Текст книги "Фантош (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Жена, не Эля, а чётко «Эльвира Зиновьевна», отдалилась от кухонного станка, препоручив его детям: готовили они нисколько не хуже. Ирина вновь стала захаживать к ним в дом, но уже на правах бескорыстного друга семьи. Может, и перепадало ей наличности, кто разберёт, – домашние в связи с занятостью наукой и ремёслами не раз поручали ей продать-купить. Алексея не посвящали – мужчине это не должно быть интересно, с какой-то непривычно лёгкой интонацией говорила супруга. Иногда сам супруг удивлялся, как его занесло в эту семью. Но лямку тянул безропотно. Однажды спросил было: «А Зорик что – не мужчина?» Благоразумно воздержался. Зорик был – просто уже в силу того, что был. Ещё меньше своей сестры вписывающийся в какие-либо рамки. По крайней мере, рамки тех прошлых времён, которые Алексей понимал. Когда он пожаловался на это – не семейным, оказавшейся рядом Ирине, – то получил в ответ:

– Мальчик успешно социализуется. Кажется, после окончания собирается заняться компьютерным и практическим дизайном.

– Я считал, ему прямая дорога в университет.

– Одно другому не помеха. Вы же не будете против, если ваш пасынок заработает на дальнейшее образование?

Отчего после долгих лет прозвучало это «пасынок»? И почему он, Алексей, безропотно такое проглотил?

Он был терпелив. Слишком терпелив и слишком долго занимал выжидательную позицию.

Пока не обнаружил очередное послание в книге. Даже несколько таких. Причём похоже было, что их выложили на отцово посмотрение специально. С оттенком «на, подавись, наконец», внезапно понял Алек. И специально улучив момент, когда он остался дома один. Такое случалось в последние годы всё чаще и тем более летом, во время отпусков – дела в его НИИ шли по отлаженной колее.

Алексей забрал всю стопку с торчащими на обрезе вложениями более светлого цвета – так ему навсегда и запомнилось: бежево-серая бумага дешёвых изданий и плотная белая для принтеров, сложенная вдвойне.

Первым открылось ему творение пасынка. Снова по мотивам одноименного деда, как и предыдущий рассказец, и вложенное аккурат в ту же книжку великих братьев. Называлось «Султан и его Валиде» – он ещё ухмыльнулся неожиданно восточному колориту, который появился у Стругацких разве что однажды. Снова романтические мечтания большой детки в штанах. И тихонько смеялся, пока читал. Пока не уяснил себе, что это ответ на предыдущую, Гаянкину историю: вариант или продолжение.

«…Два полотна рядом, написанные какими-то необыкновенными красками. Добытыми путём возгонки из невзрачных диких цветов Радуги, путём растирания в ступке – из глин и камней Радуги. Растворённые водой из глубин планеты.

Неправда, что до землян здесь не было ничего. Здесь была пустыня.

Такая, как на первом полотне. Равнина цвета ржавчины, на переднем плане – старческое лицо, мудрое и юморное, с оттенком какой-то непререкаемой юности. Отчего-то внизу художник написал: «Старик и море». По Хемингуэю?

Кахина присела на корточки, чтобы увидеть.

Невольничий корабль, пьяный корабль за спиной стартует с мёртвой Радуги почти беззвучно. Унося в своём нутре рабов долга, оставив здесь свои грёзы о межзвёздных пространствах, об ужасах и красотах чужих планет. Вывалив наружу свои сокровища, показав самурайскую искренность.

Пьяный корабль.

Пьяный от непомерной любви, протрезвевший от её гибели мальчик по имени Артюр бросил писать стихи, когда был чуть старше самой Кахины, и отплыл в Африку. Египет, Эфиопия, Йемен. «Путник в башмаках, подбитых ветром» торгует кофе, пряностями, шкурами и оружием. Не поэзия: возможно, её дикое подобие? Возвратившись на родину, не умеет жить дальше: долго и мучительно умирает от гангрены.

Его стихи не включены в школьную программу здесь, на далёкой Радуге. Не запрещены – просто считались напрасной тратой времени для тех учеников, кого хотели пустить по технологиям. Но караванные пути Рембо пересеклись с путями другого поэта, русского. Кахина умела тянуть за паутины Большого Всепланетного Информатория и по изменяющемуся ритму колебаний выискивать желанную добычу.

