Текст книги "Волф Мессинг - человек загадка"

Автор книги: Татьяна Лунгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава 5. БУДНИЧНЫЕ ТРЕВОГИ

Я старалась приучать себя к самодисциплине, особенно, если это касалось работы. И фотопленки по материалам журнальных заданий стремилась всегда, так сказать, по горячим следам, на месте проявлять. Это частенько не совпадало с моим настроением, мешала усталость. Однако, с практической стороны это было удобно тем, что в случае неудачи была возможность продублировать съемку на месте, а не обнаружить брак уже в издательстве. Тем более, что я уже слышала о подобных вещах.

Например, у Олега Кноринга, одного из ведущих фотокорреспондентов журнала «Огонек», чуть было не случились большие неприятности, когда из поездки на Дальний Восток (весьма дорогостоящей командировки) он возвратился в Москву, не проверив на месте отснятый фоторепортаж. А пленка оказалась бракованной. И ему это сошло с рук только потому, что он в свое время был обласкан самим Сталиным, которого удачно снял держащим на руках Мамлакат – узбекскую девочку, сборщицу хлопка. Фотопортрет был отлично выполнен технически и к тому же изображал вождя любящим детей и близким к народу…

Для всех фотожурналистов, не имевших еще громкого имени, его ошибка была назидательным уроком.

Срок моей командировки подходил к концу, поэтому я решила немедленно приступить к проявке пленок, чтобы убедиться в их качестве.

Работу мою прервал настойчивый стук в дверь. Это была Аида Михайловна. Она просила зайти к ней ненадолго, пока Вольф Григорьевич на время отлучился из номера. Последние несколько дней я замечала, что стала пользоваться доверительным отношением их обоих. Я оставила работу и пошла к ней в номер.

Едва она успела рассказать мне о своем серьезном недомогании, как вошел Мессинг и тут же с порога:

– Что случилось?.. Тебе плохо? – Он был так взволнован, что даже не поздоровался со мной. Аида Михайловна молчала.

– Аидочка, ты должна обратиться к специалисту… Не шути с этим!

Супруга отнекивалась, повторяя свое излюбленное – «Вольфочка»…

Но тут Мессинг, впервые на моей памяти, произнес твердым, стальным голосом:

– Это тебе не Вольфочка говорит, а Мессинг!

Да, он был прав. Лишь позднее стало ясно, что наступило начало ее конца…

А через день я провожала их в Москву. Условились, что дружба на этом не прервется.

На вокзале они припомнили, что не отправили телеграмму какой-то своей Ирочке. Отправить ее поручили мне, что я тут же и сделала.

Я возвращалась с вокзала со смешанным чувством грусти и радости. Что-то незримое нас объединяло в эти дни. А может быть, я предчувствовала интуитивно, что многие годы моей жизни пройдут рядом с жизнью этих интересных людей.

Глава 6. ПАСХАЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Вернувшись в Москву вечером, я уже наутро пришла в редакцию, чтобы сдать собранный материал. Моими фоторепортажами, кажется, остались довольны, и я получила несколько дней отдыха. Решила немедленно позвонить своим новым друзьям и получила приглашение посетить Мессингов в первый же день пасхи. Я не заставила себя уговаривать. Жила я тогда в четверти часа ходьбы от Красной площади, а к Мессингам нужно было добираться через весь город.

Они жили на Новопесчаной улице. В начале 50-х годов это еще была окраина Москвы. Так что на дорогу ушло более часа, но весенняя Москва накануне цветения лип располагала к умиротворению, и дорога не казалась мне ни дальней, ни утомительной.

Трехэтажный дом стоял в глубине двора. Двор с ухоженными клумбами напоминал старинный двор с картины Поленова. Поднялась на второй этаж и сразу заметила на двери медную пластинку – Вольф Мессинг. И нет никакого пояснения, вроде: «доктор оккультных наук, маг и волшебник…»

На звонок первой откликнулась собака – сочным незлобным рычанием. Дверь отворила Аида Михайловна, и сразу же за ее спиной всплыла косматая голова Вольфа Григорьевича.

Оба были любезны и искренне рады моему приходу.

Обстановка квартиры, начиная с прихожей, весьма и весьма скромная. В первой комнатушке-коридорчике – старинный, окованный железом сундук, какие сейчас, в пору массовой ностальгии по прошлому, в большой моде. Над ним вешалка для одежды. Кроме прихожей – единственная жилая комната, да кухонька метров девять.

