Текст книги "Артемидора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Ба-фархами по всему Верту именовали морских и океанских дельфинов, легко поддающихся приручению.

– Моряне этого метиса и подарили, верно?

– Ты права. Но скажи, какой роскошный повод для цареубийства – выпустить из жил его величества всю драгоценную жидкость и сбыть с прибылью. Одного жаль: за это квалифицированная казнь положена. И вряд ли отвертишься.

Арта сначала возмутилась в душе, но спустя пару мгновений поняла, что здесь по большей части самоирония, только очень извилистая. И вообще проявление тёплых родственных чувств.

VIII

Как там старшие монахини договаривались с господами заказчиками, в тот раз оставленными, видимо, в лёгком недоумении, простым сёстрам было без особой разницы. Идёт дело – ну и пускай себе идёт. Они переключились на витающий в воздухе скандал.

В отличие от них, послушницы без особенных проблем выбирались на широкий простор – особенно те, в которых еще была жива память о прежней лаборантской воле.

Что там творила Зигрид в свои свободные часы, никто особо не влезал. Только пришла она однажды к Бельгарде – а та как-то невзначай стала приорессой по воле собрания старших. И поделилась с ней:

– Ма Бела, я ведь обетами не связана? Меня в обители только долги держат?

– Большие.

– Я не о таком. Кем меня ни считай, а даже послушницы числятся в мирянках. Эвлад меня улещивает идти за него. И собой хороша, говорит, и ум у тебя что надо – а в Верте ты не реализуешься. Приодеть, подкрасить, поднатаскать и в универ отдать, так он говорит.

– А что в Рутене ты не будешь считаться по-настоящему взрослой, он упомянул?

– Все равно, говорит, там у тебя прав больше. Женщины у них стоят вровень с мужчинами.

– Обрадовал... Но и это – общее место.

– Замуж зовёт. Хочет забрать с собой – нажитой скарб в Верте через Многие Радуги и крутые холмы в Рутен не перебросишь, но я ведь не скарб и вещь, а если буду вещь, то такая, что лежит при самом теле. Так он говорит.

– И что монастырь не имеет права тебя удерживать против желания, если иные условия соблюдены, – тоже.

– Говорит верно.

– Я хочу с ним уйти.

На этих словах лицо Бельгарды совершенно не изменилось, ни один мелкий мускул не дрогнул. Что было очень плохим признаком для тех, кто успел узнать "свежую приорессу".

– Рутенец согласен заплатить выкуп?

– Говорит, что рабское состояние – это махровое варварство, что его государство страна отказалась платить грабительские долги своего предшественника... Но что я в Верте вроде заложницы, пленницы – так что согласен меня от такого избавить.

– Наверное, кликнет клич по всем рутенским городам и весям, – с лёгким сарказмом заметила Бельгарда. – Ты ему не удосужилась пояснить, сколько это? Обязательства покойников – сущая ерунда в наших глазах, даже если считать, что они перешли к тебе. Но тебя долго и упорно учили вещам, которые составляют королевский секрет, и тем наукам, что пролагают царственный путь к высшей истине. Полагались на тебя: это также тайна, но тебя готовят в мои преемницы.

– Секретов я не выдам, тайн не раскрою, а насчёт преемства легко и преувеличить. Мало ли в одной этой обители лучших, чем я? – отозвалась девушка и упрямо закусила губу, ожидая ответа.

– Мало, представь себе. Можно сказать, вообще нет. Мы долгие годы гранили самоцвет, а ты предлагаешь заменить его первым булыжником, что под руку попал. Но ты права – это чужие проблемы. Думаю, не отпустить тебя мы не сможем.

Глубоко вздохнула.

– А ещё думаю, что наш капитул вправе поставить иные условия, помимо очевидных. Рабу отпускают, если она нерадива. Монахиню расстригают, если она преступила обет. Ты ни то, ни другое, но нечто, стоящее посередине. И оттого вначале примешь суровую епитимью. А потом – гуляй куда знаешь, если по-прежнему захочется.

– Вы жестокая женщина, – вздохнула Зигрид.