Николай Гумилёв был в Африке по крайней мере дважды. Он написал печальную повесть о путнике из сердца пустыни, о белом верблюде для девственной невесты-жрицы. Впрочем, со школьниками говорили не о прозе, лишь о его поэзии.

Поэзии тоже хватало на все горячие головы.

Кое-кто из подружек Кахи мечтал о том, чтобы – смешно сказать! – сделаться подругой султана. Одурев от здешней жары и в качестве противоядия от нормированной и стерильной скуки. Кондиционированной. Ждать пришествия владыки в прохладной тиши гарема, читать стихи, слушать музыку, объедаться сладостями. Соблюдать диету для изящества форм, участвовать в гаремных интригах – о таком помышляли самые продвинутые.

Говорить с теми, кто ведает. Обратить султана в свою веру вместе со всеми его подданными – а какая вера была у тех и у этих?

Взрослые не следят за тем, что проникает в полудетские головки. Им не хватает фантазии ещё больше, чем прозорливости.

Кахина потрогала футляр с муаллакой. Кажется, взрослые коммунары тоже во что-то верят: она видела слегка замусоленные гайтаны, цепочки, заправленные за ворот, хитроумно переплетённые верёвочки, которые не показывались наружу и во время купанья в море.

Кафиры и мунафики охотно скрывают свою веру от самих себя.

Кто диктует мне слова тафсиров? Даже мои предки не были настоящими мусульманами. Покорились лишь для виду, оставив женщинам всю ту волю, которой они обладали раньше.

– Я диктую, – послышалось из высей. – Если только возможно диктовать свою волю такой властной кадын.

Девушка подняла голову. Два белых дромедара, самец и самка, нависали головами и закрывали ей горизонт. На одном верблюде – ковровое седло с кистями и выступающей вперёд лукой, что похожа на вытянутую вперёд птичью лапу или знак «пасифика», Деревянная спинка сиденья покрыта резьбой, наголовье расшито крупным бисером и украшено шариками из шерсти.

– Да нет, я не верблюд. Прости, что разговариваю с госпожой сидя и к тому же свысока: говорят у нас, что двух резвых мехари в поводу не удержишь.

Один дромедар отступил, лихо развернулся боком, и Кахина увидела всадника.

Белоснежная накидка покрывала его до пят, руки в широких серебряных браслетах крепко держали повод, чалма цвета индиго окутывала не только волосы и шею, но и всю нижнюю часть лица. Одни глаза были видны сквозь щель – удивительной ясности и синевы. Ноги, которые лежали на холке, вернее – шее мехари, были обуты в элегантные парусиновые брюки и такие же туфли.

– Шерсть ему натирают, – с извиняющейся интонацией произнёс всадник. – Но не ходить же босиком по горячему песку?

– О. Ты кто? – спросила Кахина.

– Как заказывали. Султан великой пустыни, – незнакомец улыбнулся одними глазами. – Вернее, наследник. Сейчас могу ограничиться небольшой, но живописной территорией, а остальное отложить до лучших времён – как прикажешь.

– Почему это я должна тебе приказывать, тем более задрав голову кверху?

На этих словах оба верблюда изящно опустились на колени, и мужчина оказался на одном уровне с девушкой.

– Я зовусь Халид ибн Валид, а моих верблюдов зовут Акба и Инджазат. Твоё имя я знаю – ветер донёс до меня славу преемницы воинственной Кахины. Не изволишь ли сесть в седло?

Он сжал руку девушки тонкими смуглыми пальцами и подсадил наверх, одновременно расправляя на ней изумрудного цвета широкую юбку и такое же покрывало. Сам поднялся в седло – гибко, точно ящерица, – взял оба повода в руки.

– Мехари – прекрасные друзья. И от песчаной бури унесут, и от врага спасут, и к колодцу выведут. Любую реку одолеют вплавь. Антилопу или газель помогут настичь. Мехари – дом для кочевника. В большой сумке, притороченной к седлу, всё для жизни: еда, вода и одежда. А оружие всадник несёт на себе.

– Мы так и будем всё время в пути? – спросила Кахина. – И куда ведёт наш путь?

– Он раздваивается. Один – к тому, чтобы тебе стать султан-валиде, подругой правителя.

