Текст книги "Артемидора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

В самом деле: держали сёстры себя в сугубой бедности. Постели и в самом деле походили на сеновал, укрытый холстиной, на простую работу ставили простой и народ, хотя и сами её вовсе не гнушались, но лаборатории (не те, что от слова "лаборанта") были обставлены так, что новая сестра немела от изумления.

Этого изумления явно не хватало на Бельгарду. Арта побаивалась спросить и даже себе самой не хотела задать вопрос-другой, но ведь в рабстве её подруга, похоже, не была и дня, как и вообще в послушании. Взноса она честно не вносила – разве что в виде чего-то много более ценного, чем деньги. На монашку похожа не была, хоть и белые волосы остригла почти под корень, и покрывало широкое на них. Ряса без привычного глазу пришивного куколя была явно с чужого плеча: положим, всех тут одевали не с иголочки, но хотя бы не из бадьи со щёлоком. Вид у хламиды был, словно и её, и Белу снашивали долго и упорно. К тому же из-под неровного подола внаглую торчали исподники. Это была новая гигиеническая мода, для защиты от грязи и вредных испарений штаны носили все женщины, но старались оформить поизящней. Брали вместо посконины натуральный некрашеный шёлк, например.

А ещё младшую сестру Бельгарду в монастыре уважали. Не по причине условной аристократичности: почти все были из старинных родов, могли бы при случае заткнуть за пояс и короля Орта, и Фрейра-с-левой-стороны, и Библис, у которой оказалось два благороднейших отца: тот, кто зачал и погиб, и взявший вдову, не выдержав положенного срока. Хельмут, предок царящей во всем Верте династии, и его лучший друг и соратник. Но лишь потому уважали – а Зигрид и вообще в рот Беле глядела, – что та умела "говорить красно": выводить изящные умозаключения, чётко формулировать афоризмы и открывать перед слушателем неведомые стороны бытия.

Дело и учение шли без запинок: стеклянная и глиняная посуда не билась даже в неумелых руках, приборы были скрупулёзно и надоедливо точны – хотя рутенцы бы изумились до полусмерти, какие цели преследует эта неубиваемость и точность. Из Зигрид получилась настоящая лаборантка, и она подражала Беле с усердием неофита. Возможно, было наоборот, старшая щадила, подстраивалась под младшую?

По крайней мере объясняла весьма образно и доходчиво:

– Вот эта штуковина как раскалённый добела нож, только в сотню раз острее и горячей: будь осторожна, тогда извлечёшь пользу. Лазер – тот же дневной свет, который ловят все стёкла и отражают все светила. Только скрученный в тугой жгут. А чтобы получить тончайший срез живой ткани, требуются холод и алмаз. Называется микротом.

Вначале Арта чувствовала себя словно орангутан в посудной лавке. Не так уж это было фатально: она как раз читала книгу одного славного рутенца, что называлась "Таинственный остров", там смышлёный обезьян Юп кухарил и (вот ужас-то) курил трубку. Но постепенно и сами приборы начали рассказывать неофиткам о себе. Что сказывалось – разумное ли и гармоничное устройство или особенная вертская магия, было неясно. Когда женщины, юная и не очень старая, спрашивали, ответ обычно шёл по касательной. Примерно так, хотя имелись варианты:

– Да нет её, никакой магии! Это программирование наследственного вещества – вот и всё. Рутенцы смотрят через такой микроскоп, который ловит и увеличивает тень, так как сам объектус очень мал. Видит цепь, объясняет себе значения отдельных звеньев и вырезает нежелательное. Полагает, что и дети прооперированного существа будут исправны. Так бывает, только не часто: но ведь это насилие. А в Вертдоме исполняют песню крови, и вся вселенная под неё танцует. Не вдаются в подробности по поводу – что лучше и чего бы они хотели. Узнают верный алгоритм реалий, исправляют соответственно ему. А теперь отвечайте: что наши христиане именуют белой магией?

