Текст книги "Клятва Гарпократа (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Сидел однажды Дубтах внутри дома на богатом ложе, и толстая доска из звонкой меди висела перед его лицом: когда ударял он в доску, означало это, что хочет он говорить со своими людьми.

Вот ударяет он и спрашивает своих слуг:

– Кто это подъезжает к моему дому на таком странном животном?

В то время гостила у него сильная ведунья и заклинательница по имени Леборхам. И ответила она, хоть не осмеливался никто ее спрашивать:

– Это юный и сильный муж. Никого не найти в целом свете прекраснее плотью, обличьем и видом, оружием и снаряжением, ростом, достоинством, отвагой и статью, чем он. Он враг всем. Он неудержимая сила. Он налетающая волна. Мерцание льда этот юноша. Ствол молодого ясеня, заостренный и обожженный на конце, но еще покрытый корой, держит он в правой руке. Его зеленый плащ с серебряной бахромой застегнут красивой бляхой. Левой рукой он держится за оголовье мягкой кожи, чтобы направлять своего зверя. Зверь же его – не подневольный скот, а могучий друг из обители, что прячется под зеленым холмом и выходит на волю лишь в ночь Самайна или когда человеку бывает в том великая нужда.

– Назови клички обоих, – приказывает Дубтах.

– Не таким голосом и не в таких словах следовало бы тебе просить меня, – отвечает ведунья. – Но так и быть, скажу. Имя юноши – Кондла Прекрасный. Имя его подруги, ибо это самка, – Ируйн Великанша. Говорят про нее, что она оборотень, однако в ином ее сила.

Тут подъехал Кондла к воротам усадьбы, как есть верхом, и постучался в них. Дубтах выглянул наружу.

– Приятна эта встреча и мило лицо должника, когда наступает время требовать уплаты долга, – сказал Кондла.

– Что я тебе должен, мальчик? – спросил Дубтах. – Ибо не знаю я тебя и никогда в жизни не встречал.

– Не ты, а я должник, – ответил ему Кондла. – Подарил ты моей матери эту серебряную бляху, что с тех пор не снимая ношу я, в день ее бесчестия. Своей жизнью я обязан тебе.

– Поистине мало желал я этого, – отвечает Дубтах.

– Тогда пойди забери ее назад, если сможешь, – отвечает ему юноша.

Вышел Дубтах за стены дома и ограды, и был на теле его роговой панцирь, на ногах – а в руках щит с остро заточенным краем. На голову он надел бронзовый шлем с гребнем, украшенный сорока самоцветными камнями, в левую руку взял щит с краем, что был окован сверху темным железом, с шишкой из красной бронзы посередине его, а в правую руку принял свое знаменитое пятиконечное копье, которым было можно пронзать сверху и снизу одинаково. Лишь с мясом можно было извлечь его из тела, в которое оно вонзилось.

На Кондле же было лишь то, в чем он прибыл: шлем и боевой пояс из семи слоев бычьей кожи, что достигал сверху подмышек, а снизу колен, и поверх него такое же боевое ожерелье, прикрывающее плечи и шею. Выделана эта кожа была так, как положено для больших лодок по имени карра или коракль; на них без страха пересекают ирландцы бескрайние морские воды. Когда сошел он на землю, один лишь легкий шест был у него в руке, и оттого воскликнул Дубтах:

– Вижу, явился ты как трус, безоружным и беззащитным.

В ответ на это в один миг пропустил Кондла ствол ясеня между пальцев ног и пальцев рук, и стал шест ровным и чистым, гладким и лощеным – столь гладким, что и муха не могла на него сесть.

– Славно вооружился ты, – засмеялся Дубтах. – Воистину не пройдут наши удары мимо цели.

– Воистину мимо цели пролетят они, – ответил на это Кондла, – если поразят кровного родича или названного им.

– Вижу, много ты в этом понимаешь, коли уж говоришь так красно. Позаботься лучше о скотине, чтобы ей не вмешиваться в наш спор.

– Слышал я тебя и сделал по твоему слову, – ответил Кондла. И в тот же миг ударил Дубтах копьем, но попало оно как раз в середину шеста и отскочило. А сам шест повернулся и острым обожженным концом звонко ударил в середину щита Дубтаха, так что он весь задрожал.

