Текст книги "Открытие Джи - Джи"

Автор книги: Татьяна Гнедина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

«Еще никто об этом не знает…»

Еще ни один человек в Англии не знает о том, что кембриджский профессор открыл новую страницу истории, что он обнаружил источник новой человеческой цивилизации – электронной техники. Не зная сам еще об этом, он, открывая электрон, положил основу тем приборам, которые будут управлять обороной страны, промышленностью, фантастическими процессами преобразования энергии в космосе.

Может быть, об открытии Томсона размышляет крупнейший английский фантаст Герберт Уэллс? Ведь он сейчас находится неподалеку, в Лондоне. А еще несколько лет тому назад он жил в Оксфорде, где кончал университет. Он бывал на заседаниях научных обществ, и однажды его видели во время обсуждения доклада под названием «Четвертое измерение». Когда докладчик закончил свои загадочные математические выкладки, со второго ряда встал молодой Уэллс и спросил:

– Так что же такое «четвертое измерение»?

– Не знаю, – ответил докладчик.

Вскоре после этого Герберт Уэллс надолго исчез в дальней шотландской Деревушке и, не отрываясь, писал. Он увидел в своем воображении то самое четвертое измерение, которое призрачно нависало над математическими формулами.

Сам Уэллс был фантастом, безудержно рвавшим все связи, включая и связи с наукой. Разрушив все, что навязывал ему спокойный здравый смысл, он создал роман «Машина времени». Четвертым измерением стало время. Его оказалось возможным изменять: двигать взад и вперед. Герои Уэллса, реальные англичане, попали во власть взбесившегося времени: сдвинутые исторические эпохи, судьбы людей, попавших под колеса «машины времени».

Не станет ли и «четвертое состояние вещества», открытое Томсоном, предметом фантастического озарения Уэллса? Впрочем, «четвертое состояние вещества» вполне реально: это – конкретная частица, несущая электрический заряд. Для вдохновения фантаста реальность представляет некоторое препятствие. К тому же Уэллс сейчас занят другой идеей, которая имеет отношение к человеку, весьма близкому Джозефу Томсону. И его второй роман, насыщенный немыслимой и вполне антинаучной идеей, станет после «Машины времени» вторым «романом века».

В ресторанчике «Бюве»

В старинном ресторанчике с искаженным французским названием, означающим не то «пойло», не то «пьяница», была суматоха. Два официанта: Юл и старый француз Бонар расставляли столы в П-образном! порядке, но симметрия нарушалась: один из столов был короток, а заменить его было нечем, потому что единственный подходящий столик у окна был заказан неизвестным джентльменом.

– Ты знаешь этого клиента, Бонар?

– Видел. Отменный костюм. Держится небрежно*) Как все эти новые молодые люди…

– Мне кажется, я встречал его в Лондоне на по-] литическом митинге. И как будто был какой-то скандал. Не то его самого вели в полицию за оскорбление ее величества королевы, не то он сам кого-то разоблачал.

– Вы, англичане, любите делать из мухи слона. Подумаешь, «оскорбил королеву»! По-вашему, можно гор ланить о чем угодно, лишь бы не нарушался устав дискуссий: «не оскорблять королеву и не богохульство вать». А это просто означает: не говорить о политике i о религии.

– Ладно, Бонар. Твоя Франция уже изобрела гильо тину, и вы расправились со своей королевой. А нам он не мешает.

Юл раскладывал тяжелые серебряные приборы накрахмаленные салфетки.

– Не помнишь, сколько мест заказали эти ученые?

– Двадцать.

– Любопытно, будут ли они пить первый тост за королеву? – спросил француз.

– Безусловно. Кстати, не забудь поставить херес.

– Да, уж это винцо не позабудешь. Сколько ле живу в Англии, не могу привыкнуть к его вкусу. Кстати _чем закончился судебный процесс с мальчишкой зеленщика, который украл у нас бутылку хереса?

Его оправдали. За него заступился сам пастор.

– Тот, сын которого разъезжает с кошками на велосипеде?

– Да, пастор Шерль. Его сын работает в Кавендишевской лаборатории.

– Право, чудаки эти ученые.

– А вот и он сам.

В низкую дверь ресторанчика, пригнув голову, вошел румяный Шерль.

