Текст книги "Клятва Гарпократа (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Мы переглянулись: Моргиана – с видом, будто узнала о себе нечто забавное, но не такое уж новое.

– Так что, родственники, навестите моё скромное жилище? – продолжил Даниль. – Только погодите еще немного.

Он снова пошевелил пальцами – это был какой-то неслышный щелчок, иначе я не смог его определить. Будто на мгновение разошелся по шву сам воздух. Тотчас из него вынырнула мелкая тварюга с кожистыми крыльями и забавной гримаской на мордочке, приземлилась хозяину на плечо.

– Не торопишься, – сказал он с легкой досадой и вроде как напоказ нам. – Что, явится она или нет? Что значит – нет? Ага. Это другое дело.

Он легким щелчком сбил нетопыря наземь, как мне показалось, прямо в пасть одной из кошек. Однако та лишь ухватила мышь поперек туловища и с довольным мурчаньем перебросила себе на спину.

– Играть будут, это давние приятели, – пробормотал им вдогонку Даниль. – В воздушные догонялки.

И мы двинулись к дому.

Я не спец в изысках растительного царства. Но причудливо искривленные икэбаны из сосен, вереска и остролиста, гранитные валуны, что были окружены подушками темно-зеленого мха и обильно цветущих камнеломок, крошечные, метра в полтора, деревца, увешанные крупными алыми и золотистыми плодами совершенно рождественского вида, плети мелких роз и девичьего винограда, чьи листья, ползущие по земле и стволам, уже стали бронзовыми… Земляничные поляны, где рядом с белыми цветами крошечными фонариками горели ягоды. Это были все три времени года, кроме зимы, что, однако, проявляла себя странного вида белыми скальными обломками, торчащими из клумб и грядок.

– Вечная мерзлота. Белый Лёд. Острая кость земли, что повсеместно рвёт цветущую ткань жизни, – повторил Даниль неизвестные мне слова, и я удивился, отчего же в уме я не приписал ему авторства. – Его нельзя растопить, не получается вынуть.

– Как заноза, – сказал Моргэйн глубокомысленно. – Это в нем всё дело?

– Не совсем, – ответил ему собеседник. – Летом он сходит почти на нет, а зимой снова вырастает. Он ведь живой.

– Летом? Но как же…

– Пурпурная луна, мальчик. Та, что в нашем краю подменяет собой солнце. Ты ведь тоже это заметил, Бьёрнстерн – Медвежья Звезда?

Меня в первый и последний раз именовали так странно, оттого я слегка запоздал с ответом.

– Она поглощает и смягчает солнечные лучи, – догадалась Моргиана. – А потом отдаёт острову. Ведь такое солнце, как бывает здесь, рядом с полюсом, жёсткое. Будто акулья кожа.

– Верно, умница. Недаром тебя давным-давно ославили ведьмой. Оно превращает почти весь живой лёд в безвредную воду, но в обмен угнетает всё прочее.

– Над островом и вулканом – иное жерло, – кивнула она. – Дыра, где нет озона.

– Ты это чувствуешь или тебе кто-нибудь сказал?

– Просто знаю. Такой воздух. Погибельный.

– Будь он только таким, здесь бы не устроили колыбели, – поправил Моргэйн.

– Это ты прав, – задумчиво сказал Даниль. – Вся штука в правильной дозировке.

Вот почему здесь время стоит, как вода в сосуде, подумал я. Колыбель висит в межвременье, чтобы старость ее не коснулась. И ждет. Чего?

Медвежьей звезды. Волчьей звезды. Очевидно, я повторил последние слова вслух, потому что Даниль кивнул с улыбкой:

– Да, Бьярни. Мы братья. Оба в одно и то же время и люди, и нелюдь.

И тут же прибавил:

– Что же, вот мы и дошли. Обзорная экскурсия закончилась, а вы даже не успели проголодаться как следует. Так что незачем на меня пенять.

Теперь мы стояли прямо у порога домика, что вырос из почвы бамбуковой рощей: плотно, ствол к стволу. Свет, очевидно, проникал внутрь только через дверь, похоже, сплетенную из того же материала, но потоньше. Потому что она была открыта, вернее, поднята кверху скрученным рулоном. и в ее проеме, как старинный портрет, стояла…

Тергата.

