Текст книги "Невыносимый брат (СИ)"
Автор книги: Татьяна Анина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
– Бежим, – смеюсь я, хватаю Мирона за руку и тащу в сторону своей машины.
Он тоже смеётся, мы вытираем губы.
***
– Как вообще с таким дружить можно?
Я смотрю в зеркало заднего вида. Мошников выбегает с двумя парнями, на ходу натягивает свою толстовку. Бежит пьяный, шатается. До машины своей. Идиот! Нетрезвый сядет за руль.
– Он не был таким, – Мирон осматривает салон, потом нагибается, чтобы посмотреть в зеркало заднего вида. Я выдавливаю из своей машинки скорость и уезжаю из коттеджного посёлка.
– Да, конечно, верю. Ты не представляешь, какой он чмо!
– Вижу. Скурвился, мразь. Не выгодно со мной общаться, шкура, – он смотрит на меня и хитро щурится. – А ты в курсе, что он в тебя без памяти влюблён?
– Нет. Он – подонок, – нехотя отвечаю я.
– В общем помнишь мы с вашей гимназией дрались.
– Забудешь это, Мошников меня в углу зажал и мял, скотина,
– Да, да, – усмехается Мирон. – А после этого ни до одной девчонки дотронутся не смог. И на свой день рождения напился и торт жрал и плакался, как тебя любит. Шарился по твоим страницам, дрочил на твоё фото и не знал, что делать.
– Мирон, блин, – смеюсь я. – прекрати. Я не хочу такого счастья. Он мне всю жизнь отравил. Типичный абьюзер. Ему видите ли надо, а что я – человек со своим внутренним миром, он видеть не хочет. Нужно принимать моё мнение во внимание. Но этот лёгкий путь, взять нахрапом! Я по началу подумала, что это игра такая, а теперь понимаю, что твой Кирилл дебил и насильник. Я не подпущу к себе.
Митрон очень серьёзно смотрел на меня, хмурился. Его мои слова впечатлили.
Симпатичный. Даже слишком.
– Геля, если так получится, что мы с тобой ещё встретимся, Любе, моей девушке не говори, что целовались.
– Ладно, – пожала я плечами. – Ты вроде адекватный, как вообще ты связался с этим уродом?
– Я же говорю, он не был такой, – он тяжело вздыхает. – Мошка смешной, забавный, душа компании. Только вот мать с отцом воевали и унижали его по очереди. И мать на нём экономила. Он в такой одежде ходил, что жалко становилось. Моя бабка ему брюки шила и рубашки.
– Серьёзно? – у меня культурный шок. Как-то образ Мошки с уродом, что танцевал на столе не клеился.
– Потом батя зарабатывать стал, – продолжает Мирон, наблюдая, как нас нагоняет машина Кирилла. – Он не знал, куда деваться от этих денег. Прилип к богатым парням, они ему пояснили, как должен себя мажор вести. И пошло поехало… Геля, ты заверни сейчас к набережной, там место есть тёмное. Он пьяный в жопу, сейчас догонит и протаранит тебя. А у меня руки чешутся, – он потирает кулаки.
– Их там трое, Мирон, – беспокоюсь я, но сворачиваю к набережной, как он просит.
– Ты будешь удивлена, детка, – зловеще усмехается парень.
– Я к тому, что они могут в суд подать. Это богатые сынки, они же вообще чувствуют безнаказанность и мстят жестоко… А знаешь, что! – я сворачиваю к тёмному парку, где на счастье фонари не горят. – Если ты Мошникову морду разобьёшь, я скажу, что ты меня защищал. Вроде они втроём меня изнасиловать хотели.
– Это дело! – восхитился Мирон. – Эх, Мошка – мозгов крошка, такую девчонку просрал!
– Запиши мой телефон, – предлагаю я.
Эта часть набережной вроде как заброшена. Сюда семимильными шагами движется строительство многоквартирных домов, но пока не дошло. Набережная в ужасном состоянии, парк ещё в большей запущенности. Старые фонари горят через один, и за нашими спинами темнеет адскими пустыми окнами старинное промышленное здание. Просто идеальное место в городе для драк и стрелок.
Машина Кирилла с визгом тормозов останавливается. Выходят парни. Кирилл, и двое с волейбольной площадки, которых я не знаю. Действительно, Мошников душа любой компании, моментально заводит знакомства.
– Корсаров, сука! Ты что, падла творишь? Ты же знаешь, что это моя девчонка.