– Добрый день, мистер Шерль. Как видите, все в порядке, кроме длины столов. Один из них немного короче.

Шерль, облаченный в тесноватый смокинг, был серьезен, как перед демонстрацией физического опыта.

– А тот стол у окна?

– Занят.

– Кем?

– Неизвестным. Из Лондона.

– Жаль. Симметрия нарушена. Кстати, мистер Юл, отец поручил мне вернуть стоимость пропавшей бутылки хереса, хотя судебный процесс выигран правильно – мальчишка не украл бутылку, а взял взаимообразно для больной матери.

Француз засмеялся и принялся обтирать салфеткой пыльную бутылку шамбертена тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года.

– Напрасно смеетесь, – вспылил Шерль. – На суде были свидетели, подтвердившие намерения мальчика!

Француз, улыбаясь, поднял вверх обе руки, держа шамбертен и белую салфетку.

– Сдаюсь, мистер Шерль, готов согласиться, что мальчишку зеленщика оправдали по всем правилам.

Но жить по таким мелочным правилам немного скучновато, не правда ли?

– Почему же вы живете в Англии?

– Из любопытства. Вот сегодня, например, я увижу знаменитых ученых, которых когда-нибудь похоронят в Вестминстерском аббатстве. Ты бывал там, Юл?

– Там бывают, чтобы помолчать, Бонар. В Вестминстерском аббатстве лежат все великие люди Англии. Вся ее история.

– Говорят, политических противников хоронят рядом.

– Да, если они оба прославили Великобританию. Но мне понравился уголок поэтов. И могила Ньютона. Там оставлено свободное место для такого же великого ученого.

– Слушай, Юл, кого же все-таки чествуют сегодня эти господа?

– Мистер Шерль сказал, что сделано великое научное открытие.

– Скука, наверно, будет смертная…

В назначенное время начали прибывать участники торжества. Они столпились у дверей, шумно обсуждая какую-то проблему. Смеясь и споря, расселись по своим местам. Потом внезапно наступила тишина. Все почувствовали торжественность минуты и в смущении посмотрели друг на друга… Так они сидели в минутной скованности, как на коллективной фотографии: в центре, скрестив руки на груди, похожий на тренера удачливой команды, Джи-Джи. в полукруглых очках, стоячем воротничке и чуть обвисшими усами. Но все та же худоба и тот же задор.

Справа от него, повернувшись вполоборота, – черноглазый Поль Ланжевен, воплощение завсегдатая парижских бульваров, красивый француз с цветком в петлице. У него ослепительная улыбка, озорной и дерзкий взгляд. В науке он оказался на передовых позициях физики газового разряда. Его потом будут считать одним из основателей ее законов. Но он прежде всего отличный товарищ, и роль монумента его никогда не прельщала.

Резерфорд возвышается над столом, торжественный и огромный, в накрахмаленной манишке и широчайшими плечами дружески касается своих соседей: печального Чарльза Вильсона с неприметным лицом и самоуверенного, спокойного ирландца Таунсенда.

Чарльзу жизнь дается с большим трудом: у него плохое здоровье, к тому же он беден, пожалуй, самый нуждающийся из всех, начинавших работать в Кавенди-ше. Он содержит на свою маленькую стипендию больную мать, с которой ютится в крохотной сырой каморке. Чарльз Вильсон предан науке так беззаветно, что ему, говорят, достаточно только поддерживать свою физическую энергию, чтобы в течение многих недель и месяцев не отходить от экспериментальной установки, в которой заключена его жизнь.

Таунсенд пришел к Томсону в один и тот же день с Резерфордом, только переступил порог лаборатории ровно часом позже. Они сразу стали верными друзьями. Когда Эрнсту приходилось работать ночами над своим детектором волн Герца, Таунсенд вместе с Мак-Клелландом работал вместе с ним.

Но вот тишина нарушена хлопаньем пробок. Официанты раскупоривают бутылки, с озабоченными лицами вносят закуски, обносят блюдами. Снова минутная пауза – ожидание первого спича, вступительной речи председателя.

Джи-Джи встает и торжественно провозглашает открытие первого ежегодного банкета Кавендишевского физического общества. Члены общества – все работающие в лаборатории. Разумеется, только мужчины. Сегодняшний банкет посвящен открытию мельчайшей корпускулы материи.

