Текст книги "Артемидора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Отпустили их куда раньше обыкновенного и велели погулять до вечера на свежем воздухе. Только чтоб не нараспашку, как некоторые, добавила старшая.

– Что там за колдовство было? – спросила Артемидора Белу. – Ну, что всем было томно и весело.

– Не колдовство, – с охотой разъяснила подруга. – Цветы, да и всё растение, испускают запах, способный привлечь тех, кто опыляет и временами служит кормом. Слышала уже про росянку и раффлезию или нет? Запах же – крошечные частицы вещества, отделяемые от него токами воздуха. Само это вещество в растениях называется феромон. Их много разных. Думаю, вам на днях про него объяснят, но вряд ли скажут, что оно способствует усилению плотской любви и привязанности.

– Любви? Но мне, да и прочим лаборантам, стало почти дурно!

– Вам такого не нужно, вы не обычные женщины. Зигрид вообще не созрела. Может быть, увязалась за тобой напрасно и это на ней скажется. Хотя, думается, одного раза недостаточно.

– Феромон – наркотик?

Бельгарда покачала головой:

– Ты наслышана о конопле и опиатах, хотя знаешь пока мало. Нет, здесь не то. Про алкалоиды – не путай с алкоголем и анималькулями – говорят, что это в той же мере ядовито, в какой целебно. Так устроен мир. Женщина в пору, называемую расцветом, тоже испускает запах, притягивающий мужчину, и детёныш зверя мечен им ради защиты от тех, кто заматерел и может обидеть.

– А почему на меня не так уж сильно подействовало?

– Откуда ты знаешь, как? Вот заснёшь и проснёшься – тогда и рассудишь по всей истине.

Бела как в чистую воду глядела. Ночью Артемидоре, вопреки обыкновению, было трудно уснуть. Две мысли попеременно вертелись в голове: о запахах, порождающих приязнь, и о женщинах, вынашивающих дитя.

"А что, если наша любовь к отпрыскам чрева происходит лишь от дурмана, который они излучают? – спрашивала она себя. – Ведь отвратные картинки растущего плода пахли одной типографской краской. Но ведь сколько людей умиляется не живым детям, а книгам, иллюминированным их портретами и бытовыми сценками, где они участвуют. Какая-то часть души оригинала передаётся копии, с него снятой? Или это я сама другая, чем все остальные, оттого и не чувствую благости?"

Тут она вспомнила, что ей говорила Бельгарда по дороге в обитель:

– Ты чувствуешь истину лучше прочих. Быстро отходишь от детских флюидов, вообще не восприимчива: простая душа, но попавшая в сферу, где меньше оболванивают прописными истинами. А к тому же ты, пожалуй, морянка, и не на одну-две мелких крупицы. Темна, курчава и прекрасна.

Тогда Артемидора слегка застыдилась её слов, а теперь заулыбалась в полудрёме.

Но вдруг непонятно как мысль её перескочила на Элиссу, и женщина поняла, что тревожится за нескладёху больше, чем казалось. В самом деле, вся плоть беременной словно ушла в живот, в очертаниях которого чудилось нечто паучье.

И на том заснула.

V

В полудрёме виделось Артемидоре, что это она носит младенца, связанного с внутренностями как бы грубой алой нитью, и эта нить понемногу выпрядалась, становясь телом дитяти. По мере того, как дитя росло и тяжелело, истончалось и усыхало нутро матери. Всё это женщина, всё глубже уходя в сон, видела как бы внутренними глазами, и ей становилось очень страшно. Так продолжалось до тех пор, пока оболочка материнского кокона не растянулась до предела, и через неё стал проникать дневной свет. Тогда кокон порвался, выпуская новое существо наружу.

Женщина завопила от острой боли и какого-то первозданного ужаса – и проснулась.

Бельгарды не было. Остальные соседки заворчали на крикунью, но подниматься не подумали, и женщина кое-как уснула опять.