Платье было совсем прежним, хотя казалось побогаче, но волосы были переплетены лентой и убраны в три косы: две на груди, одна, потолще, за спиной. Теперь я отчетливо видел, что они с Данилем походят друг на друга, точно брат с сестрой. Или – двое супругов, которые прожили бок о бок неведомо сколько лет или веков.

Тысячелетий.

А вот слова, которыми она нас встретила, были вполне обыденными…

Я бы сказал – до ужаса обыденными, если бы в них не звучали уютные, прямо-таки домашние интонации.

– Волк, я только дикорастущий кофе отыскала. Зато самый что ни на есть горный и очень душистый. Пока его над Геклой обжаривала…

– А с какой стати тебя туда занесло, душа моя ненаглядная?

– Да вот, кто-то из этих господ крепко меня приделал к исландскому эпосу, а теперь там мои крестники появились. Они за компанию и еды приготовили. Что-то рисовое и самосевное, местные травки, свежий пинагор. Хорошо еще – мухоморов в похлебку не положили.

– Горячее?

– Уж не сомневайся. С пылу – жару плюс гиперпространственная нуль-передача.

– Тогда прошу к столу, дорогие гости! – воскликнул Даниль. – Не посетуйте, что столов у нас не заведено как класса. Любим сидеть на циновках и на корточках.

Хорошее кушанье, даже будучи принимаемо не в слишком удобной позе, весьма способствует благодушию. Прямо как в гостях у Раты. Так думал я, взирая на то, как мои детки орудуют в пиалах круглой ложкой и какими-то отполированными лучинками. Сам я тоже вкушал – быстро уничтожить эту наваристую смесь никак не удавалось.

И поглядывал одним глазом в чашку, другим – на Тергату.

Теперь, когда их было двое, стало очевидно, что они составляют расу. Вернее, своеобразную помесь всех рутенских кровей, помимо европейской, хотя оба казались светлыми блондинами. Вообще-то, как говорил некий обозреватель накануне Большого Слома, светловолосые люди остались в позорном меньшинстве. Да и не было у них никогда такой гибкой пластики движений, такой по-африкански удлиненной фигуры, тонкого, как у птицы, костяка – и удлиненных, странного разреза очей: веко слегка нависало над радужкой. Сама радужка была у Даниля светлой, в почти белой и в самом деле как серебро, а у Тергаты сапфирово-синей, по временам почти лиловой, как аметист или… Как мой заветный камень.

Поняв это, я схватился рукой за ладанку.

Внезапно, как озарение, пришла в голову одна легенда моих предыдущих хозяев – о том, что нельзя принимать пищу в царстве мертвых, иначе оттуда не возвратишься. Очевидно, эта гениальная мысль четко отразилась на моей умной физиономии, потому что все четверо моих сотрапезников дружно рассмеялись:

– Бьярни, не трусохвость, – сказал Даниль. – Тут земля не мертвых, а живых.

– Земля тех имен, которые Бог доверил Адаму, – тихо добавила Тергата. – Слов власти.

– А сами эти слова – все заточены у него в самоцвете, – отозвалась Моргиана. – Правда?

Даниль кивнул:

– Оттого-то все вещи так легко и послушно откликаются на зов. Держу пари, та лодка, что сыграла роль в Девятке и Десятке Мечей, всё еще плавает поблизости. Ее ведь не одним топором вытесали, а еще и словом.

– Это значит, что имена уже начали томиться в своей каменной скорлупе, – снова заговорила Моргиана. – Вы хотите их освободить?

Я немо и тупо переводил глаза с одной половины нашей компании на другую.

– Отчего ж нет, – сказал Даниль. – Освободить и овладеть всеми ими. Черт, надо же дьяволу хоть перед Страшным Судом порулить да покуражиться!

– Тем более такому, чей перегруженный ковчег подвис над горой Арарат, – усмехнулась Тергата. – Волк, ты что, всерьез нанялся детишек пугать? Вон Бьярни сидит ни жив ни мертв. Даже аппетит пропал.

– Я сыт по горло: и вашей едой, и вашими рассуждениями, – сказал я как мог приветливей. – Но если вы не падшие ангелы…

– Разумеется, мальчик. Таких вообще нет.

– Не атланты, но их властители… – добавил под сурдинку Моргэйн…

– То кто же вы такие?