– Это не моя мечта, Халид. К чему говорить?

– Неправда. Если ты соглашалась слушать подружек, стало быть, тебе было приятно или хотя бы интересно в душе? Что бы ты хотела извлечь из такого супружества?

– Ох. Обратить мужа в свою веру.

Какую это, спросила она себя.

– Ты, наверное, ромейка-ортодокс? Так знай, что стоит лишь султану, эмиру и даже халифу скосить глаза в сторону твоей веры, как шейх-уль-ислам издаст фетву о том, что султан, духовный лидер всех муслимов в стране, впал в ересь. Назавтра же фетву возгласят со всех михрабов всех мечетей в стране. Конец моей власти. Ну и зачем? То, что ты из людей иной Правдивой Книги, то есть христианка или иудейка, не помешает нашему браку.

– Возможно, придаст романтику отношениям?

– Шариатский брак, никах, и в самом деле реалистичен. Для того, чтобы его заключить, я обязан буду щедро одарить тебя.

– И сколько же ты дашь мне в махр?

– Половину того, что имею. Хотя если жён будет четыре, придётся разделить. Да вы и не заметите, ручаюсь!

– Почему?

– Читала у Шекли, как заранее поделили космос на сектора? Вот мы двое стоим посреди моей земли – проведи линию параллельно горизонту и выбирай, что впереди. Моим же будет то, что осталось по ходу наших мехари. Можно и наоборот. Но если от ног моего верблюда провести четыре или восемь лучей, все равно они будут теряться в бесконечности.

– Я не жадна, Халид. Но всё равно хотела бы стать твоей единственной.

– Я могу объявить тебя единственной, Но кто тогда родит мне потомство, чтобы наполнить им землю? Если ты возьмёшь это на себя и не выполнишь – а ты не выполнишь – никах будет расторгнут, меня заставят сказать трикратный талак. Ты станешь от меня свободна и удалишься с тем, что тебе от меня дано. А тогда всё твоё достояние унаследуют не мои родичи и земля, а твоя земля и твои родичи.

– У меня нет родных, Халид.

Это была неправда, которая стала правдой на её губах. Отец погиб, мама за гранью иного бытия.

– Как это у тебя нет родни? Ты что, безымянный подкидыш и дочь лосося?

– Почему дочь лосося, Халид?

– Они опускаются по реке, чтобы выметать икру и погибнуть, а их безымянная молодь жирует на трупах.

– У меня есть родители.

Или были когда-то. Кахина слегка мрачнеет лицом.

– Это больше похоже на правду. Ибо каждый человек в родне со всем миром, – говорит Халид и хлопает своего мехари ладонью по загривку, отчего Акба срывается в иноходь. За ним – кроткая Инджазат. Корабли пустыни переваливаются с волны на волну, с бархана на бархан.

– Это один путь, – говорит Кахина, чуть захлёбываясь ветром. – А другой?

– Другой противоположен первому, но в них одна и та же суть. Когда мусульмане хотели покорить народ имохаг, они лишь потеснили его, благодаря усилиям нашей предводительницы, той, чьё имя ты носишь. Мы отбились и ушли путём травы.

– Что это значит – путём травы? Я понимаю – я сама так бы сказала. К пастбищам и изобильной воде, но не только.

– Говорят так: «Всякая травинка живёт в исламе». Есть закон, которому с радостной готовностью подчиняется мироздание. Мы всегда им жили. Поэтому никто из бывших завоевателей не возразил, когда мы сохранили первенство наших женщин и обмоты-лисамы, в которые вбита синяя краска. От того, что мужчины имохаг никогда их не снимают, кожа становится синей. От цвета наших лиц и рук нас именуют «людьми индиго».

И он запел, раскачиваясь в седле в такт монотонной мелодии:

– Белая верблюдица-мехари моя,

Прекрасная невеста моя,

Ты помнишь славу той, по которой названа,

Блюдёшь непокорство той, в честь кого названа,

Следуй по пути имени.

Память твоего народа не заглохла в крови,

Кровь не расточилась.

Обернись вспять по течению крови,

Обернись своей кровью,

Пусть она учит тебя.

Следуй по пути крови.

Все языки смешались в роду людей,

Когда они возвигли Вавилон народов.