– Обряды, – неуверенно говорила Арта. В обители ими не злоупотребляли, да и не верили в Христобога, только в пророка, но раньше она вращалась в кругах модных еретиков, вернее – отиралась около. – В Рутене причащаются телом их божества.

– Плотью и кровью, – вставляла Зигги. – Считается, что они сами станут такими же.

– Богами или богом? – старшая монахиня с лукавством щурила глаз. – То есть будете как боги, знать добро и зло?

– Нет, – внезапно осеняло Арту. – Весть пророка Хесу ба-Йоше – он сам. Истинный человек, рождённый заново, исправленный Всевышним. Мужчина, во имя которого разделили надвое женщину, то бишь женское начало, которое вдвое сильней мужского – ведь у них в хромосомах двойной набор всех человеческих качеств. Капля крови хозяина делает механизм или инструмент в чём-то подобным человеку. Частица наследственного вещества, в которой заключён алгоритм, врачует изначальную ошибку. Для такого не требуется добираться до корня, то есть оплодотворённого яйца: действует и на взрослых особей, успевших сформироваться, так как это не генетическое изменение в собственном смысле, а лишь коррекция неправильностей и прямых ошибок.

– Человек, зачатый внутри женской плоти и рождённый из неё – ошибка? – риторически спрашивала старшая, не требуя ответа.

– Бела, меня тут силком натолкнули на мысль, – поведала Арта подруге. – Если принять рутенскую ересь – Ты-то наверняка размышляла на медитациях. Ягве родил сына. Что имеется в виду? Как это может вообще быть?

– Не как у людей, – ответила Бельгарда коротко. – Люди – срам и позор земли.

"А ведь в самом деле, всё у нас идёт по-дурному. Вынашивание, роды, боль, вся прочая маета... Неужели вся эта патология никого и ничему не учит? – думала Арта на медицинский манер. – Мы ведь не макаки или шимпанзе какие-нибудь. Люди достойны лучшего, а на деле куда хуже самого худшего".

Количество полуразумного железа в обители и в миру множилось, им начали всерьёз увлекаться, однако числили более подспорьем. Почти что игрушкой. Сажать, сеять и убирать урожай куда веселей было руками, чувствуя каждое семя, бросаемое в землю, каждую крупицу земли и особенно – тяжесть собираемых плодов. Даже уникальные эксперименты, коими увлекались в лабораториях за решёткой, всё менее нуждались в расчленении – природа и твари говорили с людьми всё охотнее, хотя язык бы не повернулся назвать это языком. В конечном счёте всё становилось людям под силу, да и приращение свободного времени никого не соблазняло, ведь время нужно не само по себе, а для чего-то.

Например, чтобы брать или отдавать самые успешные отходы производства кларинд: скороспелую рожь, которую не брали вредители и не теснили сорняки, высокоудойный скот, такой мелкий, что резать его на мясо было не с руки, домашних сторожей и любимцев.

– Я понимаю, главную тайну из этого вертцы не извлекут, – рассуждала Арта в присутствии Белы и Зигги. – Но ведь рутенцы могут.

– Сюда мы знатоков не пускаем, – отвечали ей. – И не особо дарим. А то, что они покупают и воруют, им не в пользу. Слышала, наверное, что лекарственные травы, с виду такие же, как выращивают в самом Рутене, лечат сильнее лишь поначалу и быстро вырождаются в ничто? В Вертдоме действуют благие силы, которые препятствуют энтропии.

Последнее словцо охотно и без точного смысла употребляла Зигрид: для обозначения любого ущерба и распада.

Так шли дни, пока в саамы разгар учёных занятий жизнь кротких кларинд не потревожилась Событием с большой буквы.

Собственно говоря, дело выглядело поначалу самым обыкновенным. В гостевом крыле часто останавливались знатные женщины, которые интересовались наукой всерьёз или под влиянием модного поветрия. Они скупо одаривали, но могли расщедриться на диковинку в виде, к примеру, кота, который невнятно изрекал: "Мама мало мьяса дала". Они отдыхали душой сами и привозили юных дочерей, чтобы договориться о кое-какой шлифовке перед обручением: пример несостоявшихся жён их, как правило, не пугал. Но никогда – никогда! – обитель не служила местом заключения.