Тергата обвела наши ряды смеющимся взглядом своих переливчатых глаз:

– Если я верну вам ваш вопрос назад, как вы ответите?

– Вспомним про Вертдом, пожалуй, – ответил я как мог искреннее. – Про Филиппа Родакова, который однажды с большой дури заделал книжку и впихнул туда все свои затаённые пожелания и любимые страхи. В общем, комплексы.

– Зачем же о творце – и так неуважительно! – всплеснул руками Даниль. – Так вот, похоже ответили бы и мы, только нам не случилось видеть нашего личного автора в лицо. Ибо всё происходит из книги и в книгу же возвращается.

– Кажется, мы снова к тому же приехали, – ответил ему наш мальчик. – Кольцо Власти… Тьфу! Александрит надо погрузить в земное пламя, чтобы вызволить коды, программы или что там еще, управляющее всем живым.

– Порождающие алгоритмы, – кивнула Тергата. – И именно внутрь Эребуса.

– Напоминает скорей «Терминатора», чем Толкиена. Как там дядю Шварци в расплав опускают… Веяние времени.

– Угадал, – ответил Даниль сухо и сжал рот буквально в струну. – Самое интересное – насилие в этих делах неприменимо. Никто тебе твой пальчик не отгрызет и с самым твоим заветным не разлучит.

Пока мы этак разговаривали, луна вызрела, точно дыня на небесной грядке из легких, пышных тучек, и в слегка захолодавшем воздухе закружились, замельтешили рои летучих мышей и кошек. я отчетливо видел каждую особь, когда они пересекали луну наискосок. Естественно, то, что мы сочли кошачьим горбом, было сложенными на спине крыльями. Но не такими же по форме, как у их мышиных приятелей или как у белок-летяг: тоже кожистыми, однако сделанными с куда большим размахом. Уж не знаю, парили они или действовали этими перепонками, как птица – настоящими крыльями, но пируэты у кис выходили знатные.

– Здесь бывает ночь дневная и ночь ночная, – сказал Даниль. – Также как месяца примерно через два получится чередование дневного и ночного дней, когда светило так и пялится на тебя круглые сутки, можно сказать, неотрывно. Мы с женой этого не любим и не хотели бы снова дождаться.

– А вам двоим требуется сон? – спросил Моргэйн.

– Когда как, малыш, когда как. Но если вы с сестрой хотите отойти от впечатлений, то весь пол величиной аж в десять татами к вашим услугам. А мы трое пока еще малость пообщаемся. Правда, Бьёрнстерн? Бывший живой клинок и побывавший а переделках боевой цеп – отличная пара.

– Бывший? – туповато спросил я.

– Из-за моей пресветлой супруги, – пояснил Даниль. – Десятка мечей по ее наущению в тебе убила в тебе это напрочь. Но ты не унывай, коллега: тебе и без того ничего смертоубойного в голову не приходило отродясь.

Он слегка подтасовывал карты: не приходило – это одно, а насчет сделать – совсем другое. Какой я тогда королевский защитник, если ни разу не пришлось пить кровь какой-нибудь сволочи!

– Если лунный день идет в придачу к солнечному, так, наверное, и ночная радуга имеется? – сказал я, пока мы огибали стену домика.

– Безусловно. Ты же видел ее, – ответил Даниль. – Через все небо полыхала.

Нет, в этих местах все были помешаны на дольче фарниенте, сиесте и прочих видах бездеятельности: на задворках домика висел гамак. Причем не провисшая до земли сетка, а широкий толстый матрас на цепях.

– Садитесь сюда, Бьярни, – предложила Тергата. – От земли из-за этих ледяных осколков холодом тянет.

И сама устроилась по левую мою сторону. По правую у меня был Даниль.

– Ну что, мой медведик, расскажете нам одну из тех мифических историй, которыми вы напичканы, или они уже кончились? – спросил Даниль.

– Они были такие красивые – прямо флорентийская мозаика. К тому же Бьярни так щедро их сеял направо и налево, – ответила Тергата вместо меня, – что неблагодарным было бы требовать от него чего-то еще. Может быть, теперь я вам кое-что поведаю, мужчины, тем более окрестный колорит способствует. К тому же в последнее время мальчику платили за россказни такими же россказнями.