Ты хранишь своё наречие,

Оно на груди и в груди твоей,

Следуй за дыханием своей груди,

За биением своего сердца,

Следуй по пути языка.

– Ты поэт, Халид?

– Разлука с любимой сделала меня дремлющим поэтом. Встреча с возлюбленной разбудила мой дар.

– Так ты меня любишь? Как такое может случиться?

– Как? Совсем легко. Представь, что помимо меня и тебя нет никого на земле Азавад.

– Это нашу планету так зовут?

– Имохаг хотели назвать этим именем своё государство на Земле. Я назвал так песчаный мир вокруг нас.

– Здесь что – одни пески?

– Мы с тобой сотворим горы и оазисы, прекрасные рощи, реки и озёра.

– Погоди, я не сказала, что люблю тебя, и не согласилась выйти за тебя замуж. Слишком я пока юна.

– Ты юна, – кивнул Халид. – Настоящая женщина имохаг не согласится на брак раньше своих тридцати. Но встречаться с мужчинами и женщинами имеет право и до, и после заключения союза. Иное считается неодобряемым, почти непристойным. Она хозяйка своего шатра, муж её занимает в нём место первого слуги и охранника.

– Так я буду хозяйкой шатра? Так мало – или так много?

Он не ответил. Но через некоторое время седло Инджазат оказалось порожним, Акба же оказался отягощён вдвойне. Что, впрочем, нисколько не было ему обидно.

– Смотри, там впереди есть кто-то живой, они нам машут, – сказала Кахина, оборачиваясь в седле и оттого ещё больше прижимаясь к груди Халида.

Один из незнакомцев был высок, худ и несколько расслаблен в движениях, словно только что простирался на ложе. Другой, чуть пониже ростом, был облачён в тяжёлую белую куртку с простёжкой, такие же штаны и башмаки. Белый же тропический шлем придавливал голову к плечам.

– Сцена из «Космической Одиссеи» Кубрика, – сказал Халид.

– Нет, из «Звёздных войн», – отозвалась девушка. – Как там два робота приветствуют разбойника и принцессу.

Четверо встретились, верблюдица учтиво преклонила колено перед пришельцами и улеглась в песок, чтобы они могли на неё вскарабкаться.

Дальше путь пролегал мимо костей и черепов – белели рёбра, чернели глазницы, – что наводило на очень грустные мысли.

– Дядя Леонид, дядя Камилл, – спросила Кахина. – Вы что – одни спаслись?

– Да нет, – ответил Горбовский, ухмыляясь. – Последователи, я так думаю, пробили в полотне изрядную дырку.

– Портал между мирами, – уточнил Камилл самым нудным тоном из всех возможных.

– Портал из А-Радуги в У-Радугу. Это планеты-близнецы, – Халид свёл воедино оба мнения.

– А где остальные? – спросила Кахина.

В ответ Горбовский показал подбородком на тускловато-зелёное пятно впереди.

Там был небольшой оазис, заросший тамариском, с двумя-тремя финиковыми пальмами и неожиданно высокой травой. Поверх кустарника была наброшен сдутый спасательный плотик или оболочка древнего аэростата. Оболочку покрывали грязноватые пятна и потёки. Вокруг пальмовых стволов были накручены растяжки, так что получалось нечто вроде провисшего тента. Внутри плечом к плечу, стояли люди, прячась от жары. Вся картина уже успела обрасти рамкой мусора: мятые обертки и салфетки, пластилитовые фляги, тюбики от межмолекулярно сжатого питания и кое-что похуже.

– Это и есть твой народ, – произнёс Халид с лёгкой торжественностью.

– Что же, пить-есть ему было надо. Стоило бы первым делом научить всех разбивать чёрные шатры имохаг, – ответила Кахина. – И пользоваться дарами природы по возможности аккуратно.

– Знаешь, я вижу там в первых рядах ту, что названа сходно с матерью нашего народа Тат-Хинан. Светлую женщину с дитятей внутри, – добавил Халид.

– Татьяну? Таню? Как это получилось?

Он пожал плечами.

– В твоём присутствии, моя царица, аменокаля моя, много удивительного и даже невероятного способно родиться на свет. А теперь сойдём с наших мехари и честь по чести поприветствуем наше новое племя. Вы, Леонид и Камилл, идите за нами следом. Я так полагаю, скучать вам долго ещё не придётся.