А тут высокая мать Одригена внезапно согласилась взять на передержку девицу из мирян самого высокого полёта, приближенных ко двору короля и его "стальных нянек" – матери Мари Марион Эстрельи, тётки Библис, жены верховного конюха по имени Стелла Торригаль, которая, собственно, и была настоящей нянькой плюс условной железкой – по мужу Хельмуту. И монастырский совет дружно её поддержал.

История девицы по имени Марион (не в честь властительницы, просто так совпало) оказалась на слуху всего Вестфольда – центральной области Верта, имеющей сердцем град Ромалин. Будучи привезена в столицу на ежегодную ярмарку невест, безрассудная по нечаянности загляделась на одного из друзей конюшего, потомственного дворянина мантии и единственного отпрыска бывшего верховного судьи. Отца и сына звали практически одинаково: Энгерран Мартиньи Франзонец и Энгерран Мартиньи Вробуржец. Что означало место рождения: у отца, чуть менее знатного, – страну, будто мать родила его в чистом поле на опушке, у сына – хорошо укреплённый город на скале, овеявший его чужой воинской славой.

Роман нагрянул подобно буре, продолжился громом и молнией, но завершился бы – так или иначе – вполне благопристойно. Да только сын своего почтенного батюшки, лет десять как упокоившегося в фамильном склепе, годился деве даже не в отцы – в деды, страдал обильной сединой и подагрой и внешне казался лишь осколком блестящего галанта прежних времён. Однако был непривычно обходителен, имел хорошо отточенный язык и манеры, а через тёмные искристые глаза смотрел на зрителя прежний пылкий юнец, способный обаять любого и любую до полусмерти. Сверх того, он прекрасно сидел в седле – тут никакой артрит в сочетании с артрозом не мог ему помешать. Сверх всего и всяческого, богатства его превышали королевские (что, впрочем, было не таким великим достижением в силу роковых обстоятельств).

Незачем было изумляться, что подобный старец влюбился в невинную и трепетную Марион и даже прислал свата. Также не выходил из привычных рамок факт, что и Марион в него по уши влюбилась – как объясняли направо и налево родители, барышней она слыла начитанной, а история рутенского гетмана Мазепы и дочери его задушевного врага вошла в анналы всех вертдомских любителей тёмной романтики. Факт, что предполагаемый жених вдовел уже вторично, если не третично (первая жена была мусульманкой из Сконда, чьим девством было скреплено какое-то маловажное перемирие) никого не пугал.

Однако браком, как известно, хорошее дело не назовут. Поправимся: дело это безусловно хорошее, но лишь когда есть надежда на обильное потомство, благополучно наследующее (вариант: успешно проматывающее) объединённый супружеский капитал. Иначе зачем городить огород, на коем ничего не вырастет?

А почтенный возраст претендента и вызывающая безрезультатность предшествующих союзов не оставляли никаких сомнений в том, что и сейчас получится то же самое. Родители Марион крепко засомневались.

– Уже формулируется договор, в коем указано, что приёмные дети получат все права родных, – увещевал обоих благородный Хельмут. Ибо это он нагрянул в семью с визитом.

– Крючкотвор, чего с законника взять, – констатировал отец. – В Сконде эту ересь перенял: заниматься крючкотворством с невестой.

– И ведь свои деточки – это важно, – подхватила мамаша. – Родная кровь за милю о себе знать даёт. А нам пустоцвет норовят всучить.

Из реплик вроде бы следовало, что по части родовитости Марион сильно отставала от претендента на её руку. Сьёр Энгерран хотя бы не впадал в простонародность ни при каком волнении. В смысле – на море. И землетрясениях на суше, что впоследствии доказал.