– Осторожно! Открытие! – негромко произносит кто-то.

– Джентльмены, я не ставлю перед собой задачу описывать наш путь к открытию «четвертого состояния вещества»…

Через зал ресторана прошел молодой человек во фраке. Он, не садясь за столик, внимательно слушает речь Томсона.

– Итак, – продолжает Джи-Джи, – нами открыта корпускула более мелкая, чем все известные до сих пор.

Резерфорд задумчиво вертит перед собой маленькую фарфоровую солонку. Она напоминает ему ту фарфоровую чашечку с урановой солью, которую он видит теперь перед собой каждый день в лаборатории. Резерфорд возбуждает электропроводимость в газоразрядных трубках не рентгеновыми лучами, а урановой радиацией. Это начало его собственных, резерфордовских, исследований. И его интересует не столько газовый разряд, сколько тайна радиации урана. Из чего состоит это излучение? Нет ли и там томсоновских корпускул?

Сегодня он прощается не только с Кавендишем, но и с томсоновской физикой газового разряда.

– Джентльмены, – провозгласил Джи-Джи, – позвольте начать наш торжественный ужин тостом за ее величество королеву Великобритании.

Все встали. Ланжевен слегка опустил голову. Ирландец Джон Сили Таунсенд смотрел ироничными глазами на взъерошенный хохолок волос над затылком Томсона.

«Член Тринити-колледжа, член Королевского общества, член научных клубов…» – мысленно перечисля/ он звания Томсона. Их уже тогда было порядочно.

Официант Юл с удовлетворением подтолкнул стоящего рядом Бонара. Конечно, ученые подняли первый тост за королеву. Королеве Виктории было уже более восьмидесяти лет. Именно при ней территория, захваченная Англией, во всех странах света превысила в сто девять раз площадь самого британского острова.

Тем временем за столом нарастало оживление.

– Джентльмены, – продолжал Томсон, – я хотел бы предложить следующий тост за наших учителей и в первую очередь за Бальфура Стюарта, он был не только для меня, учившегося в Манчестере, прекрасным научным руководителем, но и для многих других…

Он взглянул в сторону Вильсона – ученика Стюарта. Потом перевел взгляд на Резерфорда, также учившегося в Новой Зеландии по учебнику Бальфура Стюарта.

И тут произошло неожиданное. За дальним столиком у окна молодой человек во фраке подозвал официанта и быстро написал какую-то фразу на бумажной салфетке. Бонар сразу же передал записку Томсону.

Джи-Джи, сделав паузу, принял из рук официанта записку. Прочтя ее, он удивленно вскинул брови и, сказав: «Сейчас…», – подошел к столику молодого человека.

Кавендишевское физическое общество было уже порядком разгорячено. Внесли блюда с жареными куропатками и непременную горячую говядину со сливовой подливкой. Разговоры становились живее, пока Джи-Джи, стоя у столика незнакомца, слушал его, держа записку в руке.

Ланжевен задумчиво посматривал на усталого и поникшего Вильсона, сидевшего напротив него. Чарльз мало пил и чувствовал себя явно не в своей тарелке. Ланжевен завел с ним разговор:

– Равенства в науке, конечно, быть не может, – сказал он и подал официанту знак, чтобы принесли еще бутылку вина. – Не может быть равенства между талантом и бездарностью, – добавил он. – Но сейчас я говорю совсем о другом – о равенстве в условиях научной работы. О каком равенстве может идти речь, если тебе приходится ютиться в каморке, где с потолка капает?

– Поль, здесь не место, – тихо сказал Вильсон. – И это неважно.

Ланжевен взорвался.

– Потому что ты считаешь себя величиной второго порядка, черт возьми! И желаешь, чтобы мы с этим согласились!

– Ланжевен, умерь свой французский пыл, – сказал Таунсенд.

Бонар, наливавший вино в бокал Ланжевена, остановился и, взглянув ему в лицо, спросил:

– Мсье – француз?

– Да, черт возьми, и поэтому меня волнуют проблемы равенства больше, чем этих хладнокровных бриттов!

Разгоряченный Ланжевен вскочил на стул.

– Я спою вам настоящую песню равенства и свободы! – крикнул он.

 
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног.
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог!
 

