Текст книги "Богиня судеб"

Автор книги: Татьяна Тарасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Когда ты отправляешься? – вопросил Гвидо, стараясь не выказывать особенной уж радости по поводу того, что приятель его уходит. Дигон мог не так его понять. Маленький дознаватель радовался тому лишь, что в доме сем наконец воцарится мир – как раз-таки с аккерийцем он не хотел расставаться так скоро.

– Сейчас, – буркнул аккериец. – Пива выпью – и пойду.

Немедленно требуемый напиток был поднесен дорогому гостю. Кроме того, с появлением Дигона старый слуга начал накрывать на стол. Кухарка (по приказу Ламберта, наверное) показала истинные чудеса кулинарии. Здесь были: маринованная семга, два вида окорока – с чесноком и простой, жареный гусь, начиненный яблоками и какой-то неведомой кисло-сладкой травой, придающей блюду несравненный вкус и аромат, седло барашка в остром соусе, свежие булочки и многое другое, от чего глаза гостей наполнились слезами восторга и умиления.

Конечно, лучшие кушанья Ламберт поставил перед Дигоном. Душа его пребывала в состоянии благостном и добром: хозяин останется дома, под боком и под присмотром, а ради этого старый слуга был готов на многое. О, эти страшные дороги! Путешествуя по ним можно не только простудиться и умереть, но и наткнуться на банду разбойников или злобного демона... Ламберт, который вовсе не выезжал за пределы города, имел смутные представления о жизни. Для него все заключалось в этом доме и в этом человеке, и благоденствие того и другого было несравнимо важнее всего – совершенно всего прочего. А посему аккериец, случаем забредший в Лидию, встретивший здесь Гвидо Деметриоса и принявший на себя розыск злосчастного рубина являлся для старика самым дорогим гостем, каковому отношению способствовала также его внушительная стать.

– Все приготовлено, отважный наш друг, – заявил Сервус, потерявший аппетит вследствие длительного волнения. – Отличный конь, еда, вино и вода – дней на пять хватит точно. Ну, а потом... Вот!

Он выудил из-под полы куртки туго набитый мешочек. Волк на глаз определил, что там не меньше полусотни золотых. Да, такого богатства достанет и на три луны... Он подхватил мешочек, сунул его в карман.

– Э-э-э... Может быть, господин желает новое платье? – Ламберт, при Дигоне почему-то робевший, переводил взгляд с него на хозяина и обратно.

– Конечно, желает! – спохватился рыцарь, не давая гостю ответить. Неси мою новую тунику, жилет, куртку и штаны, да порезвее!

– Не надо, – жестом остановил аккериец сорвавшегося с места старика, повернулся к хозяину. – Мне твое платье ни к чему. Золота у меня достаточно, оденусь в дороге.

– Что ж зря тратить? – удивился Сервус. – У меня две комнаты завалены...

– Не надо! – перебил Дигон. – Ты слишком пышно одеваешься, приятель. Твои цветы на заднице и звезды на животе не для меня.

Рыцарь несколько смутился и рассердился. Он понимал, конечно, что аккериец прав: его одеянья обычно вызывали улыбку у простых людей и восхищение у знатных. К чести Сервуса надо сказать, что его более волновало мнение первых, ибо они в сути своей были чисты, что он не понимал умом, но чувствовал сердцем.

Дигон времени не терял. Он уплел уже половину жареного гуся, выкинув из него начинку на стол, и выдул кувшин пива, отчего на душе его сразу стало светлее. Предстоящая дорога уже не казалась ему бессмысленной: по опыту он знал, что ничего не получает от жизни только тот, кто ничего не делает. Он – делал; он всегда был в движении; жизнь была в нем и жизнь была – он сам.

Аккериец не задумывался о том, что ждет его впереди. Он вообще редко о том задумывался. Он знавал людей, которые после некоторого рассуждения на темы пути и приключений оставались дома, где постепенно скучнели, грузнели и тупели, не занятые делом. Все это было смешно и странно, а чаще всего противно. Но и об этом он не думал, а просто ощущал так и не иначе...