А утром, за едой, пришла весть, что Элисса умерла родами, оба ребёнка – тоже. Поговаривали, что от матери и дочери осталась одна как бы шкурка или оболочка змеиного яйца, а сын был раздут столь безобразно, что нельзя было смотреть без отвращения. Он тоже погиб: порвал родовые пути, желая выбраться, и в них задохнулся. Счастье ещё, что страдалица почти не чувствовала боли: пока можно было, давали особое питьё.

Зигрид ходила вся зарёванная. Ей разрешили сколько-нисколько отсидеться в пограничной с обителью лачуге, которую отец считал домом, и не ходить на работу и ученье: но девочка боялась оставаться там на ночь, да и днём больше жалась к работницам и монахиням.

Теперь вся тяжесть долга легла на двоих, но беспокоило это разве что Арвида. Его дочка просто жила на свете, как получалось: о несвободе ей не поминали, а что до сиротства – в конце концов убедила себя, что мать их бросила ради Заветных Полей. Обидно, да вроде не окончательно, и по-всякому горе снимает. С Полей, по слухам, куда как просто отлучиться – родных проведать. И снова девочку одолевала печаль: отчего даже в глубоких снах к ней не приходят, даже весточек не шлют? Должно быть, все силы на двойняшек уходят. Так и шло по кругу, и, может быть, оттого не рвала Зигрид тонкую пуповину, которая хоть как-то, да соединяла её с прошлым.

Её папаша и раньше был не сахар медович, а овдовев, сделался беспричинно зол. Еле уговорили заняться хоть каким-либо делом; так он вместо того, чтобы кое-как, к примеру, плотничать, нанялся в золотари – нужники за монастырскими сёстрами выгребать. Расположены эти места были во внешней части внешних стен, выгребные ямы открывались наружу, и оттого лаборанты потихоньку и тайком от старших сплетничали, что теперь он куда ближе к запретному городу, чем они сами, и может обонять несказанный аромат застарелой девичьей святости.

Прошло несколько лет, наполненных событиями, не такими уж весомыми, если судить со стороны. Кормили сытно – по всей видимости, Бельгарда со своими евгеническими прожектами добралась-таки до здешнего скота, потому что в сметане от здешних мелких коровёнок не просто ложка стояла, но продолжала стоять, когда сосуд переворачивали вверх дном. Работу, что головную, что телесную, спрашивали всё строже, правда, до часто сулимых эпитимий дело не доходило: знание, казалось, сочилось из Артемидоры, как мёд из свежих сот. Оно стало уже не бременем, а самой плотью, перейдя некий негласный предел, и как бы само манипулировало любой не особо мудрёной жизнью, лепя её в нужную сторону. Кроме того, от вольготной жизни Артемидора возмужала и раздалась в плечах, все очень хвалили смугло-розовый цвет её лица и крутые завитки смоляных кудрей, достигающих пояса. Оттого её то и дело тянуло глянуть в зеркало – рядом с умывальней был приклеен квадратный кусочек стекла, на подходе к аудиториям для теоретических занятий висело прямо-таки стоячее озеро из хрусталя с бисквитными берегами (фарфор такой неглазурованный). Старшие ни в ком не поощряли кокетства, в их кельях ничего такого отроду не заводилось, но надо же было соблюдать телесную чистоту и аккуратность?

Зигрид было чихать и на кокетство, и на скромность с аккуратностью: на тощем и гибком, как ремень, теле к десятому году жизни проклюнулись грудки, такие твёрдые, что протирали одежду спереди. Её то и дело норовили отловить и переодеть: круглый год ходила буквально в рубище, долговязое тело сплошь усыпано царапками и веснушками, вихры цвета свежей соломы вечно растрёпаны – оттого, что спать на ней, родимой, приходится, шутила она, посверкивая зелёными, как озимь, умнейшими глазами. Ночевала девочка, однако, по большей части в приличной постели и на хорошем белье: Бельгарда из неких смутных соображений уступила ей своё место и переселилась в спальню послушниц, над которыми теперь надзирала.

Вот она изменилась сильнее всех: куда-то уплыла хрупкая девичья стать, прихлынула величавость. Не верилось, что когда-то отдала себя в залог за прокорм и крышу над головой, да в нём и осталась. С неким изумлением Артемидора поняла, что нежность и красота подруги, что так чаровали в молодости, были всего лишь налётом, сизой пыльцой, как на сливе, а теперь взору открылся нагой глянец.