– В курсе, – Мирон стягивает толстовку и кидает мне. – Знаю, что влюбился в Гелика без оглядки, что страдал и готов был волочиться до скончания дней. А теперь тебе ничто не светит.
Кирилл не нападает. Он смотрит на меня страшной жуткой рожей. А потом что-то его воспаленный мозг выдаёт. Он же моральный насильник.
– Договорились. Ты мою трахаешь, я тогда к Любе Часовой поехал, предложу по старой дружбе, если откажет…
Он не договорил.
Мирон ударил его. Вообще Корсаров резкий и жуткий. Никак с его природной красотой такой напор агрессии не склеивался. Он вырубил одного парня мигом. Тот упал без сознания. Второй получив удар, загнулся и долго не мог встать. У меня появляется желание его добить, но не двигаюсь. С олимпийским спокойствием смотрю на драку. Не принимаю ни одну из сторон, но с кровожадным удовольствием наблюдая, как в прошлом два друга, дерутся. Кириллу не устоять против такого напора.
Какое-то тугое сопротивление, молчаливое. Они соперничают, меряются силами. Мирон садится сверху, душит Кирилла, тот его руками от себя оттягивает. Потом пытается кулаком ударить. Но сам пьяный в стельку, не попадает, зато попадает Мирон. Бьёт по лицу, моментально разбивая нос. Бьёт не так, чтобы потерял сознание, а что бы рожа зазнавшегося меркантильного ублюдка пострадала. Лицо у Кирилла в крови, заплывает почти сразу. Он не сопротивляется, опускает руки и тяжело дышит, хватая ртом воздух.
Мирон подтягивает его за ворот грязной толстовки и кричит прямо в лицо:
– Ты был моим братом, Кирилл! Я за тебя всегда вступался! Я тебя всегда поддерживал! Ты во что превратился?! Ты всё просрал, придурок! Ничего не осталось, ни друга, ни девушки!
Кирилл окровавленными вздувшимися губами смеётся. И вдруг начинает рыдать.
– Паскуда, – плюёт ему в лицо Мирон Корсаров и тяжело поднимается на ноги.
Мерзость поступка Кирилла не поддаётся объяснению. Ладно бы он всю жизнь был богатым папенькиным сынком, но вот так прожить всю жизнь и поступить с лучшим другом! Скотство. Омерзительное падение, настолько гнусное, что я подхожу к нему ближе, встаю у его головы. Он замирает, пытается сквозь заплывшие глаза меня рассмотреть.
– Какой же ты подлый, – фыркаю я и собрав во рту слюну плюю ему на разбитое в хлам лицо.
Отхожу вполне удовлетворённая.
– Тебя подвести? – спрашиваю у Мирона громко, чтобы Кирилл слышал.
– Да, подвези, Ангелина, будь добра, – вежливо, так же громко отвечает Корсаров и подмигивает мне.
Он почему-то сильно не страдает. Совсем не страдает, что друг его предал. И мне казалось, что Мирон заочно простил своего заблудшего дружка. И мне легко… Может потому что я тоже ожидала хоть каких-то изменений в этом человеке. Хотя это уже не имело значения. У него есть квартира, я в любом случае с ним не стану общаться.
4. Падение и взлёт
Кирилл
– Швы накладывать не будем, помажем чудодейственной мазью, всё скоро пройдёт, – улыбается старик доктор. У него смешные усы концами загнуты вверх, и глазки крысиные. – Где так расписали?
– Вечеринка первая, – хрипло отвечаю я.
Смеётся Тамара, умиляется. Ей весело, блядь. Мальчик отдохнул, ничего страшного. Доктор её поддерживает. Поднимается с дивана… Светлого дивана, на котором я, как кусок дерьма сижу, не в состоянии спину прямо держать.
– Как вспомню, Томочка, наше время.
Тамара видно вспомнила и ещё больше залилась смехом. Отец появляется. Заканчивает разговор по телефону. Подходит ко мне, рассматривая разбитые губы, мятую синюю физиономию.
– К ответу призвать надо, – говорит он, приподнимая очки, щурится на мою рассечённую бровь.
– Не надо, – вздыхаю я. – Нормальный процесс.
– Ваня, вспомни себя в его возрасте, – усмехается врач. – Когда жизнь бьёт ключом, всех к ответственности не призовёшь.
– Да, было дело, – широко улыбается батя и подмигивает мне. – Я тебе денег кинул, машину в ремонт отгони. Там только крыло погнуто, можно сказать, отделался малой кровью.
