Текст книги "Клятва Гарпократа (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Конечно, – ответил Фаласси. – Для того мы и здесь. К тому же такое поведение будет учтивым.

– Итак, Ван-ворон построил свой дом высоко на белом эвкалипте Яраан.

В это время Гигер-Гигер, холодный западный ветер, дул с такой силой, что с корнем вырывал деревья и переносил хижины воронов с места на место. Доставалось от него и всем прочим. «Надо, – подумал Ван, – постараться схватить Гигера-Гигера и запереть его вот в этом большом полом бревне».

Через несколько дней, когда Гигер-Гигер утомился, повалив деревья на протяжении нескольких миль и поранив людей своими холодными порывами, Ван внезапно напал на него и загнал внутрь полого бревна, заделав отверстия на его концах и в середине.

Напрасно Гигер-Гигер гремел и выл внутри.

– Ты несешь всюду только разрушения, поэтому останешься здесь, – сказал Ван.

Гигер-Гигер обещал быть не таким порывистым, если Ван временами станет давать ему немного воли. Долгое время Ван не верил ему и держал крепко запертым, но затем стал иногда выпускать его, когда тот обещал не создавать ураганов.

Но Гигер-Гигер то держал обещание, то снова нарушал его – такой уж был его дикий нрав. К тому же из-за того, что он буйствовал внутри, бревно начало разрушаться.

И когда-нибудь Гигер-Гигер сметёт все на своем пути, мчась навстречу своему любимому Ярраге – весеннему ветру, дующему с Камбурана – востока. Яррага привык встречать появляющийся с Диньерра – запада Гигер-Гигер и согревать его своим ароматным теплом.

Ибо дважды в году все ветры встречаются и устраивают большое корробори и празднества. Дуран-Дуран приходит со своим знойным дыханием с Гарбар-ку – севера, чтобы встретить свой любимый Ган-я-му, который приходит с Були-миди-мунди – юго-востока, чтобы освежить мягким, прохладным дыханием Ган-я-му, пока его жар не уменьшится и он не перестанет опалять попадающихся ему на пути. Затем с Нуру-буан – юга дует ветер Нуру-нуру-бин, чтобы встретиться с Мунди-ванда – северо-западным ветром. Они завиваются друг возле друга, крутятся и поют громкие песни.

После большого корробори ветры расстаются, и каждый возвращается в свою страну в надежде снова встретиться и устроить новый праздник, такой же прекрасный, как этот.

Вот потому и беспокоится Гигер-Гигер в полом бревне, потому и завывает – ведь он не может вырваться из тюрьмы и ринуться вперед, чтобы смешать свое ледяное дыхание с ароматным дыханием Ярраги.

– Какая прекрасная сказка – и как много новых слов мы узнали, – ответил Ситалхи.

– Тебе бы лишь только получать информацию, – откликнулась его сестра. – А ведь это старинная легенда о любви, разве ты не чувствуешь? Я читала нечто похожее в книге.

– Ты права, девушка: это о любви, – ответил Байаме.

– Значит, нас привела к тебе наша счастливая судьба, – ответил Бьярни. – Мы принесли с собой дар и к нему любовную историю. Так мы делаем повсюду.

– Хорошая история, по мне, всяко лучше иных подарков, – ответил Байаме. – Особенно такая, что будет холодна, как Гигер-Гигер и те гигантские горы и глыбы льда, что плывут сюда с юга.

– Тогда слушай, – сказал Бьярни. – Эту историю, которую не однажды рассказывал детям мой Бран, я тоже подслушал и крепко запомнил. Называется она —