"Бела сделалась холодной, Зигги – тёплой", – думала женщина.

Теперь уже они с Зигрид делились своими детскими и полудетскими секретами перед тем, как заснуть: правда, с Бельгардой такое получалось лишь в небольшой мере. Словно стояла между ними некая тайна и запечатывала уста. А их с Зигги кровати давно уже стояли рядом, чтобы не наделать беззаконного шуму. Малышка тихонько смеялась над былыми детскими проделками Арти, ахала, когда та рассказывала о былых странствиях вместе с батюшкой, "пока он не забогател", о том, как она уставала и он клал её в короб с лямками, что нёс за спиной – дескать, мне не тяжко, у тебя вес живой, не мёртвый. И о железном посохе, обкладенном ясеневыми плашками, который помогал наращивать мышцу и легко обращался в оружие. И о лихих людях, что не раз пробовали напасть на дядьку с девчонкой и встречали нежданный отпор.

– Грабить нас оказывалось слишком дорого, – объясняла Арти. – Если бы они разозлились, то положили бы нас просто на спор. Но ведь то была я – при дитяти особо не полютуешь.

– А с ним самим? С ребёночком? – иногда проговаривалась Зигги. И в ответ рассказывала – таким лёгким голосом, будто это неправда, – как её собственный родитель ещё "при мамце" гонял за нею по всему двору и грозился "отмудохать" за любую "чирошную" вину. Язык её во время сей горестной повести мигом скатывался к мужицкому просторечию.

– Но ведь это неправда? – спросила однажды Артемидора. – Он не такой сердитый?

И девочка так же легко подтвердила, что нет, сейчас не такой, и вообще она "заливает для интереса". Правда, иногда батюшка и сейчас подвыпивши пристаёт, рассказывает про своих библейских баб, этих, моавитян и амалекитян... а, это ведь их, Ноевых дочерей, могучие потомки, вот запуталась я. Спрашивает, как бы я поступила на его месте. Муть и скукота полная! Я ему чего, советчица?

– Наверное, нет, – отвечала Арти, подсмеиваясь. – У самого ума палата – дерьма лопата. Недаром в золотари подался. Жаль, красавчик ведь уродился.

– Вот-вот. Да и раньше много чего бывало, но стоило мне первой попавшейся кларинке в юбку уткнуться – так любая беда не беда, – закончила Зигги. – Оттого я и была так рада, когда они меня насовсем получили.

"И меня получили тоже" – думала её собеседница. В самом деле: о прежней семье вспоминалось всё реже и почти сошло на нет: любое горе заплывчиво, как засечка на молодом дереве, любая печаль – что роса на утреннем солнышке.

В остальном мир настолько сочился благодатью, что Артемидоре даже хотелось, чтобы произошло нечто роковое, неотвратимое, подобное очищающей грозе... Словом, душа её бессознательно молилась, перебирая набор штампов, истёртых частым употреблением и уже не годных ни для чеканки монеты, ни для высокой печати.

И вот накликала.

Сразу до этого ей снился покойный муж, только почему-то он был живым и нехорошо деятельным. Оба – Эрвинд и она – сидели лицом к лицу на узком ложе, он ещё и жарко наваливался, уткнувшись лицом в плечо своей вдове, словно без какого-либо внятного чувства. Но работал в ней дай Бог живому... Пока не опорожнился в неё весь и не ссохся, как пустой бурдюк.

– Всё похоть моя сдавленная, – подумала было Артемидора. – Надо ли будет в том каяться или я пока не из давших обет?

То есть не так прямо подумала – почти без слов. И проснулась в мерцающей темноте будто от неслышного зова. Протянула руку, как сотни раз до того.

Зигрид не было рядом. Только холодная лампадка-светлячок отбрасывала, как всегда, холодные зеленоватые блики.

"У послушниц должно быть, заночевала, вместе завтрашний урок делали, – вспомнила, успокоила себя. – А там взрослые имеются".