Они уходят.
Вот и всё моё наказание, за все проступки.
Теперь я вижу наглядно, что золотые дети родителям не нужны. Нам все прощается, любая херня воспринимается, как игра детства в жопе. А то, что я любовь своей жизни потерял и унизил друга, им дела нет. То, что я превращаюсь в морального урода, волнует только меня.
Анна Васильевна в тёмном платье и белоснежном фартуке. Она ведь из другого мира? Она же нормальная ещё?
– Тёть Ань, а Геля где? – хриплю, когда она убирает с маленького столика вату и чудодейственную мазь.
– Ангелина улетела на юг в спортивный лагерь до начала учёбы, – отвечает она.
Она улетела. Потому что ангел и у неё есть крылья.
Я уныло тащу своё тело в сторону лестницы. Но звонит на весь дом колокол. Кто-то пришёл.
Почему-то я уверен в этот момент, что Мирон… Это надежда. Не стесняясь своей битой рожи, иду открывать, хотя стоило спрятаться.
Открываю дверь. На пороге стоят пацаны, с которыми вчера догонял Гелю и Мирона. Вынужден их пустить в прихожую. С этими двумя просачивается Рита.
Не здороваемся. Напряжённо. Тихо встаём в прихожей. Обстановка в моём доме намного круче, чем у всех их. Мой отец один из богатейших людей района. Нет, за коттеджами есть ещё дворцы, «Край непуганых миллионеров», но в этом месте, Мошниковы одни из богатых. Поэтому на лицах пацанов выражение сочувствия. А Рита чуть не плачет. Не заплачет, потому что блядь. Пришла без нижнего белья в коротком светлом платье. Утешать притащилась. Такая шлюха… Для меня как раз, короля шлюх.
– В общем, – начинает долговязый пацан со съехавшим на бок опухшим носом. Мирон предложил знатно. – Надо этого мудака выловить и решить вопрос по-своему. Не хочу батю подключать. Но если придётся, то уроду не жить.
Рита ластится ко мне, обнимает. Я руками её не трогаю.
Мне так горько, так страшно…
Я стою на распутье, коня потерял, голову тоже, но жизнь даёт последний шанс. Сейчас можно идти дальше по дороге, которую я выбрал.
Вот они – моя свита, стоят и ждут приказа. На вечеринке я их всех поработил. В местной тусне я – зажигающий звёзды, самый крутой пацан, хотя есть и старше меня. Но я умею говорить, я умею тусоваться и влезать в чужие умы. И теперь я их король и негласный лидер. Они жаждут, что я стану таким, как они.
Я, по определению, должен быть с ними дальше. И представляю, как будет развиваться события.
Сейчас я с ними иду похмеляться, мы отгоняем мою машину, потом заваливаемся на очередную тусовку и строим план мести Мирону. Мы собираем свою стаю и загрызаем Корсарова всей толпой. И празднуем это. Первой девкой в моей постели будет Рита, за ней косяком потянутся десятки других. В университет через месяц я приду прожжённый до глубины души…
Но есть другой вариант. Он неприятен моей гордыни. Он меня раздражает и хочется рыдать.
Лёгкий путь, сладкий, манящий, зовущий к себе, привлекающий роскошью и невероятными удовольствиями. Тяжёлый путь, где я один со своими косяками, без друга, без Ангела! Где нет масок и приходится мириться с тем, что многим я не нравлюсь. Но я хочу всем нравиться!
Да, я невротик. Мне ещё в посёлке об этом сказал один взрослый мужик, который как раз занимался моим внешним видом, рассказывал, какие шмотки покупать и как себя вести. Он первый сказал, что у меня жажда внимания. Понятно откуда это, из моего проклятого детства, где только Мирон и его бабка, и то не всегда. Так что я условно здоровый человек, но пока не болен окончательно.
Видимо в этот момент я как раз стою на черте между здоровым пацаном и полным….
Я жажду внимания и сильно завишу от него. Боюсь этого внимания лишиться. И порой меня не интересует, каким образом я привлёк к себе всеобщие взгляды, совершил подвиг, стал щедрым, или унизил друга перед толпой и танцевал полуголый на стойке в кухне.
Я такую славу себе уже создал! И меня не пугает, что она с душком. Я ещё друга до конца не предал, а переживаю бурю не самых приятных эмоций: злюсь, раздражаюсь, ненавижу всех, умираю от тревоги и одиночества, мне хочется рыдать и плакать одновременно. Это настоящая ломка.