– Прекрасное начало положено! – сказал Дубтах и снова ударил. Но еще раз отбил его сын страшное копье и снова прозвонил в щит. Тогда направил Дубтах свое копье в грудь юноши, однако отскочило оно от семи скользких бычьих кож, продубленных и пропитанных жиром, не оставив и царапины. И так длилось, пока силы обоих противников не начали иссякать.

Решил тогда Дубтах поразить сына копьем снизу, ибо знал он грозный и тайный удар ногой.

Поняла это Белая Кошка и испустила свой боевой клич, тот самый, что не мог повторить ни один человек на земле по слабости горла своего. Раздулась она, как огромный шар из чистого серебра, и на каждом волоске ее шерсти повисли крошечные капли огня, а из алого горла ее раздался ужасающий вопль. Застыли на месте все, кто слышал этот крик в доме и в поле, а рыжие молнии отлетели от кошачьей шкуры, по пути диковинно сплетаясь между собой, и накрыли Дубтаха и его оружие мерцающей сетью. Упал он на спину и говорит как будто сквозь морок:

– Не по правде людской поступил ты, сын.

– Я поручился за скотину, а не за учителя моего и друга. Надо было тебе лучше слушать достойную Леборхам, – ответил Кондла и ушел с этого места.

– Он что, теперь умрёт? – спросил потом Кондла свою милую Ируйн.

– Не знаю, право. Скорей всего, только проспится, будто с перепою. Хотя может и умереть без еды и воды. Так будет всяко лучше для него, чем если твоя грозная матушка до него доберется, – ответила кошка.

– Благодарю тебя за это, – ответил Кондла. – Много сделала ты для меня за семь лет моей жизни, многим обязана тебе и мать моя Айфе. Не знаю, чем смогу расплатиться.

– Нетрудно мне сказать, чем, – отозвалась кошка. – Знаешь ли ты, что родина моя – не здесь? В стране Винланд появилась я на свет, в Блаженной Земле виноградных лоз, где царит одна лишь правда, где нет ни старости, ни дряхлости, ни печали, ни горести, ни зависти, ни ревности, ни злобы, ни надменности. Весь огнистый род наш – как бы из светлого живого золота, только у детей бывают крапины на шкурке. Ни белизны, ни черноты не знаем мы. Но вот я родилась такой, как ты видишь, и такой же осталась. Малым ребенком взяли меня викинги на свой Корабль Дракона и перевезли через Море Мрака, ибо показалась я им не выродком, а непостижимым чудом. Узнала я позже, что много воевали они с ирландцами, однако был у них обычай – самый лучший изо всех обычаев: во время войны дарить противнику нечто для себя особо ценное. Так я попала в землю твоих отцов. Взяли меня в курган прекрасные существа и вырастили, и живу я теперь так, как мне желанно. Одна беда у меня: нет здесь мужа, чтобы во всем был мне подобен. Некому взять меня за себя и назвать милой супругой.

– Ты хочешь вернуться?

– Некуда мне возвращаться: закрылась настоящая страна Винланд для людского взора.

– Тогда отправимся в другие дальние края и поищем вместе, – решил Кондла.

Однако до того повидались они с Айфе и мужем ее Фергусом, и была всем им от того радость. Снарядили Фергус и Айфе добрый коракль и нагрузили всяким припасом, и в урочный день взошли на него Кондла и его Белая Кошка.

Много дней носило их по волнам, но в конце концов прибило к берегу, что выступал в море, будто большая купа деревьев. Холодом веяло оттуда.

– Это мой край – и не мой, – сказала Ируйн. – Хорошим делом будет начать с него.

Позвала она – не тем голосом, что появлялся у нее в бою, но куда более нежным. Тотчас явился огромный прекрасный кот-самец и стал изгибаться всем телом в игре. Золотистая шкура его была вся, от носа до хвоста, покрыта узором из темных колец, в каждом из которых был такой же кружок, и всё это лилось перед глазами, как бегучая вода в реке.

– Берешь ли ты его? – спросил Кондла.