Cага о Йорун Ночное Солнце, дочери Асгейра Пёстрого

«Жил человек по имени Асгейр Дышло. Он был по происхождению чужеземец и отличался высоким ростом и худобой, от чего и получил такое прозвище; но во всем остальном был не хуже иных прочих. У его родичей была земля поблизости от Пастбищного Залива, и там он поставил свой дом, когда вернулся из Миклагарда. Люди говорили, что он был на хорошем счету у тамошнего конунга, много за него сражался и получил богатые дары; и доля его в добыче была всегда большой. Но известней всего был тот его меч, что Асгейр непременно надевал, когда в дом прибывали гости или когда сам ехал на большой тинг; только тогда он завязывал на ножнах и крестовине так называемые „путы мира“ в виде тонких кожаных ремешков. Был этот меч прямой, с острым концом и хотя длиной не уступал клинкам местных кузнецов, – вдвое их легче. Выкован меч был из металлов разного вида и цвета. Средняя пластина была голубовато-белой, как пролитое молоко, тверда и отменно прокована. Она была вложена между пластинами более мягкого синего железа; это железо с трудом брала ржавчина, и на нем играли разводы более темных тонов. Поверх железа был желтый с огнистым отливом металл, слишком твердый для обычной бронзы, а поверх него еще и красивые накладки из красной меди, изузоренные тайными письменами – рунами в округлых рамках. Эти знаки давали клинку его силу, отчего он долго сохранял остроту и не притуплялся от бранного дела: только становился чуть уже.

Асгейр раздобыл его неизвестно как и где: сам миклагардский конунг в жизни не видел ничего похожего, и поговаривали, что именно его зависть прогнала Асгейра с прибыльной и почетной службы.

Однако сам Асгейр меча не любил и говорил, что он слишком легок для того, чтобы им нанести добрый удар. К тому же и рукоять клинка была странной. На ней умещались полторы мужских ладони и две – хрупкой женщины или ребенка, оттого и рубить им было неудобно.

Впрочем, этот клинок все равно был великой ценностью. Его красота и редкость послужили тому, что имя самого хозяина переменилось к лучшему. Так как меч стали именовать Пестрым, владельца его прозвали Асгейр Пестрый Клинок, или попросту Асгейр Пестрый. Впрочем, позже меч получил куда более почетное имя: Радуга Сечи.

В Исландии Асгейр высватал себе недюжинную женщину по имени Торбьёрг Корабельная Грудь, красивую, как статуя на носу боевого корабля, и умелую хозяйку. Ее мягкий нрав и приветливость всем были по душе. Жили они в добром согласии, и скоро у них пошли дети. Торбьёрг родила мужу много сыновей, здоровых и годных к любой работе: что на воловьей пашне, что на бранном поле. Однако Торбьёрг всё кручинилась оттого, что у нее никак не получалось родить дочку.

Тут надо сказать, что до прибытия в Исландию Асгейр одну или две зимы провел у норвежцев и был очень хорошо принят. Там ему сильно полюбилась женщина по имени Сигню Нерожденная, весьма знатного рода, и когда он собрался домой, она попросилась с ним. Он спросил, есть ли на то воля ее родни.

– Им всем нет до того никакого дела, – ответила Сигню. – Я ведь всего-навсего побочный ребенок Харальда Серого.

На это Асгейр сказал, что у него слишком мало людей, чтобы решиться на увоз женщины из такого сильного и влиятельного семейства, как ее.

– Тогда я объявляю тебе, – сказала Сигню, – что я беременна и что ты – отец ребенка. Когда он родится, я пришлю его тебе с моим знаком на пальце, и сделает это мой доверенный раб. А там – как хочешь.

– Я думаю, что приму это дитя как должно, – ответил Асгейр.

На том оба расстались.

Лет через пять-шесть приехал из Норвегии человек по имени Индриди Вольноотпущенник. Он говорил, что Сигню отпустила его на свободу, чтобы он мог послужить ее дочери, и что на Западе, где он был взят в плен, род его был не менее хорош, чем род самой Сигню. Он привез девочку, у которой на шее висел шнурок с кольцом, что Асбьерг однажды подарил своей побочной жене и которое она очень любила. Девочка была на редкость хороша собой: тело у нее было стройное и гибкое, лицо белое и округлое, глаза темные и ясные, а черные волосы блестели как шелк и уже сейчас рассыпались по плечам и доставали до пояса.

А был второй день полнолуния, когда они оба прибыли с побережья, и уже смеркалось.

– Как твоя госпожа ее назвала? – спросил Асгейр.

– Йорун, – ответил Индриди.

– Йорун Ночное Солнце, – сразу прибавил Асгейр. И проговорил еще:

– Думаю, многие люди дорого заплатят за подобную красоту.

Прозвище, которое дал девочке отец, сохранилось за ней до конца жизни.

