Текст книги "Этика: учебное пособие"

Автор книги: Татьяна Горелова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Не только пассивно воспринимать все неподвластное человеческой воле, в том числе бедствия (не говоря о сопротивлении), а активно участвовать в этом призывает Марк Аврелий. «Итак, есть два основания, почему должно принимать с нежностью все то, что с тобой случается. Одно: с тобой случилось, тебе назначено и находилось в некотором отношении к тебе то, что увязано наверху со старшими из причин. Другое: что относится к каждому в отдельности, также является причиной благоденствия, свершения, и, Зевсом клянусь, самого существования того, что управляет целым»[186]186
  Марк Аврелий. Размышления. М., 1985, V, 8.


[Закрыть]. Сами препятствия, как зло, помогают нам. «И продвигает в деле самая помеха делу и ведет по пути трудность пути»[187]187
  Там же, V, 20.


[Закрыть]. Боль же и наслаждение не имеют к этике никакого отношения (безразличны к ней), так как они не делают человека ни лучше, ни хуже и не являются поэтому ни благом, ни злом.

Важное место в этике Марка Аврелия занимает требование быть всегда одинаковым в ответ на действия внешних обстоятельств, что означает постоянную соразмерность, внутреннюю согласованность душевного склада и всей жизни. «Быть похожим на утес, о который неустанно бьется волна; он стоит, и разгоряченная волна затихает вокруг него»[188]188
  Там же, IV, 49.


[Закрыть].

Сходные мысли встречались и у Сенеки. «Поверь мне, великое дело – играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики»[189]189
  Сенека Л.А. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977. С. 310.


[Закрыть]. Отсутствие целостности и цельности – причина того, что люди, запутываясь в перемене масок, оказываются расщепленными. А целостность нужна, потому что сам человек – часть мирового целого, без которого он не может существовать, как рука или нога отдельно от остального тела. Представление о единстве всего во вселенной постоянно повторяется Марком Аврелием.

То был единственный случай в мировой истории, когда государством правил философ и достигнута была видимая социальная вершина торжества философии. Казалось бы, именно Марку Аврелию и попытаться создать государство на тех философских принципах, которые разрабатывались в философии начиная с Сократа и Платона. Но Марк Аврелий не только не начал кардинальных преобразований (хотя как у императора у него были все возможности для этого – не то что у Платона), но даже не обращался к людям со ставшими модными в то время философскими проповедями, а лишь вел дневник – для себя, не для печати. Это крайняя степень разочарованности в возможности улучшить положение. Осуществилось одно из желаний Платона о философе, управляющем государством, но Марк Аврелий понимал, насколько трудное, если не безнадежное дело пытаться исправить людей и общественные отношения в его время, В самоумалении Сократа была ирония, в самоумалении Сенеки и Марка Аврелия – неподдельная скорбь.

Учащий людей, как жить, бывший раб Эпиктет, философ на престоле Марк Аврелий, государственный деятель и писатель Сенека, сравнимый по художественному мастерству только с Платоном, а по пронзительности своих сочинений более близкий нам, чем Платон, – наиболее значительные имена римского стоицизма. Всех троих объединяло убеждение, что существует разумная необходимость подчинения всеобщему высшему началу, а своим следует считать только разум, а не тело. Различие же в том, что, по Сенеке, во внешнем мире все подчинено судьбе; по Эпиктету – воле богов; по Марку Аврелию – мировому разуму.

Сходство между римскими стоиками и эпикурейцами, как и между греческими, заключалось в ориентации на жизнь по природе, замкнутость и автаркию, безмятежность и апатию, в представлении о материальности богов и души, смертности человека и его возвращении в мировое целое. Но осталось понимание эпикурейцами природы как материальной Вселенной, а стоиками‑как разума; справедливости как общественного договора – эпикурейцами и как долга перед мировым целым – стоиками; признание свободы воли эпикурейцами и высшего порядка и предопределенности стоиками; представление о линейности развития мира у эпикурейцев и цикличности развития у стоиков; ориентация на личную дружбу у эпикурейцев и участие в общественных делах у стоиков. Для стоиков источник счастья – разум, а основное понятие – добродетель; для эпикурейцев соответственно – чувство и удовольствие. Противопоставляя взгляды стоиков и эпикурейцев на мироздание, Марк Аврелий писал: «Либо мешанина, и сплетение, и рассеянье, либо единение, и порядок, и промысел»[190]190
  Марк Аврелий. Размышления. VI, 10.


