Текст книги "Артемидора (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Изо всех мудрёных слов Артемидора поняла лишь, что её горячо любимая подруга желает несбыточного, и эта дерзость окончательно её пленила.

– Что же, – ответила она, – делай, что задумала, а что до меня – мне терять нечего. Куда ты наймёшься, туда и я: авось пригожусь.

Так наша героиня поддалась мягкому внушению со стороны и даже не заметила того. Секрет подобных манипуляций, практикуемых Бельгардой, со временем стал ей виден как на ладони, но от того уважение и восхищение старшей по чину нимало не уменьшились, напротив – возросли.

К тому же их уход из Ромалина как-то быстро сладился: должно быть, судьба ворожила или связь с правящим семейством и, во всяком случае, живыми мечами, старым и малым, поддерживалась исправно. В избранные обители и оттуда в столицу летели письма – голубиная почта по всему Вертдому работала не хуже любой новомодной, взятой на пробу из Рутена. Почтарей набирали из турманов, виртуозно и жёстко натренированных в своём деле. Заодно поддерживали в надлежащей форме охотничьих ястребов и кречетов. Последние номинально работали охраной, однако в воздухе нередко сталкивались интересы различных партий. Иными словами, одинаковые послания приходилось поручать двум-трём почтовым птицам – какая окажется удачливей.

Так что Артемидора не особо удивилась, когда оказалась на большой дороге с аршинной котомкой за плечами (называемой по новой моде "рюкзак") и Бельгардой, запряженной сходно, по левую руку.

Их длинномерная поклажа оказалась страшной только с виду: больше всего места занимало стёганое одеяло, сшитое мешком и снабжённое капюшоном. Также Бельгарда несла котелок для варки и похожую на паука горелку, хитроумно работающую "от расщепления воды", как она выразилась. Доре был поручен "стратегический запас" продуктов – на случай, если прекрасным паломницам не удастся вытянуть из доброхотов достаточное количество милостыни. Остатки приданого Белы они разделили по-сестрински надвое и зашили в пояса. Это называлось "неприкосновенный заём" или, по новой словесной моде, "энзе".

Стоило им покинуть ромалинские пределы и приделы, как мир засверкал юными красками. Стояло самое тихое и благодатное время для этих мест – начало осени. Дни стояли тихие, солнечные, ночи крупнозвёздные, ветер ещё не успел повернуть с суши на море и принести на землю сырость. Урожай с полей и гряд собирали явно в расчёте на то, что мимохожий человек полакомится, а в крепко, на совесть смётанном стогу ночевать было куда уютнее, чем в трактире. Хотя и в тамошних конюшнях стыдились стелить лошадям прошлогоднее сено – брали свежее и огромными охапками.

Не раз приходило в голову Артемидоре, что их обеих накрывает незримый ореол чьего-то благоволения. Бельгарда день ото дня становилась бодрей – осанка выпрямилась, плечи развернулись, будто и не тяжесть несла. В манерах и улыбке появилось нечто непривычно озорное, даже мальчишечье, походка сделалась размашистой, кожа словно покрылась смугловатым глянцем, даже светлый волос раскудрявился. Артемидоре тоже передалось это победное настроение, хотя куда уж ей самой больше кудрявиться: без того жёсткий волос что повитель. И загорелая она не от солнца, как подруга, а сама по себе. Эрв только и делал, что попрекал жену мужичьей кровью.

Шли наниматься они в неближнюю обитель, которую наметила Бельгарда как самую щедрую на учёности всякого рода. Но добрались туда много раньше, чем хотелось разошедшейся Доре: не успели ни особо запачкаться, такая тёплая была вода в ручьях и придорожных лужах, ни, тем более, обзавестись проворными спутниками. Последние нередко обретаются в соломе и пользуются людьми как удобнейшим средством передвижения: вроде почтовой кареты с бесплатной кормёжкой.