Но словно чужими ногами стала в туфли, брошенные с ног перед сном, накинула поверх белой нижней рубахи тусклую ряску, чтобы впотьмах не сочли привидением и не перепугались по нечаянности. Взяла светлячок и побрела.

Девичий дортуарий находился в другом конце того же коридора, за десяток шагов до отхожего места. Пользоваться последним мало кому была охота – ставили себе под кровать ночные вазы из грубого фаянса и вечно боялись расплескать.

Дверь была приоткрыта внутрь – в бараке не было принято запираться.

– Зигги, – позвала Артемидора голосом, почти столь же тихим, как мысль. – Бела, Зигги у тебя?

И хоть ей не ответили, чётко поняла: их нет. Даже не так: Бельгарда, может быть, и есть, но затаилась или одурманена сном, а вот девочка...

Женщина по наитию двинулась дальше. К другой двери, закрытой туго-натуго, за которой её изощрённому тревогой уху слышалась тихая возня.

Понимание иногда опережает слова, действие следует раньше понимания.

Она не подумала деликатно повертеть наружную ручку засова или во имя приличий поцарапаться в косяк. С маху врезала плечом так, что отскочили и ручка, и запор, и само дверное полотно. Проехалась по полу, едва не свалившись в мокреть, уронила туда светильник. Счастье ещё, что вовремя уткнулась...

Во что?

Сперва показалось, что кто-то из монахинь тужится обширным задом, неумело, в дурацком ритме, отчего-то справляя нужду прямо на полу. Но тотчас увидела торчащие из-за обтянутой сукном спины крошечные, беззащитные ножки...

Перекорёжило от омерзения так, что пала на эту спину всей тяжестью, опрокидывая, сдвигая с жертвы. Пальцы, вымуштрованные тяжкой работой, клещами сомкнулись на мягкой, словно масло, шее, вонзаясь в хрящ и дробя кадык насильника.

И лишь потом к безымянной женщине вернулись имя, чувство и полное осознание, что, для кого и с кем она сотворила.

Зигрид, похныкивая, собралась в кучку, подтянув ступни под себя, и пытаясь утвердиться на коленках. Удавалось ей плохо.

Артемидора уже стала рядом, поддерживая. На лицо Арвида, распухшее, синеватое, с вываленным языком, старалась не смотреть: он не мог пошевелить и пальцем и явно отходил. А вот на обрушенную дверь оглянулась.

На пороге, очевидно, привлечённая хрипами и возней, столпом застыла Бельгарда. Лицо её выражало негодование, брезгливость и какое-то странное и страшное умиротворение.

– Говорила кому-то – раз обе спим на моей кровати, нечего брезговать моим горшком, даже если там моча с кровью, – сказала твёрдым голосом уж никак от неё не ожидаемое. – Не убыло бы от тебя – первые регулы ведь пришли и прошли?

– Не знала я, – бормотнула Зигги чуть онемевшим языком. – Он решётку выгнул и выбил стекло. Давно хотел ещё чудесных детей вместо погибших с мамой. А я уже стала как мама. Так он сказал сегодня.

– Теперь знаешь, – кивнула Бельгарда. – Встать сама сумеешь? Всё цело? Уходи, не смотри. Попроси старших, пускай тебе помогут. И нам.

Что было дальше – Артемидора вспоминала потом как нечто происходящее не на её глазах. В коридоре зажёгся яркий свет, коротко называемый "аларм", перепуганные лаборанты стали было высовываться наружу из спален, но на них зашикали. Рослые монахини в незнакомой коричневой одежде деловито вынесли труп на простыне, обняли за плечи и увели девочку, на ходу отпаивая пахучим снадобьем из скляницы. Остались только подруги. Да, стояли они уже не в месте позора, его намертво прикрыли и запечатали бумагой и поверх неё – красной смолкой. "Как там лампа – небось, горит по-прежнему, ничего ни с ней, ни от неё не должно сделаться", – пришло в голову дурацкое.

Ибо мысль Доры отказывалась работать как положено.