И начала – снова обыденным тоном и вроде как о такой обыденности…

Огняник

Молодая женщина сгрузила свою котомку у покосившихся ворот и стала пытать ржавый висячий замок ключом, что висел на потертом шейном гайтане. Все ее движения, все вещи, которые окружали ее, были нарочито неловкие, старомодные, дряхлые, будто она хотела заклясть ими само время. Не элегантный рюкзачок, подаренный на позапрошлый день рождения, – но та самострочная поделка, что бросил наземь покойный муж, отправляясь в город налегке. Не брючный костюм успешной бизнес-леди, а шерстяная, вся в складках, юбка, жакет в талию и платок, скрученный в тугой жгут и повязанный поверх кос. То памятное, что осталось от матери, да и самой матерью сохранялось лишь по чистой ностальгии.

А уж ключ! Копию этого чудища отказывались делать еще десять лет назад: длиной в ладонь, с многоступенчатой, как космический корабль, бороздкой, он так и оставался в единственном экземпляре. Это притом что на замок никто не покушался даже в эпоху тотального воровства. Старый, из грубого чугуна – чем снять, проще поверх калитки сигануть.

Так она и поступила, благо ловкость осталась девичья.

Открыла изнутри засов, соединивший два куска гнилой ограды, прошла по замусоренной мхом и грибами-дождевиками тропке, что вилась под зарослями бурьяна и одичавшей малины, по пути потрогала одинокий, весь в парше, яблоневый ствол – и оказалась лицом к лицу с домом. Ах, наш общий семейный угол – дряхлое прибежище летних времен! Совсем прежний, если не вглядываться. Даже удивительно после стольких лет и после унылой шеренги брошенных элитных особняков, которую она видела по дороге со станции. Конечно, перила завалились, но крыльцо даже не подгнило – на цементные блоки ставили. Как хорошо было тут сидеть с книжкой или миской земляники на коленях! Или с ними обеими. Окна не побиты, и сквозь мутное стекло видны щиты, которыми окна были заложены изнутри. Дикий виноград, когда-то еле живой, разросся узловатыми плетьми – последние годы всё растительное так и прёт, как из квашни с хорошо расстоявшимся тестом. Тропинка ведь по голому месту шла. И эти люпины шеренгой перед фасадом, все сплошь фиолетовые, как назло. Вырождаются без ухода, как ей говорили.

Вдова решительно поднялась на ступеньки, вынула маленький блестящий ключ с фигурной бородкой и отперла дверь на веранду. Прошло точно по маслу, подумала она. А ведь двойные створки что ни год опускались, приходилось без конца подпиливать снизу.

Внутри хлам и дрязг, ватную обивку зимней двери, что ведет в теплое помещение, пообъели мыши, этажерка – винтажная, с резными столбиками, – одной ножкой провалилась в гнилой пол. Снова достаётся ключ, английский замок опять поддаётся без малейшего сопротивления, и женщина оказывается в комнатушке, которую можно назвать столовой. Хотя семейное название было – кухня. Здесь, на столе, вписанном в стены, как квадратура круга, резали овощи и провертывали мясо, ломали надвое краюху черного хлеба и макали горбушку в мёд. Под умывальником мыли посуду, складывая на тумбочку, – внутри последней коварно затаилось вонючее помойное ведро – или на трухлявый венский стул.

Из кухни два открытых дверных проёма ведут – один к зеву, другой прямо к плите большой голландки. Чтобы печь исправно готовила еду, ее саму приходилось кормить досыта. Вот и сейчас женщина видит, что на обитом железными полосами куске пола перед печной дверцей стоит чугунная корзина с дровами, а рядом – кочерга с тяжелой бронзовой рукоятью и такой же совок.

Женщина только сейчас ощущает, как продрогла: лето холодное – год от года всё холодней – и насквозь сырое. Однако прежде чем растопить голландку, надо залезть на стул и открыть вьюшку в трубе – прямо над плитой с двумя конфорками. Крышка вся в чернющей саже и пачкает непривычные пальцы. Когда женщина слезает вниз и открывает малую дверцу поддувала, оказывается, что там полно золы – хрупкие серебристо-серые хлопья, которые приходится выгребать в ведро.

