленные стоны.

И лишь тихий хрип нижнего в ответ.

А потом – липкий белый взрыв плоти, непонятно чей крик и одновременно резкий, скользящий удар по черепу, тьма с широкими искрами и новая боль, которой Алексей уже не сумел запомнить.

Едва он вынырнул из омута, ему объяснили всё или почти всё. И сделала это Эрдэне – нарочито бесстрастным голосом.

Когда девочка увидела, что брат вот-вот задохнётся, у неё под рукой не оказалось ничего, чтобы остановить насилие, кроме клинка в ножнах. Тяжелого тати. Она считала, что бьёт тупой стороной, но хорошо заточенное лезвие пробило ткань и, к счастью, повернулось плашмя. Хорошо, Гаянэ носила с собой мобильник: у других опоздала бы искать. Они с Ириной приехали даже раньше «Скорой» и увезли обоих мужчин к себе в опытную нейрохирургию. Срочно прооперировали.

Да, Зорикто выживет, но яремная вена была пережата слишком долго. Понадобятся ещё операции на горловом хряще, это уже не здесь.

Каким образом прооперировали самого Алексея – пока не обсуждается. Слишком сложная терминология, чтобы удержать в голове. Трепанация и нейротрансмиттерная прошивка. Хлыстовая спинальная травма, взрывной перелом двух шейных позвонков. Тебе достаточно?

– Я… был прав, – из-за того, что губы точно слиплись, а в горле стоит жёсткий комок, Алексей не может выдавить из горла нужной интонации.

– Нет. Гая учила Зорика приёмам самозащиты.

– Провокация.

– Разумеется, и она, – кивает женщина. – Умение полностью контролировать своё тело – тоже часть науки. Они оба не имеют права поддаваться обычным человеческим слабостям.

Не обычные люди. Не люди.

С этой мыслью пациент снова отключается. Проваливается в нудную боль.

И вновь без конца переживает, пережёвывает рукописи, написанные утончённым мужским, квадратным женским почерком. Снова проигрывает финальную сцену во всех стыдных подробностях.

«Я же захотел мальчишку, – внезапно соображает Алексей. – Он меня заставил опозориться. Но это было как спазм. Аффект».

«Ты думаешь, за тобой не было ещё потаённого, в сто раз более стыдного греха? – спрашивает тьма строгим голосом Эрдэ. – Ты ведь всегда желал свою дочь для себя. Как и пасынка. Границ официальной пристойности ты никогда бы не переступил, если бы не случай. Довольно тебе было, что дети признают тебя хозяином их тела. Только ты всё больше начал сомневаться в том, что твою отцовскую власть признают. Оттого при первом испытании распалился напрасным гневом».

«Меня и самого чуть не убили».

«Что же – око за око… Я знаю, что это варварство. Но разве прямодушное варварство много хуже изысканного просвещения? Утешься. Я испытывала такое же собственническое чувство к сыну, хоть не на такой срамной подкладке. Помнишь, как я тосковала по малышу, хоть он был в надёжных и любящих руках? Помнишь, я полагаю…Надо понимать о себе, в себе худшее. Не строить иллюзий».

«И ещё мне временами очень больно».

«Это скорее благо. Чувство боли, как и чувство любви, побуждает выйти за скудные пределы своего естества. Почти по Гумилёву».

«Неужели прямо так?».

Алексей снова исчезает из себя самого. Приступ и его снятие, боль и обезболивание чередуются – оттого кажется, что в минувшем или будущем состоянии спрятана некая конечная истина о нём самом, О строении универсума, микрокосма в макрокосме. Движок переключателя… Качели…

Я заразился умными словами, думает Алексей. Как тот… варвар или совсем наоборот. У меня двойная жизнь, как у героя феерического опуса, который назван почти как Каммерер. Или как мощный внедорожник. Явно работы потерпевшего, а не девочки – в наркотическом полусне Алексей кривит губы в усмешке, вспоминая. Вложено в «Попытку к бегству», но не слишком совпадает по содержанию.

В первый раз новелла вызвала у него лишь недоумение. Сейчас Алек принимает её почти как вариацию собственной судьбы.

Вот он каков нынче. Обезглавленный. Без головы. Без разума. И небеса над ним поистине в лохмотьях… В точности по названию.

Массовая культура родилась вместе с всеобщим средним образованием.

По сути дела, это одно и то же.

«Меня заслали сюда учиться из середины двадцать второго века от Рождества Христова. Собственно – изучать средневековую ментальность в рамках программы Университета Экспериментально-Альтернативной Истории. До сих пор не понимаю, настоящий, истинный вокруг меня мир или игровая модель.