Я сейчас лишусь ради Мирона признания и одобрения?
Я глубоко несчастлив от этого. И это считается нормальным состоянием таких, как я, но явно не здоровое. Наверно многие такое состояние проживают, а я вот застрял в нём…
И ведь не только среди сверстников внимания ищу. Я умён, знаю, в какой компании, как себя вести. Родители от меня в восторге, я приятен, весьма учтив, на комплименты не скуплюсь, лестью могу, кого угодно сбить с пути. Мои шутки интересны, замечания метки… Только вот не без корысти я такой. И видимо, Ангелина в один момент раскусила меня. Её вообще не тронули ни ласковые слова, ни внимание… Хотя что я себе вру? Неправильно всё начал… Наломал дров, потом она закрылась и не пробиться к ней, потому что есть люди которых ничем не возьмёшь. И даже если они тебя любят. Вот такие у меня есть. Геля и Мирон любят меня. И я их предал.
Я хочу выздороветь, стать самим собой, что-то обрести, хоть чем-то начать интересоваться. А то я на "качелях": вначале эйфория от славы и признания, потом тоска и глубокий дипрессняк. Взлёт-падение. Всё внутри меня, снаружи никто ничего не видит, воспринимают меня душкой интересным пацаном.
Я, блядь сам себе не интересен! Поэтому ищу оценки на стороне! Мне чужое мнение нужно, потому что моё личное о себе самом ниже плинтуса.
Но мне же нужно внимание! Я не могу остаться один! У меня нужда!
И сейчас я меркантильно буду искать выгоду, в угоду своей ненормальной жажды и предавать Мирона, единственного друга, настоящего с которым прошёл огонь и воду. А вот медные трубы, похоже, не прошёл. Вчера я Корсарова предал, это произошло неосознанно, потому что пьяный, потому что толпа, ждущая от меня выходки. Но сейчас я чётко осознал, что должен остановиться. Не ребёнок, надо расти что ли.
Совесть и гордыня. Они соперничают.
Но лёгкий путь таким и называется, что стоит только черту переступить, и понесёт. Как мне было стрёмно девку первый раз трахать. Но только попробовал и понесло. Если бы в Гелю не влюбился, то переебал бы вчера десяток.
А тяжёлый путь, когда ты себе во всём отказываешь, строишь себя… Ненавистный, зато душе нужен. Мой Мирон, моя Геля… Они мне нужны. А не эти вот, что ждут моего ответа. С ними мне будет холодно.
– Так как?
– Это мой друг, – говорю я, отстраняя от себя Риту. – И я его вчера унизил. За что получил. Но если у вас будет желание ему отомстить, придётся вначале со мной связаться.
– Кир, ты что? – удивляется Рита. – Он же… Он не наш. Если каждая псина с улицы будет так себя вести в нашем обществе…
– Общество? – я истерично смеюсь, закидывая голову назад. – Я видел вчера твоё общество! Ты голая танцевала! Я хотя бы штаны не снял, и ума хватило в твою чёрную дыру не входить, хотя засасывало.
Пацаны ржут, Рита округляет страшные рыбьи глаза. Потом прищуривает их. Губы становится узкими, когда девка их сжимает.
– Жди, ублюдок, прилетит скоро, – шипит потаскуха и, разворачиваясь, уходит из дома.
Парни в растерянности. Вроде я неплохо вписался в их компанию, но тут же кидаю их.
– Ну, бывай, – говорит один.
Другой молчит.
Они тоже уходят, оставляя меня в полной тишине, одиночестве и полном фарше моей убогой жизни.
***
Я плетусь в комнату к Геле. Да, она уехала, но я хочу её запаха. Буду фетишистом, возьму её трусики и буду спать, обнимая их.
Комната оказалась не закрытой. Вошёл спокойно и увидел, как Геля со мной попрощалась.
Над окном на шнурке повешен розовый медведь. У висельника нет глаз и носа, весь измазан красной краской. Зато белый, сука, лежал на мягких подушках.
Компа нет, ничего из её вещей, что бы мне хоть каплю намекнули на её переживания и взаимную любовь.
Я идиот?
После всего я надеюсь на что-то?
Конечно!
Я же оптимист.
Но жить не хочется.
Нажрался колёс, что врач выписал и целый день проспал.