– Не спорю. Но у меня есть душа, на которую ты прямо сейчас наступила. А в Рутене, куда ты спешишь, у многих её нет. Слишком они расплодились, у Бога эманаций на всех не хватает. Погоди: это не значит, что они плохи, а не хороши: с точки зрения обычной нравственности у них может быть всё в порядке, дихотомия "добро-зло" в таком деле не работает. Это означает только, что они мелочны, склонны к комфорту и иным приятностям, погрязли в чепухе обыденной жизни и в упор не видят высокого. А также считают свой мир единственным, невзирая на очевидное присутствие Верта. Наверное, мы им мерещимся?

Зигрид невольно улыбнулась:

– Я стремлюсь из морока – наверное, в морок? Ладно, на всё согласна.

И после паузы:

– Терпеть не могу боли, мать Бельгарда.

– А ты не дрейфь, – улыбнулась та с лёгким напряжением. – Храбрость тебе явно понадобится – нам пройти в Рутен куда проще, чем рутенцам в наши земли. Ты ведь, обрачившись на христианский манер, станешь почти рутенкой. Иди, мне ещё поразмыслить надо.

Оставшись наедине и призвав к себе лучшую подругу, Бельгарда улыбаться перестала вовсе. Хватила кулаком по столешнице и воскликнула:

– Вот предупреждала, что девочке всё одно: что тот мужик, что этот! Кто первый поманил, за тем и потянулась. Ну, так я и отдала сей изобильный источник, этот королевский подарок в землю, которая только одним озабочена: как бы расплодиться и занять заповедные территории! Достать своими вавилонскими башнями до неба! Да нашу девочку оттуда и вовсе не выцарапаешь, если не принять меры заранее. Пускай заводят своих добрых матерей, а то ведь истребили почти эту породу. Холят и лелеют внутриутробных цепней, пока у тех сердце бьётся, а матери тем временем угасают...

– Надо было твёрже настаивать на своём, – прервала её рассуждения Арта. – Но, кажется, ты уже встала на путь исправления?

Из последней фразы следовало, что и она стала понемногу забирать всё большую власть в обители – и над Бельгардой тоже.

Советовались они обе и со всеми, кто умел думать, а не с одним капитулом, причём порядочное время. И решили, что епитимью на сей раз нужно сделать гласной, чтобы никто не мог сказать, что за девицей Зигги остался хоть мизерный должок. Раздеть её догола для удобства операции – стыда в том никакого, любая женщина прекрасно знает, как сложена она и ей подобные. Вот на мужчину глазеть грех и зачать от него грех куда больший. Взять для экзекуции следует либо широкую плеть, чтобы не вредить коже нисколько, либо – что лучше – узкую, от которой остаются порезы наподобие бритвенных: смотреть ужасно, а заживает ещё и быстрее кровоподтёков. И непременно привязать, чтобы не дёргалась по-пустому.

Зигрид подчинилась приговору вполне. Орала, правда, так, что от стен отскакивало; те, кто слушал, шутили потом, что переполошила всех, кто пребывал в почётном шатре. И на ноги со скамьи встать не сумела – потому как удерживали самым любовным образом. Коснуться пола не давали, пока не водрузили на ложе в гостиничном крыле, куда каким-то удивительным образом попал другой объект непрестанных споров: Марион. Кажется, по той причине, что, как внучка потомственного воина, умела отлично массировать подживающие рубцы, чтобы рассосались.

Эвлад ворвался в их комнату на третий день – не пустить его не посмели. Все подробности ему расписали загодя.

– Ты, значит, поддалась? – крикнул буквально с порога. – Я ж толковал тебе, что нет у них над тобой права – такую уйму золота сдирать вместе со шкурой!

– Есть, – отозвалась Зигрид глуховато: она лежала на животе и к тому же уткнулась лицом в подушку, чтобы не издавать неподобающих звуков. – Ты Вертдом с Рутеном перепутал. У нас тут гуманизмом и не пахнет. Сплошь иерархия.

– И наготу свою уступила задаром.