«Что такое истина?» – спрашивал Пилат. Но лично меня вопросы абсолюта волнуют всё меньше и меньше. Ибо сын прекрасной мельничихи просвещается в этом до сих пор. Возможно – отбывает каторгу, с какой стороны на это посмотреть.

Я говорю картинками – и не о Пилате. С ним разобрался сам Михаил Афанасьевич. И не о Теодаре. Кто я, чтобы о нём судить?

О себе самом. Полном тёзке великого писателя.

В Клингебурге я поначалу был всего-навсего парень на подхвате, не обладающий никакими особенными талантами. Раньше Домициата сокрушалась из-за этого, теперь перестала. Что я из других, очень дальних краёв, она приняла легко и быстро; городской собор в духе ранней готики соблазнил не одного пилигрима. Он ещё строится, и тем, кто подсобляет общему делу, платят неплохие по здешним временам гроши. Иногда снабжают и охапкой вполне годных дров.

Домициата – моя хозяйка и притом завидная невеста: русые волосы, милое личико, неплохое приданое в виде отцовой кузни да росчисти за городской стеной, где пришлый монах лет семь назад посадил два десятка яблоневых дичков, привитых по всем правилам, и окружил терновой изгородью. Я с Домициатой не живу – это касается не общего крова, но всего, что обычно вытекает из последнего. Не удостоился: по-прежнему на положении «этого парня». С недавних пор терновник разросся.

Структура здешнего универсума проста. Под высоким сводом из хрусталя невиданной прочности, с гравировкой из солнца, луны и звёзд, гнездятся замки знатных, монастыри клириков и города, куда стекается ремесленный люд. Все три вида крепостей окружены стенами, вплотную к ним примыкают поселения серветов – чтобы мирному населению было куда бежать в случае военных действий. Замковые крестьяне выращивают зерновые на общинных началах и пасут скот. Монастырские конверсы культивируют сады, огороды и лекарственные травы, делясь с крестьянством передовыми сельскохозяйственными технологиями. Также если и есть в округе племенной скот для случек, то за ним – к тем же монахам. Рыцари во главе своих кнехтов охраняют от разбоя пути и стены, иногда сопровождают отпрысков, желающих обучиться у клириков грамоте, музыке и живописи, чаще – самих клириков, паломников и купцов. Города куют оружие и доспех для рыцарей с кнехтами, сплетают для их супруг роскошные украшения из золотой и серебряной скани с эмалью и самоцветами и поставляют дороге торгашей и богомольцев. Странствующие клирики – забота монастырей и монастырских школ. А вот откуда берутся на дорогах бродячие актёры, то бишь гальяры, – остаётся тайной за семью печатями. Их неплохо принимают в замке, с неким душевным напряжением – в монастыре, где они исполняют «игры о святых чудесах», иначе миракли, и с нетерпением ждут в городах, подобных нашему.

Вне городских стен гальяров ожидают тоже. Тамошний люд – в основном дровосеки и углежоги, которые заготавливают сырьё для кузнецов чёрных и кузнецов белых. Чёрные кузнецы делают крицу из болотного железа или привозной руды, куют лом и снабжают городских оружейников глыбами чистого металла. От гвоздя и подковы до клинков, немногим уступающих современному булату, – это к последним, то бишь белым кузнецам. У них чистая работа, грязное и вонючее ремесло вытеснено за стены. В том числе варка мыла из тухлого жира с добавлением золы и поташа.

Гальяры тоже за ограду без дела не допускаются. Почему – во всей полноте я не знаю до сих пор. Лишь догадываюсь. Им и за постой в слободках приходится отстёгивать немалую денежку – народ, что и говори, неблагонадёжный.

Со всеми этими обстоятельствами я знаком, потому что Домициата – дочка чёрного кузнеца и племянница оружейного мастера. Именно ей я обязан тем, что мне не приходится существовать в средневековой грязи. Сплю я в нижнем этаже аккуратного фахверкового домика, охраняя сразу мелочную лавку и ее владелицу, а платят мне едой, старой одеждой и мылом. В месяц положено полдюжины ядрового для стирки и кусок дамского, условно душистого, – для телесных нужд. Не будь последнего расхода, меня ещё бы и обувью снабжали.

Во всём прочем Домициату грех упрекнуть: и опрятна, и оборотиста. Содержимое ночных горшков на улицу не выплёскивает – раз в полгода городской золотарь черпает из выгребной ямы на заднем дворе сырьё для сельскохозяйственной и горнодобывающей промышленности. Для этого слобожане вываривают пропитанную фекалиями почву в огромных котлах – получается селитра, более или менее годная, чтобы обрабатывать землю. Шурфы бить или подводить мины под крепостную башню.