– Три цвета было у тех, кто родил меня: желтый – чепрака и наружной стороны лап, белый – живота и внутренней части лап, черный – глаз и губ. Лишь такого я смогу полюбить, – ответила ему кошка. – Красив этот муж, но очень уж пёстр и тем выхваляется. Подобает такое холодной змее, а не теплой крови.

Отчалили они от этого берега и поплыли дальше.

Снова видят они берег, песчаный и пустынный. Вдали виднеются коренастые деревья посреди желтого поля, будто злаки полевые либо перезрели, либо давно высохли. Давит с неба жара, будто именно там живут огненные кошки, родня Ируйн.

Тут вышел к ним мощный зверь с гладкой шкурой цвета песка. Косматая грива его развевалась на жарком ветру, рык его был подобен грому, поступь – сотрясению земли.

– Прекрасен этот зверь, – сказала Ируйн, – и жены его подобны мне почти во всём. Однако нет у каждой из них не только гривы, но и одного мужа, и сами они делят себя между многими самцами. Не годится мне это.

– И уж больно тут жарко, – промолвил Кондла.

Вновь плывут они много дней и ночей и, наконец, пристают к иному берегу, теплому и влажному: лес купает свои корни в соленой воде, нет в нем ни дорог, ни тропинок.

Вышел навстречу им прекрасный зверь, как бы отлитый из червонного золота. Весь в следах от лесных теней был он, что навечно слились с его шкурой. Бил по бедрам его могучий хвост, как молот по наковальне, а от рыка его сотрясались самые могучие деревья.

– Хорош, ничего тут не скажешь, – сказала Белая Кошка. – Только боюсь, что совместные дети наши будут больше похожи на флаг одной из будущих стран моей земли – одни звёзды и полосы, полосы и звёзды.

Снова поплыли они и вскоре увидели большой остров, который почти весь представлял собой гигантскую гору со снежной вершиной.

– Туда лежит наш путь, – говорит Ируйн. – Оставим на берегу коракль и двинемся, ничего не боясь, ибо вижу я конец дороги и достижение цели.

Сколько ни шли они, сколько ни пробивались сквозь дремучую чащу – то по земле, то по стволам и ветвям, то по верхушкам деревьев, а достигли они подножья гор близ самого рассветного часа.

Взобрались они по крутому склону и видят: обвился вокруг всей горной вершины диковинный зверь и спит, а от жаркого дыхания его тает снег и плавится лед. Из ярого золота его чепрак, из белого золота лапы его, и сияет он, как расплавленный слиток. Только едва различимые темные пятнышки просвечивают сквозь это сияние.

– Вот кому хотела бы я стать милой супругой, мощной соратницей, верной подмогой во всех его делах! – воскликнула Ируйн.

Пробудился Золотой Зверь и улыбнулся им обоим.

– Хороши твои слова, о Пламенная Кошка Ируйн, – произнес он голосом, подобным летней буре. – И имя твое тоже сходно с моим, ибо зовут меня Огнедышащий Кот Ирусан. Жаль мне, что лишь невестой могу тебя я назвать: вечной и непорочной моей невестой.

– Отчего так? – спросила она.

Говоря это, встряхнулась кошка и оборотилась юной девушкой: белый плащ с красивой серебряной пряжкой облекал ее гибкий стан, серебряный обруч обрамлял ее светлые и как бы седые волосы, ниспадающие до колен, В розовых ушках сияли рубиновые серьги под цвет глаз, на розовых ногах были серебряные сандалии, а сквозь сорочку из тонкого шелка просвечивала ослепительно белая плоть.

В ответ и сам Ирусан стряхнул свою шкуру и оборотился прекраснейшего вида мужем: желтый плащ с большой узорной пряжкой облекал его мощный стан, широкий обруч красного золота охватывал крутые темные кудри, что достигали пояса. Золотые сандалии на высокой подошве делали его еще выше, а сквозь тонкую ткань длинной рубахи виднелась темная кожа, вся покрытая еле заметными смуглыми крапинами.

– Скажи сначала, не пугают ли тебя мои отметины? – спросил он. – Не кажется тебе, что они делают меня похожим на ребенка?

– Это ведь знаки Солнца, – ответила Ируйн. – Так оно говорит всем, что нет совершенства без пятен, и показывает, что само Солнце вдосталь их имеет.