[Закрыть].

Секст Эмпирик. Скептики противостояли стоикам и эпикурейцам в Риме, как и в Греции, и значение их возрастало по мере ослабления творческих потенций философии. Скептицизм является неизбежным спутником рациональной мудрости, как атеизм – спутником религиозной веры, и он только ждет момента ее ослабления, как атеизм – момента ослабления веры. От древнегреческих скептиков остались обрывки работ. Секст Эмпирик (кон. II – нач. III в.) дал законченное учение с развернутой критикой представителей других направлений. Он проделал такую же обобщающую работу, как Лукреций по отношению к Эпикуру.

Отрицая представление о всеобщем благе, Секст подвергает сомнению все достижения философии начиная с Сократа. «Итак, если существует какое‑либо благо по природе и существует какое‑либо зло по природе, оно должно быть общим для всех и для всех быть благом или злом. Ведь как огонь, будучи по природе согревающим, согревает всех, а не то что одних согревает, а других охлаждает, и как снег, будучи охлаждающим, не охлаждает одних, а других согревает, но всех равно охлаждает, – так и благо по природе должно быть благом для всех, а не то что для одних благом, а для других не-благом»[191]191
  Секст Эмпирик. Соч.: В 2 т. М., 1976. Т. 2. С. 18–19.


[Закрыть]. Так же рассуждал и Платон, но Секст делает отсюда скептический вывод: «… поскольку каждый из всех, сообразующихся с разными школами, имеет собственное рассуждение (например, одно имеет Зенон, по которому он считал благом добродетель, другое – Эпикур, по которому он считал благом наслаждение, не одинаковое с ним – Аристотель, считавший благом здоровье), каждый выскажется за свое благо, которое не есть благо по природе и не является общим для всех»[192]192
  Там же, с. 20.


[Закрыть].

Против Эпикура Секст выдвигает такое возражение: «… страдание вовсе не есть то, что следует избегать. Ведь страданием облегчается страдание; через страдание достигается здоровье, крепость и воспитание тела, основательное познание в искусствах и науках получают люди также не без страдания. Поэтому страдание вовсе не есть то, чего по природе надлежит всячески избегать. Также и то, что кажется нам приятным по природе, еще вовсе не достойно выбора. Ведь часто то, что при первом соприкосновении дает нам приятное настроение, при вторичном, оставаясь тем же, считается неприятным, как если бы приятное было таковым не по природе, но в зависимости от разных обстоятельств, волновало нас то так, то эдак»[193]193
  Секст Эмпирик. Соч.: В 2 т. М., 1976. Т. 2. С. 23.


[Закрыть]. Конечно, если признать относительность понятий «страдание» и «наслаждение», тогда ничего не останется, как каждому самому определять это для себя. Ведь даже отказ от всех мирских благ можно рассматривать как приятное для души. Человек получает удовольствие от осуществления желаемого, а цели у всех разные.

Против стоиков Секст говорит: «Итак, по различным причинам некоторые желают славной смерти, а не потому, что считают многожеланным то прекрасное, о котором идет болтовня у некоторых догматиков»[194]194
  Там же, с. 25.


[Закрыть].

В представлении об относительности добра и зла Секст находит свои преимущества. «Если же кто‑либо скажет, что нет по природе достойного более выбора, чем избегания, и более избегания, чем выбора, то, ввиду того, что каждое из них относительно и в различное время при разных обстоятельствах то достойно выбора, то избегаемо, он будет жить счастливо и безмятежно, не возносясь при благе как благе и не унижаясь при зле как зле, бодро встречая неизбежно встречающееся, свободный от беспокойства насчет мнения, по которому что‑либо считается злом или благом»[195]195
  Там же, с. 26–27.


[Закрыть]. Отказ от представления о всеобщем благе делает человека более устойчивым к общественному мнению, но в отсутствие главной индивидуальной цели, подчиняющей себе все прочие, человек в суете обстоятельств теряет уверенность в себе и устает от выполнения мелких целей, зачастую противоречащих друг другу и лишающих жизнь смысла. Сам скептик как философ должен считать мудрость благом.

Диоген Лаэртский считал скептицизм направлением, пронизывающим всю античную философию. Древние греки уделяли большое внимание логическим затруднениям, потому что для них наибольшее значение имели рациональные аргументы, и парадоксы привлекали в желании их разрешить, что оказывалось порой безуспешным. Однако если все отрицать, то ни о чем невозможно говорить. Это заставляет все же делать положительные утверждения. Если я не знаю, знаю ли я что‑либо, то, может быть, я все же что‑то знаю? Последовательный скептицизм открывает путь вере.