Торбьёрг приняла девочку с радостью, потому что ей всегда хотелось такую. Асгейр же более того радовался, получив Индриди, потому что с первого взгляда понял, какой тот хороший боец.

Индриди стал воспитателем и защитником всех детей Асгейра и его жены. Он был великодушен, спокойного нрава, справедлив, на диво храбр и искушен во всех воинских искусствах. Он убил в Исландии много людей, но ни за одного из них не было присуждено виры. В доме его сразу полюбили.

Тем временем Йорун росла и хорошела. К четырнадцати годам она была по плечо своему отцу, за что ее ещё прозвали Йорун Длинноногая. Волосы ее стали еще красивее и такими длинными, что когда она их распускала, закрывали ее до самых щиколоток. Скальды любили говорить, что ночью в Йорун отражаются три луны: две в зрачках, а одна запутывается в косе и играет на глади волос. Но она этого не слышала.

Несмотря на молодость, Йорун слыла хорошей хозяйкой: любая работа у нее спорилась. Она была такой искусницей, что мало кто и из женщин постарше мог с ней потягаться в любом рукоделии. А когда мужчины семьи сеяли, Йорун всегда находилась рядом и пела заклинательную песню вардлок, чтобы всходы были дружнее, а урожай лучше. Никто не умел петь вардлок так хорошо и таким красивым голосом, как она.

Однако нрав у нее был не по возрасту крутой, и когда нужно, она была очень храбра. То, что было у нее на уме, могла сказать в лицо любому. Оттого многие говорили, что не Индриди надо было бы приставить к Йорун, чтобы ее усмирять, потому что в самом главном они слишком схожи друг с другом.

Также нередко видели, как она и Индриди вдвоем уходят куда-нибудь на ровное место: на морской берег или темный песок каменных пустошей, – и там упражняются, оттачивая удары, наносимые разным оружием. Это считалось странным занятием, хотя не чтобы совсем неподобающим женщине. Происходило это, впрочем, открыто и на виду у всех.

Асгейр и Индриди очень доверяли друг другу. Как-то учитель полушутя спросил у своего хозяина:

– Моя любимица уже невеста, и многие сильные мужи уже делают вокруг нее круги, точно ястреб вокруг лебедицы. Что скажешь, если и я к ней посватаюсь?

– Скажу, что ей нужен кое-кто получше бывшего пленника, будь он хоть трижды из царского рода, – ответил Асгейр. – И не такой, что вдвое старше, а к тому же покрепче духом, чем любой из тех, кого я знаю. Не ожидал я от тебя таких слов.

– Ты прав: я и в самом деле не тот человек, что мог бы с ней совладать, – ответил Индриди.

На том дело и кончилось, и никто из двоих не захотел обидеться на другого.

Жил в то время человек по имени Хёгни с Осинового Холма, человек достойный, но небогатый и, по слухам, не во всем удачливый. Женой его была Гудрун Пригожая. У них родилось трое сыновей и столько же дочерей, и все стали людьми весьма уважаемыми. Самым старшим из сыновей был Старкад Золотая Пуговица. Прозвище своё он получил оттого, что эта пуговица была единственной его драгоценностью, добытой в опасных походах, и он перешивал ее с одного плаща на другой, когда прежний совсем уж истреплется. Ставил он эту дорогую пуговицу как раз на то место, где сходятся на горле ключицы, и, говоря что-нибудь, теребил ее пальцами. Был он высок ростом, на голову выше других мужей, и очень силен. Он был приветлив, нерасчетливо щедр, прекрасно владел оружием, дельно судил о людях, и его многие любили. Никто не мог отвести ему глаза, ибо он видел всё как есть: однако был по природе молчалив, на словах прям и резок и казался ко всему равнодушным. Узнавал ли он о смертельной опасности или радостной новости, он не становился печальнее или радостнее. Выпадало ему счастье или несчастье, он ел, пил и спал не меньше и не больше, чем обычно.

Старкад единственный из братьев остался холостяком, хотя был на хорошем счету и успел нажить кое-какое добро.

Вот говорит как-то ему отец:

– Всех невест мы с тобой перебрали, кроме одной. Не хочешь ли посвататься к Йорун, дочери Асгейра Миклагардца?