Надо было Торригалю на этом молча откланяться и прийти вдругорядь... то есть в другой день. Но он с чего-то взялся прояснять ситуацию:

– В том же документе записано право сэньи Марион держать при себе охрану, состоящую из дальних родичей одного с ней возраста, посещать традиционные празднества начала поста, летнего солнцестояния, зимней луны, годового поворота и иные в том же духе.

Предки условной невесты не сразу дошли до смысла произнесенного сватом. Зато через минуту-другую...

– Это что значит – байстрюков приголубливать? – взревел отец-батюшка.

– Нет чтобы своими подзаборниками довольствоваться, так он и нашу кровиночку норовит к тому же приспособить, – кротко заметила матушка, взяв на три тона выше, после чего Хельмут, наконец, откланялся. Живая сталь – сталью, но ведь и она способна разрушиться от ультразвуковых вибраций.

И опять же дело бы хоть как-то, да утряслось – Мартиньи таки имел дар убеждения, как все прожжённые законники, – но вмешалась сама Марион. Она бежала, по данным следствия, через дырку в заборе родового имения, куда её тотчас убрали подальше от Ромалина и от соблазна.

– Я вам не дойная корова и не свинья, чтобы вечно супоросой ходить, – по слухам, ответила несостоявшаяся невеста на кроткие родительские увещания. – Мне нужен супруг, а не буйная ватага разнородных малявок. И не его деньги, а он сам – вот прямо такой, как есть. И не надо меня по лицу хлестать и руки выворачивать. Поумерили бы прыть – у нас на дворе, как-никак, просвещённое правление.

– Спознались вы уже, что ли? – предположил отец и сей же час был увещан быстрой на руку супругой.

Чем оба подали смекалистой дочери роковую мысль.

Обнаружили Марион на загородной вилле совратителя, который в то время находился в одной из бесчисленных деловых поездок. Замести следы она то ли не сумела, то ли не особенно старалась: чем больше огласка, тем выигрышней дело, полагали её ближние, снаряжая дорогостоящую охоту. Организованную, кстати, по всем правилам поимки беглых рабов: с собаками, прекрасно обученными вынюхиванью и гону. Гэрриет Бичер-Стоу бы обзавидовалась – хотя здесь был Верт, а не Америка, и вроде как она была против такого обращения с непокорными. Впрочем, никто её мнения спросить не мог.

Доверенные слуги Мартиньи выдали мятежницу с готовностью, но скрытно ухмыляясь. Борзые псы, обрадованные перспективой поохотиться вместе с любимой хозяйкой, учителем дружной своры, виляли хвостами и ухмылялись тоже: лаять они не умели, чем эта порода и славится, но выплёскивали свои чувства щедро.

Процессия передвигалась по стране долго, старшие в семье успели вполне проникнуться тщетой содеянного. Поднять руку на Марион в окружении её псов они не осмеливались, чувствовали себя в наёмном рыдване словно в запертой клетке – в то время, как их дочь гарцевала на кровном скакуне, одолженном у друзей Мартиньи, и вовсю наслаждалась чистейшим воздухом полей и рощ.

Дома её заперли на втором этаже замка – на третий, к сожалению, в своё время не хватило дохода. Коня, разумеется, отослали с нарочным, сопроводив громкими благодарностями и тихими проклятиями.

Через неделю Марион без проблем ушла из заточения – так угорь выскальзывает из ячей рыболовной сети.

Отыскали её нескоро: на туманном северном побережье, где у сьёра случались дела с морянами. Там был возведен гибрид фактории с адвокатской приёмной – сущая лачуга, из которой он отбыл, как следует устроив поднакопившиеся дела, примерно за неделю до явления злокозненной девы. Долго удивлялись, как ей удалось незамеченной пересечь по диагонали половину континента, пока не нарыли в подсобной сараюшке вконец раздолбанный и потерявший половину псевдожизни гелиобайк – рутенский скутер на солнечных батареях с накопителем. К нему прилагался шлем с зачернённым стеклом на месте забрала. Обычное снаряжение гонца, только вот щеголять так имели право лишь курьеры короля или парламента.