Наконец, дрова загружены, подожжён для затравки клочок старой газеты, робкое пламя лижет сначала слова – «тягой к аскетизму… возврат к идеалам сельской и загородной… апатия» – потом нащепанные ножом лучинки и, наконец, почуяв исправную тягу, весёлым флажком перекидывается на сухие, хорошо выдержанные дрова.

– Так только насчет коньяка говорят – «выдержанный», – вслух думает она. – Или о человеке.

И садится на корточки перед открытым огнем.

Щедрое березовое тепло понемногу заставляет ее раздеться из всего вдовьего и вороньего – сменные одёжки она успела найти в огромном, на полкомнаты, дубовом шкафу. Голубое ситцевое платьишко, что выгорело до неразличимости рисунка на нем, синюю кофту с роскошными янтарного цвета пуговицами, мягкие туфли, чуть тронутые плесенью, но сухие.

Пока она справлялась с ними – потолстела, детушка, раздалась в боках от своей конторской, то бишь офисной жизни, приговаривает некто в ней едким старушечьим голоском – огонь в печи развеселился, начал прыгать и стрелять в пол угольками. Только успевай бить по ним кочергой…

В этот момент во внешнюю дверь что-то тихонько поскреблось и стукнуло – будто когтем.

Женщина вышла, накинув поверх кофты платок.

На пороге стоял мужчина.

– Здравствуйте. Я, собственно, сосед ваш.

– Очень приятно, – машинально пробормотала она. Какие тут соседи – дома насквозь пустые, а на другой стороне улицы лес. Ну, лесопарк бывший, разницы-то сейчас…

Молодое смугловатое лицо, долгие волосы будто пылью присыпаны и собраны сзади в пучок. Черноглаз и чернобров, в плечах, правда, узковат и роста небольшого – таких она почему-то не боится, будь они хоть какие айкидошники и каратисты.

Да, она не боится. Не боится. Ибо не отнимешь того, чего нет, будь то положение в несуществующем обществе, работа, семья, дети… сама жизнь.

– Я, собственно, вот зачем. У вас тут медного лома не найдется?

– Вот кочерга только. Тяжелая. Не подойдет? – инструмент в одну секунду поворачивается к антагонисту боевой частью. Он смеется:

– Я о вторсырье думал. Бронза тоже неплоха.

– Не думала, что пункты приёма цветных металлов еще водятся на этой грешной земле, – отбривает она.

– Я для себя. На переплавку. Электрум тоже можно. И латунь. И мельхиор. Золота не отдадите, если и имеется, верно? А вот олова и чистого серебра мне даром не надо. Все в угар уходят.

– Ремесленник? Мастер?

– Можно и так сказать.

Внутренней старухе приходит в голову, что золотое колечко и серьги в ушах можно бы и обменять на кой-какой съестной припас или кухонную утварь, но затевать торг как-то неуместно.

– Я же не даром, – отвечает пришлец на невысказанные мысли. – Даром – это на полигонах и развалинах.

– Посмотрю, – отвечает женщина. – Вряд ли что отыщу, правда. Здесь оставляли то, на что никакой вор не польстится. Книги, тряпье, всякая рваная рухлядь…

– Разные бывают воры, – философски отвечает мужчина. – Так я загляну завтра, можно?

– Отчего же нет, – отвечает она, прикидывая, осмелится ли дождаться – или, наоборот, пуститься в дальнейшие странствия из места, как ни на то уже угретого. Странствия, кстати, совершенно бесплодные.

– Погодите, – решается она. – Я поищу сейчас, а то мало ли что завтра случится. Вы что на обмен даёте?

– Да что угодно, – глухо говорят ей в спину. – Вплоть до себя самого.

Пока женщина лихорадочно обыскивает схроны и детские прятки, шарится по углам в поисках старой проводки, сантехнических запчастей и оковок от мебели, съеденной жучком еще до ее рождения… Пока руки перебирают всякий пустой хлам, рассудок удивляется; отчего это на язык приходят такие архаичные обороты?

– Вот, – она предъявляет спутанную трансформаторную обмотку, пестик без ступки и пригоршню латунных шайб. – Но это и всё, наверно.

Одна рука протягивается, другую отводят. Немой ритуал торга.

– Что вы можете предложить на обмен?

– Стограммовую пачку кофе. Настоящего.