Пока я осматривала жилище, за мной по пятам, все еще урча, следовала огромная чистокровная немецкая овчарка.

В узкой прямоугольной комнате-гостиной (она же и столовая и спальня) бросался в глаза большой круглый стол, у стены – не первой молодости диван, но рядом с письменным столом на высоком журнальном столике стоял редкий в те годы большой телевизор, подаренный, как я впоследствии узнала, Председателем Совета Министров в благодарность за лечение сына от хронического алкоголизма. Небольшой буфет, заставленный посудой – разрозненными предметами из столовых сервизов белого фарфора работы фабрики Кузнецова.

А у широкого окна, занимавшего почти всю стену, – кресло-кровать. В нем сидела совершенно седая женщина, седину которой можно было принять за парик, – столь моложаво выглядело ее лицо.

Меня познакомили:

– Это наша Ирочка, моя старшая сестра, – сказала Аида Михайловна.

Женщина, не поднимаясь, подала мне руку:

– Ираида Михайловна…

Так вот, значит, какой «девочке» Ирочке я отправила телеграмму с тбилисского вокзала! И лет ей, конечно же, под шестьдесят.

Аида Михайловна тем временем стала хлопотать у стола, а Вольф Григорьевич деловито расспрашивал о делах в издательстве, как всегда дотошно вникал в мелочи.

Пока стол празднично и пышно оформлялся в духе московского гостеприимства, я узнала многое о других «членах семьи»: немецкой овчарке Дике и Левушке – кенаре в клетке.

Вольф Григорьевич, словно речь шла о сыне или внучке, дважды повторил, что Дик аристократически воспитан, и за дрессировку он заплатил полторы тысячи. Тогда это были немалые деньги.

И еще я обратила внимание на множество книг, разбросанных повсюду: на шкафу, на полках, даже под стульями и под столом. Но, несмотря на такую хаотичность, чувствовалось, что отношение к книгам бережное.

Вольф Григорьевич был в истинно праздничном, пасхальном настроении: атеист (по его собственным словам), он всегда радостно встречал все свои национальные праздники. Не подчеркивая при этом религиозную суть…

Стол, между тем, был накрыт. Все чинно усаживались. Отдельное, подчеркнуто заботливое приглашение – Ираиде Михайловне. Она медленно поднялась, упираясь руками в подлокотники кресла и, не передвигая ноги, а волоча их, напрягаясь всем корпусом, стала подвигаться к столу. Она была в брюках, так что не было ясно: врожденный ли у нее дефект или травма. Но вот все собрались у праздничного стола, и я увидела – подана фаршированная рыба, кнейдлики и даже маца. Все, как должно быть и что должно быть у евреев на пасхальном столе. Вольф Григорьевич надел белое платье – китл, как некогда делал мой дедушка, подпоясался белым шнуром – гартлом и провел сейдер до конца. Из памяти еще не выветрился кошмар процесса еврейских «преступников-врачей», и потому такая религиозная церемония и кулинарная вольность могли в те времена сойти за подвиг.

Отведав угощений, я отметила про себя, что Аида Михайловна еще и искусный кулинар.

Подняли бокалы, поздравили друг друга с Пасхой. По знаку Вольфа Григорьевича все умолкли.

– Я надеюсь, я… уверен, что у Бурденко Ирочку спасут!

Последнее слово он как-то нервно выкрикнул.

– Правда, Вольф Григорьевич?.. – Лицо Ираиды Михайловны осветилось надеждой.

– Это вам не Вольф Григорьевич, а Мессинг говорит!

Так во второй раз я услышала эту фразу, звучащую как заклинание. Надо полагать, что называя себя в третьем лице, он отделял себя от обычного человека, а для них еще и своего, домашнего – Вольфа Григорьевича, вкладывая в свою фамилию особый смысл.

Когда я помогала Аиде Михайловне мыть посуду на кухне, я не выдержала и спросила:

– Как вы не боитесь быть с человеком, который читает ваши мысли?

– А у меня не бывает плохих мыслей, – спокойно ответила она.

Хотелось спросить еще об Ираиде Михайловне и о здоровье самой Аиды Михайловны, но я решила, что, быть может, сейчас не время. Уже стемнело, пора было и честь знать. Поблагодарив за радушие и праздник, я уехала домой.

Глава 7. ИСЦЕЛЕНИЕ

Быстротечное время все больше укрепляло нашу дружбу. Не знаю, стала ли я полноправным членом семьи Мессингов, но определенно стала замечать, что относятся они ко мне, как к родному человеку, делятся сокровенными мыслями и планами, что явно выходило за пределы обычной благожелательности. Я, в свою очередь, старалась отвечать взаимностью.