Всегда сдержанные моряне даже не улыбались – только строили вослед кортежу не поддающиеся описанию гримасы.

Так всё и шло: побег, погоня, триумфальный возврат в объятия родных пенатов с ларами, попытка папы-мамы усмирить непокорную сначала угрозами, потом щедростью даров. Монетные лари плакали червонно-кровавыми слезами.

Наконец, стало очевидно, что влюблённые не спознались, а стакнулись каким-то хитрым образом. Необходимо было предпринимать решительные меры.

И вот теперь сие чудо природы привезли в место, где можно было надеяться на действительно серьёзную, буквально "охрененную" охрану (выражение Зигрид).

VIII

Те, кто придумал бунтарке подобное место заключения, были на свой лад правы. Монахинь (как и монахов, натурально) нельзя было ни к чему принудить: церковь была независима от любой светской власти, составляя, таким образом, государство в государстве. С них можно было взять слово, которого они держались крепче крепкого: стоило такое, правда, недёшево. Любое вмешательство в их дела, равно как и попытка усомниться в честности отшельника, клирика или епископа, воспринимались как покушение на основы мироздания.

Внутренний двор обители полумифической святой Кларинды представлял собой, таким образом, самую надёжную в Вертдоме тюрьму.

– Нам дают внушительное пожертвование для наших экспериментов, – объясняла собранию мать Одригена. – Сами знаете, что оделяем их результатами мы с оглядкой и всяко себе в убыток. Взамен требуют, чтобы мы не выпускали нашу гостью из внешнего контура и препятствовали свиданиям, буде законник проведает о месте. По мере наших сил, конечно. Во всяком случае, это исключает её пребывание в гостевом крыле, куда мы поселяем избранных посетительниц одного с нами пола.

Защитного цвета фигуры молчали, слегка понурившись. Наконец, одна из сестёр задала вопрос, настолько дурацкий с виду, что легко было распознать человека весьма умного. Арта, например, вообразила на месте анонимной сестры Бельгарду.

– А какого о том мнения сама благородная дщерь? Она согласна?

Мать Одригена хмыкнула – было слегка похоже на тихое лошадиное ржание:

– Представьте себе, да. Вот её доподлинные слова в присутствии свидетелей: "Устала я за ним гоняться, пускай теперь сам Энгерран ищет ко мне путей".

– Журавлиный танец, – громко шепнул кто-то, сидящий почти рядом с Артой, – сразу понятно. Прохаживаются друг против друга, круги поочерёдно описывают, скоро парить под облаками начнут.

Разумеется все знали об играх сих чудесных птиц, хоть описаны они были совсем не так, как в натуре: разыгрывание ролей взамен слаженности. Лёгкий, словно весенний бриз, смешок пролетел по всей аудитории, приподняв лица и слегка отодвинув назад капюшоны.

– Откуда вы только взялись, такие сведущие в делах госпожи Энунны, – проворчала старшая.

Переключение с условно биологической на любовную тему было вполне ожидаемым, но Великая Мать Сокрытого, иначе – Владычица Священного Низа, не к месту упомянутая, слегка озадачила.

"Это ведь из-за Белы, затравщиком ведь точно была она, – подумала Арта. – И ведь ничего такого сама не сказала".

Однако теперь все они чётко представляли, чего можно ждать.

Чудовищное дитя добропорядочных родителей оказалось черноволосым, загорелым, высоким – оба предка (с учётом папочкиной лысины и мамочкина пучка кудряшек) доставали ему до подбородка – и пленительно кареглазым. Спокойно дало ссадить себя с седла и препроводить в узилище, причём свита состояла наполовину из людей, на другую половину – из местных звериков. Жеребец под Марион гулял такой норовистый, что две охранницы еле его удерживали на узде, а отправить на конюшню смогли только после того, как хозяйка плюнула на кусок сахара, достав его из кармана, и вручила одной из монахинь. Сама девица с удобством расположилась в одном из "научных" флигелей, наскоро освобождённом от всего того, на что благонравной девице смотреть не пристало.