Он пел, слегка покачиваясь в такт и свободно отбивая ритм правой рукой. Он стоял на стуле как на эстраде, чуть отставив правую ногу, и прямо глядел в лица слушателей.

Англичане сдержанно слушали. Когда Поль кончил, старый Бонар подошел к нему. Ланжевен спрыгнул со стула, и француз, обняв его, поцеловал.

Между тем Джи-Джи вернулся от джентльмена, сидевшего у окна. По его непроницаемому лицу нельзя было ничего угадать.

– Таунсенд, передайте, пожалуйста, бутылку шамбертена ко мне.

Драгоценная бутылка поплыла к председателю. Он налил в бокал душистую влагу, напоенную солнцем тридцать лет тому назад.

– Я предлагаю тост, джентльмены, – провозгласил Томсон, окинув присутствующих острым взглядом, – за того, кто станет виновником торжества нашего следующего банкета! Я пью за Чарльза Вильсона!

Зимняя сказка

Это произошло в канун рождества, как во всех английских зимних сказках. Томсон сидел в гостиной, освещенной свечами, и смотрел, как Джордж выводит из комнаты упирающегося щенка колли, которого он только сегодня получил в подарок. Миссис Томсон поставила на стол традиционный рождественский пирог, в котором Джордж должен был найти золотую монету. Тончайший нюх лакомки и исследователя всегда приводил его туда, где таилась эта монета, приносящая удачу в новом году. После этого он имел право потребовать рождественскую сказку. Обещание тут же выполнялось.

– Скажи, Джозеф, кто был тот молодой человек, к которому ты подошел вчера на банкете? Мне рассказывал Сили Таунсенд. – Миссис Роза-Элизабет зажгла последнюю свечу и села в кресло.

Томсон улыбнулся.

– Мы не допускаем женщин в наши клубы, но они тем не менее желают знать о нас все.

– Но ведь это был не клуб, а ужин в ресторане. Говорят, Ланжевен вел себя неприлично.

– Чепуха. Прекрасно спел «Марсельезу».

– Но какой-то официант будто бы бросился ему на шею.

– Возможно.

– А ты в это время разговаривал с неизвестным? Джи-Джи сделал непроницаемое лицо.

– Ну, право, Джо, неужели ты не можешь нам рассказать, кто был этот таинственный незнакомец? Сегодня же рождественский вечер, и полагается рассказывать удивительные истории…

– Только не без меня! – вскричал Джордж, вбегая в комнату.

– Где же твой Джерри? – спросил отец.

– Заснул у камина. Отличный пес. Будет ходить со мной на охоту.

– Но ты забыл, что он боится выстрелов.

– Я его приучу. Смелость можно воспитывать.

– Поэтому ты так любишь страшные истории?

– А сегодня будет страшная?

Джи-Джи рассмеялся. Он вынул из кармана какую-то тонкую книжку и положил ее подле себя обложкой вниз.

– Много лет тому назад, Джордж, когда я был лишь ненамного старше тебя, мы сидели вот так же у камина и слушали историю, которую рассказывал нам мистер Бальфур Стюарт.

– Он был весьма краток, Джо, – вмешалась бабушка, гостившая в доме Томсонов. – Мне пришлось задавать ему много вопросов, прежде чем он признался, что рассказ о человеке-невидимке написал не он, а его бывшая невеста. Трагическая история…

– Да, – задумчиво проговорил Томсон. – Я знаю об этом. Отец девушки разорился. Она осталась без всяких средств и из гордости отказала Стюарту. В ее последнее письмо был вложен рассказ, который она просила напечатать за подписью Бальфура Стюарта. Это должно было означать, что он простил ее.

– Сама она, по-видимому, не стала писательницей, – заметила миссис Томсон.

– Нет. Эта девушка исчезла для Бальфура Стюарта навсегда. Но он продолжал ее любить. Так же страстно, как стремился всегда к одной и той же научной идее. Эта идея заключалась в том, – продолжал он, – что Стюарт втайне верил в возможность стать невидимым, недаром он так увлекался законом излучения тел. И, составляя химические соединения различных световых источников, он старался приблизиться к невидимому спектру.

– Но в этих лучах не было твоих корпускул, папа? – спросил Джордж.

– Нет, это совсем не то. Мои корпускулы – частицы, а свет имеет волновую природу.