– Сам ведь признал, что у нас тёмное средневековье, а не викторианская эпоха. В сугубой простоте живём, нравственными идеалами не заморачиваемся. Не желаешь и ты полюбоваться – вложить персты в раны?

– В общем, ничего ни ты святошам не должна, ни я. Забираю к себе прямо сегодня.

– Скажите, какой шустрый, – поднялась с места Марион. Для ясности надо сказать, что её сразу по приезде переодели в подобие сутаны, более удобной, чем всякие там жарсе, корсажи и панье, а в лицо любимую женщину патрона Эвлад не знал. – Да чтобы похитить мою подругу, тебе меня саму придётся в цирковую пыль растереть... ботаник недогрёбанный!

Рутенское непечатное словцо она употребила, кстати, как оно есть, показав заодно владение современной неформальной лексикой.

Эвлад побагровел и ринулся советоваться с начальством.

Девушки молча переглянулись и фыркнули – у Зигги от напряжения, с каким она сдерживала смех при мужчине, выступили на глазах слёзы.

– Ты что – про гладиаторов ему намекнула? – наконец произнесла простолюдинка. – Насчёт морян, которые продавали себя для арены, он знать не должен.

– Зато про женитьбу свободного на рабыне ему, ручаюсь, как следует растолковали, – пояснила высокородная. – Обычай такой был в его родной московитской земле. Оперетта "Холопка", кино "Крепостная актриса" и прочее. Но, знаешь? В рутенских свободах, как Эвлад их расписывал, есть нечто химическое, стерильное. Ненатуральное, как питательный раствор в этих стеклянных чашках для культур, которые хотят вырастить в чистоте. Вот не надо мне такого ни за какие пироги!

На следующее утро к настоятельнице явился сам будущий господин Лутении с окрестностями и объявил:

– Если вам опостылел мой спутник, я его заберу, куда – не спрашивайте. Но до того заставлю бесповоротно отречься от сэньи Зигрид. Но за услугу собираюсь увезти отсюда мою любезную невесту. Кажется, в этих стенах она выучилась неплохо разбираться в том, что произрастает и процветает, и завела полезные знакомства.

– Что же, будем считать сие одним из непреложных обстоятельств, о коих я предупредила почтенных родителей благородной сэньи, – произнесла мать Одригена и встала, опершись на руку приорессы. Последнее время силы заметно её покидали. – Увозите, разумеется. Только не думайте, что мы вам скинем за одно ваше хитроумие: махинацию провернули все вместе.

Уезжала помолвленная пара торжественно: огласили их в здешнем храме, венчать собирались в ближайшем аббатстве, от главы которого уже давно был получен положительный ответ. Мзда за посадочный материал осела частью в монастырских, частью в королевских сундуках. Вместо благословения отца с матерью невесте и жениху было предоставлено двойное королевское, матери и сына.

Зигрид с весёлой злостью нацепила на запястье прежний рабский браслет, с которого во многих местах стёрлась позолота, обнаружив стальную суть. Одеяния менять не понадобилось.

Мать настоятельница вскоре после впечатляющей победы монастыря над миром тихо и безболезненно скончалась. В её преемницы единогласно избрали приорессу. А поскольку глава обители имела право на своего исповедника, в каковой роли всё чаще выступали для женщин – женщины, и на советницу для наиболее щекотливых и сложных дел, она выбрала себе старшую сестру Артемис. Так стали ныне звать Арту.

По поводу победы на чужом брачном поле последняя, кстати, выразилась так:

– Негоже тебе, мать Бельгарда, чваниться по этому поводу. Свести ты их свела, но от мужа ей отпрысков не иметь.

– В любом случае они благословенны и укоренятся на крепком корне и в тучной земле. А насчёт законного рождения – погоди. Жена упряма, вертдомские звёзды благоприятны, на сьёре Энги не раз уже ставили крест, не прямой, так косой или загнутый на концах. И, знаешь, не удержался.