– Ты заметила? – сказала Зигрид Артемидоре. – Собаки со всеми поровну ласковы, но ко мне и вот к юной сэнье просто льнут. А ведь я нисколько не собачница, даже побаиваюсь их немного.

– Хороший человек, наверное, – рассеянно ответила Арта.

– Мы тут все хорошие. Но вот сэнья Марион – настоящая красавица. Не удивлюсь, если сьёр Энги вскорости сюда припожалует. Не суженую вызволять, но за неким делом государственной важности.

Арта обернулась – и как-то вдруг увидела, что Зигги стала совсем взрослой. Ну, не в прямом смысле: такими словами хвалят дитя, которое давно не видели, а оно внезапно вытянулось до дверной поперечины и начало бурно оформляться. Нет, и рыжиком осталась прежним, и ухватки мальчишечьи, однако...

– Посмотрим, – отозвалась чуть суховато.

А попозже добралась до Бельгарды и задала несколько вопросов по делу.

– Собаки нюхом уступают лишь волкам, – объяснила та. – Но эти наши стоят вровень и отлично обучаются. Их тренируют распознавать болезнь тогда, когда врачи колеблются или оказываются бессильны. Хотя вряд ли можно считать склонность к обильному деторождению болезнью.

– Здесь принято говорить, что дети от таких редких матерей благословенны, – мягко возразила Арта. – В них проявляется и просветляется первородное начало.

– А, мы все это знаем, – махнула рукой Бела. – И то, что далеко не всякая женщина создана ради плодоношения, хотя большинство на такое способно. И внешние приметы таковых: обладают недюжинной силой и характером, обликом скорее отрока, чем отроковицы, не заносятся и не чванятся своими достоинствами, как мужи, но для самих мужей не особо привлекательны в силу с ними самими великого сходства.

Всё рассуждение было взято из старинного учебника.

– Но поелику всякое творение имеет цель, – продолжила Арта елейным голоском, подражая автору учёного труда, – любая жена, даже и такая, должна по мере сил угождать мужу.

Бела покачала головой:

– Не дразнись. Сама прекрасно понимаешь, что это не так. Мы...

Она мечтательно задрала голову к небу, отчего покрывало свалилось с волос:

– Все мы, любая из нас обязана делать мужчину лучше, ближе к Верховным Силам, в течение одной земной жизни неоднократно убивать и воскрешать обновлённым. Служить Тергам и – только не бойся! – матери Энунне. Потому что в этом мире всё и вся составляет единство: правое и левое, тёмное и светлое, верх и низ. Возможно, это и называется любовью, но слово сие обладает множеством смысловых граней. Истинная любовь во всей полноте возможна лишь к кому-то одному изо всего множества.

– Мечтательница, – укорила её подруга. – Грани, роли, цели... Я вот думаю, что нам всем прямо сейчас придётся делать с дорогим подарочком.

– С девой Марион? Да ничего. Будет сидеть тихо и всем улыбаться. Ты вот лучше не на дальних, а на ближних своих подивись. Зигрид ведь скоро в полную силу войдёт. А её хоть и не испортили в детстве, но отметку поставили. Поди спроси её о другом поле: скажет, что не любит мужчин, и ей теперь всё равно, что один, что другой.

– Бела, так ведь ей и положено. Она послушница и в сёстры готовится.

– Так ведь всё равно ...

И Бельгарда оборвала свои речи на полуслове.

Всё-таки, шушукались рядовые сёстры, парочка явно сносилась друг другом, хотя (добавляли они для приличия) не сношалась, да ни господибожемой! А вот каким образом, то оставалось за семью замками. Или с помощью голубей, или благодаря мудрёной рутенской технологии, которая в Верте работала так извилисто, что и её чужеземные изобретатели не постигали.