Иными словами, когда за очередной грядой багряно-золотого леса встала башня из похожего на зарю камня, знакомая Доре по рисункам, женщина ахнула от восхищения и разочарования сразу.

– Это кларинды, Бела? Мы близки к цели? – спросила она.

– Да, они самые, – ответила подруга. – Но быть близким – вовсе не значит, что исполнение не замедлит. Цель не стрелковая мишень, как понимаешь. Внутри цитадели обретаются лишь свои. Я тебе говорила о секретах выведения сортов и пород? Конверсы работают на полях и делянках, живут в своих хижинах или бараках под сенью огромных башен, а нанимать их монашки выходят из своих стен в определённые дни и часы.

Поля и делянки начались незамедлительно после этих слов. То есть вначале Дора принимала их за луг, из которого кое-где лезла юная поросль, постепенно переходящая в опушку леса, но потом поняла, что деревца и кусты – это живая изгородь, что делит обширное пространство на не совсем правильные четырехугольники. Если цитадель учёных кларинд была внедрена вглубь древес, то окультуренная равнина была увенчана сооружением куда более скромным: приземистой двухэтажной казармой из лиственницы, с гонтовой крышей. Крышу явно починяли: на крутом скате маячили две фигурки в буро-зелёных рясах, одна пристально ковырялась в черепице, видимо, заменяя подгнившую пластину, другая ради неких своих целей оседлала полуоткрытое мансардное окно. Со страху Артемидора не поняла, рама то была или створка.

– Что, и нам так придётся? – с неким унынием показала она подруге на картину. – Это ведь женщины.

– Посвящённые мастера, – возразила Бельгарда. – Не простые работницы без году неделя. Нам с тобою такое не поручат, не бойся.

– Конверсы?

– Да нет, законные сёстры. Хоть и не очень им удобно, за свои заслуженные цвета крепко держатся. И уж явно не послушание проходят, а настоящей работой заняты. Там ведь внутри явно теплица, а снаружи висят горшки с рассадой и капают.

– Ничего себе у тебя глаз намётан.

– Я только предполагаю.

Пока они так выясняли, что к чему, к ним подошли. Крупная монахиня вполне экологичного вида с полуслова поняла, кто они и что им требуется, и проводила в другое, исправное крыло, где обнаружились и соседние места в дортуарии, и небольшая купальня с подогретой водой, и не очень вонючая латрина, и трапезная, по причине вечернего времени накормившая лишь объедками и поскрёбками, но вполне питательными и даже вкусными.

– За один такой уют стоило бы наняться, – заметила Дора, немного разомлевшая от чистоты и сытости, устраиваясь между льняных простынь. Ткань была грубоватой на её прежний дворянский вкус, матрас и подушка ощутимо кололись всеми чешуйками и соломинами, одеяло, откинутое в сторону, в далёкой Европе назвали бы солдатским, но взятое вместе это казалось не просто добротным – выше всяких похвал.

– Верно рассуждаешь, – промолвила Бельгарда. – Так здесь и делают. Работают за еду, воду и кров над головой. А к тому же и учатся всяким непростым вещам. Это дорогого стоит – да хоть всю жизнь на такое клади, не окупишь.

III

Засыпая в новом месте, Дора мимолётом подумала, что с Беляной ей повезло, И хоть в речах подруги явно мелькают сложные и далеко идущие цели, приходится ей доверять и на её водительство полагаться. Кому она, Дора, сдалась на воле, даже если снова в мужнее рабство идти?

"Держись сильней за якорь, якорь не подведёт", – подумала женщина чужими словами и провалилась в незнаемое.

Ранним утром как раз прибыла мать приоресса со спутницами – делать смотр новоприбывшим. Старшей из монахинь было лет сорок пять, рот и щёки будто свёклой крашены, глаза маленькие, острые и насмешливые: вонзались в серёдку, как буравчик. Если Дора ожидала, что сейчас последует речь о всяких высоких материях вроде долга¸ веры, прав и обязанностей, какие закатывали ей муж и священник, то она неминуемо бы разочаровалась. Но после месяцев бессемейной жизни любой пафос её бы попросту насмешил.