XI

Год шёл за годом. Когда добровольной конверсе исполнилось примерно пятнадцать лет (церковные записи, похоже, учли не дату рождения младенца, а краткий период платежеспособности родителей), вся страна возликовала по поводу вступления на престол короля Кьяртана Первого Всевертдомского по прозвищу "Чище Чистого", которому должно было исполниться восемнадцать. Считалось, что он вполне созрел для единоличной власти, а для женитьбы так даже перезрел. На пороге окончательной интронизации и консумации его брака с Вертдомом ему было позволено испить последний глоток свободы.

Это обстоятельство породило массу сплетен – не менее, чем шатание переодетого принцепса Нерона по тавернам и халифа Гаруна по хижинам бедняков. Но достоверны были лишь те, которые вращались в кругу священнослужителей. А из последних – только настоятельница Бельгарда владела истиной без всяких посторонних примесей.

– У него слом, как у нашей с тобой любимой Зигги, – рассказывала она своей Артемис. – В том смысле, что она не видит в мужчине человека, а он не принимает на дух таких, как она. Оттого и томится в преддверии всех и всяческих уз. Только его обстоятельства куда как затейливей. Бьярни фон Торригаля знаешь?

Подруга кивнула.

– Он появился на свет в виде небольшого кинжала без ножен. Отщепился от родителей, когда они спали рядом, соединившись в один клинок, и казались бесчувственными. Никто, кроме его матери Стелламарис, не видел, как и чем дитя кормилось, кровью, молоком или смесью обоих. Но в обыкновенного младенца оно никак не превращалось. То, что было дальше, я думаю, слегка подстроили: хотя мы ведь умеем плыть по течению, удерживая взглядом берег.

Кьяртан всё любовался кинжальчиком – надо сказать, что даже в неживой оболочке тот был исполнен некоей прихотливой и лукавой жизни. Сделал ему резной футляр: годам к пяти он неплохо владел столярным инструментом. И всё приставал к своим старшим женщинам: хочу себе пажа. Дружка закадычного на всю жизнь. Верного слугу-телохранителя, как дядя Тор для матушки.

– Паж – благородный ученик благородного, а ты простой нахал и неуч. Друг – не слуга, – отвечала ему матушка Эстре. – Разберись сначала с понятиями.

– С какой стати ты загадываешь, что из моего сына вырастет? – говорила гордая Стелламарис. – Это тебе не ножны мастеру заказать; а сам поди-ка сумей сотворить что получше липового огрызка, который нам подарил.

Иногда убедить невозможно – только запретить. Это и было сделано: только в запретах очень мало проку и смысла.

Ибо все трое великолепно понимали и держали в уме: поднять стального кровопийцу с ложа, где он спит, может только кровь. Привадить к сеньору... Разумеется, не к сеньору, к спутнику жизни, ведь, в отличие от прочих подобных оборотней, в оружии возрастает великая душа. Привадить тоже может лишь кровь того, кто пожелал. И чем выше род, чем плотнее сплелись нити судьбы человека с другими судьбами, образуя так именуемую "Сеть Тергов" или "Покрывало Арахны", тем мощнее подействует магия.

Ты ведь знаешь: вертдомских ребятишек никто не выпасает так пристально, как это делают в Рутене. Особенно если это мальчики. Даже если это наследники трона. Потому что мужчина смертен и может лишь немного продлить своё существование рождёнными не им детьми, но женщина в идеале бессмертна, хоть и склонна разменивать талант своей жизни на медяки отпрысков.

А если беречь молодых сверх известного всем вертдомцам предела, они не сумеют, выросши, нести свою ношу и будут сей ношей сам. Что до короля, несёт он на плечах весь целиком небесный свод – и не дай Терги ему сронить. Лучше тогда бы незадачливому владыке и вовсе не родиться.

Некий наш остров был заражён неправедно пролитой кровью, и решено было расколдовать его праведной и высокой. Только не ищи тут и начатков той биологии, которой мы с тобой здесь овладеваем: исток подобного колдовства коренится в человеческой психологии. Хотя ведь мы не знаем всего.