Потому что спустя месяц, во время которого Марион прикармливала четвероногих любимцев и обаяла женщин, сьёр Энгерран явился аки люпус ин фаблио. Поправимся: волк из фабулы. Точнее – серый из басни. Короче, неожиданно, хоть в то же время предсказуемо. И во главе небольшой делегации.

О суженой ни слово, ни полслова: высокий сьёр получил назначение в Готию, где должен был держать для короля два столичных города, Лутению и Марсалию. Последняя была также морским портом. Миссия его фактически включала себя всю готийскую землю, немало пострадавшую во время великого бунта низших против высших и никак не могущую оправиться, хотя с тех времён прошло не одно поколение. (Сёстры уточняли: целых два.) Поэтому новый правитель искал возможности купить по сходной цене провиант и материал для посадки, чтобы накормить и оживить землю. Нелёгкая задача, если учесть, что и королевская, и готийская общественная казна были одинаково несостоятельны: ибо разве это деньги, если на них не возведёшь и небольшого замка? Собственно, вступающему в почётную должность предписывалось управиться с помощью своих капиталов, но ведь и они не обладают какой-то особенной растяжимостью.

Можно было бы сказать по поводу его, сьёра Мартиньи, личного визита в обитель, что это дело не для законника, но для торговца. Но не забывайте, что для того, чтобы хорошенько сбить цену в таком горестном положении, надобны политика, дипломатия и присущее этим видам деятельности хитроумие. А кто же более хитроумен, чем законники? Так наша мысль возвращается туда, откуда вышла.

Приближенного ко двору сановника полагалось встретить пышно. И хоть место ему, его спутникам и охраняющим его мужам было назначено вне стен, где разбили по причине летнего времени, нарядные шатры, мать настоятельница приняла его в лучших апартаментах гостевого крыла.

Путь небольшого отряда, принуждённого в святых стенах сложить самое заметное из оружия, пролегал мимо стройных и чётких рядов сестёр в зелёном, перемежающихся сёстрами цвета корицы. Среди последних была добрая половина морянок, чистокровных и помесей, а ведь известно, что своими качествами смуглая ба-инхсани нисколько не уступает своему ба-инхсану. Последние, то есть мужчины Морского Народа, были и у высокого сьёра, но в количестве несколько меньшем, чем население монастыря.

И всё это население буквально впивалось глазами в господина Энги.

Надо сказать, что он, кочуя в палатке очевидной старости, ещё не достиг руин безобразного дряхления. Так о нём выразился бы скондец, любящий цветистую речь.

И вот он шествовал в окружении мощных воинов, настороженных, как их отсутствующие арбалеты, поигрывая тростью и беспечный, как мотылёк по весне. Роскошные седые кудри, спускаясь до плеч, походили на несуществующий парик, покрывающий призрачную лысину. Каждая морщинка загорелого лица была словно вырезана резцом гения. Уста цвета увядшей розы изгибались в слегка ироничной усмешке. Но лучше всего были глаза, осенённые кустистыми бровями, – чёрные алмазы-карбонадо, чей возраст и прочность во много раз больше, чем у не имеющих цвета. От их взгляда любому становилось безразлично, что элегантный бархатный наряд с модными прорезными буфами на рукавах и бёдрах понизу завершали мягкие туфли с круглыми носами – дань Царице Подагре.

При виде сего шармёра женщины едва уловили, что он прибыл в сопровождении куда более молодого спутника, до того последний был невзрачен.

А тем не менее то был рутенец из тех, кто поставлял Верту, точнее морянам, затейливые механические игрушки. Одетый по местной моде, но неброско, коротко стриженный и сдержанно красивый юнец.

Звался он, как потом представил его сьёр Энгерран, Владом или Эвладом, а так как от предков ему досталось родовое прозвище Кабюсов, то вертцы любовно величали его Брюсселем, Бросселем, Брокколем и даже Брюквой. Судя по всему, им тоже пытались поиграть, как импортными изделиями. В Верте обожают прикармливать рутенских хитроумных советников, а кое-кому позволяют и произрастать на здешней плодородной почве.