Это слишком дорогая, подозрительно дорогая плата и лишь помеха на долгом пути, но…

– Покажите образец.

– Турка у вас найдется? Или хотя бы кофейник. Сахар с собой в котомку брали?

Через минуту стальная кастрюлька с носиком уже на плите, надбитые чашки и штук семь черствых пряников – на салфетке, брошенной с краю стола, люди – за столом.

– Неудобно распивать напитки с незнакомцем.

– И с незнакомицей.

– Зоя Владимировна. Просто Зоя.

– Владислав. Просто Волек.

– Иностранец?

– Славянин, однако.

– А кофе хороший.

– Редкий даже по докризисным меркам.

– У нас был кризис? Вот не заметила.

– Вялотекущий. Растянулся лет на двести, по моему подсчёту.

В большом, «чистом» зальце расположена тыльная часть голландки, ровно побеленная панель с одной вьюшкой на верху и даже без трещин в обмазке. Когда Зоя протопила печь, а Волек затворил поддувало, оба догадались, что это самая тёплая комната в доме. И самая светлая – если щиты в окон отвалить.

…широко распахнут старый диван под названием «тахта», низкий, с подушками и валиками, и застелен пледами и шалями. Не беда, если всему этому больше лет, чем самой Зое, что распахнула, расстелила саму себя посреди тахты, закрылась маленькими ладошками. Не хватает их на всё и вся, да что поделать!

Руки Волека бережно отводят их, губы снимают пылинки с кожи, зубы чуть покусывают соски.

– Какие холодные. Какие острые. Ты вампир, что ли?

– Ой, нет. Я из противоположной сказки.

В самом деле – его тело как жаром налилось, в глазах пляшет сизый туман, а волос… рыжий совсем сделался, когда пыль отряхнулась.

– Ты что в чашки, кроме кофе, плеснул – коньяка, что ли?

– Отвар любистка. Да ты, небось, и не знаешь, что это такое.

– И знать не хочу. Ой, Волек-волк, я совсем дурная.

– Это от счастья. Мой дружок Георгий верно говорит, что самое лучшее блюдо – это молодая вдова, что несколько лет томилась в собственном соку.

– Наглец непотребный. Непочётник.

– Да? Так ударь меня в отместку. Хотя бы этой косой распущенной.

Она некрасива, хотя сейчас об этом не помнит и не знает. Одни волосы хороши – что длиной, что цветом. Гладкие, каштановые, скрученные в жгут – скользят по его спине, как змея, и снова падают ей на живот вместе с его поцелуями.

Вместе с его руками, что позволяют себе невиданные дерзости. Обхватывают грудь, скользят по пышным ягодицам, отчего безымянная женщина выгибается навстречу ему, как боевой лук. Проникают во все тайные, запретные отверстия.

Вместе с его языком, что раскрывает лепестки губ, нежно касается ушных мочек, играет с сережками, скользит в глубь раковины, вливает в нее дотоле неслыханные слова:

– В тебе много светлой воды, прекрасная моя: ты течешь как ручей.

– А ты – темный огонь. Ты раскалённая твердь. Кто говорит с тобой за меня?

– Твоё желание. Твоя жажда.

Он как мощное копьё в ее ладонях, но противится. Перехватывает руки, прижимает к ложу:

– Сам. Твоё дело – подчиняться.

И вот она уже поднята, как мост, пронзена, точно клинком, нанизана, словно скатный жемчуг на нить. Не сорваться. Не уйти.

Это он уходит.

Откатывается волной жара.

На дальнюю сторону постели.

– Я не умру?

– Что за мысли приходят тебе в голову! Нет. Во всяком случае, пока не родишь моего ребенка.

– Что за мысли приходят в голову тебе. Я же… прости… стерильна.

– Вот оно что… Как вы – почти все.

Владислав не спеша одевается – душно обоим. Оранжевый вечер глядится в окно, завтра будет непогода. Но сегодня солнце смотрит сквозь поредевшие облака.

– Зоя. Жизнь. Ты пока в паломничество не пускайся. Я вернусь. Беспременно.

На следующий день Зоя послушно ждёт. Бродит по саду, обламывает сухие ветки с плодовых и бесплодных деревьев, смотрит в печной огонь, пытаясь расшифровать его арабески. Есть неохота, хотя в мешке найдутся припасы на первое время. А вот кофе легко идёт: славно, что хотя бы эта отрава имеется.