Однако старшая лишь спросила:

– Читать-писать умеете?

– А что, по нас такого не скажешь или в точности до наоборот? – спросила в ответ Бельгарда.

Приоресса хмыкнула:

– В общем, берите обе по бумаге, разбирайтесь в них, как умеете, и чтобы к вечеру мне были подписи, что ознакомились и не имеете сказать ничего против. Иначе ни еды, ни ночлега. А пока берите корзины вон там, у выхода, и ступайте хмель собирать – уже слегка перестоял, любые руки на счету.

Хмель был Артемидоре знаком. Дома он лез изо всех щелей и во все щели, замок до самых холодов стоял как в зелёной шубе. Монастырский был, по сравнению с ним, ручной: стоял склонёнными рядами, опираясь на невысокие плетни, шипы были короче, шишки крупнее. Оттенок преобладал зеленовато-лимонный, но лепестки кое-где начали буреть.

– Условия я наизусть выучила, даже не думай, – говорила Бельгарда, сноровисто обрывая плотные соцветия. – Десять лет – это в любом случае не навечно. Содержать тебя в пристойном теле обязаны, тут им не богадельня, обители выход сырья требуется. Стоянием на молитве не обременяют – не лаборантское дело. Ах да: лаборанты – те же конверсы, но с упором не на грубую работу, а на более тонкие и умственные занятия. Зато будут нас пробовать во всех ремёслах, приглядываться к ухватке. Где смётку проявишь и в чём преуспеешь – на то натаскивают с особенным усердием. И вот сообрази: что лучше всего получается у человека? Да то, что ему по душе.

Двуручные корзины оказались небольшие и в единый миг наполнялись доверху. Артемидора быстро поняла, почему: тот же час подошли девочки лет девяти-десяти, что стерегли пустую тару, сменили её на полную и поволокли с поля, где их уже ждали телеги.

– Проще было бы все лианы оборвать, всё равно упадут и увянут, – деловито заметила Бельгарда. – Но этот сорт цветёт подольше законного месяца, так что придётся не раз ещё наведаться.

– А девочки – неужели работницы, как и мы?

– Думаю, вольные. На послушании или потомство лаборанток. Никто с ними возиться не расположен, а им самим такое дело не в тягость: днём одна забава, а к ночи надышатся хмеля – спать будут крепко. Знаешь, что перезрелый хмель в подушки кладут?

– А вид у всех такой важный! – улыбнулась Артемидора. – Будто это мы на них работаем.

Сама же вспомнила, как Эрвинд, тогда свежеиспеченный отец, которому не надоело гордиться потомством, на шальные деньги соорудил ему образцовую детскую комнату на иноземельный, рутенский манер: мягкие подстилки и обивка на стенах, игрушки без твёрдых углов и граней, кислотные цвета. Во дворе потеснили старые деревья и кусты, раскатали мелкобугорчатое покрытие, на него поставили качели-карусели, горку и лабиринт (мало им садового). Всё одинаково округлое, пронзительно-яркое, инородное. Молодую мать насторожило, что оба ребёнка прямо влипли в это буйство, и она стала наводить окольные справки у купцов. Когда ей вкратце объяснили, заметила: "Вот приобыкнут к тем краскам – немудрено будет и к самой кислоте потянуться, в точности как вам, заморским выходцам". Но поладить с Эрвиндом не смогла. Краски красками, а и он, и она купились на очевидную безопасность всех детских вещей. Что уж там в будущем, а не уколются, не порежутся и не зашибутся.

"А вырастут – как бы не стали, как их отец, хвататься за горячее вместо тёплого и острое взамен тупого, – вдруг кольнуло её саму. – Чутья к опасности не появляется никакого. Эрвинда ведь отец с матерью хоть иначе, но по сути так же берегли. Везде по рутенскому примеру творят детям свою малую ойкумену: безопасную, ручную, легко изменяемую. После такого им невдомёк, как обращаться с реальной вселенной. Покорять? Ломать через колено? Сдаваться на милость?