Серьёзная причина или там цель, с которой его наняли, косвенно заключалась в фамилии: потомственный биолог с уклоном в менделизм-морганизм. Вот ему и позволили знакомиться с предметом торга – всем этим зерном в восковых капсулах и скрюченными корешками, увенчанными острой почкой или без оной.

Демонстрировали гостям образцы разные монахини, но отчего-то при них постоянно оказывалась Зигрид – ради такого она даже соизволила умыться душистой водой, причесаться и переобуть башмаки, вечно измаранные вонючей жижей пополам с опилками. Последнее время девушка вечно пропадала в конюшнях, ведь известно же, что конский навоз лучше всего для полей и огородов. Всё равно ведь послушницам, даже имеющим чистые руки, микроскопов и прочей аппаратуры не доверяли: только тяжеленную сумку, которую надо таскать за старшей сестрой.

Перебирая сию флору, сьёр Энгерран только хмыкал с самым довольным видом. Его помощник, тем не менее, то и дело возмущался:

– Сплошное шарлатанство и как бы не жульничество. Алхимия отличается от химии не только приставкой.

– Было опробовано в бою, – возразил ему шеф. – Растёт как проклятое, все сорняки собой вытесняет. Только на краю межи останавливается. где камень лентой положен.

– Положен? Это вон всему этому быть не положено, – Эвлад указал подбородком на выставку, разложенную по всей холстинной скатерти. – Сказки вам рассказывают.

– Мы отвечаем за всхожесть, – ответила монахиня. – И за отсроченный результат.

– Что это за зверь? Вечно вы, клирики, хитрите.

– Первые ростки и всходы запланированы более слабыми и редкими, чем урожай следующего года, – ответила монахиня.

– Здесь ведь второе поколение, – встряла Зигрид. – Со скрытыми признаками. Чтобы настоящая порода стала доминировать лишь в третьем колене – тогда, когда семя привыкнет к месту, а наследственное вещество изменится по обстоятельствам.

Тут на ней скрестились все три взгляда: негодующий, юморной и почти восхищённый.

– Кажется, вы, как все клирики и клергессы, желаете сохранить монополию и ничего не давать даром? – спросил Эвлад старшую сестру. – А девочка у вас умница, напрасно вы её в рубище держите и засоряете мозги всякой околонаучной ересью.

И мельком дотронулся до жёстких рыжих волос.

– Кто такие клергессы? – торопливо спросила Зигги, выворачиваясь из-под руки. – Это вы, сьёр, своего мэса Франсуа Рабле под нас переделали?

Но её уже волокли за руку обратно в обитель. Мешок и увеличительное стекло – тоже.

– Вот выдеру всем напоказ, – шипела старшая с несколько преувеличенным гневом.

– Ой, до чего страховито. Впервые, что ли?

– Так то в детстве и не нами. Хочешь почуять разницу?

– Так с того я и поторопилась выступить, пока укорота не сделали...

Последние слова, уже внутри стен, звучали еле слышно, так что Арта, следившая за сценой из бойницы, самого конца не расслышала.

Когда она поделилась увиденным и услышанным с Белой, та резонно заметила:

– Всякий труд достоин своей платы, звонкой монеты – в прямом смысле или переносном – домогаются все. Рутенцы берут с морян раковинами, кораллом и жемчугом, моряне с жителей суши – корабельным лесом, полотном, пенькой и дёгтем. Мы платим Народу Моря не одними молитвами во здравие: что и говорить о посредниках вроде сьёра Мартиньи и его юного сюзерена, которые ради морян и сами кое-чем поступаются. Для свершения добрых дел, приличного монахам и монархам, нужно быть очень и очень богатым.

– Погоди, – попросила Арта, – я не успела понять про его величие Кьяртана. Слухи какие-то ходили.

– Поговаривают, что он делится своей кровью экстра-класса, чтобы приручать всё рутенское, и что в благодарность ему подарили этакую помесь живого ба-фарха с сайклом. Только матушка с присными не особенно дают ему порулить до впадения в совершенные годы.