На следующий день пил чай и читал. Читал всё, что можно, но вообще не понял, что читал… Ночью хотелось пойти на баскетбольную площадку. Меня там никто не ждал, поэтому я просто отжимался и почти до утра сидел за компом.
Геля и Мирон меня заблокировали, ни позвонить, ни на страницу залезть в соцсети. Я даже от отчаяния к Любе Часовой подался. Но та вообще закрыта ото всех.
Мне больно, мне страшно. Наверно это и есть взросление. Утром позвонил матери, потому что больше некому. Отец и мачеха, как родные стёрлись с сердца. Так, средство к существованию.
– Охренел? – сонно спрашивает мать в трубку.
– Привет, мам, – я смотрю на себя в зеркало в своей ванной комнате. Моей личной ванной, потому что Геля всё вынесла с полок, о её присутствии ничто не напоминало. Я дверь в её комнату открыл, как будто она рядом. Но там кроме висельника и дракона никого. – Я поступил.
– Молодец. Меня уволили. Я завтра уезжаю к родителям в Краснодарский край. Тебя с собой не приглашаю. Там работу поищу. Если уживусь с родителями, то не вернусь.
– Круто, – уныло ответил я. – Передавай привет бабушке с дедушкой.
– Передам. С тебя следить за квартирой. Сможешь сегодня или завтра приехать?
– Да, не проблема. Ма, ты не видела, Мирон у бабки?
– Да, сегодня здоровался. Грустный какой-то, он поступил?
– Вроде да.
– Давай, сынок, приезжай.
Вот! Хоть кто-то меня уважает, даже за квартирой присмотреть дадут. Осталось кактус завести и постараться, чтобы он не сдох.
Я почти человек.
Выхожу в интернет и пишу адской ведьме с чёрными губами Рине по кличке Коса:
– Будь человеком, передай Ангелине, что я люблю её.
– Дракон?
– Да, я.
– Передам.
– Спасибо.
Всё! Остался Мирон. Рано конечно я радовался, но мне хотелось верить, я ж оптимист.
***
Я собрал вещи, кинул отцу, что поехал в посёлок, потому что мать уезжает к родителям. От воспоминаний тёщи и тестя, папу перекосоёбило, и он ничего не ответил. Я закинул рюкзак в машину и поехал в родной посёлок. В городе купил маме подарок, красивую шляпу, на юг же собралась. В винном бутике три бутылки текилы, к другу ведь извиняться еду. В продуктовом жрачки побольше. И в приподнятом настроение отправился мириться с другом.
Готов.
Готов получить в морду.
Пока возился, уже ближе к вечеру время перевалило. В посёлок въезжаю, как домой возвращаюсь. Всё буйной листвой укрыто, везде кусты, цветы деревья. Тепло, девки в неглиже по улицам гуляют, машут мне руками. Я только капюшон толстовки пониже натягиваю, чтобы никого не видеть и никто меня не рассмотрел. Рожа вся побитая.
Машину припарковываю у своего подъезда, с пакетами вылетаю во двор дома. Шуганувшись девочки-подростка в коротком сарафане, бегу к Мирону.
Пьянка века. Она мне необходима. Звоню в дверь, надеюсь только на то, что бабуля откроет.
Осуществляется мечты. Бабуля – божий одуван улыбается мне. Чтобы не выгнали, захожу в прихожую, вытесняя старушку.
У Корсарова брови к переносице съезжаются. Он в джинсах и старой залатанной рубахе, жуёт что-то и стоит с открытым учебником в прихожей.
– А на куй, – фыркает он, прожигая меня взглядом.
Я аккуратно ставлю пакет, чтобы бутылки не звенели. Снимаю обувь и встаю перед Мироном на колени. Складываю ладони вместе.
– Прости засранца. Друг! Прости!
– Ага, сейчас! – захлопывает учебник Мирон и ногой толкает меня в плечо. – Ба у нас кто-то сдох, или это Мошников обувь снял?
– Мирошенька, внучек, ну нельзя так с другом.
– Нельзя, – ною я и со своими сложенными ладонями подползаю к доброй бабке. – Попросите его, пусть выслушает.
– Баб, я сам, – Мирон кулаки в бока, смотрит на меня.
– Избей! Только выслушай.
– Хорошо. Я буду тебя сейчас бить, а ты суть выкладывай.
– Мирон!
– Ба, иди там твой сериал начался!
– Только попробуй, – грозит внуку пальцем божий одуванчик и уходит в залу, закрывает за собой дверь.