И, так сказать, по смежности подумала вот о чём. Те девочки тоже хватались невзначай за её руки или подол: когда торопились перенять полную корзину. От этого делалось как-то по-особому приятно и надёжно, хотя Дору не окатывала волна приторной нежности, как когда то же самое делали её сыновья и дочки.

К вечеру обе женщины подписались под условиями найма – или рабства, если кому угодно. Отдали по назначению: не приорессе, а одной из дежурных монахинь – и получили в обмен по тяжеленному заступу.

– Завтра с утра начнёте ямы для буртов копать, – сказала та. – И обводить траншеями от дождя и прочей воды небесной и подземной. Урожай корнеплодов нынче ждём богатый. Знаю-знаю, мужицкая это работа, да где же нам столько мужиков взять? Учитесь сами справляться.

Тут Бельгарда толкнула Артемидору под локоть и прошептала:

– Хорошо прочитала условия или снова на меня положилась? Отчего, думаешь, мужчин в конверсы не берут, разве что в составе семейной пары? Работа на обитель здесь зачитывается как послушание. Отбудешь лет пять-десять, как настоятельница решит, – и в монашки без испытательного срока. Тем девочкам-послушницам куда меньше повезло. Рутенцы называют такое подвешенным состоянием.

"А если я не захочу постригаться? – подумала Дора. – Менять одну неволю на другую, сугубую?"

И всё-таки приняла рукоять, отполированную сотней рук, почти с благоговением – как рыцарь меч. Поставила в изголовье теперь уже законного своего ложа, повернулась лицом к Бельгарде – и заснула так сладко, словно в тощую подушку зашили добрую горсть того хмеля, который они собирали.

На следующее утро, когда задинькал побудку утренний колоколец, ни подруги, ни её орудия рядом не оказалось. "Видать, не терпится ей, – подумала Дора, торопливо ополаскиваясь, проборматывая молитву и глотая завтрак едва ли не живьём, почти не разбирая вкуса. – Ладно, захочет – отыщется".

Водрузила лопату на плечо и пошла вкалывать в общем строю.

Готовить бурты – работа для здорового человека не такая сложная: горизонтальными ударами снимаешь дёрнину, если есть, скатываешь в трубку и роешь вглубь на штык лопаты. Только штык должен быть хорошо заточен. Здесь с этим было в порядке: и хотя привычные к делу работницы на подходе к месту разбились на пары, Артемидора решила рискнуть – попробовать одной.

К её удивлению, дело спорилось: сытная еда прямо бросалась в руки и ноги. Ещё это немного походило на игру в шахматы за обоих противников, к которой Дору приохотил муж. Собственно, воспитывал он в ней спарринг-партнёра, если выразиться по-рутенски, то бишь девочку для битья, но когда она достигла кое-каких успехов, стал скучать за доской. И то сказать: какому бойцу охота самому быть битым.

Так вот и сейчас Артемидора попеременно меняла сторону, налегая ладонями на дерево, ногой – на железо и стараясь не слишком медлить с ходами.

Уже почти вся трава – была она не особо густой – была снята и отложена в сторону, когда к ней подошла другая женщина. Молодая, даже миловидная, но вся – какое-то сплошное уныние. И орудие не тащила: волокла за собой по дёрну.

– Ты ведь новенькая? – спросила женщина и, не дожидаясь ответа, продолжила:

– Давай я к тебе пристану. Зовут меня Элисса, я золотошвейка и оттого меня не любят брать в пару. Ну куда это годится – портить такие искусные руки, как мои, даже если им прямо сейчас не находится работы! Говорят, глаза побереги, свежим воздухом подыши – вам обоим это полезно.

– Да становись, если хочешь, – ответила Артемидора, слегка оглушённая этим потоком речи.