И вот туда прибыла целая делегация вышестоящих персон: можешь думать, что им нечего было делать – рутенец бы так и помыслил. Королева-мать с сыном. Супруги Торригаль и с ними, разумеется, малыш Бьярни – не на слуг же такого оставлять. Естественно, вскорости произошло похищение младенца другим – сущим младенцем по уму. Во время полуденной сиесты королёк удрал от не слишком радивых соглядатаев, проник в спальню супругов Торригалей, утащил сладко спящего Бьярни в дальние кусты, извлёк из деревянных пелёнок и ударил себя в паховую жилу. Кто-то ему обмолвился, что там самые широкие врата для крови: может быть, в горячку жар снимали кусками льда и влажными салфетками.

Словом, тут бы настал конец всей истории, если бы на смертный крик уже двоих детёнышей не прибежали...

– Погоди, я ведь припоминаю третьего фигуранта.

– Да. Потому что мы с тобой духовного звания, а от светских персон суть осталась в тени. И суть эта оказалась запутана до такой крайности, что придётся мне начать другую историю и не торопясь подвести к этой, чтобы соединить в целое.

Сама история выстроена по принципу повторяющихся циклов, обременена стилистическими подробностями и норовит перенестись в будущее, так что я постараюсь по мере сил притянуть её к реальности.

Итак. По легенде, лет этак "надцать" назад из вуалей и радуг, отгораживающей наш мир, вышел корабль. В те времена мы ещё не соблазнялись рутенским хитроумием; оттого и приняли как должное, что корабль был парусный и почти не отличался от той сшитой из тюленьих кож карры, на которой приплыли в сии места ирландские братья-просветители. Прибывшие вытащили большую лодку на песок, свернули парус, тоже кожаный, уложили мачту на дно, а саму кару перевернули, чтобы послужила жилищем. Так в своё время сделали и братья-колумбаны.

Чужаков было двое: мужчина, широкий в плечах и рыжеволосый (легенда описывает его "огненную масть"), и его жена, хрупкая, черноволосая и синеглазая. Его звали Бран, её Альбе, и очень скоро выяснилось, что она имеет в себе ребёнка.

Бран умел ладить с солёной водой и к тому же оказался хорошим кузнецом, хотя давали ему лишь мелкую и мало значащую работу: так что жили они не так скверно, как могло было быть. Альбе не особенно утруждала себя чисткой рыбы, варкой похлёбки, уборкой лачуги и прочими бабскими делами. Большей частью она сидела на берегу, глядела вдаль, за линию горизонта, и пела, подыгрывая себе на арфе. За это местные женщины её невзлюбили, что до мужчин – полюбить им мешали их жёны и сам Бран, слывший человеком суровым.

Так прошло полгода. И вот в разгар зимы, в обильный снегопад с резким ветром, когда не стало видно ни моря, ни суши, Альбе пришло время родить. Она мучилась уже третьи сутки, а Бран, сколько ни рыскал, не мог никого найти, чтобы помог: может, погода мешала, а может – и желания не было. И вот он перестал и пытаться, только сидел рядом с постелью жены, никуда не отходя; а по ней видно было, что долго ей не протянуть. В очаге пылал огонь, на огне бурлила вода, но сердце кузнеца оцепенело.

Тут в дверь, вырезанную в борту бывшей ладьи, постучали. Бран поднялся и отворил.

Буря утихла, а на пороге стояла девушка лет пятнадцати, темнокосая, широкоплечая и миловидная. Плащ из красноватого сукна, отороченный снегом, покрывал плечи и голову, отчего лицо её словно выглядывало из рамы. В руке была котомка, через грудь был наискосок перекинут ремень узкого деревянного футляра.

– Я к тебе, кузнец, со своей бедой, – произнесла девушка, – а тут у тебя своя собственная.

– Говори о себе, – ответил Бран, – моей Альбе вроде как без разницы.