По замечанию А. Швейцера, не только стоицизм и скептицизм, но и «все крупные мистические культы идут на исходе античности навстречу религиозному, проникнутому духом отрешенности настроению массы и дают ей то самое избавление от мира, которого она ищет. В этом хаотическом переплетении различных течений христианство побеждает благодаря тому, что является самой сильной религией, обладает как содружество самой мощной организацией и одновременно располагает в рамках своего пессимистического мировоззрения живыми этическими идеями»[196]196
  Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М., 1992. С. 122.


[Закрыть]. Подрывая выводы разума, скептики все больше склоняли людей к вере и тем самым подготовили наступление христианства, для которого вера выше разума. Оказалось, что страх смерти не побеждается разумом. Получается, что распространение христианства подготовлено логикой развития античной культуры. Стоическая этика общечеловеческой любви весьма близка христианской проповеди любви к ближнему, тем не менее оба эти движения не только не могут перейти одно в другое, но даже вынуждены конфликтовать. От Марка Аврелия исходят самые страшные преследования христиан, в свою очередь, христианство объявляет стоицизму борьбу не на жизнь, а на смерть. Роковой антагонизм двух мировоззрений заключается в том, что христианство считает естественный мир дурным и безнравственным, а стоики, наоборот, идеализируют его.

Ветхий Завет. Рационализм не оправдал надежд, и на место разума должна была прийти вера, на место стремления к наслаждению – любовь к Богу, на место гордости – смирение. Развалины античности могли быть только «котлованом», но не строительным материалом новой культуры. «Свежей кровью» для нового устремления этики стал Ветхий Завет. Почему Христос пришел именно в это время и в это место: логику его прихода постичь невозможно. Главное – он выполнил синтез, который мог быть совершен только личностью огромного масштаба, а его жертва стала источником колоссальной энергии для последующего развития человечества. Этика христианства, безусловно, представляет собой синтез, подготовленный жаждущим перемен временем. «Ветхий Завет и пророки, язычество и греческая философия, восточные религии и античная культура – все это было путем к Христу»[197]197
  Бердяев Н.А. Философия свободы. М., 1989. С. 149.


[Закрыть]. Через почти 2000 лет после своего появления первый в истории моральный кодекс Ветхого Завета, созданный иудейским пророком Моисеем, был переосмыслен другим гением-мессией – Иисусом.

Особенностью структуры законов Моисея является нерасчлененность моральных и юридических норм жизни общества с индивидуальной этикой. Краткий и четкий перечень запретов — «не делай, не произноси, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не желай» изложен в книге «Исход». Люди должны были руководствоваться ими в общежитии. Переломным моментом в этом «исходе» человечества стало появление заповеди «не убий». Это был, в сущности, первый юридический лозунг борьбы слабых против сильных.

Своеобразие правил Пятикнижия заключается в том, что они написаны для народа, который не имел своей территории и находился в периоде становления, т. е. этические правила как бы предшествуют их носителю. Они не вполне естественны, так как создаются гением одного человека – Моисея, который ставит себе целью образовать народ нравственный, любящий Бога и закон, жертвующий всем для сохранения этого закона. О значении гения Моисея Ж. Ж. Руссо написал следующее: «Каждый человек может сделать каменные скрижали, или подкупить оракулов, или притвориться, что имеет тайное сообщение с Богом… Но он может только случайно обольстить бессмысленную толпу народа, но никогда не положит основания государству. Закон иудейский, постоянно существующий, показывает еще и ныне великого человека, который дал его; и в то время, когда гордая философия или слепой разум видит в нем только счастливого выскочку, истинный политик удивляется в его постановлениях этому могущественному и великому гению, который господствует над продолжительными постановлениями»[198]198
  Руссо Ж.Ж. Цит. по: Библейско-биографический словарь. М., 2000. С. 556.


[Закрыть]. Особенностью принятия этих законов, заключающих в себе обязанности человека по отношению к Богу, ближнему и самому себе, является то, что они были единодушно приняты всем народом при Моисее и еще дважды возобновляемы при Иисусе Навине после завоевания и после возвращения из вавилонского плена[199]199
  Там же, с. 559.


[Закрыть]. Таким образом, законы Моисея – это добровольно принятые обществом запреты, которыми люди руководствуются в личной жизни и юридическом праве.