VI

Оставшись наедине с подругой, Бельгарда саркастически произнесла:

– Этот субъект завершил все стадии: человек, скот, овощ, камень. А у нас одно кончилось, другое начинается. Что скажешь на то?

– Не могу думать – затрясла головой её собеседница. – Одно понимаю: я убила, как будто я мужчина. Я виновата в чужой смерти.

– Ты так сказала, – интонация ответа была утвердительной только наполовину.

– Она... ей... Зигрид ничего не станется? Пара-липо-менон.

– А, ты припоминаешь. В Древнем Завете женщина считается виноватой в прелюбодеянии, если оно происходит близ стана, а её крика о помощи не слышно. Глупо: рот ведь можно заткнуть. Кляпом или страхом. Зигрид, должно быть, враз онемела: ведь и не женщина совсем. Скороспелка.

– Я и говорю. Это я виновата во всём.

– Должно быть, мне подмешали что-то в питьё и сено, каким набита подушка. Легла и как провалилась.

– Я и говорю...

– Знаешь, отчего всё так скверно? Одно дело – душевная рана или клеймо. Метина у девочки останется на всю жизнь, но будем надеяться – от простого испуга. А вот если бы отец ею овладел, то получилось бы как у благородной суки, покрытой уличным кобелём. По примете, такая уже не может родить чистопородных щенят. Или ещё скверней: первый мужчина может заразить свою любовницу таким особым вирусом... Помнишь, что такое вирус? Он напрямую влияет на вещество наследственности. И тогда все зародыши, что не от него, сдыхают в женской утробе.

– Во всём виновата я одна, – наконец, завершила Артемидора свою мысль. Грубостей она в упор не замечала. – Не уследила, нужно было Зигрид назад увести. Не попыталась сладить добром. Осиротила вконец. Теперь мне и отвечать.

– Ты так думаешь, – кивнула Бельгарда. – И взаправду ответить за свои слова готова? С ходу твоё дело не решишь.

– Это ведь очевидно, – невольная убийца понурилась.

– Мало ли кто что очами увидел, – возразила подруга. – Одно уж безусловно: среди рабочих пчёлок тебе делать нечего, а глазеть будут. Рассветает: я тебя в цитадель отведу.

В иное время подобное приключение показалось бы Артемидоре чудом. А так, когда еле забрезжилось наверху, посреди древесной тьмы да с глубоким сокрушением в сердце, она шла за Бельгардой будто посреди мутного сна. И всё же недреманный разум отмечал для будущего: крутые внешние стены и цилиндрические башни были не серыми, как могло показаться издали, хотя и не розовыми, цвета наступающей зари. На них пошёл белый камень, который как бы лучился поглощённым светом. Внутри стен обитали сплошные кроны и купы, глянцево шелестящие на тёплом ветру, который раскачивал выпавшие из их шевелюр редкие светлые пряди. Независимо от времени года здесь стояла как бы вечная, имманентная весна – иногда жаркая, как внешнее лето, часто бросающая в зимний озноб, а прямо сейчас – по-осеннему мягкая и нежная.

А ещё в кустах водились небольшие твари, которые явно были причастны к общему чуду. Артемидора чувствовала, как они раздвигают траву, подходят ближе и обнюхивают, овевая подол рясы ровным тёплым дыханием.

... Монастырь как раз поднялся к заутрене, и ждать им пришлось недолго, тем более о событии здесь уже знали. Собрание кларинд во главе с дряхлой настоятельницей было торжественным, как папский конклав (хотя общего духовного родителя в Верте отродясь не видывали), и в то же время возвышенно простым. Одежды цвета пожухшей травы перемежались с коричневыми: Артемидора наконец вникла, что вольный народ тоже делится – на учёных клерикесс и умелых стражниц. Мужчинам здесь, видимо, не доверяли тотально.

Голоса сидящих в своего рода амфитеатре звучали подобно траве за стеной, она еле вникала в суть и смысл, хотя было ясно, что речь о ней, стоящей наособицу, немного и о Беле. И вроде бы там отпускали шуточки – или ей показалось? Лица были серьёзны, но голоса порхали от одного кругового сиденья к другому.