– Все мы, – сказала девушка, – суть прирождённые исполнители суровых приговоров, наши сыновья идут по стопам отцов, а дочери выходят замуж за отцов и сыновей. Я захотела стать лекарем, ибо лёгкая у меня рука, но их гильдия меня отвергла. Да и ладно: эти знахари убивают своим врачеванием куда больше народу, чем мы – острой сталью, а в исцелении скорбей тела и души нам вообще нет равных, потому что мы видим, когда они только догадываются. Вот я и решила утвердиться в своём собственном кругу, но более как мужчина, чем как женщина. Шедевр на звание мастера я сдала, и теперь мне положен свой собственный меч. Но никто не желает его сковать, вот я и пришла к тебе.

– Откуда тебе знать, что я могу и чего не могу? – спросил Бран.

– Ниоткуда. Такие вещи знают лишь о себе самом, и то по зрелом размышлении, – ответила девушка. – А пока ты размышляешь над этим, собери-ка мне побольше чистого снега со стен карры.

На этих словах она сложила с себя груз, подошла к ложу и склонилась над ним, щупая жилку на шее Альбе.

Когда Бран вернулся, неся снег в кадке, встретила девушка его словами.

– Теперь выбирай: либо жена твоя умрёт, либо оба, она и нерождённый сын.

– Трудный выбор, а, может статься, и нет его, – покачал головой Бран. – Откуда мне знать, что ты умеешь, а чего не умеешь?

– Да ниоткуда, – усмехнулась девица. – Главное, не мешайся.

Тут вытерла она руки горстью чистого снега, достала из сумки склянку с сонным питьём и нож, напоила Альбе и вырезала ребёнка из её чрева. А к тому времени Альбе умерла, а сын её задохнулся. Окунула она его в котелок с горячей водой, что ждал своего часа, и тотчас же – в самую серёдку снега. И ещё раз, и ещё. Личико малыша сморщилось, он вобрал в себя воздух и возмущённо завопил.

– Моё дело для тебя сделано, – проговорила девушка, укутывая мальчика и передавая на руки отцу. – Дальше ты уж как-нибудь сам. Люди, в сущности, добры и мягкосердечны, когда на дворе хорошая погода. Помогут тебе жену упокоить, а сына выкормить да поставить на ноги. Только и ты сделай по моей воле.

– Какой тебе нужен меч? – прямо спросил кузнец, понимая, что удивительная гостья без того не отстанет.

– Клинок прямой и чтобы достигал моего плеча, а на рукояти помещались бы обе моих ладони. Конец должен быть закруглён, оба лезвия, когда заточены, – острее бритвы, а вес всего меча – не тяжелее птичьего пера в полёте.

– Непростая нужна для того сталь, – ответил Бран.

– Какая ни будь, а вот она, здесь со мной, – и девушка уважительно толкнула носком походный футляр. – Когда меч отсекает сто голов, он считается проклятым. Его отпевают и хоронят в могиле, сняв рукоять и разломав натрое. Горе тому беззаконнику, кто подымет его вновь. А я от рождения такая беззаконница, что никаких проклятий не боюсь.

– Теперь и я тоже, – сказал кузнец. – Дважды стояли мы с сыном на грани смерти и жизни: когда лодку нашу чуть не потопило у самых Радуг, и вот сейчас. Но не годится оставлять колдовство. Для того, чтобы его уничтожить, надобны мне три вещи: мужское семя, женская кровь и материнское молоко.

– Груди покойницы ещё теплы, мягки и готовы кормить дитя, едва оно появится на свет, – ответила девушка. – Слыхала я, что самые верные матери готовы спасти плод, похороненный вместе с ними в могиле. Семя у тебя всегда с собой и наготове. А придёт время – и мою первую женскую кровь ты также получишь без отказа.

– Красивая легенда, – вздохнула Артемис. – Так и хочется хоть каким-то боком в неё вступить.

– А это не легенда, но слегка приукрашенная быль. Наши отцы принимали магию всерьёз, и кто скажет, что они были неправы?

Однако вернёмся к нашим баранам. Когда истинный вертдомец видит перед собой опасность, он не склонен пасовать, но вот подстраховаться – другое дело. Оттого в составе королевской свиты прибыли клирики и монахи нескольких орденов.