– Ты права. Ведь так же, как ты родилась белоснежной и сохранила свою белизну, точно так и я появился на свет в детских крапинах и сохранил их навсегда. А теперь назови меня.

– Ты само Солнце.

– Права ты, о Ируйн. Последние мгновения беседуем мы перед тем, как мне подняться на небо. А когда я проделаю весь свой путь, слишком устану я для чего-либо помимо сна. Но знаешь ли? Тогда настанет твоя пора, потому что темны и непроглядны все ночи на земле, И будешь ты плыть по небу, как серебряный диск или серебряная лодка, а люди будут говорить, что заимствуешь ты свет от меня. Неправы они будут, но лишь я да ты – мы двое будем понимать это. А когда совершишь ты урочный путь и вернешься на вершину горы, откуда он был начат, только одно и сможешь ты – спать. Имя же тебе будет – Луна.

– Значит, никогда нам не встретиться? – в печали спросила девушка.

– Нет, почему же? Един будет для нас обоюдный наш путь, и на нем будем мы чувствовать тепло шагов друг друга. Когда тень моя падет на твоё милое лицо или когда ты загородишь меня от земли, это будет встречей. И всякий раз, посылая на землю отражение своё в каплях воды, распыляясь многоцветными искрами в струе или мерцая сквозь туман, я буду дарить тебе еще одну радугу.

– Да будет так! – улыбнулась Ируйн.

Солнечный Кугуар взошел на небо по крутой дуге, а она осталась его ждать. Кондла же вернулся на свой коракль и отправился назад, в Ирландию, к матери своей Айфе и мужу ее Фергусу. Там принял он из рук Фергуса боевое оружие, и рассказывают, что среди этого оружия был меч по имени Каладболг, что как радуга светился в воздухе, когда его поднимали, чтобы сразить неприятеля, оттого что сам был радугой, отлитой в светлом железе. А может статься, вовсе и не так это было. Также рассказывают, что, изредка появляясь на земле, становится Ирусан львом с ликом человека или медведем с золотистой шкурой – Ортос или Арктос называют этого медведя. А Ируйн на земле обращается в белую сову, и тогда кличут ее Финдабайр или Гуинивир.

И еще говорят, что со временем появились пятна и на чистейшей Луне – и что это не кролик, похитивший траву бессмертия, и не враждующие братья, а просто маленькие лунные котята, что родятся после каждого затмения, солнечного или лунного. Иногда они спускаются по радуге сюда, к нам, и здесь вырастают в котов и кошек – совсем обыкновенных с виду, только что очень умных, своенравных и преданных тому человеку, который их от души полюбит».

Так говорил мой дед Бран, и было это более чем правдой.

– Какая прекрасная история! – воскликнул Ра-Гарахути. – А знаете ли вы, Странники, что в моем имени и моих делах тоже заключено солнце? Оттого называют меня Солнечным, или Золотым Человекозверем. Теперь получил я подругу из живого серебра.

И в самом деле, фигурка в руках Бьярни начала расти и грациозно извиваться, в самом деле как живая кошка. Наверное, она стала жечь ему ладонь, потому что он выпустил ее на песок. И уже сильно подросшая кошка подошла к лапам сфинкса, пробежала вглубь и удобно устроилась на его груди.

– А теперь я должен отдарить вас, – сказал сфинкс. – Знаете ли вы, что всё высшее жреческое знание пришло в наши края из великой страны, что теперь подо льдом? И что ни один кладбищенский вор и расхититель гробниц так и не сумел на него посягнуть? Милая супруга сердца моего, открой дверцу, рядом с которой ты лежишь, и позови.

Как ни удивительно, пума оказалась способна на членораздельную речь. Теперь я думаю, что как у живых деревьев, так и у разумных животных отроду был свой язык, причем не только звуковой, но и мысленный.

И вот она лишь коснулась передними лапами узорного камня и мелодично промяукала во внутреннюю темноту:

– Да предстанет перед Великим Радужный Меч из дальней страны!

Из глубины вышла юная девушка, светлокожая и темнокосая, в полупрозрачной юбке с поясом и широком египетском ожерелье на узких плечах. В протянутых руках она несла прямой клинок, заключенный в простые ножны из выделанных бычьих шкур.