– Да что там вкручивать и выкручивать! – наконец, возвысила голос приоресса. – Верно ведь, матушка Одригена? Выдрать как следует, тем паче сама напрашивается, и переодеть.

– По правилу – пять десятков плетей, – пожала плечами старуха. – Так будет годно?

"Это не меня вовсе спрашивают, – одёрнула себя Артемидора и невольно повернулась к подруге. – Меня собираются убить".

– Ничего не бойся, – прошептала Бела, – нет смысла. И времени тоже. Это будет сейчас, я их порядки знаю.

И отодвинулась, пропуская стражниц.

Внутри Артемидоры всё ухнуло книзу, она поневоле дёрнулась за Бельгардой, словно прося защиты. Однако твёрдые руки её поимщиц были почти ласковы. Взяли под локти, нависли всем телом с двух сторон – она ещё удивилась, до чего убавилась в росте за последние часы, – и повели прочь.

Завели в глухую комнатку с узкими щелями под потолком, со стенами, обитыми мягким. Там стояла скамья – толстый широкий брус на ножках, который выглядел... слово подобралось много позже... Девственным.

– Сама разденешься? – спросила одна из женщин. – Можем смотреть в другую сторону, если что.

Но пальцы упорно не слушались, немели, как на морозе, соскальзывали с ворота и подола.

– Эх, недотёпа, – добродушно попеняли за спиной, – да застынь как есть, мы уж сами.

Без затей закрутили одёжки на голову, уложили так, что отчего-то не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Словно курица у меловой черты. Сказали:

– Терпи.

А ведь первый удар, как она помнила из прошлого, самый страшный, и впрямь был терпим. Почти.

Сказали:

– Держись крепче за бортик.

Тут и началось – до прикосновений калёного железа к спине, приливов и отливов, проливов и отхлывов, солёного вкуса во рту, багряного облака, пурпурного облика перед глазами. Кажется, она кричала, словно в родах, или нет?

"Я не помнил боли: я помнил, что она была". Эту фразу из любимой рутенской книги она повторяла, пока не потеряла сознания.

Очнулась в мягчайшей, будто воздушной перине. "На воздусях". Однако тылом кверху, что вроде бы доказывало реальность того, что произошло.

Но вот беззаботный смех – тот опровергал начисто.

Бельгарда сидела у кровати, как в тот самый первый раз, когда остались вдвоём.

– Пришла в чувство, милая моя? Получила, чего добивалась? Нет¸ не двигайся. Так ссадины разбередишь, что и опий не поможет.

Кажется, лицо Арты приняло уж совсем дурацкое выражение, потому что смех возобновился.

Ты ведь сама этого хотела. Кары. Экзекуции за возведенную на себя вину. Которой не было. Ты защитила невинное дитя от страшной беды, но сделала это как мужчина, вот тебя и грызло изнутри.

– Правда, что ли?

– Не веришь, конечно. Да поразмысли сама: всё твердила "виноватая я", а меня не слушала. Ну, во-первых: если прощают – вина остаётся как она есть. Наказывают – вина, реальная или возведенная на себя, закрыта. И вот что ещё. Ты поступила, если вдуматься, истинно по-женски. Хочешь чуточку университетской философии? Все отчего-то думают, что это мужчина агрессивен, а его прекрасная половина кротка. Если чуть продвинутся к истине – что она так же агрессивна, но выражается её гнев иным образом: больше на словах и через хитрости. Это всё ерунда. Женщина более агрессивна, чем мужчина, причём именно что по его образу и подобию. Так сказать, бьёт самца на его собственной территории, оттого что у самого паскудного из них есть тормоза и ограничители¸ а у неё нет. Я имею в виду исконные, а не внедрённые в неё воспитанием. В жён вбили модус поведения, угодный мужьям. Не веришь? Пошли дальше, если ты не против.

У Арты не было сил возражать, да и забавно сделалось.