Тот третий, о котором ты говоришь, оказался свидетелем или обвиняемым по делу. Как он говорил, в то время он был почти рядом, а рёв в два голоса было слышно вообще на всю округу. Негодники валялись в крови с ног до головы оба, словно один родил, а другой родился – только не понять, кто есть кто. Совсем одинаковые человечки, разве что один голый, а другой – полуодетый. С какого конца – спрашивать не обязательно. Трава сплошь была алой.

Клирик был учён многому, в том числе медицине. Он кое-как пережал артерию: укол, по его словам, был величиной с булавочную головку, но оттуда толчками брызгал фонтан. Потом взгромоздил раненого мальчишку на плечо и побежал к людям. "Всё на мне стало мокрым подобием багряницы. – вспоминал он довольно-таки красочно. – От тела исходил непривычный жар и тяжесть, головка безвольно моталась у меня на плече. В некоем полуобмороке я подумал, что стоило бы забрать и оборотня, сил бы на то хватило. Но тут же решил, что порода и природа о нём позаботятся – и не возвращаться же теперь мне, малоумку. Такое бросание кровей, как у принца, убивает очень скоро".

Ношу у него выхватили почти сразу – оказалось, что "медвежонок" тотчас опамятовался и припустил следом, а потом и обогнал. После купания в крови он стал точным телесным подобием пятилетнего Кьярта, только лицо было его собственное – ты ведь видела. А у короля-ребёнка не наступило шока – оттого клирик и чувствовал пламя вместо льда.

Сам клирик позже понял подоплёку истории, его слова были записаны. "Много позже, когда вся благородная компания удалилась с острова, куда фантом поветрия не ступал более и ногой, я уразумел до конца.

Дело священной крови было подстроено с великим искусством и тщанием. В заговоре состояли все, кроме королька – и вашего покорного слуги. По своей воле упрямый мальчишка не сделал бы потребного так точно и метко – "забоялся бы", как он потом рассказывал. Земля получила своё и исцелилась. Бьярни получил свою присуху – и стал вернейшим другом принца. Я, же подвернувшийся ненароком, обрёл неизлечимую хворь.

Когда надо мной исполняли епитимью, в качестве издевательской награды плеть вручали самому смазливому из монашков. Нас никогда не берегли от соблазна, считая его неким пламенем, закаляющим бренную Адамову глину. Но такое...

С тех пор я ощущал прикосновение той ноши беспрерывно: такое неизгладимое пурпурное клеймо в половину тела. Вместе со стыдом, также неизгладимым, – ибо плоть моя тянулась даже не к эфебу, но к хрупкой личинке. Отчасти я успокаивал себя тем, что мои милые учителя первым делом учили не навешивать ярлыков. Истинная любовь не имеет возраста; цел, выраженная в обладании другим существом и детьми от него, ей чужды. А грехом является лишь жажда обладать. Но не жажда оградить и защитить – а меня обуревала именно она".

– Что скажешь?

– Теперь вспомнила. Блистательный ученик отцов-езуитов, сам постригся вскоре того события. Брат Диармед Барбе Дарвильи, нимало не карьерист, но карьеру делает молниеносно. Ах нет – возможно, уже отец, ему поручают сопровождать орденских легатов. Но ведь король о нём до сих пор не знает? Или не знаю я сама?

– Не знает, ты права. Только вот родимое пятно впилось не в одного Барбе. Забытьё каким-то образом соединило обоих: мальчика и юношу двадцатью годами его старше. И они оба сторонятся женщин.

– Король уже давно не мальчик.

– А мэс Барбе, несмотря на высокий сан и доверие, нисколько не постарел с виду: роскошные волосы цвета воронова крыла, смуглая кожа, точёный профиль, синие очи.

– М-м... Похоже, женщины много потеряли в его лице, а мужчины приобрели.

– Не сыпь двусмысленностями. Поговаривают ещё, что Альбе, погибшая родами, была родом с мифического острова женщин, а сам он – эльф по крайней мере наполовину. К тому же "из утробы материнской был вырезан Барбе, а не рождён". А ныне Бран – это снова ведомо лишь священнослужителям – в большой чести у госпожи Эстрельи.