Ухмыльнувшись своим мыслям, хаотичным, но бодрым, он затолкал в рот последний кусок, проглотил его, почти не жуя, дохлебал пиво из кувшина и поднялся, на ходу уже подхватывая из рук Ламберта связку вяленой рыбы.

Даже не посмотрев на хозяина и его гостей, аккериец вышел из дома, сел на длинноногого вороного, с удовлетворением похлопал по тугому боку дорожного мешка, притороченного к седлу, и тронулся в путь.

Глава третья. Знакомство

Солнце палило так, словно желало весь Тим сжечь дотла. Волк, чей темный волос притягивал его жаркие лучи, стянул тунику и соорудил из неё нечто вроде тюрбана – он помнил, как опасен может быть огненный глаз Митры, такой нежный и ласковый утром и такой равнодушно-жестокий в полдень. Выжженые им поля он проезжал сейчас. Там бродили люди – казалось, без цели и надежды на лучшее будущее, но аккериец знал, что они работают с рассвета и до заката, не давая себе отдыха, потому что засуха – родная сестра голода – была их постоянным врагом, с коим они и боролись по мере сил.

Потом поля кончились. Дорога стала ровнее, шире. Вдали отсвечивали серебром серые стены Нилама, и запах морского ветра уже ощущался в горячем воздухе.

Дигон пришпорил коня. От жары оба размякли; сон – тяжелый, тягучий сковывал веки, запутывал мысли, и аккериец, вопреки первоначальному намерению не останавливаться до тех пор, пока есть провизия и вода, решил завернуть в харчевню, дабы подкрепить силы спокойным сном под крышей.

Плата за въезд в Нилам была несравнимо выше, чем во всех других городах света, и взимали её стражники строгие, норовящие взять с гостя богатого купца ли, бедного путника ли, все равно – ещё сверх положенного законом. Обыкновенно люди безропотно платили: все знают, что власть не переспорить. Но аккериец был не из таких. Швырнув на поднос три золотых, он ногой оттолкнул вцепившегося в повод толстяка в доспехах и спокойно въехал в город. Вслед ему неслась брань, караульные грозили всевозможными напастями и призывали Адониса поразить наглеца громом и молнией, но Дигон и не думал останавливаться. Он не сомневался, что у Адониса есть дела и поважнее расправы с ним, а на гнев стражников ему вообще было наплевать. Корысть должна быть наказуема, так считал он, и – наказал её сейчас, заплатив за въезд ровно столько, сколько полагал достаточным.

Таверну "Толстяк Шаккон" аккериец заметил издалека. Вывеска над дверью, высотой чуть не в человеческий рост, привлекала яркими красками; по бокам её, раскорячившись, стояли две деревянные фигуры, изображающие самого Шаккона с большой кружкой пива в руке и его супругу с метлой – огромными животами они касались друг друга; зазывала – чернявый оборванный мальчишка – пронзительно верещал, приглашая посетителей, хватал прохожих за руки и, когда они брезгливо отпихивали его, подбегал к другим, надеясь, наверное, что эти окажутся более сговорчивыми.

Дигон дал оборванцу золотой только за то, чтоб тот молчал все время, пока он будет в таверне, бросил ему повод, повелев смотреть за конем в оба глаза, и вошел внутрь.

Посетителей здесь было мало. Пара заезжих – белобрысых, разодетых в серебро да золото, полупьяных купцов, затем трое местных из крестьян, и стражник, обильно орошающий черную курчавую бороду свою жидким светлым пивом.

Аккериец поглядел на него, поморщился. Что ж, если у хозяина не найдется пива покрепче, он выпьет то, что имеется у него в дорожном мешке, но жареного барана он желает свежего, горячего, только что с вертела.

Дважды повторять ему не пришлось. То ли внушительного размера меч нового гостя показался толстяку Шаккону (а хозяином был именно он) вполне убедительным аргументом, то ли его же зычный хрипловатый голос проник к самым глубинам рыхлого сердца, но баран был подан тут же, и как раз такой, какой и требовался.