И вдруг почувствовала, как внутри Элиссы закрутилось подобие чёрного пустынного смерча, всасывая в воронку всё живое вокруг. Отстранилась, тряхнула головой, отгоняя наваждение, – мир вроде успокоился, только на плечи словно навалилась тяжесть. Так вроде бы и время слегка приустать?

– Можешь не ворочать своим заступом, – продолжила она. – Я пока и одна справляюсь: не могилы же копаем.

– Ага, – согласилась женщина, – ты быстро работаешь. Сейчас тебе репу или брюкву понесут, так я на подхвате буду. А там, глядишь, и трапеза скоро.

В самом деле: едва народ понял, что очередная ёмкость под корнеплоды готова, как девочки-послушницы, что незаметно толклись где-то в ближайших кустах, выстроились в шеренгу и начали передавать друг другу по эстафете сетки с клубнями, похожими на чумазых поросят.

– Это ещё что? – поинтересовалась Элисса. – Вроде на обед нам такого не подавали.

– Да картофель рутенский, мам, – объяснили ей. – Только наши монахини над ним немного поколдовали, чтобы серая гниль не заводилась и морозец не брал. Оттого он и розовый такой.

– Картофель знаю, едала, но этот на себя не особо похож, – кивнула Артемидора, выпрямившись и опершись на древко. – Здоровый больно. Ты – как тебя звать? Ты лучше скажи, почему не на уроках сидишь. Или принято так?

Спрашивая, она невольно блюла свой интерес: ученье ведь было и ей обещано. И тайком язвила Элиссу, которая, похоже, своими искусными ручками и земли не касалась.

– Пока не до штудий, страда ведь, – важно ответила девочка – по виду лет четырёх-пяти, рыженькая, востроносая и конопатая. – С уроками успеется наверстать, сёстры говорят – здесь повторение пройденного. Говоришь "поколдовать", а думаешь – "направленно изменить геном" и формулу как наяву перед собой видишь. Говоришь – "приобщить к крови", а на самом деле сделать массивное переливание. Ай, забыла! Кличут меня Зигрид.

Артемидора подивилась как её уму, так и простецкой речи. Но так как стояла Зигрид даже не первой, а где-то третьей в эстафете, то продолжить забавную беседу не получилось.

Сначала было легко принимать сетки и выворачивать их над землёй, но куча росла, приходилось бегать кругом и выравнивать её, чтобы разместить новую порцию. Хорошо, девочки были лёгкие и ловкие, словно обезьянки, и споро карабкались наверх – помочь старшей. Про Элиссу в суматохе забылось: ничего не делает, ничем себя не проявляет – клякса на лике природы или попросту медуза, такая вот – со щупальцами вместо конечностей.

"Она ведь брюхата, недаром воздух был нужен обоим. Ей и дитяти, судя по роду местоимения, мальчику, – сообразила Артемидора, в очередной раз переводя дух. – Потому, наверное, и поручили то, к чему она никак не расположена. Чтобы уж точно ничего не делала".

Породистая картошка всё не кончалась – будто на глазах распухала и наливалась мощью. Плечи ныли, руки отваливались и, наверное, отвалились совсем: она перестала чувствовать их как живые. Цепочка детей на дальнем конце линии застыла, но Артемидора не обратила на это внимания. Как вдруг раздалось громогласное:

– Бросай в кучу последнее, штык в землю – пошли домой! Что в куче – то и в миске! Обед поспел!

За длинным, как трудовой день, столом Бельгарда, наконец, нашлась. Весёлая и довольная.

– Я как-то не очень смыслю в земляных работах, – сказала она, копаясь ложкой в похлёбке на своей стороне миски. Артемидора звучно мела со своего конца. – Мы девочкам корзины грузили, чтобы в бурты не попало гнилое. Знаешь, почти не выбрасывали ничего, и всё такое ровное, сухое, словно подогнано под один калибр. Картошечные бомбы.