– Знаешь, каковы причина и корень такого поведения? Мужчину Бог – или Терги – замыслил как защитника. Он по замыслу и призванию должен оберегать от напастей, а не причинять их. А вот мы с тобой, любая из наших сестёр – убийца. Тут нет противоречия с жизнетворной функцией, ибо главное в ней – не дети. Именно женщина проводит мужчину через врата смерти, убивая, съедая и воскрешая обновлённым – собственно, другим и с новым именем. И делает это не однажды, а множество раз в течение одной его жизни. Сама же она если и меняется, то оставаясь самой собою.

– Ой, как мудрёно. Запутала ты меня совсем.

– Да не это главное. Ты не меня – себя слушай. Это мужчина раскладывает мысль по полочкам, а мы берём целиком: я уже тебе говорила. Он оттачивает оружие ближнего боя. Это тактика, и оружие это – логика. А мы сами по себе оружие – дальнего или отсроченного действия. Это стратегия. Мы умеем предвидеть, угадывать по мельчайшим намёкам и продлевать догадку.

Тут Арта поняла, что так и есть.

– Я в самом деле умею, – ответила она. – Только вот поверить себе и в себя мне трудно.

– Вот за такое тебя, помимо прочего, и выдрали, хотя никому не хотелось. А теперь поверь ещё в кое-что. Отвернись от меня и гляди на табурет.

Там лежала аккуратно свёрнутая стопка одежды тех же тонов, что и время года за окном.

Монашеская.

– Мы сочли, что испытание порога ты прошла, – продолжала Бельгарда. – Главное для женщины, какова она по своей природе, – не умело действовать, но действовать вопреки всему. Не правильно поступать, но уметь брать на себя ответственность за поступок. Мудрость, опыт и умение приходят, отвага есть свойство прирождённое. Ты отважна.

– Постригаясь, надо ведь отречься от мира, – пробормотала её собеседница, ясно чувствуя, что говорит не то.

– Зачем отрекаться, если вот он, наш мир, – стоит кругом? И никто не называет посвящение вот этим словом. Хочешь сохранить долгий волос – сохрани, только вне стен его убирай. Да и внутри по большей части будет мешать и лезть куда не надо – завязывать придётся. Вон у тебя какие косы роскошные отросли.

– И я не соглашалась, – вывернула Арта на правильный путь. – Может быть, я хотела перебиться эти десять лет и уйти?

– Что там снаружи есть, чего не будет у тебя в обители? – возразила Бельгарда. – Всё, кроме замужества.

– Дети, – Арта приподнялась на локтях, поморщившись от приступа телесного нытья.

– Ах да, дети, – усмехнулась подруга. – Ну, если тебе недостанет здешних уховёрток, можно будет легко поправить дело. В конце концов, в лице юной Зигрид мы спасли обильное чадородие. Слишком даровита для использования в простоте, мы с тобой ей в подмётки не годимся, но что поделаешь. Назначение у неё такое.

Последние две фразы Арта пропустила мимо ушей, потому что...

– Ой. Она ведь, наверное, с ума сходит теперь.

– Нимало. Матушка ушла в запределье, теперь там и батюшка оказался. Тоскует, разумеется, да только насильник остаётся насильником, что бы он на земле ни делал. Но его дочку, в какой-то мере в награду, сделали послушницей с особенными правами, так что пока дурные и благие впечатления слегка перепутались. Так что, берёшь предложенное?

Арта подумала, что разлучаться с любимыми людьми и привычным образом жизни будет совсем некстати. И согласилась.

VII

Церемонии, которая заключается в том, что послушница простирается на земле и её как бы отпевают и хоронят, а потом обряжают в иноческий наряд, здесь не проводили: и простиралась-то уже Арта, и умирала частичной смертью, и воскресла в блеске.

Поэтому, едва унялись нытьё в мускулах и жжение, которое причиняла коже целебная мазь, женщина решила пройтись по саду. Разделась, извернувшись глянула в зеркало умывальника: в самом деле поджило так, что одни тени на коже останутся. Накинула новый наряд. Вопреки опасениям, там не было множества громоздких деталей, а покрой оказался традиционно свободным и не стеснял движений. Полюбовалась в окно на безлюдный двор, вышла из дверей и спустилась с крыльца.