Дигон набросился на мясо с энтузиазмом голодного зверя – рвал его зубами, урчал и чавкал. Впрочем, точно таким способом насыщались и другие посетители, коих несколько прибавилось: пришел странно одетый господин с носом почти такой же длины, как и меч аккерийца; заглянул на огонек ещё один стражник, разжиревший на казенных харчах, лысый, низкозадый и тупорылый; затравленно озираясь, бочком протиснулся в дверь лохматый парень примерно одних лет с Волком, осторожным шагом пересек зал и подсел к купцам, видимо, намереваясь подкрепить силы за их счет.

Аккериец, у которого в желудке покоилось уже полбарана, подобрел. Уже не таким ублюдочным казался ему толстяк Шаккон, лоснящийся от пота, и не такой страхолюдиной хозяйка, действительно не выпускавшая из могучих рук метлы, то и дело норовя ужалить ею побольнее супруга. А прочие – сброд, прожигающий жизнь как придется, без цели – Дигона вовсе не занимали. Он повидал в своей жизни столько людей, что ими вполне можно было б заселить порядочный городишко, а посему в местах, подобных этому, никогда не обращал внимания на посетителей – разве что на девиц.

Гневные вопли купцов прервали вялый ход мыслей Дигона. Он посмотрел в их сторону, ухмыльнулся: лохматый, утянув со стола огромную краюху хлеба, судорожно заталкивал её в рот, а белобрысые купцы обиженно визжали и призывали хозяйку немедленно выгнать бродягу, пока он не сожрал все их кушанье. Та с угрожающим видом уже поворачивалась к ним; ноздри её трепетали, в маленьких глазках, почти сокрытых под складками жира, горел огонь, а могучие руки вздымались над головой медленно и неумолимо. Но парень не стал дожидаться, пока здоровая и крепкая как деревенский коваль матрона опустит на его встрепанную башку свою страшную метлу. Вскочив, он согнулся крючком и метнулся к столу аккерийца, видимо, предполагая, что только он в силах укрыть его от праведного гнева доброй женщины.

Впрочем, увидев, что воришка выглядывает из-за мощного плеча гостя, хозяйка успокоилась и занялась делами, более не реагируя на купцов и их недовольное вяканье (Дигон понял, что заплатили они ровно столько, сколько спросил слуга, и ни медяком больше, а потому и не имели права рассчитывать на защиту от наглых прихлебателей – скупой, как известно, платит дважды). Зато стражники, объединенные общей службой и сознанием собственной правоты, решительно встали и двинулись к столу Дигона.

– А ну, вор, подымайся! – грозно сказал низкозадый, пухлым кулачком прижимая к боку рукоять меча, что печально болтался в ножнах на его пузе. Кому говорю!

Дигон с любопытством посмотрел на него, потом перевел взгляд на парня. Тот сжался, пытаясь спрятаться за баранью ногу, но тем не менее отважно зыркал на стражников и что-то шипел сквозь зубы, оказавшиеся на редкость ровными и белыми.

– Да ладно, пусть его, – лениво пробормотал второй, опасливо косясь на мощного аккерийца: кто его знает, почему вор прибежал именно за его стол. Может, он его друг или брат...

– Чего ж ладного? – удивился низкозадый. – За преступников нам платят по десять медяков на брата – я от таких денег не откажусь! Ну! – зарычал он, приближая толстую физиономию к бараньей ноге. – Ну!!! Встать!

Нога не шевельнулась, а лохматого за ней теперь и вовсе было не видать.

– Ур-р-р! – взрычал стражник. – Ур-р-р-р! Я тебя!...

– Прах и пепел... – негромко буркнул аккериец, оглушенный рокотом его голоса. – Ты, старая морда, седло вонючее, плевок Бургана, пшел вон отсюда, пока я твою задницу к полу не приколотил.

Спокойный тон Дигона, в котором, однако, явственно слышались угрожающие нотки, заставил стражников вцепиться в свои мечи и сделать шаг назад. Парень же, напротив, осмелел, высунулся из-за ноги и тонко вякнул:

– Его задница и так у самого пола. Лучше бороденку приколоти.