«Забавно, однако. Вот мы совершенствуемся, совершенствуемся, становимся лучше, умнее, добрее, а до чего всё-таки приятно, когда кто-нибудь принимает за тебя решение, – подумал Горбовский, резво ковыляя по барханам позади Кахины и впереди верблюдов, ведомых Халидом в поводу. – Однако не становится ли такое решение нашим кровным, если его принимают по любви?»

Последнее слово буквально хлестнуло Алексея по глазам. Любовь. И – не братняя и сестринская, нет. Словно для того, чтобы у него не оставалось никаких сомнений, под основным текстом было выведено рукой Гаи:

«Я прожила две трети жизни в слепоте – как я могла без Зорьки, без Зари-Зореньки, даже не понимаю. От года до десяти, когда я прозрела. Теперь я вижу перед собой прямой путь, и теперь мне стало легко ждать».

Как писать-то выучились оба, туповато подумал Алек. Начитанные до ужаса. И взрослые уже…

Взрослые. Особенно изменился Зорикто: возмужал, но оставался в то же время утончённо женственным. И Гаянэ – давно не скороспелка, не «тин» какой-нибудь. Балансирование на грани – верно. То, насчёт чего шутил Кола Брюньон, что волк мог бы полакомиться этим изрядно – да.

Почти взрослые. Охваченные незаконной, кровосмесительной страстью, прочеркнуло мозг Алека точно молнией. И хотят, чтобы… Специально хотят, чтобы я знал? Потому и делают отсылки к Рембо – все знают про него и Верлена, которого он любил. К Гумилёву – а по аналогии встаёт имя Кузмина, которого терпеть не мог Николай Степанович.

К кому пойдёшь со всем этим, если не к жене?

Он бросил стопку книг и посланий на стол – не мог смотреть дальше. И уселся в гостиной на матрас. Кажется, прошло много времени, потому что книги то появлялись у него в руках, то он оказывался вместо рабочего кресла снова на матрасе и лёжа навзничь.

Наконец, Эльвира Зиновьевна являет своё светлое личико.

– Эля, – зовёт Алексей. – Подойди сюда скорее.

– Разуться хоть можно?

Это он ей разрешает. Даже снять верхнюю одежду. В запале негодования он совсем забыл, что на дворе лето…

Когда жена появляется на пороге большой комнаты, листы рассказа летят едва ли не ей в лицо.

– Что ты яришься? Ну, влюбились, ну, романтики, как всё почти в таком возрасте. Зорикто уже почти совершеннолетний, девочка его ждёт.

– Дура. Они же брат и сестра.

– Сводные. По причине нашего с тобой брака. И даже не привенчанные. Ты православный, я буддистка.

До Алексея доходит сначала то, что говорилось о единой вере в повести, потом – что жена формально права насчёт их детей. У них и фамилии разные – Эрдэ не захотела лишать сына дедовой клички.

– Всё равно это безнравственно. У них должны быть иные стереотипы. А потом, Гаянка ещё мала. Хочешь, чтобы твоему… впечатали изнасилование несовершеннолетней?

Презрительная, почти непечатная кличка едва не вырывается из его рта, но Алек удерживается. Он смутно осознаёт, что его провоцируют. Хотя бы отчасти…

«Отчасти осознавал или отчасти провоцировали?» – Алексей неловко поворачивается на бок, потом грузно переваливается назад на спину.

– Эрденэ!

Жена почти подбегает к нему. Нагибается. Приклоняет ухо к губам.

– Эрдэ, в современном мире муж не является единоличным держателем блага и истины. Помнишь, как и когда ты это сказала?

– Не помню.

– Ну, когда я требовал, чтобы Зорикто отправили к родне хотя бы до вуза. Или устроили в общежитие для абитуры.

Там за умеренную плату можно было получить место в комнате или даже свободный номер, была своя столовая – получалось вроде интерната для иногородних.

– А. Ну, добился ты своего. Тактическая победа…

– Стратегическое поражение.

Шутка смешит обоих. Во всяком случае, самого Алека.

Он заново переживает, оборачивает в закоснелом мозгу прочитанное тем диким вечером, и в глубине текстов проявляются иные грани.