– Сам Меч Праотцев священен, и ножны его священны тоже, – сказал нам сфинкс. – Лежали они в пирамиде и редко выходили оттуда, а если путешествовали в иные края, то ради чести и славы – и никогда не возвращались без них. Оттого никогда не притупляется острота клинка и не теряют силы узоры, что проступают на ножнах. Возьмите его и несите дальше.

– Но сначала мы накормим гостей, отец? – спросила девушка.

– Разумеется, о дитя Львов, милая Серена! – подхватил Христофор. – Ибо соблюдается у нас, мужчин, закон под названием мурувва, что обязывает нас к следующим добродетелям: щедрости и гостеприимству, отваге и смелости, терпению и честности, верности и преданности. А также способствует соблюдение правил муруввы нашим доблести и великодушию, щедрости, умению любить и веселиться, красноречию и верности любому сказанному слову.

– Прекрасно это, – ответила ему девушка. – Но не лучше ли дать нашим гостям утолить голод чем-то посытнее, а жажду – чем-то покрепче слов?

И тут же нас потащили под ближайшую крышу, усадили на обшитые мягкой кожей табуреты, расстелили на земляном полу пестрые скатерти и стали потчевать. По-моему, раньше это называлось «кускус», делалось из молотой пшеницы и составляло львиную долю местного рациона. Не уверен, однако, что местные львы и прочие кошки этим в самом деле питались. Запивали мы пшеничную кашу сильно разбавленным и напитком из дикого меда, в котором явственно чувствовалась хмельная горчинка. Боюсь также, что острая приправа к кускусу делалась в основном из толченой сухой саранчи – любимой пищи здешних отшельников. Ну и, разумеется, на столе было вдоволь фиников: сушеных, вареных, жареных и пареных.

Было скудновато, но весело. И вот что: меня не оставляла мысль, что наши приключения далеко не кончились, что должно произойти еще нечто – возможно, самое главное.

Напряжение прорвалось пустячной фразой.

– А почему молока на столе нету? – спросила неуемная Марикита. – Я читала, что здесь не пьют сырого, только прокисшее. У вас ведь есть дети.

– Да, – ответила ей Серена, которая сидела рядом со всеми нами. – Они пьют. Им как раз хватает.

Странное у нее было, однако, имя, если вдуматься: нездешнее. И внешность – ну, в меньшей мере, чем прозвание. Огромные влажные глаза цвета ночи, черты лица точеные и скорее арабские и даже европейские, чем негроидные, кожа цвета слоновой кости и темно-каштановые волосы до пят с еле заметной рыжинкой.

– Прости, Серена, – сказал я, – Ты и в самом деле дочь этого человекольва или только жрица?

Она рассмеялась:

– Как я могу произойти от камня? Живое получается из живого. И какие могут быть жрицы у того, кто не считает себя богом? Я – Сирр.

– Тайна? – с любопытством спросила Марикита.

– Это название страны, откуда я прихожу, когда меня зовут, – только и всего.

– Подземной?

– Нет. Не только. Это иное. Время, земля, люди – всё.

Ну да, как и наш Вертдом.

– Имя твое тоже оттуда? – продолжил я разговор.

– Не совсем. Моя прамать… праматерь? Она была зачата в большом городе северной страны, принесена во чреве в Лес, а выдана замуж в Сирр. Это ее имя у меня: «Тишина», «Свет» и самую чуточку «Луна».

– Селена, – догадалась моя сестра.

– Да. Видите, как вы хорошо попали в цель с вашим подарком?

– Видим, – ответил я. – И отдарочек на подарочек, и всё такое прочее…

Она замялась.

– Девочка, – вдруг вмешался Бьярни. – Говори уж прямо, что от нас еще требуется. А то подходы всякие… мурувва эта… Деликатность, черт ее дери.

– Когда нет семени для земли, она не зачинает, – произнесла Серена твердо, как сакральную формулу, затверженную еще в детстве. – Когда нет молока для земли, она не взращивает. А молоко ее чад для того непригодно, потому что ни одно из них не бывает девственно к тому времени, как начинает вскармливать.