Волк удивленно взглянул на него, но ничего не сказал, снова повернул голову к стражникам. И, хотя он молчал, те отлично поняли, что надо немедленно уходить, пока не завязалось что-либо вроде драки, а точнее – как раз-таки драка, в коей они, конечно, вряд ли одержат верх.

– Ты здесь человек новый, – откашлявшись, сказал тот, у которого задница находилась достаточно далеко от пола. – Не знаешь наших порядков. Десять медяков и впрямь на дороге не валяются, вот и...

Он не договорил. Презрительно усмехаясь, аккериец сунул руку под полу куртки, пошуровал там и кинул на стол золотой.

– Хватит?

Глаза стражников загорелись. Каждый из них получал золотой после целой луны службы, а тут такое богатство нежданно-негаданно свалилось им прямо в руки...

– Да, господин... – пересохшими губами прошептал присмиревший низкозадый. – Очень даже... очень даже хватит...

Он цапнул со стола монету и ринулся к выходу. Второй, возмущенно заревев, побежал за ним, подозревая, что соратник не захочет делиться. За ними, охнув, устремилась и хозяйка, потрясая метлой – оба не заплатили за выпитое пиво и съеденную ветчину.

Дигон насмешливо поглядел им вслед и повернулся к лохматому.

– Кто такой? – осведомился он, вновь подвигая к себе баранью ногу и с неудовольствием замечая, что один бок её – тот, что находился прямо перед парнем – изрядно ощипан.

– Трилле, – откликнулся лохматый и быстро отодрал ещё кусок мяса.

Узкое лицо его, чрезвычайно подвижное, было весьма благородно. Черты, по отдельности казавшиеся вовсе некрасивыми, вместе составляли довольно приятное впечатление. Длинный тонкий нос, большой рот, голубые, широко расставленные глаза в обрамлении пушистых черных ресниц – если парня отмыть и причесать, он мог бы сойти за сына дворянина, а то и самого короля. К тому же и фигура его отличалась определенным изяществом – тонкая, высокая, гибкая, с развернутыми прямыми плечами. Сейчас же от природы чистая гладкая кожа его была покрыта пятнами грязи и болячками, а изящные руки – цыпками; белесая щетина выросла над верхней губой и клочками на подбородке; в светлых густых волосах застряли соломинки и репьи. В общем, гостем Дигона оказался обыкновенный бродяга, и сейчас, по мнению аккерийца, его следовало накормить (кто сам бывал голоден, не оставит голодным другого), и затем избавиться от него навсегда.

– Ешь! – Дигон подвинул Трилле баранью ногу, кликнул хозяина и потребовал для себя жареного гуся, а заодно и ещё пару кувшинов пива, один из которых предназначался для лохматого.

Получив разрешение на употребление мяса, парень ухватил ногу обеими руками и, рыча, вцепился в неё зубами. Похоже, последние три дня ему не доводилось радовать свой желудок чем-либо кроме куска черствого хлеба – он пожирал мясо даже глазами, выкаченными так далеко, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит.

Волк же, легко справившись с гусем, допил пиво, положил на стол плату за еду и поднялся. Ему предстоял неблизкий путь, и каждый вздох промедления означал ещё шаг вперед пройдохи Леонардаса, увозящего в Ордию Лал Богини Судеб. Если же переводить путь ублюдка в триста золотых, обещанных Сервусом Наротом, то... Аккериец быстро рассчитал, что каждый его шаг стоит примерно половину медной монеты, а если он едет верхом...

– Постой, брат! – он был уже в дверях, когда звонкий голос лохматого остановил его.

– Ну? – нахмурясь, сказал Дигон.

– Подожди меня, я сейчас!

Аккериец пожал плечами и вышел из харчевни. Нет забот, кроме как ждать этого бродягу...

Взяв из рук мальчишки повод (избавившись от Дигонова вороного, оборванец тут же снова завопил, призывая новых посетителей), он вскочил на коня и – тонкая рука Трилле легла на его колено.

– Что ж ты? – обиженно произнес он. – Я же просил подождать!

– Уйди! – рыкнул аккериец, донельзя раздраженный наглостью парня. Он спас его от стражников и накормил – что ещё ему надо?