– Отчего ж нет, – говорит Старкад. – Только молода очень, не отдадут ее из-за одного этого.

– А если бы отдали?

– Взял бы за себя с радостью.

– Говорят, у нее дурной и резкий нрав. Нелегко будет вам поладить.

– Может, и правда, только я не верю. Хочу попытать счастья.

– Что ж, это тебе с ней жить.

Поехали они к Асгейру и посватались.

– Я к этому всей душой, – говорит им Асгейр, – да и супруга моя скоро пожелает снять с себя бремя. Но нехорошо такое решать без самой Йорун – она еще своей волей не сыта.

Йорун же, услышав от Асгейра о сватовстве, отвечает:

– Тебя послушать, так лучше Старкада нет на свете человека; но пусть бы это хоть как-то было написано у него на лице. Чтобы уж мне наверняка знать.

– Так ты его хочешь или нет? – спрашивает Асгейр прямо.

– Как ты, отец, прикажешь, так и поступлю, – отвечает Йорун, а на лице ее ничего такого не видать.

Вышел от нее отец и говорит обоим мужчинам:

– Согласна моя дочь, только вот подождать надобно три года.

Отец с сыном так не хотят, и решают все четверо, что отпразднуют свадьбу не далее чем следующим летом. На том заключили сговор и ударили по рукам.

А стояло тогда время первого инея.

Вот, значит, вернулся Старкад к себе, а вскорости отплыл в Бьярмию и Гардарику по торговым и иным делам.

На том пока это дело закончилось.

Жил человек по имени Хёскульд, прозвищем Медовый Язык. Он скрылся из родных мест, потому что ненароком сразил на поединке человека, который в чем-то перешел ему дорогу, а родичи убитого никак не шли на мировую и не соглашались на выплату виры. Он был на голову выше всех других мужей, кроме разве Старкада, широкоплеч, тонок в поясе и крепок в груди. Руки и ноги у него были стройные и сильные. Также он был очень красив с лица: кожа у него была белая, черты крупные, нос с горбинкой, глаза голубые и взгляд острый. У него были прекраснейшие светлые волосы и великая сила. Он лучше всех плавал, дальше других бросал копье и попадал в цель из лука и мог долго рубиться мечом и секирой без того, чтобы кто-то держал перед ним щит. Также он был неплохим скальдом и мог долго веселить любое собрание. Словом, всем был хорош. Были у него там, откуда вышел, двое братьев и сестры, а жены и детей не было.

Пришел Хёскульд к Асгейру в дом и говорит тому:

– Хотел бы я послужить тебе, Владелец Радуги Битвы, своей секирой, ручка коей заплетена золотой нитью. А нить эта делает столько оборотов, сколько неприятелей было у моих друзей и родичей.

Удивился Асгейр, что молодой человек говорит так красно и метко. А обо всём прочем давно был наслышан.

– Что же, – отвечает Асгейр, – лучше уж мне служи, чем тому, с кем я в ссоре.

И с тех пор сидел Хёскульд напротив него на всех пирах, и люди не могли оторваться от его губ, когда он рассказывал саги или слагал висы: смеялись, когда он того хотел, и проливали слезы, когда он желал этого.

Вскорости заметили, что он часто шутит с Йорун, а она охотно ему улыбается. Многие стали поговаривать, что он, должно быть, собирается ее одурачить. Тогда Асгейр позвал к себе дочь и начал крепко ее отчитывать.

– Остерегайся говорить с Хёскульдом, когда других нет при этом, – наказал он ей под конец.

– Я так и не говорю. Иначе кто бы мог тебе насчет нас донести? – отвечает Йорун.

– Я сказал – ты слышала.

– Когда ты велел мне ждать Старкада из его странствий, я тоже тебя слыхала, – отвечает девушка. – Тогда я поступила, как хотел ты, а теперь – как желаю одна я.

– Ты истинная дочь своей высокорожденной матери, – только и сказал Асгейр.

Вскорости Хёскульд заговорил о своей женитьбе на Йорун. Асгейр на то ответил, что она уже давно просватана за достойного мужа и не след это рушить.

– Это ты не потому говоришь, что хотел бы сдержать слово, – отвечает Хёскульд, – а оттого, что я тебе не люб как зять.