Джордж задумался, подперев рукой голову с длинными волнистыми волосами.

– А теперь я вам прочту о человеке-невидимке из книги, которую написал тот самый человек, которого я вчера встретил в ресторане.

«…Безголовый, безрукий халат сидел за завтраком и вытирал невидимые губы чудом державшейся в воздухе салфеткой.

– Это очень просто и вполне вероятно, – сказал он, отложив в сторону салфетку и опершись невидимой головой на невидимую руку. – Видимость зависит от того, как тело реагирует на свет. Вы прекрасно знаете, что тела либо поглощают свет, либо отражают, либо преломляют его, а может быть, и все вместе. Если тело не отражает, не преломляет и не поглощает света, то оно не может быть видимо само по себе…»

– А что было дальше с человеком-невидимкой? – нетерпеливо спросил Джордж.

– Очень грустная история. Его убили за то, что он стал врагом других людей и употреблял во зло приобретенную им силу.

– И это было на самом деле?

– Нет. Книгу написал писатель Герберт Уэллс.

– Он знал Бальфура Стюарта?

– Да. Поэтому он сразу написал мне записку, когда я поднял тост за своего учителя Стюарта.

– А потом?

– Потом он сказал мне, что, к сожалению, видел Стюарта только однажды, на лекции. Но Стюарт прескверно читал лекции, всегда волновался и старался уйти сразу же после них. Уэллсу не удавалось с ним поговорить. Но он прочел все его статьи. И даже тот рассказ о человеке-невидимке…

Через несколько лет, когда Бальфура уже не было в живых, писатель познакомился в Манчестере с семьей, знавшей Стюарта в молодости. Это был небогатый шотландский изобретатель, женившийся на той самой женщине, в которую когда-то был влюблен Бальфур. Они переехали в Манчестер, и их сын тоже учился в Оуэн-ском колледже, когда там еще преподавал Стюарт. Уэллс с ним подружился, и они часто говорили о странной судьбе человека, который всю жизнь хотел стать невидимым. Сына звали Чарльз Вильсон. По-видимому, он унаследовал от Стюарта страсть к единственной научной идее…

– К какой, папа?

Томсон встал и прошелся по комнате.

– К тайне образования туманов, – сказал он, смеясь. – У него есть своя туманная камера, от которой он не отходит день и ночь.

– Бедный физик, – вздохнула бабушка. – Говорят, Вильсону плохо живется.

– Надеюсь, что теперь его дела поправятся, – сказал Томсон. – Джордж, где твоя золотая монета?

Джордж принялся за исследование рождественского пирога, и вскоре у ног марципановой фигурки обнаружил «монету счастья».

А Джи-Джи подошел к стоящему на столике деревянному ящику с длинной ручкой. Это была старинная шарманка, игравшая вальсы и старые английские песенки.

Медленный мотив застольной песни зазвучал в комнате с резным дубовым потолком, по которому мерно раскачивались тени от тусклых свечей. Старый мотив был знаком каждому с детства и повторялся как старая рождественская сказка, которую ожидают каждый год, хотя жизнь приносит вместо нее новые, непредвиденные истории…

Ловушка Вильсона

Джи-Джи еле дождался конца рождественских каникул. В эти дни Кембридж замирал. Все лаборатории были заперты, и нечего было думать о том, чтобы вызвать даже такого безответного и страстного трудолюбца, каким был Вильсон.

Наконец настал день, когда Джи-Джи рано утром явился в лабораторию в полной уверенности, что он первый. Однако, подойдя к установке Вильсона, он сразу же увидел Чарльза, озабоченно шлифующего свой вакуумный кран.

– Доброе утро, сэр Джозеф, – сказал он.

– Доброе утро, Чарльз. Я хотел бы поговорить с вами.

История экспериментов Вильсона была известна Томсону. Он знал, что уже давно Чарльз интересовался конденсацией водяных паров в разреженном воздухе. Опыты свои он проводил в стеклянной трубке, диаметром около четырех сантиметров, соединенной с подвижным поршнем, как бы представлявшим одну из стенок этой трубки. Конденсацию паров Вильсон производил, передвигая этот поршень: при этом происходило резкое расширение объема воздуха в трубке и спад температуры. В результате внезапного охлаждения воздуха выпадали водяные капельки тумана внутри трубки. На чем же конденсировались водяные пары?