– Да постой же, – увещевал его Трилле. – Я должен ехать с тобой. Я пригожусь тебе, вот увидишь сам. Знаешь, кто я? О-о-о!.. Ты не знаешь, кто я...

Волк ударил вороного пятками и тот рванул с места как ошпаренный. Через несколько мгновений позади осталась харчевня "Толстяк Шаккон", и оборванец-зазывала, и нахальный бродяга... А впереди – впереди был город Нилам, который до сумерек следовало проехать весь, дабы ночь провести уже в тимских степях, где никто, никто не потревожит сон аккерийца... Гикнув, Волк ещё пришпорил коня, вновь радуясь жизни, ибо нет на свете ничего прекраснее ее...

* * *

... на свете нет ничего прекраснее жизни, да и как может быть? Только живому может доставить радость поцелуй красавицы, первый писк младенца, победа над врагом и возвращение из дальнего похода друга... Ощущение сие жило в сердце Дигона и никак не отражалось в его голове. Глубоких мыслей он не признавал, как не любил и рассуждений на высокие темы. Для него все было просто: делай так, как тебе приспичило в этот момент (философ Бенино сказал бы иначе – "как велит тебе сердце твое"), но не торопись. Бывают разные моменты, и не всегда стоит полагаться на свое знание этой странной жизни.

Не всегда Дигон бывал справедлив, ибо горячность и чисто аккерийская взрывная натура его иной раз запросто подавляли разум, смешивали мозги в одну пресную кашу; кроме того, не всегда справедливость он понимал так, как понимали её другие. Нынче, например, он мог бы обоих стражников прикончить только за то, что они осмелились потревожить его воплями во время трапезы, и лишь благодушное настроение, наступившее после приема пищи, спасло этих нахалов от дикой и страшной в своем проявлении ярости Дигона. Вряд ли после того его мучило бы раскаяние. Скорее, он забыл бы о тех, кого отправил в Ущелья из-за такого пустяка как шум в харчевне – или вспомнил бы, но без сожаления, а с усмешкой. Да, могло быть и так.

Но случалось и совсем иначе. Порой та чаша весов, на коей находилась его справедливость, перевешивала ту, на которой кучкой пепла лежала чужая. Жизнь человека была предметом сего спора. Спасенная Дигоном от чьей-либо злой воли, эта жизнь оплачивала его счет, обеспечивала равновесие перед богами, и даже суровый Стах не смог бы отрицать величия сына своего. Сыну же на высокие материи было наплевать. Он вовсе и не думал о спасенных им, как не думал и о погубленных им. Он просто жил – так, как умел; шел туда, куда вела судьба; действовал так, как велела природа. А чувства и объяснения этих чувств – занятие, не достойное воина...

Сумерки наступили, но Дигон все стремил вороного вперед, уже по степи. Ветер свистел в его ушах – вольный ветер, вырвавшийся из плотных серых стен города на простор, сейчас сияющий серебром под новорожденным лунным светом. Две-три звезды ещё не начали светить в полную мощь; пока они только тлели, и все же свет дрожал в них, постепенно разгораясь, разрастаясь, готовясь к долгой ночи. Вот оно – царство мрака, – грядет, принося с собою страх, озноб, сон и дрему; пробуждая низменные чувства в слабых людях и охотничьи инстинкты в сильных животных.

Слава Митре и прочим богам, в окрестностях Тима не водилось ни диких львов и тигров, ни гнусных гиен, ни змей. Так, пробежит иной раз пума или бродячая собака, коих развелось в последнее время множество, и не только в Тиме. Дигона эти животные не волновали. Спал он чутко, и даже мягкий шаг пантеры разбудил бы его в самой середине крепкого сна. Да и верный меч всегда был рядом – не пройдет и четверти мига, как аккериец выхватит его из ножен в случае опасности... То есть даже если б в Тиме водились львы и тигры, аккериец не стал бы торопить коня и отказываться от ночлега.