– И оттого тоже. Не хотел бы я видеть дочь за человеком, чьи беды написаны у него на лице, – отвечает Асгейр.

Впрочем, размолвка эта далеко не зашла. Однако Асгейр велел Индриди ходить за молодыми людьми следом, куда бы они ни шли.

Вот однажды видит Индриди, что Хёскульд взял девушку за руку и повёл. Тогда он прихватил свою секиру и пошел за ними. И видит Индриди, что оба лежат в кустах. Замахнулся он на Хёскульда своим оружием, но тот мигом вскочил и в один взмах перерубил рукоять. Видит Индриди, что остался безоружен, и стал отходить назад. Тогда обрушил Хёскульд лезвие своей собственной секиры на спину Индриди и убил его наповал.

– Теперь тебе никак нельзя оставаться у Асгейра, – говорит Йорун. – Он разгневается, но мои братья – еще пуще. Мы все любили Индриди не меньше, чем родного отца. Но еще больше мой Асгейр будет разозлён другим: я от тебя беременна.

– Я пойду и при всех скажу ему о том и о другом, – возражает Хёскульд.

– Тогда тебе никак не уйти живым, – говорит она.

– Будь что будет, – отвечает он.

Асгейр сидел на почетном месте посреди гостей, что как раз прибыли почтить его, и самого разного народа. Его меч по имени Пестрый стоял для почета рядом с ним, с рукоятью, что была привязана к ножнам.

Хёскульд стал перед ним, держа секиру наперевес.

– Отчего ты принес сюда кровь на лезвии? – спрашивает Асгейр.

– Я вылечил холопа твоей дочери от болей в спине, – отвечает ему тот.

– Вряд ли ему это понравилось, да и моей Йорун тоже. Ты убил его?

– Верно.

– За что?

– За мелочь, которая не стоит твоего внимания: он собирался разделить меня ровно надвое.

Во время разговора Асгейр был в таком волнении, что лицо его делалось попеременно красным, как кровь, бледным, как трава, и синим, как смерть.

– Почему он того захотел? Что ты сделал?

– Красивого ребенка твоей дочери. Ему это страх как не понравилось.

– Люди, схватите его и убейте! – тотчас крикнул Асгейр и, выхватив Пестрого из ножен, отчего лопнули путы, замахнулся сам. Однако ему удалось лишь рассечь Хёскульду щёку.

– Хорошо же ты обращаешься со своим зятем! – ответил Хёскульд. Мигом обернулся на пятке, как волчок, и, размахивая тяжелой секирой во все стороны, разогнал толпу, расчистил себе путь и выскочил из дверей. Когда за ним погнались, он уже скрылся в лесу.

Братья Йорун долго его искали, только попусту.

Говорили позже, что Хёскульд вернулся к родичам, которые жили далеко отсюда, и что с вирой там как-то уладилось.

Сколько ни прошло после этого, но вот Старкад возвращается с полными руками добычи. На нем хорошие сапоги до колена, русская бобровая шапка и синий плащ с золотой нитью, отороченный соболями; но пуговица как была, так и осталась. И просит он не медлить более со свадьбой.

– Стыдно мне будет на пиру глядеть тебе в глаза, – отвечает Асгейр. – Не я, но Йорун нарушила сговор по своей дурной воле: в этом она поистине дочь своей матери.

– Не говори плохо о своей родной крови, – отвечает Старкад. – Ну да, говорили мне, что с нею возьму изрядную прибыль, но, по-моему, большее всяко лучше меньшего.

– Теперь уж ей не увернуться, – отвечает Асгейр.

– Не неволь ее, – возражает ему жених. – Дай мне поговорить с Йорун так, чтобы никто о том не знал.

Асбьёрг позволяет.

Тогда Старкад идет и находит девушку в молочном сарае, где та делает отменный сыр со слезой.

– Послушай меня, Йорун, – говорит он. – Когда ты родишь мальчика, это будет всё равно что мой родной сын, и я наделю его богатством вровень с прочими моими сыновьями. Но врать на его счет я тоже не хочу. Ну а если то будет девочка, я выдам ее замуж куда лучше и выгоднее, чем твой отец тебя.