Мы остаёмся одни, я сразу встаю на ноги и отхожу к входной двери на безопасное расстояние от Мирона.
– Что припёрся? – угрожающе накреняется вперёд Мирон и убирает руки за спину. Я знаю этот жест, так себя вёл наш тренер и классный руководитель. Если верить Хрену с Горы, то жест не агрессивный. Мирон хочет меня выслушать.
– Я – невротик, – выдаю я. – Злиться на меня бесполезно и помочь мне тоже почти невозможно. Тут только от меня всё зависит. Я понял, как живу и что творю. И так больше жить не могу. Если я вылезу… Если ты простишь меня, то благодарность не будет знать границ. Поверь… я бы выставил счёт тебе в любом случае, даже зная, что мы вместе столько лет. Но я всё осознал. Понимаешь, – я опустил глаза и стал задыхаться. – Ты должен знать, те парни…
– Ты заебал, Мошка. Я тебе что должен в ножки поклониться, что ты не с парнями в мою квартиру ввалился? Ты, скука, мне что тут гонишь? Что ты бы приехал мстить и мою бабку пугать? Так я бы зарезал тебя. Не самый лучший вариант моей личной жизни, но я со справкой от психиатра, так что тебе ничего не светит.
– Сука, – ною я, – Не то я тебе хотел сказать. Я же сказал, что лечусь. Мне одобрение и забота нужна…
Я затыкаюсь, глядя на жуткий взгляд из-под бровей. К стати у меня такой же взгляд, не очень приятный.
Отчужденность. Я не нужен, на меня обиделись и злятся.
Но он не ведёт себя агрессивно, не орёт, брызгая слюной. Не высказывает ничего, не пытается перевоспитать, переделать…. Как я вообще мог так с ним поступить? Это же Человечище!
– Ты подонок обыкновенный, – хмыкает Корсаров.
– Согласен. Я не велик и не ужасен, простой и обычный, но хотелось блеснуть. Очень хотелось, – я совсем ослаб, мне становится дурно, и я стягиваю с головы капюшон. И вообще решаю тостовку снять. – Кроме тебя и Гелика… Ну, никого.
– И нас нет, – плотоядно улыбается Мирон, словно Геля у него в комнате спрятана, и он на неё претендует. Но это не так, он просто дразнится. Отлично кстати, я немного злюсь, вспоминая, как они сосались под окнами дома, где я зажигал. Но им меня не переплюнуть всё равно. Тем более я точно знаю, что они мне мстили таким образом. Потом выясню, кто был инициатором такого выкрутаса.
– Что у трезвого в уме, то у пьяного на языке, – почесываю нос. – Давай, нажрёмся, я тебе всё скажу.
– Не отошёл от прошлых твоих откровений, крыса меркантильная. То есть у меня ничего за душой, так со мной и дел никаких. Лихо ты скурвился. А не тебя ли я защищал в школе? Не с тобой делился сладостями, что бабуля с работы таскала? А когда ты, маленькая мразь, потерял свои рукавицы, ты мой, сука, лимонад одной моей, блядь, рукавицей держал! Для тебя не было жалко, ты ведь был другом!
Я облизал губы, они пересохли. На него боялся смотреть.
Вот, пошёл процесс. Он высказывает обиды, это правильно. Значит, сейчас поспорим и придём к истине.
– Мирон, я к тебе, как к единственному живому человеку во всей моей жизни, – признаюсь я.
Вспомнил я эту рукавицу. На морозе пили лимонад, пальцы коченели. А так стояли с Роном, по одной руке в кармане и одна пара рукавиц на двоих.
И я предал… Я такого человека посмел оскорбить.
Кого угодно буду стесняться, но не его.
Поднимаю глаза полные слёз.
– Без пяти минут петля, – признаюсь ему. – Словно заблудился… Никого нет вокруг.
Жду его ответа.
– У тебя отец есть. Адекватный, – продолжает строго говорить мой единственный друг. – Ты вокруг никого не видишь.
– Тебя вижу, – шмыгаю я носом и отворачиваюсь. – Мирон, пожалуйста. Прости меня…
Последнее шёпотом говорю, в горле ком встаёт. Я не могу понять, как я дошёл до такого, что перестал воспринимать Корсарова за лучшего из друзей.