Спешившись возле небольшого холма, вкруг которого валялись охапки свежескошенного сена, Волк соорудил себе из них пахучее ложе, вбил в мягкую, уже похолодевшую без солнца землю колышек и привязал к нему вороного, затем лег. Сон пришел к нему сразу. Сон был плотен и покоен. Ни вздоха тревоги не вырвал он из глотки Дигона...

* * *

Но потом в сон этот просочилось нечто странное. То ли обрывки воспоминаний, наяву уже не восстанавливаемые избирательной памятью, то ли предупреждение на будущее – там, в чертогах бога Хипноша, что владеет искусством погружать человека в вязкие теплые болота сна не хуже, чем Дигон владеет искусством драться, аккериец не умел понять, что к чему. Он только видел лица, дома и дорогу, долгую словно жизнь отшельника, ощущал чьи-то прикосновения, слышал голоса, но сам не ходил и не говорил. Хорошо ли было там? плохо ли? Пожалуй, ни то и не другое. Там было никак. Чувства Дигона, коих на самом-то деле у него всегда было достаточно, хоть он сам и не готов был в этом признаться даже себе, сейчас спокойно дремали. Сторонний наблюдатель, он ничего особенного не видел в сем сне, хотя он ему и не нравился.

Вот прекрасное лицо Белит, его возлюбленной, погибшей много лет назад. Оно лишь промелькнуло, но Дигон точно знал, что тревоги и тоски не отражали темные глаза. Вот равнодушная физиономия старого солдата Кумбара прошло всего-то две луны с того дня, как аккериец попрощался с ним у стен Иссантии – столицы Багеса. А вот опять эта дорога... Никого нет на ней, только вдали слышны какие-то тихие голоса...

Внезапно Волк проснулся. Рука его за миг до пробуждения уже легла на рукоять меча. Откатившись в сторону от сенного ложа своего, он черной тенью распластался на земле, готовый в любой момент взметнуть меч и поразить врага. Но сначала нужно было убедиться, враг ли там...

Шаги приближались. Легкие, мерные, они принадлежали не человеку лошади. Но одна, без седока, лошадь вряд ли появилась бы в степи, где одному только ветру привольно, а потому Волк затаился, дыша совсем неслышно, и вскоре уже разглядел в ночи, в пятистах локтях от холма, всадника, правящего в его сторону.

Вот он сделал остановку на миг и приподнялся в седле, высматривая что-то впереди, заметил вороного, который стоял прямо в снопе лунного света, и направил лошадь к нему. Он не сделал и двадцати шагов, как аккериец, видевший в темноте как кошка, разжал пальцы, прилипшие к рукояти меча, выругался шепотом, и встал.

– Бурган тебя раздери, приятель, – хрипло сообщил он во тьму. – Ты разбудил меня!

Глава четвертая. В Рухе

Трилле – а это был он – пришпорил лошадь, и несколько мгновений спустя, радостно, едва ль не со слезой улыбаясь, спрыгнул на землю и бросился к Дигону. Он даже сделал попытку обнять его будто старого друга, с коим не виделся лет этак десять, но тот оттолкнул его одним лишь взглядом.

– Ты так и будешь таскаться за мной? – сурово вопросил его Дигон, не позволяя присесть.

– А, – махнул рукой лохматый, переминаясь с ноги на ногу и отворачивая глаза от синих льдинок аккерийца, – мне все равно, куда идти, вот я и подумал, что могу сопровождать тебя... Надеюсь, ты будешь рад...

Затем он (видимо, справедливо опасаясь, что как раз Дигону не все равно, кто следует одной дорогой с ним, и вряд ли он так уж будет рад такому попутчику) набрал полную грудь воздуха и скороговоркой начал:

– Ты смел и решителен, ты великолепен и силен, о горный орел...

– Но! – Дигон поднял ладонь, с брезгливостью останавливая этот поток лести. Досада, охватившая его в первый же вздох, разрасталась, заполняя грудь колючками злобы: одного взгляда на этого бродягу было достаточно для того, чтобы определить его сущность. Обыкновенный прилипала, из тех, что пристают к путешественникам, развлекают их в пути нелепыми выходками, а за сей труд их надобно кормить и поить, да в случае чего ещё и защищать. Дигон встречал таких, и прежде на эту удочку не попадался, но – в глазах Трилле все же посверкивало нечто странное, отличавшее его от остальных; может, именно то высокое происхождение, каковое заметил аккериец сразу...