– Думаешь, это возможно? – отвечает она и утирает лицо долгим рукавом.

На том оба поладили.

И еще одно говорит жениху Йорун:

– Отец на радостях даст за мной целое богатство, Но ты поторгуйся и не уступай, пока он не отдаст тебе свой пестрый меч. Потому что, скажи, без него я с тобой не уйду и не унесу из дома свой позор.

Асгейр, однако, и подумал долго противиться. Клинок ему никогда не был по душе, а тут еще и подвёл его в деле с Хёскульдом.

Свадьбу сыграли великолепную. Все, однако, видели, что невеста сидит печальная: как говорят, что смолоду запомнится, то не скоро забудется. И еще говорят: глаза не могут скрыть любви. Поэтому никто не ждал добра от этого супружества.

Хоть Старкад и разбогател так, что с ним стали считаться многие, но Йорун приходилось трудиться и держать дом, двор и скотину в порядке. Всё у них с мужем было словно о двух головах – такие они были рачительные хозяева. Однако заправляла делом больше Йорун, ибо Старкад нередко бывал в отлучке. Скоро ее начали считать властной женщиной, которая держит тихоню мужа на короткой привязи.

Так и шло: весной, летом и осенью работали не покладая рук, но зимой все домашние получали передышку: играли в тавлеи, рассказывали и пели у огня саги, всяко улещали своих женщин – словом, вволю занимались всем тем, что придает веселье домашней жизни.

Ребенок, девочка, родился в положенный срок, Старкад облил ей головку водой из ковша и нарек Фрейдис. Так как у Йорун не хватало для нее молока, ее сразу же отправили на богатый дальний хутор в лесу, где никто не строил догадок насчет того, чьё она дитя, и постепенно все про неё забыли. К слову, она выросла на диво крепкой, умелой и покладистой, но красоты своих родителей не унаследовала. Вышла замуж Фрейдис, тем не менее, прекрасно и всю жизнь провела в большом почете.

После первой брачной ночи Старкад не входил к жене всё то время, пока она была в тягости, да и потом наведывался в ее спальню редко и всегда закрывался изнутри на щеколду. Детей у них больше не было. Сплетничали люди, будто так получается оттого, что Пестрый Клинок всегда лежит между ними третьим. И говорили еще так: „Хитра и умна Йорун: вместе со срамом унесла из дому свою главную любовь“.

В самом деле, в отсутствие мужа она постоянно полировала меч и гладила точилом лезвие, а в тайные знаки смотрелась, будто в зеркало. Также она обмотала рукоять тонкой кожаной лентой.

Вот как-то говорит Старкад жене, лежа рядом на постели:

– Знаешь, как ты могла бы со мной развестись? Твой отец ныне один из законоговорителей на тинге и хороший знаток уложений. Пойди к нему и скажи: „Я не хочу больше Старкада возле себя. Когда он приходит ко мне, плоть его становится так велика, что он не может иметь никакой утехи со мной, и хотя мы стараемся по-всякому, ничего не выходит“.

– Ты тогда, в молочном сарае, не захотел говорить неправду, так и я нынче не стану, – отвечает она.

На том и покончили.

Однажды вскоре после этой беседы снова ночевали супруги вместе. А надо сказать, что Старкаду нередко снились вещие сны, особенно когда лежал он рядом с Мечом-Радугой. Вот посреди темной ночи вскрикивает он, будто его убили, и садится на ложе.

– Что с тобой? – спрашивает Йорун.

– Приснилось мне скверное, – отвечает ее муж. – Будто в поле подъезжает ко мне статная женщина на сером коне, надевает на меня тесный красный плащ и такую же красную шапку, и отвечаю я на ее дар таким стихом:

Кровью моей окрашено

Ложе лозы покровов,

Меркнут лучистые луны

Ресниц сосны ожерелий.

Влагу ланит не скоро

Осушит осина злата,

Стеная о павшем в бурю

Клене моста великана.

– Это та старая виса, что спел перед смертью твой дед по имени Скарпхеддин Неудача, которого сожгли в отцовском доме, – отвечает Йорун спокойно. – Только две вещи в ней новые: серый конь, что пророчит кому-то кровавую смерть, и мост великана – а это означает крепкий щит, который перебрасывают с борта одного корабля на другой при штурме. Невелика сила такого предсказания.