– Кто из нас… – начал я было отвечать и вдруг сообразил: именно мы-то и можем. Точнее, Морская Кровь в нас. Та, что позволяет мужчинам вскармливать грудью младенцев, осиротевших в войне.

– Я, – сказала Марикита. – Я сумею. Я священная жена Вертдома, но у меня не было истинного мужа – только жертвенный кинжал в его руке.

(Интерпретация, однако.)

Всё это, как можно понять, происходило на глазах у всех пирующих и – держу пари на свою собственную чистоту и непорочность – было воспринято с глубоким моральным удовлетворением.

Как по сигналу, данному свыше, наши дорогие сфинксы и химеры, люди и прочие высокоразумные поднялись с мест и удалились, обильно и со всей учтивостью нам кланяясь.

Серена поднялась тоже – и отошла за тонкую перегородку. Появилась она оттуда с крошечным пегим комочком в руках.

– Вот, смотри. Это маленький аиди. Его мать умерла из-за слишком большой головки щенка, а было их всего двенадцать братьев и сестер. Все теперь пользуются чужим молоком и живут впроголодь, особенно этот, якобы несущий беду. Приложи его к соскам и не бойся, если он слегка укусит тебя. В старину такое молоко, с примесью крови, пили храбрейшие воины-масаи.

И когда Марикита обнажила грудь и поднесла мохнатого ребенка к темному как у вертдомской женщины, соску, Серена охватила ее со спины, как бы не давая отступить: крепко, ласково, любовно…

– Знаете, ребята, – пробормотал, отвернувшись, Бьярни, – давайте-ка мотать отсюда по-быстрому. Тогда на теокалли меня тоже не было в зале этой самой… инициации. Нехорошо смотреть на то, как одна девушка поит своим молоком другую, а, боюсь, именно это сейчас и произойдет.

Я не буду сильно вдаваться в подробности церемонии: как известно, мужчине всегда было запрещено появляться в храме Великой Матери. Скажу вкратце, что по ее завершении священная жидкость была щедро пролита на землю и что это было не совсем обычное молоко.

А некоторое время спустя Бьярни, по его словам, стряхнул нас четверых с хвоста: Марикита категорически отказалась разлучаться с Серенильей и отправляться в какой-то непонятный Вертдом, мы с сестрой с самого начала видели свой долг в укоренении на просторах здешнего континента. Прямой опасности для жизни никто из нас не видел. Так что наш герой погрузился в вертолет вместе с дареным мечом и отбыл в направлении бывшего Кельна. Туда как раз выходило окно Нынешней королевской резиденции: наши старшие порешили вернуться к корням наших земель оттичей и дедичей.

Сам клинок мы к тому времени уже вынули из ножен и хорошенько рассмотрели – не без некоего трепета. Интересной и какой-то совсем нездешней работы: вроде бутерброда из разных полос различного металла. Внутрь вложена титановая пластина, поверх нее – темная вороненая сталь, а «щёчки», или как там их, бронзовые или медные. Узоры и иероглифы на них только издали напоминают египетские – тем, что замкнуты в картуш с закругленными углами. Меч невероятно красив и переливается всеми цветами побежалости, но лично я не хотел бы держать его возле себя или иметь с ним дело каким-то иным образом.

Наша Марикита, между прочим, сделалась весьма уважаема в племени: Говорящая с Деревьями сделалась почетной Кормилицей Зверей. Как нам сказали, теперь метаморфозы пойдут куда быстрее, и вскоре можно будет ожидать, что людезвери сделаются простыми… пока не людьми, но оборотнями. Сомнительная перспектива, однако!

Еще одна моя печаль. Сестра однажды спросила:

– Ситалхи, в пустыне часто бывают миражи?

– Наверное.

Пока мы не видели ни одного – благодаря наступлению деревьев климат стал мягче, и Сахара больше не напоминает раскаленную сковороду для жарки воздуха даже в разгар дня.

– А они пахнут?

– Ты про что?

– Водой. Пресной водой, очень буйной. С брызгами.

Я сначала решил, что она путает сон с явью. Но однажды увидел то же, что и она.