Через несколько недель после пасхи я была приглашена на чрезвычайный семейный совет. Решался вопрос о срочной операции позвоночника у Ираиды Михайловны. Теперь я поняла, почему она не ходит. Опухоль! Но семейный совет оказался условный: все уже решено, вопрос – делать операцию или нет, был чисто риторическим. Окрыляло благословение Вольфа Григорьевича.

Госпиталь имени академика Бурденко не только одно из известнейших медицинских учреждений в нынешней России, но и одно из самых привилегированных. Туда приглашены лучшие медицинские светила. Оборудован госпиталь новейшей аппаратурой. Как правило, на лечение попасть в него не просто. Нужно принадлежать к элите советского общества или иметь высокий военный чин, на худой конец – быть заслуженным пролетарием либо найти хорошую протекцию.

Николай Бурденко принадлежал к числу талантливейших ученых-новаторов, которым чужда была косность. Даже в самые трудные для советской науки годы, когда на научном олимпе правили карьеристы-догматики, Бурденко шел своим, независимым путем. Он стоял у истоков молодой тогда нейрохирургии, много сделал в области военно-полевой хирургии, за что даже был принят в почетные члены Лондонского Королевского общества. По счастливой случайности он не попал в кровавые жернова 1937 года. Более того, именно в тот кошмарный 37 год был назначен Главным хирургом армии.

И вот в этот-то госпиталь и предстояло лечь Ираиде Михайловне для серьезной операции.

Можно представить себе ее волнение в тот день. Ведь операция предстояла на позвоночнике, и при малейшей неточности или оплошности неизбежен общий паралич. Да и наркоз должен был даваться через интубатор прямо в трахею. В госпитале было новейшее оборудование, однако общий интубационный наркоз в те годы был еще новинкой, техникой мало кто владел, и чаще всего применялась эфирная маска. Лишь значительно позже в клиниках широко научились интубировать больного с подключением кислорода к эфиру и закиси азота. Но мы надеялись, что уж в этом-то госпитале медики не подведут.

Позже, когда я сама, работая в клинике, давала больным общий наркоз, я не раз вспоминала этот тревожный день.

К счастью, скоро тревога сменилась облегчением. Как нам сказали, операция прошла благополучно. А Вольф Григорьевич, заранее предвидя такой исход, внешне казался спокоен, хотя курил одну папиросу за другой, когда мы ждали результата в вестибюле госпиталя.

Надо отметить, что его заслуги в том, что Ираиду Михайловну поместили в привилегированный госпиталь, вовсе не было. Он всегда был противником всякого «блата», никогда не извлекал пользы из своей славы. Для этого он был слишком скромен и застенчив.

Но возвращаюсь к Ираиде Михайловне, ко дню, когда решили позволить ей вставать с постели.

Операция-то прошла успешно лишь в том смысле, что Ираида Михайловна осталась жива, и никаких видимых осложнений не возникло. Но ведь под полным успехом обычно подразумевается исцеление от недуга или хотя бы частичное выздоровление.

И потому у всех одна мысль – встанет ли на ноги?

Встала! Робко, с первым неуклюжим падением, но встала.

Так что вернулись мы тогда из госпиталя, изрядно переволновавшиеся, но счастливые. Несколько шагов, сделанных ею в присутствии врачей и на наших глазах, окрыляли: болезнь побеждена! Да еще как! Много лет спустя я сама видела, как Ираида Михайловна, забью ключи от дачи, перелезала через забор, словно мальчишка.

Итак, предсказание Мессинга сбылось.

После обеда, поданного Аидой Михайловной, сидели расслабленные и говорили об Ираиде Михайловне.

Много хороших слов было сказано в ее адрес. Мне стало известно, что в прошлом она была актрисой. Жила и работала в Ленинграде. Что она пережила ленинградскую блокаду, похоронила там мужа, умершего от голода. К моменту снятия блокады была полнейшим дистрофиком и в таком состоянии прибыла в Москву к сестре, которая уже была замужем за Мессингом.

Было уже часа четыре. Мне казалось, что на сегодня все темы обговорены и, пожалуй, скоро пора будет прощаться. Но вдруг… Далее произошло то, без чего эта книга вряд ли была бы написана…

Вольф Григорьевич закурил, оживился и обратился ко мне:

– А хочешь, я тебе о себе расскажу?