– Всё же надо быть к тому готовым, – отвечает Старкад. – Распоряжусь-ка я, пожалуй, чтобы Фрейдис увезли в глубь страны, где никто не селится из-за горячей земли, кроме ученых монахов Белого Христа. Заодно и читать выучится.

Прошло еще время: лет пять или шесть. Сидят однажды Йордис с мужниной сестрой в малой светлице и шьют из дорогого скользкого шелка. Звали ту сестру Хильдис Женщина-Скальд, и язык у нее был поострей иного копья. Любила она говорить людям вещи, для них неприятные.

– Не откажи, сестрица, помоги мне скроить рубашку для мужа моего и твоего брата Старкада, – просит Йорун.

– Как это? Такая искусница и рукодельница – и не умеет? Отчего бы тебе не скроить ее своим дареным мечом? – отвечает Хильдис.

– Не смейся надо мной, – просит Йорун.

– Я вовсе не смеюсь. Вот только думаю я, что навряд бы ты стала просить кого-нибудь скроить рубашку для Хёскульда, отца твоей дочери и твоего настоящего мужа.

А тогда еще не отменили старый закон, по которому для заключения брака мужчине только и надо было, что посеять семя в чрево и дождаться плода. Но поистине мало кто так поступал.

– А что там с Хёскульдом? – отвечает Йорун. – Я совсем забыла про него.

– Зато он, я так думаю, помнит. Говорят, что он высадился на побережье неподалеку от Осинового Холма и что с ним немало народу.

– Не могу ему этого запретить, – отвечает Йорун. – Я не владею всеми землями в Хёльгеланде с его подземным огнем и черными песками, но только малым клочком земли, который дал мне муж как приданое моей дочери Фрейдис.

А это была строка из старинной висы, что начиналась так:

Малый клочок земли

Смелому служит уделом.

Золота клён оделил

С лихвою вершителя боя.

Стихи эти, которые все знали, наизусть, предсказывали битву или поединок, грозящий верной гибелью тому, кто заставил их вспомнить.

А Старкад всё слышал и понял, потому что как раз стоял рядом с дверью. Отворил он ее и произнёс:

Пламени бури сражений

Должно покинуть ножны.

Всадник коня приливов

Падёт от удара секиры.

И все прочие сошлись на том, что предсказал он себе самому гибель такую же, как Индриди.

Потом вышло следующее. Привёз некогда Старкад из своих странствий немного самосевной пшеницы, что росла в Винланде на влажных местах, и решил высеять ее весной на дальнем заболоченном поле, которое было распахано на старый лад, совсем неглубоко. А выглядел он так: в руках у него было решето, на плечах старый плащ, на голове старая шапка, а за поясом меч. На краю поля стояла Йорун с Мечом-Радугой в руках и ждала, когда надо будет петь варлок по мужнину слову.

Тут видит Старкад, что его жена чуть пригнулась и развязывает кожаные ремешки на ножнах.

– Что такое? – спрашивает он.

– Пустяки. Там вдалеке едет Хёскульд со своими людьми. Не так их много, но все хорошо вооружились.

А надо сказать, что после того дела Хёскульд не таил обиды на Асгейра, сочтя свою рану вирой за смерть Индриди. Но вот то, что Старкад забрал у него жену с ребенком, казалось ему бесчестием. Все в округе успели об этом от него услышать.

– Может статься, не простые бонды нынче ему нужны, – ответил Старкад жене. Однако поставил решето наземь и взялся за меч.

Как раз на этих его словах Хёскульд поворачивает коня, и его люди тоже. И говорит он:

– Вот и увиделись мы, Старкад. А теперь уступи-ка мне доброе оружие, что у тебя в руках, а в придачу к нему твою супругу.

– Завоюй их в честном бою! – отвечает тот. – Иначе не бывать твоими ни мечу Радуге Сечи, ни жене моей Йорун Ночное Солнце!

И лицо его нисколько не меняется при этой беседе.