Вдали, но очень явственно – синее, как сапфир, озеро и небольшой водопад, вытекающий из него.

Озеро Тану и исток Голубого Нила. Что-то могло случиться с нашим зрением, да. Но не со слухом, до которого долетал рокот воды. И не с обонянием, что вдыхало чистую влагу.

Водопад был реальностью. А мы… Мы стали другими на этой колдовской земле.

ГЛАВА IV. Австралия

– Это правда, что наше общее имя происходит из античности? Море, – спросила Фалассо своего брата.

– Правда, – ответил он. – Древнегреческий язык, первый согласный – межзубный и акцентуация на первый слог. Мы ведь ставим ударение на втором.

– Зануда ты, – слегка поморщилась она. – Ученость так и прёт. Можно подумать, не за одной партой сидели. А почему первопредок Филипп выдумал такое имя?

– Потому что мы, королевские дети, тоже Морской Народ. Другие имена для ба-нэсхин родились сами по себе, вместе с людьми, но это имя – особое. Самое драгоценное для наших друзей по ту сторону моста.

– Ты имеешь в виду Рутен? Или нет: наш общий с ним Элизий?

Этот диалог брат и сестра вели, сидя позади Бьярни на пассажирском сиденье вертолета. Сам он находился в кресле первого пилота и делал вид, что все эти дела его в упор не касаются. Руки на руле, драгоценный дареный меч закинут за спину… Бьярни с мечом – какая предметная и зримая тавтология!

Рокот моторов, шум огромной лопасти над головой – мясорубка для воздушного пространства. Одни лоскутки от него летят и приземляются на водную гладь пурпурной пеной, подумал Фаласси. Любим мы с сестрой всякие и всяческие красивости, что делать! Но этот океан, этот путь, древний и вечно новый, это Коралловое Море и в самом деле заставляет вспомнить все эпитеты сразу. Винноцветный – неразбавленный пресной водой пурпур, кардинальский александрит – или, скорее, аметист? Фиалка с сиренью в одном бокале, пьяная горечь фалерна, солнце под хмельком ложится в свою вечернюю постель. И за бортом рокочущей свою песню машины-биота – материк, похожий на щит великанской черепахи, разломанный посередине. Кракен. Не он один – все континенты Рутена Великого похожи на бугристую спину Кракена, что готовится уйти на дно, дабы кровь земли, солёная, как и наша собственная, смыла с него позор. Велеречиво-то как!

– Фали, а это что за здоровенная запятая под самым боком у Австралии?

– Большой Барьерный риф. Наверное…

– Он же вырос вдвое. Я помню, рутенцы волновались – то морские звезды на его строителей напали, то температура воды стала слишком горячая.

– Я еще помню, что ты выступала насчет переселения наших стойких ручных полипов в эти места. Они, кстати, скорее хладолюбивые, чем наоборот, так тебе и сказали.

Полоса рифа, и в самом деле, изгибалась вдоль всего побережья Австралии, соединяя Новую Гвинею с Новой Зеландией и отделяя континент от архипелага. В самом деле барьер, крепостная стена, подумал Фаласси. Удивительно, что сохранился завиток – лишь переместился на уровень Мельбурна и Сиднея. Бывших Мельбурна и Сиднея, поправился он. Изогнутая гряда, локон красавицы. Човган для игры в океанское водное поло. Расплетшаяся цветочная гирлянда.

– Красота, – ответила Фалассо его мыслям. Такое бывает с двойняшками, особенно слепленными из одного материала. – Зеленое все и белое, и как цветочные букеты выступают из камня. Леса и трава? Известняк? Туф?

– Ракушечник тоже. Под водой и еще красивее – сады кораллов, пастбища рыбок.

Мозговые кораллы, такой подушкой, похожие на кружевные грибы, ветви или занавеси, а то и на оленьи рога. Неземные цветы: белые, фиолетовые, синие, голубые, зеленые, желтые, оранжевые, розовые, красные и даже черные.

– Полная радуга. Белое раскрывается всеми цветами и уходит в темноту. И наоборот – снова и снова. Инь и Ян. Сокрыто и явлено. Помнишь стихи?