Волек пришел нежданно-негаданно, хоть и глаза проглядела.

– Вот, подарок тебе. Рядом с ключом и крестом повесь.

Овальный слиточек из перевитых прядок разного цвета: желтых, красных, рыжих. Будто расплавились, но не перемешались. И ушко на нем.

– Амулет. Сегодня слепил.

Это вульгарное словцо режет слух – но в нём имеется какой-то иной смысл, пугающе буквальный.

Но Зоя не успевает додумать эту мысль – минуту спустя любовное безумие накрывает обоих снова.

И сливает день с ночью.

Утром снова уходит: жди. Разжигай своё пламя втуне.

Зоя смотрится в зеркало, упрятанное в недра славянского шкафа: наверное, когда-то узкое пространство между отделений служило сервантом. Она сильно похудела в эти считанные дни – но и похорошела. Тускло-зеленые глаза обведены черным и блестят, губы напухли, прямые волосы чуть завились на концах.

Когда она выбирается за ограду – та, впрочем, капитулировала наподобие самой Зои и теперь лежит на вялой траве – за поворотом ждёт прекрасная неожиданность. К бывшему продуктовому магазинчику подъехала крестьянская лошадка с возком, на котором, белым по зеленому, неумело выписано слово «Хлеб». И что самое замечательное – так и есть взаправду. Некий сельский житель решил подкормить остатки дачного населения самодельным продуктом. Хилая очередь из трех-четырех человек стоит терпеливо, Добавочное удовольствие – вдыхать упоительный дух свежей выпечки, торговаться напоказ, выбирать из нехитрого изобилия: взять калач, халу или франзольку? А, может быть, сладкую булку, сдобренную хрустящим, с косточкой, изюмом?

Зоя оставляет здесь свои сережки – кольцо стоило бы поберечь до следующего раза – и с гордостью несет в руках добычу: слоёное, обсыпанное сахаром сердце величиной в обе ее ладони.

Сердца хватает на два дня. Волек только для виду отщипнул кусочек, да и ей не больно охота.

На следующее утро возок снова приезжает, но очередь как-то странно косится на Зою – вернее, на дарёное Владиславом яйцо.

Той последней ночью, после любви, ей снится сон.

Будто лежит она посреди зеленой лужайки, и высокая трава, смеясь, гладит и щекочет обнаженное тело. Колышется…

И тут Зоя понимает, что это огромный змей, и она лежит в его извивах, точно в колыбели. Голова змея увенчана короной, чешуйчатый хвост охлестывает бедра женщины, длинный тонкий язык разнимает стиснутые колени, проникает в лоно, как струйка огня. Дрожит, трепещет – и встречает встречную волну содроганий.

От ужаса или счастья она кричит?

Наполовину проснувшись, женщина видит, что змей никуда не ушёл. Только он алый, золотой, черный… Смрадный.

– Просыпайся, дурёха. Угоришь ведь. Испечёшься заживо, – голос Владислава доносится непонятно откуда. – Слишком я увлёкся.

– Печь, – еле доходит до Зои, когда ее уже уносит – неужто через рухнувшую крышу? – Сажа в трубе загорелась.

– Или поселковые доброхоты ведьминское гнездо подожгли. Тоже вариант.

Наверное, она всё-таки погибла, потому что летит внутри жаркого алого смерча, а внизу – блики и мерцание, которые ширятся… ширятся кругами.

– Дыши против лёта, а то горло воздухом забьёт, хуже того задохнёшься, – говорят ей.

Она видит огромную плоскую голову, увенчанную рогатой короной, чешуи, в которых, как в раскалённых угольях, переливается рыжевато-синее пламя, и, наконец, понимает.

– Ты дракон. Огненный Змей. Который летает к молодым вдовам, чтобы ввести в соблазн и убить.

Владислав – а это он, он! Оборотень клятый! – смеется:

– Умница, даром что современное воспитание с образованием имеешь. С пол-оборота угадала.

– Куда ты меня уносишь?

– Куда захочу. Подальше от вселенского пожара. Погляди вниз, любимая моя. Видишь? Смотри еще.

А там нет ничего: только чернота и яркие искры, что хищно перемигиваются, перелетают из одной тьмы в другую. Оттуда, где они есть – туда, где их еще не было.