– А я о вас все знаю из рассказов Аиды Михайловны…

– Все, да не все. То Аидочка – обо мне, а то я – о самом себе!

…И спустя десять лет Вольф Григорьевич использовал мои записи для своей автобиографии, которая была опубликована в журнале под таким же заголовком – «О самом себе».

Глава 8. МЕССИНГ РАССКАЗЫВАЕТ

– Я плохой рассказчик, – начал Мессинг, – но надо же когда-то попробовать рассказать все, что хранится в этом банке, – и он, улыбаясь, постучал себя по лбу. Своими длинными костлявыми пальцами, цепкими, как щупальца осьминога, достал из портсигара папиросу, прикурил от зажигалки и смачно затянулся.

Да, рассказывал он, и правда, плохо, то забегал вперед, то повторялся, так что нужно было внимательно следить за нитью повествования, чтобы уловить суть. Я частенько переспрашивала его, иногда на самом интересном месте. Он не сердился, повторял непонятное.

– Я родился в канун нового века – 10 сентября 1899 года, в небольшом местечке Гора-Калевария вблизи Варшавы. Тогда мы входили в состав Российской Империи. Трудная была жизнь у евреев того местечка, как впрочем, и многих других. Монотонная, наполненная страхом, суеверием и борьбой за кусок хлеба, за крошечный пятачок под солнцем.

…Я рано сбежал из дому, а потому не могу много рассказать о жизни нашей семьи. Отец работал в саду, который нам не принадлежал, ухаживал и следил за фруктовыми деревьями, малиновыми кустами и смородиной. Ясно вижу и сейчас ласковые глаза матери. И еще помню братьев – по веселым и драчливым играм. Очень памятен – да и как иначе! – приезд знаменитого, к тому времени уже классика еврейской литературы, писателя Шолом-Алейхема. (Снова глубокая затяжка «Казбеком»). Приехал-то он не специально в наше захолустье, а только проездом, но судьба подарила мне встречу с ним лично.

Внешне он запомнился мне таким: небольшая бородка, пышные усы, а главное, добрый, внимательный взгляд из-под очков. Он ласково потрепал меня по щеке и почему-то, ни с того ни с сего высказал мысль, что мне-де предстоит блестящее будущее. Это не было, конечно, предсказанием пророка. Просто Шолом-Алейхему хотелось видеть в каждом еврейском мальчике грядущую знаменитость.

Больше мне ни разу не пришлось встретиться с этим удивительным человеком, но именно с той поры я полюбил его всей душой: за великий гуманизм его таланта, его книг.

Наша семья была ортодоксально религиозной, порой до фанатичности. Мысли о Боге пронизывали не только сознание моих родителей, но и каждый незначительный шаг и поступок в их жизни. Господь представлялся им требовательным, но справедливым вершителем человеческих судеб. Отец, в противоположность матери, лаской нас не баловал. Не приведи Господь заявиться к нему с жалобой. Нытиков и плакс он не любил, мог беспощадно высечь именно за то, что прежде него тебя кто-то обидел. Он старался вырастить из нас жестких и выносливых зверенышей, способных постоять за себя в этом жестоком и беспощадном мире…

– …Понимаешь, Тайболе, – перебил сам себя Вольф Григорьевич, обращаясь ко мне, – у меня не сохранилось, к сожалению, ни одной фотографии ни отца, ни матери, ни кого-либо из братьев. Я жил в трудные времена. Мать скончалась от сердечного приступа, с моим именем на устах, отец и братья погибли насильственной смертью – кто в концлагере Майданек, кто в варшавском гетто…

Сжатым кулаком поднес к губам папиросу, и лихорадочным огоньком вспыхнул на его пальце бриллиант.

– …Шести лет от роду я пошел в еврейскую школу – хейдер – учиться. Главным предметом программы был Талмуд, тексты которого требовалось заучивать наизусть. Я обладал неплохой памятью, и мне это без труда удавалось. Меня даже ставили в пример нерадивым ученикам. Вот почему меня и представили Шолом-Алейхему.