Черный уголь в тисках обращается в белый алмаз

И ведет по стеклу, словно щепка по мягкой бумаге;

Поглощённое с алчностью наитемнейшим из вас —

Бриллиант излучает, сияя в безумной отваге.

Мы плывём, как во сне, по бескрайней туманной реке,

В темном небе развернуты вширь семицветные стяги,

И смеется верхом на дуге из мерцающей влаги

Лепрекончик зеленый с блестящей монеткой в руке.

– Помню. Это Барбе сочинил для нашего отца Кьярта. Уже когда тот постригся в отшельники-колумбаны. Монах – водитель китов. Монах-садовник. Вот бы его сейчас сюда – полюбоваться!

– Тут ведь еще и живности всякой кишмя-кишело, тоже пёстрой. Большие тридакны с двухметровыми створками, всякие губки, актинии, раки, крабы, морские звезды, морские ежи и множество водорослей. А рыбы, братец! Одни названия чего стоили: губан, скалозуб, кардинал, как Барбе, рыба-бабочка, рыба-клоун, рыба-попугай, морская собачка, еж-рыба и даже рыба-муха. Как по-твоему, это еще есть?

– Отчего же нет. Цивилизация покрывает собой лишь самую поверхность суши, а океан, как был колыбелью жизни, так ею и остался. Ему почти все равно, что происходит на его поверхности и берегах. Никто не знал и не знает, что именно скрыто на дне его разломов, рифтов и впадин, где рождаются извержения и цунами. И ведь он сам себя почистил от рутенских отходов, ты же знаешь.

– Смотри, Бьярни, какой островок зеленый, будто уваровит в оправе, – сказала Фалассо. – Чует моя непревзойденная интуиция, что стоило бы начать с него.

– Ладно, мне-то одинаково, – ответил он. – Как братец твой – не возражает?

– Зелень означает пресную воду, – ответил Фаласси. – Наши бортовые запасы ведь не вечные.

Вертолет приводнился и заколыхался на морской зыби.

– Ребята, дальше мелко, летунчик боится пузо о здешние каменные колючки пропороть, – крикнул Бьярни. – Сейчас мотор угомонится – и давайте вылезать. Надеюсь, местные акулы меня нюхом почуют. Живой стали никто ведь не любит. Рефлекс у них.

Все трое спустились в теплую воду и пошли вброд.

На берегу был крупный светлый песок.

– Это такая же пыль цивилизаций, как и в Кёльне? – спросила брата Фалассо.

– Может быть. От гибели кораллов барьер ушел бы вниз и сократился. А тут совсем иное, сама же видела.

На берегу за ними следил человек – так спокойно, будто уже давно за ними следил и всё о них знал. Высокий, темнокожий, что еще более подчеркивало его худобу, в бородке, которая имела форму вывернутой наружу запятой, в пышнейшей курчавой шевелюре с проседью и в набедренной повязке из широких листьев.

– Я так думал, мои акулы вас не тронули – значит, вы хороши для этого места, – сказал он на языке, который почему-то был им понятен.

– Вы кто? – с непревзойденным остроумием спросил Бьярни.

– Я виринун – мудрец, знахарь и колдун, который отделил небо от земли, подставив под него палку. Я Байаме, тот, кто начинает и завершает. Я тот, кто ждет, когда никого и ничего не остается.

– Неужели вокруг больше нет людей? – спросил Фаласси.

– Отчего же? Для них просто наступило Время Сновидений. Смотрите: вот мой народ. Ручей – змея с прозрачным хрустальным телом, сквозь которое проглядывают камни. Сами камни – лягушки Бун-юн Бун-юн, которые очищают его воды во время таяния снегов в горах, когда по руслу катится горячий красный шар грязной воды. Видите, на спине одной даже сохранились полоски? И горный хрусталь, что лежит поверх горных вершин, – тоже мой и тоже подвижен. Когда я поднялся в горы с моей женой, мы стали им наполовину, лишь то, что выше пояса, выступало из него наружу. И деревья мои – это дочери речного змея. И цветы – это застывшие птицы. И все твари, которые тут во множестве бродят, – о нраве и уме каждого сложена история. Даже солнце, если рассудить, – не что иное, как огромный яичный желток. Даже о ветрах есть сказка. Хотите послушать?