Но всё просто, я в какой-то момент стал видеть свою исключительность. Был обычной Мошкой, а оказался мажором. И моё окружение это заметило сразу. Я менялся, они восхищались. Все кроме Мирона, вот он и стал для меня лишним. Я должен смириться со своей обыкновенностью, гордость удушить, и гармонично так счастливо существовать с Роном. И если смогу, то и Гелика поймаю.
Мне необходимо работать над собой.
Рон заглядывает в пакет…
По щекам слёзы счастья. Он простил меня. Бескорыстно, от чистого сердца. Не потому что у меня есть деньги, просто… Он такой, настоящий.
Это стимул я хочу быть таким же, как Мирон Корсаров. Готов даже на одержимость к девушке. Вообще не проблема, я похоже уже…
Мирон достаёт бутылку текилы.
– Аристократ подворотный, – хмыкает он. – Соль с лимоном не забыл?
– Нет. Всё купил и закусь приличная.
Рон видит мои слёзы и улыбается.
– Ого, – он суёт свой нос в пакет. – А куда три бутылки?
– В хлам хочу, вообще, чтобы без ориентира.
– Так тебя, сучка крашена, на бабьё потянет.
– Вот! – кивнул я, соглашаясь. – Хочу испытать себя. Смогу… Гелика так люблю, смогу пьяным изменить?
– Конечно, сможешь. Ты ж шкура, – он тянет пакет на кухню.
– Ну Ритку не взял… Ну, тогда, – я запинаюсь, глубоко дышу, не могу поверить своему счастью. Лишь бы ещё раз не обосраться. – Нажрался, а не захотел другую.
– Так ты сейчас на этих испытаниях сопьёшься.
На кухне пахнет рыбой, что вообще аппетит не вызывает. Варёной вроде. Я сто лет такое уже не ел.
Корсаров выкладывает салатики, нарезку, хлеб со злаками. Лимон и красивую солонку, которая именно так и продавалась вместе с текилой.
Он уходит, возвращается с хрустальной посудой.
– Я в детстве не понимал, когда вообще этот хрусталь можно трогать, – смеётся Мирон. – Во-от, теперь понятно.
Он красиво оформляет столик и фоткает на память. Он улыбается… Открыто так, по-родному, по-доброму… Он такой, такой охрененный человек!
Такой…
Что после первой бутылки, я пытаюсь скинуть с него нимб, который появляется перед моими пьяными глазами.
И началось!
Вторую бутылку мы осилили только до половины. Третью бабуля убрала, что-то там говорила про драки, когда я бодал её пальто на вешалке.
Кажется, что тепло и лето, я падаю на заледеневшей луже у подъезда. Трогаю грязную воду, а льда вроде и нет. Рон с трудом меня поднимает на ноги. Чтобы не рухнуть, обнимаемся с Роном, идём во тьму.
– И ты понимаешь… Ты меня понимаешь? – я перед лицом Мирона выстраиваю пальцами какие-то фигуры.
– Мирош, привет, – прямо к нам в объятия влетает какая-то барышня. Так обрадовалась, что пьяные. Видимо девке только это и было нужно.
– Ты Люба Часова? – пьяно щурился Мирон.
– Нет, я Оля, помнишь…
Мирон кладёт на лицо девке свою ладонь и куда-то её откидывает.
– И я, – говорю с трудом, – с тобой солидарен.
Чем ближе к клубу, тем больше машин и шума. Я пешком, где-то в голове кружится мысль, что сорить деньгами нельзя. И девчонок щупать тоже.
Выдержу?
Щурюсь на косорылого пацана. Он щуплый, а куртка летняя с нереальными плечами, что свисают вниз. Костян, бывший одноклассник.
– Какие люди! – кричит он, в улыбке не хватает пару зубов. – Неожиданно!
Он пьёт пиво из горлышка бутылки. Протягивает бутылку мне. Я хватаю и высасываю почти всю, пока Мирон не вырывает её у меня.
– Бля! Я тебя не дотащу, – орёт мне в ухо Мирон и ржёт, как конь. – Сучка крашена!
– Это мой натуральный цвет, – я пытаюсь устоять на ногах и взмахом руки откидываю с головы капюшон. Не хрена не эротично.
Мирон в покат. Мне тоже становится смешно, а потом резко грустно.
– Я так тебя люблю, – начинаю рыдать. – Ты самый лучший друг…
Я падаю на него и целую в губы. Мирон падает на Костяна, тот нас ловит.