…Вильсон часто проводил свой отпуск в Шотландии. Однажды, лежа на горной лужайке, он смотрел на радугу – волшебную дугу солнечного спектра. И вдруг ему пришла в голову простая и такая естественная мысль: в разреженном горном воздухе происходит то же самое, что в его трубке. Только осаждение водяных капель, на которых играют солнечные лучи, создавая радугу, происходит вовсе не на частицах пыли, – здесь ее нет, а на каких-то электрических заряженных «ядрах», которые наверняка присутствуют и в его трубке! А главное, он понял причину образования этих «ядер»: они возникают в воздухе под действием ультрафиолетового излучения: а его больше всего в горах, на большой высоте, как и в его собственной, Вильсона, трубке, которую он облучает ультрафиолетовым светом от дуги. Обыкновенная дуга через кварцевое окошко создает то же самое, что и солнечные лучи на большой высоте в горах.

Вернувшись из Шотландии, Вильсон немедленно приступил к разработке метода расчета размера водяных капель и скорости их падения. Это ему нужно было для того, чтобы «подобраться» к расчету числа таинственных электрически заряженных «ядер».

Незадолго до встречи в ресторанчике «Бюве» Томсон отправил статью Вильсона в редакцию журнала. Он чувствовал, что скромный Вильсон не решается высказать главного: электрически заряженные «ядра» не что иное, как те же отрицательные ионы, которые он наблюдал вместе с Резерфордом в газах. Это те самые «обломки молекул» и отрицательные корпускулы, оторвавшиеся от них, которые «двигаются за рядом ряд» при прохождении электрического тока через газы. На них-то и осаждаются водяные капельки. Но что это за ионы? Может быть, это просто его, томсоновские, отрицательные корпускулы? Но для этого следует сначала проверить, будут ли эти загадочные «ядра» возникать, если заменить источники ультрафиолетового излучения на «икс-лучи». Ведь ионы в газе до сих пор наблюдались под воздействием рентгеновского излучения.

Вильсон сразу согласился на его предложение. И в первый же день после рождественских каникул они убедились в том, что водяные капли конденсируются на электрических «ядрах» и тогда, когда вместо дуги с кварцевым окошком трубка облучается рентгеновским излучением.

Приступив к совместной работе с Вильсоном, Джи-Джи надолго превратился в экспериментатора. Он старался всеми силами опровергнуть представление о том, что у него «плохие руки», как у большинства теоретиков.

Разумеется, с искусством Чарльза мог сравниться только Эверетт. Но участие Томсона в экспериментах Вильсона быстро продвинуло их в нужном направлении.

Что же было самым главным в исследовании Томсона и Вильсона? Самым главным оказалось то, что они непосредственно определили заряд той самой «отрицательной корпускулы», которую до сих пор описывали только с помощью отношения ее массы к заряду. Теперь уже не было никаких сомнений, что в «туманной камере» Вильсона возникает именно она, потому что ее отрицательный заряд оказался равным положительному иону водорода. Она-то и была самой легкой отрицательной корпускулой. А для того, чтобы узнать ее массу, достаточно было разделить имевшееся уже в прежних экспериментах отношение массы к заряду на полученный Томсоном и Вильсоном электрический заряд. «Неизвестные ядра» в трубке Вильсона оказались просто электронами.

Итак, кольцо замкнулось: корпускула Томсона, существовавшая в катодных лучах около накаленной вольфрамовой нити, над пластиной, облученной ультрафиолетовым светом, в газонаполненной трубке под действием рентгеновых лучей, оказалась и в водяных парах, конденсировавшихся на ней в виде капелек.

Интуиция Томсона провела эксперименты по замкнутому кругу природных превращений. Каждый из этих опытов мог быть выполнен любым из молодых, талантливых ученых его времени. Но фундаментальное открытие, возникшее в результате прозорливости и теоретической стратегии Томсона, оказалось под силу только ему.

Ровно через год появилась одна из самых замечательных статей Джи-Джи, в которой был изложен ход этих волнующих событий– Теперь уже никто не сомневался в существовании новой частицы. Напротив, начался период все более возрастающего восхищения его открытием. По-видимому, эта торжественная полоса его жизни оказалась не самой плодотворной для его творчества.