Великолепное безразличие пасынка, когда ему было объявлено о разводе с семьёй и о причине этого, немного удивило, но больше того раздразнило Алексея. Увидел в этом показную браваду? Или обиделся на сыновнюю непробиваемость? Кажется, если бы отправили не на другой конец Москвы, а на край света, – и мускулом на лице бы шевельнул.

– Я совершеннолетний и, значит, уже взрослый, вы правы, – ответил. – Бакалавриат длится четыре года – в самый нам раз.

Эрденэ кивнула, соглашаясь, Алексей готов был вспылить уж от одного этого:

– Конечно, ты прав. Ты уже мужчина, а настоящий муж должен управлять собой. Знать и ощущать свои пределы.

– Бог поставил непреложные границы всякой вещи, чтобы человек непременно их нарушал, – ответил Зорикто.

Непонятный, ложно многозначительный обмен репликами.

Договорились о комнате быстро: Алексей почти не вмешивался. Мальчик собрал кое-какие вещи, учебники – и уехал.

Куклы остались – Гаянэ перенесла обеих к себе и усадила рядом с кроватью. Иногда она сидела в обнимку с одной из «персон» и читала книгу или ридер. В такие моменты отцу казалось, что она подзаряжается, напитывается флюидами в равной мере от того и другого. Проникается алгоритмом, вбирает в себя программу.

Она тоже в скором времени протоптала себе дорожку от дома. К колледжу тоже надо было усердно готовиться – собеседования с детьми, интимные разговоры с родителями и снова задушевные разговоры с претендентами.

Директор, моложавый, практически лысый субъект, худой и с острыми, как шпильки, глазами, говорил Алексею:

– Из этого клуба к нам приходят незаурядные личности, но ваша дочка – это нечто особенное. Я не о телесном развитии: в конце концов, дать такое – не самое сложное. И не о духовном: методика развития способностей такова, что без такого практически невозможно добиться сколько-либо значимых результатов. Но ваша Гаянка не боится высказывать свои мысли, истинно свои. Не совпадающие с традиционными и нередко даже идущие вразрез с главенствующими у нас религиозными постулатами.

– Это плохо?

Сам Алек именно так и подумал.

– Это опасно для окружающих. Для неё – не так. Не ведающий боязни уже самим этим фактом защищён.

– Вы любите парадоксы, Аркадий Игнатьевич.

– Советую вам присоединиться, Алексей Игоревич.

В результате этих разговоров дочка стала дома только ночевать. Ранним утром, сполоснувшись под душем, перехватив кусок и закинув за плечо бокэн в специальном матерчатом чехле, бежала на подготовительные уроки. Овладевать собой.

Семья – тихая гавань. Семья – болото. Алек удивлялся, до чего всё запустело и остановилось, стоило всему исполниться по слову её главы.

Как раз в это время из сознания Алекса выплыла та сказочка, которую дочь механически соединила с «Гадкими лебедями». Под названием «Юродка» О резонёрке и провокаторше, с раздражением подумал тогдашний Алек. Но как я ухитрялся не замечать стержня, на какой нанизаны эти новеллы? Ловил крошечное зерно поверхностного смысла, но ни одна из аллюзий передо мной не открывалась, сокрушался Алек теперешний. Поистине, Бог, желая наказать, в первую очередь лишает…

Нет, в самом деле. Как я тогда ухитрился не заметить эпиграфа, взятого из самих «Лебедей»? Хотя это и тогда ощущалось далеко не простым озорством…

«Каждый раз, когда покушаются на мою свободу, я начинаю хулиганить.

Виктор Банев, писатель

…Они втроём сбежали по лестнице в вестибюль, совсем уже пустой: бармен Тэдди, потрясающий обрезом, внешне хладнокровная Диана и Виктор с плащом, который обмотал вокруг руки по образцу старых шпажных дуэлянтов. И тотчас услышали слегка тягучий голос, доносящийся из ресторана:

– Душа моя Сумман, не сморкайтесь в мою чечевичную похлёбку, она от того калорийней не станет.