– Ты всё попалил. Всё, что мне осталось на земле.

– Как это «всё» было ничтожно! Горсть праха и гнили.

Зоя изо всех сил бьёт кулаком по колючему панцирю.

– Я там родилась, скотина.

– И хотела там же умереть, наверное? У тебя это прямо на языке вертелось все дни. Погоди, вот разомкну кольцо, упадешь вниз – будет тебе смерть.

Пока они спорят, пепелище кончается и вдруг перестаёт быть.

Внизу – одетая утренним светом густо-зеленая кипень, бреющий полет Змея колышет ее, опрокидывает наизнанку кроны. Лес. Бор. Пуща. Тайга. Парма. Зоя вспоминает все имена сразу.

Корабельные сосны, прямые и мощные стволы. Редкие кедры и ели. Курчавая шевелюра светлых берез, кленов и лип.

– Что это?

– Мой дом, – говорит летучий зверь и начинает кругами заходить на посадку. Ложится брюхом на плиты и размыкает объятие.

И ничего такого особенного. На противоположном краю поляны стоял обыкновенный «новодеревенский» коттедж, какие строили тысячами, а потом бросали тысячами, рассчитанный на столетия, но пришедший в негодность сразу же, как отключили свет, воду и канализацию.

Хотя этот ловко срубленный из лиственницы (такое Зоя выучилась понимать на одной из прежних работ), плотно сложенный «в чашку» бревенчатый дом выглядел живым.

Внутри него тоже была жизнь.

Люди в странных тускло-желтых туниках, с неподвижно красивыми лицами вышли из него и выстроились шеренгой, кланяясь прибывшим.

Змей тем временем совершил нечто уж вообще неописуемое: поднялся с земли спиной к людям и закрутил себя в заднее сальто – наружу блескучим золотым брюхом. И снова перекинулся в человека.

– На меня смотришь? Нет, ты туда смотри. Они ждут, когда ты на их «здравствуйте» ответишь. Не очень-то старайся. Это бронзовые роботы.

– Не поняла.

– Андроиды. Как у моего дальнего родича Гефеста. Только у него было – две девушки для услуг и еще Талос для защиты окрестностей, а у меня целых девять. Четыре юницы и пять мужей. Те еще были хлопоты. Их ведь нельзя делать из самородной руды – только из того, что было приближено к настоящему человеку.

– Вот зачем ты вторсырье собирал.

Прозаичность беседы почти успокаивает Зою, лишь некая тошнотная муть скопилась где-то под ложечкой и давит.

– Ага, вот за этим, – Владислав протягивает вперед руку и слегка сжимает в кулак. Будто мнёт и лепит.

Он и в самом деле вылепил этих тварей. Размягчил металлы своими раскаленными лапами, соединил в какой ему вздумалось форме и вдунул в них парадоксальную жизнь, понимает Зоя. Как и… в амулет.

Рука тянется к замусоленному шнурку, пытается сорвать.

– Не смей. Это не твоё. Лес вокруг твой, особняк твой, рабы твои, но оберег – для моего сына.

– Какого? Господи…

– Того, кого ты мне родишь. Здесь, в этом доме, под строгим присмотром. Нет, ты думаешь, я тебя из беды выручал? Я своё нынешнее семя спасал в тебе. Это ему одному защита и различение. Хочешь, чтобы я дитя потом нашёл и принял – наденешь амулет ему на шейку. Поняла? А теперь прощай – и помни хорошенько. Приду – спрошу.

Снова круговорот, колючий вихрь искр и пыли. Гром и мимолетная зарница с той стороны полуночных облаков.

Андроиды, не дожидаясь ответа от своей новой владелицы, окружают ее, никак не могущую оторваться глазами от неба, берут под руки и почтительно уводят в палаты – отдыхать.

«Ведь он сам и поджёг, – говорит себе Зоя перед тем, как окончательно погрузиться в видения. В эти минуты мысли особенно похожи на кристалл, ибо не замутнены телесными ощущениями. – Распалился страстью, как говорили в старину. Может быть, он и куркуля в посёлок заманил – посулил выгоду ему, получил сам. Не золото… это мог бы и без такой выдумки со всех жителей получить. Выхватил, что хотел, и сделал, что задумал».