Моемся мы с хозяйкой не реже, чем раз в две недели, – ибо жителям памятно недавнее моровое поветрие, хотя я его уже не застал. Сначала Домициата, потом в той же воде – я, попозже – городские попрошайки, кто сумел подобраться поближе. Их нанимают для очистки улиц, поэтому Клингебург утопает в грязи только ранней весной, в феврале, и в ноябре, когда дождь со снегом длится неделю-две и на улице появляются лишь подносчики дров. В том числе я.

Дрова здесь очень дороги и необходимы: огненная работа порядком опустошила окрестности, лес приходится возить издалека, на бытовые нужды идёт лишь то, что осталось от промыслов. Селитряный бартер тоже не слишком спасает положение. Мне приходится торговаться со слобожанами до потери пульса, самому увязывать усеянный шипами хворост (это хотя бы даром – свой), грузить крючковатые дубовые поленья на подобие каменщиковой «козы» и волочь свой горб за стены – добрая миля пешего хода, чтобы вам знать. Пользоваться колёсами непристойно – вот как, к примеру, в гости ходить с артельным чугуном для объедков. Ославят не в меру корыстным, скажем так.

Теперь пару слов о Теодаре.

Он был, всем на удивление, из знатных. Слишком ледащий для оруженосца или кнехта, слишком тупой и ленивый для учёного клирика и к тому же последний сын покойных родителей, Теодар осел в Клингебурге по смутным причинам. Вроде бы заказал меч, кинжал либо кольчугу, но не сумел выкупить; серебра, чтобы возвратиться домой, тоже не осталось. Не было и самого дома – свора дальних родственников захватила. Работать ему казалось сволочисто (на современный язык переводится как «западло»), сидеть с нищими на крыльце главного собора – не позволял гонор. Вот и пробивался наш беспоместный дворянин непонятно чем: где горячей воды из семейной лохани поганым ведром черпнёт, где бельё с верёвки подшустрит или брюквы в огороде понадёргает, а то и кабанчику горло перережет и утянет в один из своих схронов. Был хитёр, изворотлив – и своими кунштюками надоел городским до острой зубной боли.

В тот вечер я порядком припозднился и к тому же брёл из последних сил. Чёртов обычай – любой товар выкупай не одними деньгами, но и хребтиной.

Ещё, как помню, снег мокрый лепил прямо в физиономию, по небу бежали тучи, то загораживая, то пряча кривой лунный серп, ноги уныло чавкали слякотью.

И тут из промозглой темноты, ухмыляясь, вылез Теодар. Рожа наглая, белая, сырая, как тесто в опаре.

– Откуда дровишки? Не поделишься, сервет поганый?

Нет, не титул меня взбесил – социальная роль есть социальная роль, можно притерпеться. Но в свете месяца бликанула в ручонках узкая полоса стали.

Таки выкупил свой нож, получается.

Нас в университете натаскивали в субаксе, а это просыпается спонтанно. Я подбил ногой руку с кинжалом – и всей своей телесно-древесной мощью рухнул на паскудника.

Вышибло дух из нас обоих, потому что опомнился я, когда меня уже поднимали из грязи. Кстати прояснилось, но только не в моих мозгах: тучки улетучились, на уровне глаз звонкой россыпью плясали огненные звёзды, лица городских стражников столпились вокруг.

– Не поранило тебя, Михаэль? – поинтересовался один. – За топливо не бойся, подобрали и хозяйке твоей вручили.

– У него оружие, – сказал я вместо ответа. – Вооружённое нападение.

– Ну, само собой, – ухмыльнулся говорящий. – Отняли у господина ворюги, когда приводили в чувство. Терновником оба вы расцарапались – страсть!

Я тряхнул головой. Теодар стоял тут же, распяленный между двумя стражниками.

– Малый, ты как, жаловаться магистрату будешь или домой чиститься-отсыпаться? – спросил меня тот, на кого я опирался. Именем Йохан, кажется.

– Сначала первое, потом второе, – ответил я зло. Хотел сказать наоборот, но как-то не вытанцевалось.

– Спят они, небось, – ответили мне. – В ратуше никого по ночам не водится.

– Служка магистратский, кто там пополуночи сторожит, грамотный, – поправили его. – На уличных прошениях руку набил. Пусть по форме пишет, коли вон ему занадобилось.

В общем, нас обоих поволокли в направлении главной городской площади, по ходу оттирая от меня слякоть. Неплохая картинка: не пойми кто истец, а кто ответчик.

Служка, по совместительству ещё и ночной вахтёр, позёвывая, впустил нашу толпу, зажёг восковую свечу вдобавок к вонючей сальной и вытащил малый кусок обрезанного пергамента.

– Кто побитый – вот этот? А, знаю. Михаэль ван Дерер, что стоит у кузнецовой Домициаты. Излагай своё дело.