В полумраке высвечивались две здешних ключевых фигуры. Одной был Павор, скалой нависший над непонятным с виду существом, которое с шумом мело из плошки овощной суп. Другой – само существо неотчётливо женского пола. Вместо платья оно употребляло длинную белую срачицу, в качестве пончо – сдвоенный бухарский намазлык, слегка похожий не одежду самурая, и звалось дивным именем Уррака. Отчего эту кличку сразу же по прибытии, имевшем место около двух лет назад, попытались нецензурно срифмовать. Но Уррака, посмеиваясь, объяснила, что упомянутая часть тела у неё медная, как, по всей видимости, и лбы соперников. Ну и кулаки тоже. И башмаки… нет, башмаки железные, фирмы «Доломит». Как говорится, сама кого хочешь обижу. Поэтому горожане прилюдно и даже заглазно потешались лишь над историей прибытия Урраки с семейством в город. Любимой доченьке, по её словам, весьма и весьма хвалили местную гимназию и находящийся поблизости интернат для продвинутых пиплов. Поэтому обе дамы быстренько снялись с насиженного места, с успехом выдержали вступительный экзамен и купили заброшенный домик неподалёку от гостиницы. Дочке, именем Кахина, тогда как раз исполнилось тринадцать лет: хорошенькое смуглое личико без румянца, непроницаемо умные глаза, длинная коса и развитый плечевой пояс умелой наездницы. В седло ипподромного мерина села лет в девять-десять, а когда ноги стали расти от шеи, конюхи стали подсёдлывать ей высококровных жеребцов. Мать перед этим чудом природы гляделась в лучшем случае бабушкой: сплетничали, что временами Кахина поколачивает родительницу за неряшество, злоупотребление женскими правами помимо обязанностей и остроумие на грани фола, неуместное в таком почтенном возрасте. Особенно перед лицом таких двусмысленных субъектов, как Павор Сумман.

– Где ваш ребёнок? – крикнула Диана. – Кахина где?

– Полагаю, там, где все порядочные люди, – спокойно ответила Уррака. – За трехрядной колючкой. Видите же, что я сегодня осталась без завтрака. Тэдди, шустрила старый, ты чего от дела отлыниваешь? Тогда не пеняй, что мы тут крепко похозяйничали. Не одна я, господин Квадрига тако же изволили проголодаться и куда более того возжаждать. Теперь уж вырубились они, по правде говоря.

Павор отхаркался, сплюнул на пол:

– Я ж ей говорю. Этот Зурзмансор…

– …кольца Альманзора, детская пьеска, в самый нам раз… – тихонько вплела в его речь собеседница.

– …этот долбаный мокрец и вашу дочь, и всех детей, и вас саму брезгливо понюхает и сгребёт совочком в помойное ведро.

– Я уже там нахожусь, – промолвила Уррака, невозмутимо хлюпая свой супчик. – Чего же боле, что я могу ещё сказать вашим уважаемым органам слуха и подслушивания.

– Она вам хоть написала? – спросил Виктор.

– Не-а. Подошла под моё родительское благословение. Вместе с этими своими друзьями… Ирма, Бол-Кунац, Сувлехим Такац.

– Чего?

– Его звали Сувлехим Такац, и был он почтовой змеёй, – процитировала женщина модного барда. – Женщины несли свои тела как ножи, когда он шёл из школы домой… Моя говорит – поженятся лет через пять-шесть. Когда у нашего Валерианса с личика акнэ сойдёт, я так полагаю.

– Что вы городите, идиотка чёртова, – произнёс Тэдди с предельно возможной учтивостью.

Уррака дохлебала своё и выпрямилась, аккуратно отодвигая Павора в сторону:

– Весь аппетит мне испортил. Пуля в рот тебе вкуснее пули в тыловых частях, да? Так спеши к раздаче, приятель. Хотя не очень получится. Уж пробки на дорогах, небес открылись хляби, и грузовик судьбы твоей разбился на ухабе.

Хляби в самом деле вывернулись наизнанку: Виктор даже не представлял себе, что бывают такие дожди. Тропической густоты и арктической температуры, хлещущие в лобовик и брезентовые бока набитого под завязку фургона мелкими острыми ледышками. От каждого удара гневной воды брезент содрогался, Тэдди рядом с ним и Диана за рулём по очереди ругались сквозь зубы: всё чернее и чернее. Приютская и портовая крыса, мародёр, драгдилер, бармен. Интеллигентка, жена интеллигента и разъярённая сестра милосердия…

И ведь вышло как по заказу нашей юродки-лжепророчицы. Хотя почему «лже»? Относительно сухой клочок земли под колючей проволокой лепрозория, безумная толпа под дулами направленных на них пулемётов, машины, увязшие в человеческом месиве. Золочёная пожарно-патриотическая дружина, дурной Фламин Ювента и до кучи – ошалелые дружки по разуму. Громовой голос, пообещавший родителям свидания с детьми. А когда все, кроме Тэдди и горсточки таких же упёртых, как он, уныло катили домой, – попытка прорыва, убитые по обеим сторонам ограды и пуля в мякоть зачинщику.