Бродяга уловил миг замешательства, подался ещё на шаг ближе.

– Клянусь всеми богами, ты не пожалеешь, – приложив к сердцу ладонь, горячо сказал он. – Знаешь, кто я? О-о-о!..

– Прочь! – вынес решение аккериец. Засим он отвернулся и вновь пошел к своему ложу.

– И чем же я плох? – обиделся Трилле, волочась следом. – Я умен, красив и ловок, я...

– Прочь! – рыкнул Дигон. – Клянусь Стахом, воронье гнездо, ты мне надоел!

Парень вздохнул, остановился. А когда аккериец зарылся в сено и захрапел, выбросив из головы существование бродяжки, он сел на землю, устроил подбородок в коленях, и вскоре тоже задремал, привыкший, видно, спать в любом положении...

* * *

С первыми лучами солнца Волк открыл глаза. Небо, голубое и чистое, обещало хороший день, душа была свободна, легка, воздух свеж – все вместе создавало чудесное ощущение бесконечности жизни. В этот момент дыханье природы и человека совпали; человек проснулся одновременно с землей, травой и деревьями; природа вошла в его сердце и согрела его.

Аккериец встал. Увы, кроме него и природы в мире сем существовал ещё и бродяга, который тоже сейчас пробудился и хлопал длинными ресницами, припоминая, куда занесло его прошедшей ночью. Узрев его, Дигон взъярился. Та благость, что снизошла с небес, мгновенно исчезла, испарилась в сыром воздухе утра. Он зарычал, медленно, с угрозой, вытащил из ножен меч.

– Полно, дружище, – сиплым со сна голосом пробормотал Трилле, отползая назад. – Я уйду, если ты велишь...

Поднявшись, он отвернулся от аккерийца, пошел к своей лошади. Плечи его согнулись, руки плетьми повисли вдоль боков – парень явно не хотел расставаться с этим огромным мощным мужем, коего почитал уже за друга и покровителя. Но делать было нечего.

Караковая всхрапнула, когда он дернул повод, отворачивая её морду от сочной травы, и недовольно ударила копытом в землю, когда он запрыгнул в седло. Вороной Дигона косил на красавицу кобылу большим фиолетовым глазом, готовый скакать за нею, но хозяин и не думал пока отправляться в путь. Он восседал в копне сена и с аппетитом поглощал жареного петуха, запивая его красным вином из бутыли. То ли он снова забыл о Трилле, то ли нарочно не глядел на него, уверенный в том, что теперь-то парень оставит его в покое и уберется восвояси – ещё вчера он воздал долг человеколюбия и накормил этого прилипалу, а потому ныне не считал себя обязанным предложить ему часть своего пайка.

Глубокий вздох наполнил грудь бродяги. Он бросил на Дигона последний взгляд и, не увидя и малейшего признака того, что его присутствие замечено и принято благосклонно, тронул лошадь. Он возвращался в Нилам – город, который так неприветливо встречает бродяг! Впрочем, а кто вообще в этом мире встречает их приветливо?

* * *

Близился вечер. Давно уже позади осталась степь, и полоса чахлого сухого леса, и мутный ручей с кислой водой, и маленькая деревня без постоялого двора. С самого утра Дигон ехал, не останавливаясь, раз только позволив коню напиться из деревенского родника. Скоро уже должны были показаться вдалеке стены Руха – там путник бывал, и теперь предвкушал обход знакомых кабаков и объятья знакомых див, кои пышны формами и добры сердцами. Зелина, Ирха, Саддана, Лила, Аина – черноокие красавицы, умеющие любить мужчину так жарко, что и годы спустя в душе его остается след от языка пламени этой любви... Да, Дигон помнил их. Ночи и рассветы в крошечных комнатушках под чердаком кабака, пьяные песни и крики внизу, в зале...