– Это о них сложена та сказка. Так что, в довершение всех грехов мира, король и клирик – сводные братья?

– Да.

– Похоже, мы создаём себе трудности ради того, чтобы было что преодолевать.

– И кого, – рассмеялась Бельгарда.

Есть разные способы понудить начертания судьбы служить своим целям. Иногда прочесть поперёк, как китайскую грамоту, чаще с переда на зад, как славянскую вязь, иногда – с заду наперёд, словно перед нами куфическое письмо. Но Вертдом предпочитает, чтобы всё шло своим ходом. Ибо слепец порою движется куда ловчее зрячего.

Все знали, что король не любит, чтобы у его похождений были свидетели. Оттого передвигается от одной шальной авантюры к другой под охраной кровного братца и живой металлической скотины. Типа "Мой светлый меч и верный конь – соратники в любви", а продолжить стих можете и сами.

Все до единой кларинды знали, что ничто не держит рабу Зигрид в состоянии сугубого послушания, кроме её упрямства. В том смысле, что если бы захотела, все преграды между ней и учёной сте... монашеством были бы снесены по умолчанию. Но и без того лишь она, по сути, решала, куда приложить силушку, только преподносила это как желания вышестоящих. А тем не приходило в голову отказаться – новаторский нюх и деловая хватка юницы превосходили всё им до сих пор известное.

Разумеется, она была ограничена территорией монастыря, который тем временем плавно перетёк в аббатство. Особой разницы между тем и этим нет, только аббатством обычно называют головную, так сказать, обитель ордена, и подчиняются аббат или аббатиса не какой-либо промежуточной духовной власти, а непосредственно епископу одного из четырёх центральных диоцезов: вестфольдского, готийского и так далее.

Король же охватывал своей неуёмно-пустопорожней деятельностью лишь круг с радиусом, равным ёмкости самой большой солнечной батареи, какую можно было установить на его байке.

Две молекулы в сосуде, демонстрирующем броуновское движение, рано или скоро столкнутся – таким свойством обладают толкающие их в ребро демонята Максвелла. Так говорила аббатиса Бельгарда, когда от неё просили прогноза.

Дальнейшие события перелицовывали всяк на свой лад, но основная версия принадлежала подруге аббатисы и звучала примерно так.

В один жаркий солнечный день утомлённый всадник заснул в чистом поле под ракитой... простите, на лугу прямо в тени своего скакуна.

Розовый, как в песне, конь имел приятно обтекающие формы без каких-нибудь излишеств, и двойное сиденье, обитое войлоком. Широкие подножки годились как брутальному мэну, так и нежной даме. Фары, подфарники и тормозные фонари, покрытые внутри слоем дорогой фосфоресцирующей глины, и энергопитатели новейшей конструкции, похожие не на крылья ворона, а всего-навсего на табличку для письма серебряным карандашом. На рогах лихого механизма висел сферической формы защитный шлем, в конструкции которого также использовались новейшие вертдомские технологии, честно утащенные у Рутена. Вся эта роскошь сама по себе заставила бы путника насторожиться – к тому же сон водителя был подозрительно безмятежен. Под своей замшевой курткой он свернулся в уютный клубок, рассыпав по спине золотисто-рыжую косу-трехпрядку, увенчанную странного вида косником.

Его сон внезапно прервали резкая барабанная дробь и скрежет. Прямо по свежей полевице проехался бойкий двухколесный тракторишко с прицепом и жестяными флягами в нем; трепыхнулся и застыл прямо у ног байкера.

– Эй, ты чего тут делаешь, детка?

Всадник пробудился как-то враз – и открыл глаза чудесного аквамаринового цвета.

– Загораю. Не видишь, что ли?

Меццо-сопрано разбуженного отличалось почти контральтовыми обертонами.

С вышины тракторного седла на него взирал долговязый подросток в одежде послушника: дряхлая ряска с подсученными рукавами, штаны в пятнах грязи, рваные вдребезину башмаки почти без подошв. Вихры угрюмо-светлого оттенка во все стороны торчали из-под головного платка, повязанного на пиратский манер.