И веская ветряная оплеуха в лицо массе.

Диана молча довела машину до санатория, потом так же без единого слова ушла к своему Росшеперу, а Виктор, сбросив в номере мокрый плащ, рухнул на кровать, закурил и молча уставился на заплесневелый потолок. Нет, с мокрецами всё понятно, размышлял он, пуская ввысь кольцо за кольцом. Дети научились их любить, а ненавидеть нас – этому и учить было не надо. В их возрасте нежные материнские объятия стоят ровно столько же, сколько удары отцовским ремнём по беззащитным частям тела. Мокрецы, сиречь очкарики. Очковые змеи. Все мало-мальски нормальные люди их ненавидят. Как там – девушки несли тела, как ножи… Больные, несчастные люди: к счастью для плебса, эта болезнь не заразна, хотя схватить её при известных обстоятельствах легче лёгкого. Крылатые клопы и панцирные мыши – переносчики генетической чумы.

Но вот эта несказуемая Уррака… Имя прямо-таки из Фейхтвангера и мрачного испанского средневековья.

Он вспомнил, как вскоре после визита в гимназию сопровождал Ирму на посиделки под аккомпанемент истеричного повизгиванья Лолы.

– Чтобы глаз не спускал ни по дороге, ни у них дома, – частила его экс-супруга. – Кахина девочка неплохая, рачительная, но вот мамаша её – спасибо если наполовину с панталыку съехала. А скорей уж на все три четверти. И чтобы мокрецов там на дух не было – школы с меня хватит!

– Всесильные маги мою лачугу за версту обходят, – ухмылялась Уррака. – Им ведь плесень люба да сырость.

В доме, крытом просевшей посерёдке черепицей, было на удивление тепло, светло и хорошо пахло – цветущим лугом и лавкой заморских пряностей. Минимум книг: только те, которые хозяйки читают в настоящий момент. Остальное сразу же передают в лепрозорий. Минимум мебели – матрас и разбросанные по нему подушки в комнате Кахины, стул необычной, но очень удобной формы, стол и раскладное кресло-кровать в комнате матери. Виктор на чистом рефлексе занимал сиденье – наследие бойкой трамвайной поры. Старшая хозяйка гнездилась в кресле со своим вязаньем: очередной шарф, тяготеющий к бесконечности, из бесконечно тянущегося клубка. Пончо она снимала, а вместо железных башмаков надевала шлёпки с помпонами. Детки устраивались по соседству, время от времени выбираясь на двор или кухню, где для них стояли настороже турки со свежезаваренным кофе. Как Уррака умудрялась его не упускать, когда варила, – загадка та ещё.

– Детям же нельзя, – пытался протестовать Виктор.

– Правильный кофе можно, – отвечала хозяйка. – Я всегда варю правильный: с кардамоном и корицей, в противне с речным песком. А напшиклад – печеньки.

И в качестве взятки угощала его этим самым: крошечные, невесомые меренги были не «приложением» к кофе, как мог подумать невежда в западнославянских языках, но «примером» и даже эталоном.

Речи тоже велись под этой кровлей странные.

– Вы не огорчайтесь, – говаривала Уррака. – Почему-то все человеки полагают, что если они кого-то там зачали, родили и выкормили, так это их копия и собственность. Но наши дети – это не наши дети. Они сыновья и дочери бесконечной Жизни, заботящейся о самой себе. Они появляются через нас, но не из нас, и мы им не хозяева. Мы можем подарить им вашу любовь, но не стоит ждать ответных даров. Это корыстолюбие. Мы не сумеем вложить им в голову наши идеалы и наши мысли. У них либо есть собственные, либо по нашей оплошности не будет никаких. Потому что хомо сапиенс думает сам или не думает вообще.