В детстве я не сомневался в существовании Бога. Напротив, иной взгляд казался мне кощунственным, преступно дерзким. И раввин, обратив внимание на мою раннюю набожность, решил послать меня в иешиву, чтобы подготовить к карьере раввина. Родители были бесконечно рады, ибо считали это за великую честь. Да и слову раввина подчинялись беспрекословно. Но меня, признаться, такой оборот не очень обрадовал. Почему? Не знаю… Может, надоела зубрежка, может, что иное, но я стал решительно противиться уготованной мне судьбе. Меня настойчиво уговаривали, упрашивали, а когда не помогло, то и били, несмотря на мое «призвание». Я же упорствовал, и в конце концов все от меня отстали, – Вольф Григорьевич постучал по ладони другой руки, поправил съехавший набок перстень и продолжал:

– Однажды под вечер отец отправил меня в лавку за спичками. Уже смеркалось, а когда я возвращался к дому – совсем стемнело. И вот тут-то и произошло первое в моей жизни чудо, роковой печатью предопределившее всю мою дальнейшую судьбу. Быть может, не чудо, а, как говорят, знамение, исполненное глубокого для меня смысла.

На ступеньках крыльца в бликах затухавшей зари выросла гигантская фигура в белом облачении, и я отчетливо расслышал слова, сказанные глубоким низким басом, который и сейчас звучит у меня в ушах:

«Сын мой! Свыше я послан к тебе… Предсказать твое будущее… Стань иешиботником! Небу угодны молитвы твои!»

Мессинг умолк, вернее сказать, затих, так, видно, зримо он представил в эту минуту далекое видение из детства. Выдержав значительную паузу, чуточку тише продолжал:

– Сейчас мне трудно передать тогдашнее мое впечатление от этой встречи и от слов таинственного великана. Ведь нужно помнить, что я был тогда мистически настроен. Видимо, я упал и потерял сознание, потому что, когда пришел в себя, то увидел над собой лица родителей, читающих молитвы в экстазе. Успокоившись, припомнил, что со мной стряслось, и рассказал родителям. Мать печально покачивала головой, что-то бессвязно нашептывая. Отец же, проявив завидную выдержку и сосредоточившись на каком-то своем размышлении, вдруг вынес решение: «Так хочет ОН!»

Потрясение было настолько сильным, а слова отца столь вескими и решительными, что я больше не упрямился…

Вольф Григорьевич попросил крепкого чая с лимоном. Пока закипал чайник, он не проронил ни слова, даже сник и отрешенно смотрел в сторону. Отпив несколько глотков чая, оживился, складки у переносицы и на лбу разгладились, потеплел взгляд.

«Теперь вот нужно все ворошить в памяти, – подумала я, – разбудить в сердце, а за давностью все ведь улеглось, спрессовалось…»

И снова длительная пауза. Я не решалась торопить, терпеливо ждала. Стала рассматривать кольцо, которое он не снимал ни в праздники, ни в будни. Широкое, массивное, с четырьмя зубьями платины, охватывающими бриллиант, размером примерно в три карата.

Сделав пару глотков, взглядом попросил разрешение продолжать.

– А духовная школа находилась совсем в другом селении. Так впервые я покинул отчий дом, чтобы качать самостоятельную жизнь.

Молитвы… Талмуд… Все в пределах молитвенного дома. Там же и жил. Вскоре меня постигло новое потрясение. В одном из странников, часто находивших приют в нашей школе, я узнал того «посланника неба», который указал мне от имени Бога предначертание жизни! Я узнал его сразу по громадному росту и необычайно редкому голосу.

Вот как! Значит, все это было подстроено отцом?!

Именно это событие поколебало мою веру, прежде столь глубокую. Разве Господь мог допустить, чтобы какой-то нечестивец от Его имени мог говорить! Я и сейчас считаю, что тот отцовский обман помешал мне стать раввином. Жуткое разочарование в отце, школе и даже религии овладело мной.

Разочаровавшись, я решил все оставить и отправиться куда глаза глядят. Да, я совсем упустил вот что, Тайболе. – Он взглянул на меня с плутовским прищуром своих усталых глаз. – Я забыл, что прежде чем я покинул школу, я совершил три преступления, одно из которых нельзя назвать иначе, чем святотатством. Совершая его, я мстил неведомо кому и за что: я украл кружку, в которую верующие евреи опускали свои пожертвования «на Палестину». Разбив ее, я забрал содержимое себе… Вот так-то! Но совесть жестоко мстила мне за это: я противен был сам себе, испачкав свою душу об эти жалкие восемнадцать грошей – девять копеек…

…С этим «капиталом» я и пустился странствовать по житейскому морю. А проще сказать – сбежал из школы. Мне тогда было только одиннадцать лет, и я не знал, что «все дороги ведут в Рим», но понимал, что начало всех дорог – на железнодорожном вокзале. Туда и направился. Добираясь, так проголодался, что не выдержал и в чужом огороде накопал картошки, испек в золе костра и тем совершил второе преступление, против заповеди – «Не укради!»