– А ведь Хёскульд полагает, что я и так его, – говорит Йорун себе под нос. – И тот клинок, что у меня в руках. Он, кстати, их перепутал: ведь ножны у обоих мечей одинаково простые и незатейливые. И что моя дочь – его имущество, он тоже не сомневается. Но уж вот ее он ни под каким видом не получит – ведь ты, мой супруг, отлично о том позаботился.

С этими словами достаёт она Пестрый Клинок из ножен, и его цвета и знаки ярко вспыхивают на солнце.

– Лиха ты не ко времени, женщина, – говорит ей Хёскульд. – Никогда ты не видела человеческой крови, помимо своей собственной, и не знаешь, что с тобой станется, когда увидишь. Убийство – оно не по тебе.

– Кто многажды видел свою темную кровь, не побоится и чужой светлой, – отвечает ему Йорун.

– Отступи пока в сторону, милая жена моя, – говорит на это препирательство Старкад. – А ты, храбрец, сойди с седла, оставь тех людей и иди ко мне один. Иначе будут злословить, что вы всем скопом не могли одолеть двоих.

Тут соединили мужи свои клинки и стали обмениваться сильными ударами. При Хёскульде была его знаменитая секира с рукоятью, что заметно потолстела от золотой обмотки, и крепкий большой щит, а у его противника вместо того и другого простой меч, да и тот был коротковат. Однако не было Хёскульду в щите большого проку, потому что никто не держал его перед ним, а секира отчего-то вдвое потяжелела. Почуяв это, ударил Хёскульд по мечу Старкада и вышиб его. Он хотел отрубить тому правую руку, но не вышло с первого раза.

– Стыдно тебе нападать на безоружного, – говорит тут Йорун Хёскульду.

– Пока воин держится на ногах, он бьётся, – рассмеялся тот. – И не тебе говорить о стыде, жена двух мужей.

– Одного, – коротко ответила Йорун и послала Радугу Сечи в полёт. Говорили потом те, кто видел, что именно так всё и было: клинок на миг стал живым, почуяв знакомую кровь, и обрёл крылья. Всё это выдумки глупцов и трусов. На самом деле Йорун попросту обхватила рукоять меча своими тонкими ладонями и в длинном прыжке ударила им вперед, как копьем. Целила она между щитом и левой стороной груди, но случилось так, что щит опустился и острие проткнуло низ живота Хёскульда, выйдя рядом с хребтиной. Женщина тотчас выдернула меч, и наружу показались кишки.

– Отъелся я в родных местах, – промолвил Хёскульд, – вон сколько тут жира.

И упал ничком, зажимая рану руками.

Говорят, что напоследок сложил он такую вису:

Вязу сражений пристало

В Одина буре погибнуть.

Дивной дисе нарядов —

Ливень двух лун проливать.

Тонкую льдину сечи

В грудь мою направляет

Хозяйка моста дракона,

Ива огня приливов.

Полем пламени волн,

Фрейей льдины ладони

В Бездну Мрака отправлен

Возничий морского вепря.

– Поистине, всё золото и всё серебро мира должны стать твоими, – сказал на это Старкад. – Ибо всегда знал я, что мне досталась хорошая жена, но только теперь вижу, насколько хорошая.

– Я не такая жена, какой хотела бы быть, – ответила на это Йорун. – Нечто случилось между нами обоими в ту первую ночь, когда ты подарил мне дитя взамен потерянного. Почему бы тебе не вложить свой добрый меч в достойные его ножны, как я поступила ныне с Радугой Сечи?

– Дело ты говоришь, – сказал ей муж.

Однако сперва поручили они Хёскульда стараниям его людей, которые мигом позабыли, как драться, и сели оба на его рьяного жеребца. Так объездили они ближайшие дворы и усадьбы, рассказывая тем, кто хотел их слушать, что они убили Хёскульда, но платить за это всю положенную виру не станут, потому что он первый начал. Впрочем, впоследствии оказалось, что Хёскульд выжил, хотя долго пробыл в постели рядом со смертью. Вот только детей у него больше не получалось.

А Старкад и Йорун жили в полном ладу и богатстве еще долго, и от них пошло многочисленное и славное потомство. И говорили все, кто их знал, что вдвойне счастлив тот муж, которому одно солнце светит летним днем, а другое – бесконечной зимней ночью.