– Смотри, смотри сюда, сука, – угрожающе, с хищной улыбкой говорит Мирон, берёт моё лицо в свои руки и подтягивает меня к себе. – Один удар головой и твой нос в хламиду. Я же тебя, сучка, щадил в парке.
– Один раз не пидарас, – улыбаюсь ему, потом откидываю его руки и делаю гордый вид. Рукой развожу в сторону и рассказываю, – это традиция! Это по-мужски. У нас в семье принято в писюн целовать младенцев мальчиков.
– Что, реально? – офигевает Костя.
– Да, – я хватаю пьяного Мирона за шею и тяну к себе, целую его в лоб и получаю кулаком в живот. Толстовка не дают всеобъемлить щадящую силу дружеского удара под дых, но загибаюсь. – Я серьёзно, – ною я. – Меня в два месяца дядька в хуёк целовал. Ритуал такой. К тому же ты мою малышку целовал, тварь… Как ты мог? Как мог моего Гелика?
– Сладкая девчонка, – смеётся надо мной Рон. – Я даже за неё переживаю.
– Ну, вы, бля, в жопень ужрались, – хохочет Костя и шарит в карманах своей нереальной куртки, явно на вырост. Но до неё Костику ещё лет тридцать расти придётся. Он достаёт на свет фонаря кастет.
– Сам отлил, – кровожадно улыбается он, показывая холодное оружие.
Я быстро отбираю у него тяжёлый кастет и напяливаю на свою руку. Костя меня в два раза меньше, и руки у него тоже мелкие, как у девчонки. Но я умудряюсь впихнуть пару пальцев в кольца…
Снимаем кастет пока идём до клуба.
Пиво на текилу имеет поражающий эффект, вертолётики раскидываю рукой.
Потом зал, мелькание огней. Туалет, знакомый запах. Меня целует Мария. Я ей подарил духи с оттенком малины, как у Гелика. У моего Ангела такие.
Ангел…
Мужской туалет, жадные поцелуи на шее, она засасывает кожу, оставляет следы, метит меня.
Я хочу секса, я дико хочу Машке вставить. Но нельзя.
Машка спускается ниже, садится на унитаз. Облизывается, готовая отсосать.
Я почти ничего не вижу, хватаюсь рукой за перегородку кабинки, достаю член… Меня бьют сумочкой. У Машки подделка, но бляшка Дольчи Кабана, как кастет у Костяна, тяжёлая и оставляет на моём лице вмятину.
Куда-то иду, гремит кастет на моём пальце об стену.
Холодно жесть! Члену холодно.
– Спрячь, мудило! – орёт откуда-то Мирон.
Это я со спущенными штанами на улицу вышел. Он кулаком запихивает мой несчастный член в штаны и закрывает ширинку вместе с лобковыми волосами. Я ору во всю пасть, умоляю пощадить, ссылаюсь, что Гелику ещё пригодится.
Меня пытается успокоить чей-то ботинок. Воинственно сжимаю кастет и бью ближайшую морду.
– Это носороги!
– Я тебе сейчас глаза местами поменяю! – Кричу зверем и кидаюсь в драку….
Где все?
Иду, пошатываясь, по парку в сторону дома. Мирон твёрже стоит на ногах, глотает пиво. Ржут наши пацаны, и я тоже ржу, не понимаю что смешного, так, за компанию.
Всё вокруг вертится. Аптека. Улица. Фонарь. Знакомая дверь. Унитаз. Холодный душ.
Полотенце на бёдра… Лоб – стиральная машина.
Выхожу в коридор. Мирон падает перед моей матерью на колени. Я подхожу к родной матушке на четвереньках, теряя полотенце по дороги. Она бьёт нас мокрой тряпкой, но мы с Мироном ухватив её лодыжки целуем её тапки.
– Родная, – перекрикиваю я её ругань, – Мамочка, прости!
– Простите нас! – вторит Мирон.
Постель… Ноги Мирона у моей щеки.
Палец распух в кастете, боль невыносимая.
***
– Вот, что значит, ноги женщине ночью поцеловать, – работает напильником Мирон, освобождая мой багрово-синий палец.
За окном раннее утро. Солнечно. Лучи скользят по подоконнику и освещают стол. На нём три закуски, пирожки и чай крепкий, две маленькие стопки любимой маминой настойки из брусники. Это нам, чтобы опохмелиться.
– Реально. Буду Гелику по ночам ножки целовать, – болезненно усмехаюсь, прикладывая влажное полотенце к голове. – Я вчера с Машкой в туалете…