Сад был удивительный: не то чтобы слишком ухожен и прилизан листик к листику, травинка к травинке, как господские регулярные парки. Он был буен и голосист, как южные тропики, хоть ядро его составляли листопадные деревья. Только и уход их в сон казался красив: на виду – ничего пожухшего, только яркие краски, багрянец, киноварь, шафран и чистое золото. Те существа, которые приветствовали её ночью, оказались небольшими собачками и обезьянками, в ожидании зимы обросшими плотным серо-белым мехом. Тыкались носом в руки они явно в ожидании лакомств, а снежные макаки (о них, живущих на дальнем севере, близ горячих источников, Арте рассказывали учителя) при этом ещё и теребили пальчиками одежду. На малышей, несмотря на размер и на пословицу "Малая собачка до старости щенок", они никак не походили: слишком умными были глазки, что смотрели с заросших волосом мордах.

– Они не ручные, а такими от рождения сделаны, – проговорил знакомый голосок. – А ты первый раз? Сестрица Артемидора, прости, я от радости приветствовать тебя забыла. Хаски и якушимы. Мне сказали, что не хотелось тебя останавливать, но я могу пойти тоже.

То была Зигрид – как всегда растрёпанная, но без следа уныния на обветренном лице. И наряжена как прежде, в холст и ряднину, хотя браслет...

– Тусклое серебро, – пояснила она, проследив за взглядом Арты. – Не прежнее золото. Что делать! Любое знание достойно своей платы.

А что это значило, не понять. Либо золотом заплачено за продвижение, либо хитрей: чем ты выше по чину, тем украсы проще и металл обыденнее.

Ушлая Зигги мигом схватилась водить недавнюю пленницу под локоток да вдоль ограды – хвалиться не своим. Хотя она вроде как мигом своей стала...

Даже не выходя за пределы, видели они со всей несомненностью: внешняя белокаменная стена – ограда перед оградой. Внутри неё высился стройный пятиугольник, собственно монастырское общежитие с зарешеченными арками, ведущими внутрь. На него пошёл кирпич необычного розовато-красного цвета.

– Госпиталь и приют, сестринские дормитории и малые кельи, мастерские и трапезная, библиотека и часовня, гостевое крыло, – перечислила Зигрид. – Оно самое нарядное, госпиталь – самое чистое место.

– А в закрытом дворике что – большой храм? – спросила Арта, притворяясь более наивной, чем была.

– В известной мере. Только без трезвона. Такое знание – лепить наследственное вещество как глину – надо держать за двойной стеной, – с важностью провещала Зигги. – Когда король-дитя и его матушка по бедности казны уступили нашей обители выморочную пустошь, из глины слепили кирпичи, известняк выломали в каменоломне и вытащили из той же глины, когда её переворачивали. И возвели обитель. Не робей: меня уже везде пускают, скоро и тебя приставят к делу.

Так Арта и поняла: до сей поры учили её открытому знанию, а теперь обязаны были – потаённому. Опасному.

Самым первым, что ей пришлось уяснить, – решётки в святая святых не были так уж непроницаемы, во всяком случае, для своих. Рядом с ними стояли "боевые сёстры" в коричневом, вопреки привычному правилу, вооружённые и явно натренированные. Но своих они быстро запоминали в лицо и не чинили им препон.

Вторым следовало то, что кларинды почти все вышли из знати, истинной, коренной, а не "привенчанной". Чтобы удачно выдать замуж, девицу обучали зачаткам наук, копили приданое, сводили с достойными молодыми мужчинами, – но весь груз знаний, богатства и связей был потрачен на вклад в облюбованную обитель. К тому же ради того, чтобы настоять на своём вопреки родительской воле, девице надобно было выработать незаурядный характер и силу воли: так и происходило, это также можно было счесть вкладом в общее дело.

– И, заметь себе, мы не из младших отпрысков в семье и не из потомства вторых сыновей, – объяснял Арте кое-кто из них, – те идут в обители попроще. Где можно не тратить постельные и кормовые деньги на микроскоп, микротом, центрифугу и прочие греховные рутенские штучки, приведенные с помощью рутинной кровяной магии к состоянию живых, хотя не слишком разумных.