Наиболее полно мораль Ветхого Завета выражена в 10 заповедях, данных Господом на горе Синае Моисею. Они звучат так: «Я, Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.

Не делай себе кумиров и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им, ибо Я Господь, Бог твой…

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай [в них] всякие дела твои, а день седьмой – субботу Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела…

Почитай отца твоего и мать твою, [чтобы тебе было хорошо и] чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, [ни поля его], ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, [ни всякого скота его], ничего, что у ближнего твоего»[200]200
  Библия. Исход, 20, 2-17.


[Закрыть].

Заповеди Декалога распадаются на две группы: первые четыре – это религиозные предписания, последующие шесть выражают моральные нормы. Это внутренне цельная, понятная каждому система норм, в которой органически соединяются две совершенно различные, можно сказать, противоположные этические системы: этика запретов и этика Богооткровения. Моральные запретительные заповеди строятся по «логике» запретов, действующих в природе. Во-первых, они касаются только внешних форм поведения и не взывают к совести и сознанию (точно так же волки не уточняют, случайно или с коварной целью зашел на их территорию член другой стаи, его загрызают просто потому, что он нарушил запрет). Во-вторых, в правилах Моисея действует система родовой ответственности, а не система воздаяния за личные поступки (точно так же в природе сбой в поведении означает угрозу для всего рода). В-третьих, правила действуют в жесткой форме, как и инстинкт, когда послушание (поведение, соответствующее инстинкту) награждается, а непослушание грозит гибелью. «Моисей не говорит: если вы хотите жить, соблюдайте заповеди. Его мысль иная: только соблюдая заповеди, вы сможете жить»[201]201
  Гусейнов А.А. Великие моралисты. М., 1995. С. 80.


[Закрыть]. В-четвертых, в Пятикнижии четко выражается природное разделение на «своих» и «чужих». Сфера действия требования «не убий» ограничена собственным народом. Во взаимоотношениях с другими народами предписывается: «… только из городов этих народов, которых Яхве, твой Бог, дает тебе в наследие, не оставляй в живых ни души» (Втор. 20, 16).

Категорические природные заповеди вкладываются в уста Бога, единого и потому великого, всевидящего, беспощадного и справедливого. Бог выполняет роль судьбы, ведь он наказывает не после смерти, а при жизни. Здесь слышны мотивы фаталистической этики мифа. Таким образом, естественные законы управления поведением непосредственно передаются в руки божества без посредника в виде совести человека.

Несмотря на запретительный смысл ветхозаветных законов, с их точки зрения человек способен в равной мере и к хорошему, и к дурному. Он сам должен выбирать между добром и злом, между благословением и проклятием, между жизнью и смертью. Бог никогда не вмешивается в это решение. Он помогает, посылая своих посланцев, пророков, чтобы наставлять людей, каким образом они могут распознать зло и осуществить добро, чтобы предупреждать их и возражать им. Подобный дух альтернативности находит свое выражение в следующем: «… жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь…» (Втор. 30, 19). Человек может выбирать. Бог не может его спасти; все, что может сделать Бог, – это поставить его перед принципиальной альтернативой жизни и смерти и потребовать от него выбрать жизнь.

Механически действующий запрет превращается в свободный моральный выбор через веру в единого Бога. Единство законов, проистекающее из веры в одного Бога, определяет равенство всех перед ним и справедливость жизни («Когда вы овладеете обетованной землей, вы разделите ее по жребию между семействами и коленами таким образом, что дадите большую часть многочисленным и малую малочисленным»), а также непрерывность действия моральных законов, так как начала правосудия и нравственности не зависят ни от веков, ни от климата: истина всегда остается истиной. Законы Пятикнижия обеспечивали общественную свободу на уровне, недосягаемом для других народов того времени.

Одной из главных проблем, поставленных в Ветхом Завете, является проблема добра и зла. Библия начинается с рассказа о сотворении Богом мира за шесть дней и притчи об изгнании первых людей, Адама и Евы, из рая на землю. Бог разрешал им делать в раю все, кроме пользования плодами древа познания добра и зла, и когда искушенная змием Ева, а затем и Адам съели яблоко с этого дерева, Господь изгнал их из рая. Это притча, т. е. короткий рассказ, который имеет не только прямой, но и иносказательный смысл. Проникнуть в скрытые глубины этой притчи пытаются давно, но какого‑либо одного всех устроившего ответа нет. Почему Бог запретил людям познать именно то, что такое добро и зло? Споры о толковании притчи идут до сих пор, и есть несколько вариантов ответов. Один из них – добро и зло должны находиться в ведении Бога и не человеку судить об этом. А может быть, ответ содержится в словах Лао-цзы, что «когда [все] узнают, что добро является добром, возникает и зло», как обратная сторона и тень добра? От нарушения Адамом и Евой воли Бога идет представление о греховности человеческой природы и возможности спасения всех людей через искупление их грехов мученической смертью Христа.