На станции я забрался в первый же проходивший поезд, шедший, как оказалось, в Берлин. Людей в вагоне было мало, а посему больше возможности попасться без билета. Пришлось лезть под сидение, где и заснул сном «праведника». То было последнее нарушение общественных законов в моей жизни.

Во сне я, видно, сладко растянулся, ноги торчали наружу, и первый же ревизор обнаружил зайца.

– Твой билет? – спросил он, не церемонясь.

Я лихорадочно соображал, как мне выпутаться из неприятной ситуации. Нервы были натянуты до предела, я сжался в комок, словно готовился к рысьему прыжку. Бессознательно взял первую попавшуюся на глаза бумажку. Протянул контролеру. Наши взгляды встретились.

Как хотелось мне в тот миг, чтобы он принял грязный бумажный лоскут за билет!

Контролер взял бумажку, повертел туда-сюда, из-под бровей посмотрел на меня. Я совсем уплотнился в комочек и мысленно внушал ему: «Это билет… билет… билет.»

Щелкнули железные челюсти компостера. Протянув «билет» обратно, добродушно улыбнувшись, сказал: «Что ж ты, братец, с билетом едешь под лавкой?»

Вот так впервые и неожиданно проявились мои способности к внушению…

Некстати зазвонил телефон. Трубку взяла Аида Михайловна. Звонили из госпиталя сообщить, что Ираиде Михайловне несколько расширили режим. Значит, дело идет на поправку. Обрадованные такой новостью Мессинги решили тут же заказать продукты для больной в ресторане «Москва». Заказ должны были привезти в тот же день. Для них это делалось всегда быстро, так как прежде они около четырех лет жили в той гостинице, при которой был ресторан. И поэтому их фамилию знали очень хорошо. С жильем после войны было крайне туго, и только спустя несколько лет, но личному распоряжению Сталина, им выделили ту самую квартиру на Новопесчаной улице, в доме Љ8, где я сейчас слушала автобиографическую повесть Вольфа Григорьевича Мессинга. Да, это действительно можно назвать повестью, а не просто биографией.

Закончены телефонные переговоры, Вольф Григорьевич, заметно повеселев, продолжил свой рассказ:

– Итак – Берлин! Раньше я как-то слышал, что в столице Германии на Драгунштрассе останавливаются бедные евреи. Я разыскал эту улицу, где и находился дом для приезжих. Устроился у них мальчишкой на побегушках, выполнял самую черную работу: подносил вещи, мыл посуду, чистил обувь, мыл полы.

Я считаю эти дни самыми трудными в моей нелегкой жизни. Берлин ошеломил меня своим многолюдьем и огромностью, уймой всяческих соблазнов, требовавших денег, которых у меня, увы, не водилось.

Однажды отправили меня с пакетом в пригород. Хроническое недоедание, наконец, сказалось, и я в голодном обмороке свалился на берлинской мостовой.

Привезли меня в больницу, как потом мне сказали, без пульса и без признаков жизни. Бездыханного поместили в морг.

Так бы и похоронили меня в «братской» могиле для беспризорников, но спасла чистая случайность, а может, и провидение. Студент-практикант заметил, что сердце у меня все-таки бьется, тихо, но бьется… это и спасло меня…

Теперь зазвенел дверной звонок. Опять перебивают на самом захватывающем моменте. Первым к двери рванулся Дик, до этого «слушавший» своего хозяина, лежа под столом. Дверь отворила Аида Михайловна, и пропустила в прихожую молодую, лет 22-х, незнакомую девушку. Она передала пакет с продуктами хозяйке дома и попросила расписаться в получении заказа.

Мессинги поблагодарили ее за скорость доставки – ведь прошло не более часа, а девушка сказала: «Вам спасибо. В ресторане работает моя мама, она вас давно знает. А я студентка медицинского института. Много слышала о вас, но никогда не видела, а так хотелось! И я вызвалась сама отвезти вам заказ». Откланялась и ушла.

Вольф Григорьевич вернулся на прежнее место, но к рассказу в тот вечер больше не возвращался. Как бы оборвал на полуслове.

Аида Михайловна разбирала принесенные продукты, вместе с Вольфом Григорьевичем планировала завтрашний день.

За окном наступил вечер. Я простилась с Мессингами и ушла.