Аккериец ухмыльнулся, представляя угольки глаз юной толстушки Ирхи, кои вспыхнут при виде давнего приятеля так ярко, что вмиг разожгут его страсть, затуманят голову, увлекут в духоту каморки и... Он пришпорил вороного, желая поскорее достигнуть Руха, этой колыбели любви, пьянства и воровства. Все-таки жизнь прекрасна – так ощущало сейчас его сердце и простор равнины, и близость города, и сухой теплый ветер, толкающий в спину. Прошлого нет; есть только будущее, в тайне которого содержится смысл всей жизни, и к этому будущему стремился сейчас аккериец, напрочь позабыв об истинной цели своего нынешнего предприятия.

Он ворвался в Рух так лихо, что стражники едва успели поймать вылетевшие из его руки золотые. Узкие и кривые, но такие уютные улочки, мощеные серым плоским булыжником, гостеприимно таращились на путника круглыми окошками – окраина города состояла сплошь из деревянных хибарок бедняков, а они затягивали проемы в тонких стенах бычьими пузырями, отчего окна и в самом деле становились похожими на глаза. Унылые прохожие шарахались в стороны, приученные бояться всадников; фонарщики, по большей части люди нервные и озлобленные, ибо их скорбный труд оплачивался не звонкой монетой, а натуральным продуктом, кричали ему вслед и грозили Золотым Павлином Сабатеи, редким ублюдком, насколько знал Дигон; девиц в это время здесь вовсе не было, но зато они были в кабаках – туда-то и направлял путник своего коня.

Ближе к центру стали попадаться каменные дома – в основном одноэтажные, приземистые, чванливо отвернувшие от улицы окна в свои внутренние дворы. Тут строились более состоятельные люди, вроде мелкого купечества и судейства. Сам же центр изобиловал роскошными дворцами в два, а то и в три этажа, с золочеными башенками на плоских крышах и вычурными витражами в огромных окнах. Улицы, достаточно широкие для того, чтоб по ним могли проехать плечом к плечу трое всадников, изобиловали кабаками разных видов – от дешевых забегаловок до шикарных двухэтажных таверен, одна кружка пива в коих стоит не меньше отличного кинжала акбитанской стали.

Волк уверенно повернул коня налево от центральной улицы и тут же остановился. Перед ним была дверь того самого кабака, в котором некогда он познакомился с Ирхой и Лилой. Две сестрицы, они отличались одна от другой так, как кошка отличается от слона, как кусок баранины от обглоданной кости, как капля воды от бутыли вина. Пампушка Ирха обладала веселым и легким нравом, умела заразительно хохотать и пить пиво, не проливая его на себя. Высокая худая Лила была мрачна словно новоиспеченная вдова, зато в любви горяча и ненасытна (хотя пиво она неизменно выливала на платье, что обыкновенно раздражало её жадных приятелей). Дигону нравились обе. Ирха за милый смех и совершенную непритязательность, Лила – за молчаливость и скромность. Последнее достоинство, правда, гармонично сочеталось со слабоумием, но в шуме дружеской пирушки, а потом в пылу страсти сей порок был не так уж и заметен.

Итак, надеясь на встречу с давними подружками, аккериец толкнул тяжелую дверь и вошел внутрь. За эти годы здесь ничего не изменилось. Зал набит всяким-разным людом, гвалт, хохот, и все же хозяин – здоровенный тимит с короткой курчавой бородой, развлекающий посетителей тем, что без усилия гнул подковы и жонглировал двумя кузнечными молотами – увидел дорогого гостя, радостно кинулся навстречу.

Конечно, он прекрасно помнил этого огромного мускулистого аккерийца, который когда-то шутки ради разогнул все им испорченные подковы, а оба молота привязал к ногам пьяного стражника и швырнул его прямо в пивную лужу, откуда потом несчастный долго не мог выбраться. О, эти чудные, такие веселые забавы! Их помнили многие! Тогда деньги рекой текли в бездонные карманы хозяина, а он, в свою очередь, тоже не скупился, и на столе Дигона не переводилось пиво – чуть кисловатое и жидкое, но аккериец не привередничал, твердо зная, что зато ему не придется платить.