В Ветхом Завете встречаем также такой памятник человеческой мудрости, как «Притчи Соломона», приписываемые прославившемуся своим необыкновенным умом царю Соломону. Они состоят из похвал мудрости и нравоучительных афоризмов, которые не потеряли своего значения и по сей день. Например: «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою… Доколе ты, ленивец, будешь спать? Когда ты встанешь от сна твоего? Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь: и придет, как прохожий, бедность твоя, и нужда твоя, как разбойник» (6, 6—11).

Если 10 заповедей представляют собой обычные правила общежития монотеистических общин, то в притчах Соломона встречаем систему ценностей, резко контрастирующую с теми, которые мы видели в Древней Индии, в Древнем Китае и в античном мире. Эти ценности, среди которых преобладают милосердие и смирение, затем стали господствующими в христианстве. То же смирение на конкретном примере отношения человека к посланным ему Богом для испытания мучениям встречаем в книге Иова и в творениях ветхозаветных пророков Иеремии, Исайи, Иезекииля.

Несколько особняком стоит в Ветхом Завете «Книга Екклезиаста», которая напоминает нам одновременно и скептиков, и Бхагават-Гиту. Вот два знаменитых отрывка: «Суета сует, – сказал Екклезиаст, – суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (1, 2–9).

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (3, 1–8).

Ветхий Завет постепенно расширяет «ареал» действия этических законов. От «… люби ближнего твоего, как самого себя» (Левит 19: 18) он идет гораздо дальше и требует любить «пришельца». «Люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» (Левит 19: 34). Пришелец – это тот, кто не принадлежит к моему роду, моей семье, моему народу. В любви к пришельцу исчезает эгоистическая, нарциссическая любовь, ибо эта любовь означает, что я люблю человеческое существо как таковое. «Когда в Новом Завете говорится: «Любите врагов ваших», то тем самым выражена та же мысль, только несколько заостреннее. Если пришелец является для тебя абсолютно человеком, то он больше не враг тебе, поскольку ты сам становишься истинно человечным»[202]202
  Фромм Э. Душа человека. М., 1992. С. 65.


[Закрыть].

Синтез, казалось бы, несоединимого – запрета и свободы, божественного и природного – создает тот потенциал, когда «религия и нравственность Ветхого Завета постоянно открыты и устремлены к дальнейшему совершенствованию, предел которого находится вне самого Ветхого Завета»[203]203
  Цит. по: Гусейнов А.А. Великие моралисты. М., 1995. С. 83–84.


[Закрыть].

Древняя иудейская религия, в отличие от других древних мистерий, отказывается от жертвоприношений в языческом смысле как предназначенных для поддержания мирового порядка. Этот момент очень важен. Э. Ренан считает, что «христианство получило начало в VIII в. до Рождества Христова, когда первенствующие пророки, овладев израильским народом, сделали его народом Божиим, призванным ввести в мир чистое богопочитание… переворот совершился в тот день, когда вдохновленный человек, не принадлежавший к духовенству, осмелился сказать: «Как можете вы думать, что Богу угодны курения ваших жертв и тук ваших козлов. Оставьте эти жертвоприношения, которые суть мерзость перед Господом; делайте добро»[204]204
  Ренан Э. Марк Аврелий и конец античного мира. М., 1991.


[Закрыть]. Из яростных слов пророков в муках рождалось христианство. В течение веков они старались поддерживать в людях огонь любви к Богу. Пророки создавали настроение последних дней и прихода Господа, т. е. атмосферу, которая приближала христианство.

Что же понадобилось христианству, чтобы стать эпохой в жизни человечества? Энергия, которая освободилась в результате добровольной жертвы Христа, тот синтез, который был осуществлен даже не столько в течение его короткой жизни, сколько в результате его мученической безвинной смерти. Ветхозаветная религия давления (по определению А. Бергсона) самопожертвованием и любовью Христа в течение одной жизни превращалась в религию стремления, которая открывала необозримое духовное пространство для эволюции человека.