Я едва не высказался в таком духе, что и сам могу за собой записать, – грамотный, но не решился плодить неудобные вопросы. Кто их знает, какой в городе насчёт этого порядок. И начал повествовать.

– Прошу по существу, Михаэль, – прервал меня писарь, покачивая перед моими глазами гусиным пёрышком. – Жизни твоей оный Теодар домогался?

– Я был под грузом, а он остриё прямо напротив сердца выставил, – ответил я с досадой. – Домогался, пожалуй. Но не уверен, по чести говоря.

Он записал и снова поднял на меня взор.

– А что ему было надобно? Весь товар ценой в десять пфунтегов, или терновник ценой в пфунтег и один грош, или дубовые поленья ценой в восемь пфунтегов и пять грошей?

– Кусты вокруг хозяйкина поля и так приходится обрезать, – буркнул я. – Но за кладку пришлось отдать все десять, с походом нагружена.

В воздухе повисло угрюмое молчание.

– Парень, ты подумай хорошенько, – проговорил Йохан. – Врать-то ты, я думаю, не врёшь…

– Ну.

– До десятки исключительно – добрая порка в верхнем подвале и коленом под зад, – негромко объяснил писарь. – Включительно и после – нижние подвалы.

При этих словах Теодар выпрямился и потянул свои руки из чужих. Право, в тусклом свете и посреди наших простецких физиономий он на миг показался мне…

– Дворянина можно пытать, но не подвергнуть телесному наказанию, как мужика, – произнёс напыщенно. – Не скобли ножиком телячью кожу, Фелиций. Тащите меня на нижний этаж, только до суда воды нагрейте – этот скот в том мне препятствие учинил.

И ткнул острым подбородком в мою сторону.

Вернулся домой я на раннем рассвете – ночь сменилась рыхлой предутренней серостью, туман колыхался на уровне островерхих крыш. Хотел чем ни на то ополоснуться от грязи и покемарить перед работой – но натолкнулся на взгляд Домициаты, весьма похожий на те, в ратуше.

– Миха, ты сильно Теодара зашиб?

Я хотел было сказать, что не о том она беспокоится, но поостерёгся.

– В магистрате был живой и говорил заносчиво и горделиво. А что?

Слово за словом из меня вытянули всё о ночном событии. И чуть погодя прояснили подоплёку дела.

Юнец – ему, кстати, лет пятнадцать от силы, – как мог тщился соответствовать природному званию. Не наниматься, не клянчить, не есть сырояди и держать тело в относительной чистоте. Трудней всего ему было с дровами – кузнецы и прочие работники по металлу сильно подняли цену своим спросом, ни щепки без дела не валялось. Все в городе о Теодаре знали, все терпели его выходки.

– Терпели. Занимались попустительством, так?

– Михаэль, если знатного поймают на вооружённом разбое или, ещё позорней, – на краже, его извергнут из сословия. Для этого наши Старшие дождутся сеньора из ближнего замка. А простых воришек без затей вешают.

– Но не думаешь же ты, что за такой пустяк… Мне насчёт розог поведали.

Нет, не так. Подвалы и суд, вдруг пришло мне в голову. Суд.

– Его что – разжалуют? – спросил я. Не очень подходящее слово. – Извергнут из сана?

Прозвучало и того хуже. Но девушка поняла:

– Не думаю. Проявят милосердие и заменят подлую участь на благородную.

Хрен редьки не слаще. Насчёт того, кто нашего дворянчика конкретно под топор подвёл, – речи пока нет, слава Богу. И так понятно.

– Я пойду попрошу переделать.

– И тем самым признаешься, что свидетельствовал ложно. Хотел обмануть правосудие.

– Пускай.

– Не поможет. Сам Тео будет стоять на своём, это все понимают. А того, кто пытается обмануть и запутать следствие, накажут. И куда хуже, чем лгущего из жалости.

Понятное дело, я струсил. И это моё полужидкое состояние длилось до тех пор, пока…

В Клингебург не приехали гальяры. И весь город забурлил.

Повозки под расписными холщовыми куполами въезжали в городские ворота и медленно подвигались по главной улице: свиристели флейты, пиликали скрипки, бухали литавры, фанфары звонко вели основную мелодию. Перед каждым фургоном и позади холёных шайров, которые были цугом впряжены в каждый из них, была устроена небольшая площадка. На ней сидел возница в чёрном костюме с кантами, а рядом жонглёр подбрасывал свои шарики и ходил колесом, шут заставлял собачек прыгать за едой или извивалась в танце плясунья. Здесь же кукловоды управляли большими, в свой рост, марионетками, фантошами, двигая коромысло не одними руками, но ещё и правой ногой. Лица актёров были набелены и насурмлены так, что казались масками, реквизит и парики пестры, но платье по контрасту – самое скромное.