– Угм, интересно.

– Я на глазки полюбовалась... Ладно, потом. Ты ведь познакомилась с Элиссой, как мне того хотелось?

Артемидора подняла голову от еды:

– Ну да. Так это было подстроено?

– Ничего сложного: она без пары всегда, ты – сегодня. Как тебе – не она, то, что внутри?

– Страшно, – вздохнула её собеседница, – словно упырь какой-то. Знай сосёт. Что за существо она в себе прячет?

Бельгарда покачала головой, усмехнулась незло:

– Чутьё у тебя дай всем Терги. Но в повитухи тебя не возьмут. Двое там. Женщина обладает редкостным свойством зачинать сразу мальчика и девочку. Не из одного плодного яйца, которое в самом начале разделилось: такое – казус много больший, но... как сказать... не являющийся нормой и оттого для кларинд бесполезный. Это не мои слова, я бы так не рассудила. А вот разновидные зародыши, словно у матери двурогая матка, такое...

– Она ведь не собака и не кошка, – перебила подругу Артемидора. – Даже если сёстры хотят перенять и перенести на селекцию скота – здесь ведь не скот.

– Продали Элиссу монахиням именно что как скот. Собственный муженёк – немалые деньги взял у монастыря под залог семьи и не выплатил: то ли прокутил, то ли истребил иным образом, более затейливым. Беспутный он, говорят. Был когда-то златокузнец не чета многим, да не удержался в деле: неправду, видно, говорят, что талант не пропьёшь. Вот домашние и отрабатывают. Кабала получилась по сути вечная. Сам-то на свободе, рад, наверное, что мужчинам кларинды особо не доверяют. А мать с дочкой-первенцем живут у стен.

– Зигрид у неё одна? Тогда отчего же ты сказала...

– Было двое, как и сейчас двое. Мальчик вот так, как нынче, хотел жить со всей яростью – всё всасывал в себя. И отец хотел его одного. А когда девочка каким-то чудом вывернулась и одолела – ну вот и вышло то, что вышло.

– "Чудо", наверное, совершилось с помощью доброй лекарки из местных? – совсем тихо добавила Артемидора.

– А ты бы хотела, чтобы появился на свет такой вот... лихой упырь? Без души, с мозгом в булавочную головку и отцовым норовом?

– Откуда тебе-то знать.

– Кларинды знали, – отрезала Бельгарда. – Видели насквозь. И защитили доброе. Приложив не так уж много усилий: знаешь, внутри чрева родственной любви никогда не бывает. По крайней мере, у людей, а не у древних богов, которые там норовили совокупляться.

– Что же теперь? – спросила Артемидора, пропустив мимо ушей срамной намёк.

– То же самое, только Эли теперь под присмотром. Худа для неё и от неё не допустят.

С этими словами её подруга поднялась с места, и обе пошли копать обводную канавку в четыре руки. А про Элиссу благополучно забыли. Или, вернее, Артемидоре так показалось. Она было хотела спросить, зачем испытывали её проницательность по поводу золотошвейки, но как-то н6е пришлось к слову. Словно мхом затянулось.

IV

Работа на сей раз показалась Доре несложной, но нагоняла сон почище хмелевой подушки. Тем более в совокупности с сытной едой: работниц здесь кормили незатейливо, но весьма старательно.

А на следующее утро обеим подругам принесли одежду, что отличалась от монашеской только цветом – серым вместо зеленовато-коричневого – и тем, что носили её в распояску. Клобук с листовидными прорезями для глаз был, а узорный кушак с двойной спиралью отсутствовал. Зато на левую руку каждой надели серебряный браслет с выгравированным именем – такой хитрый, что и не снять в простоте. Радоваться этому, по правде говоря, не хотелось.

– С этого мига кларинды за нас отвечают. Кормить, учить, задавать работу, – сказала Бельгарда, но в утешение или нет – рассудить было трудно.

Наверное, за маленькую Зигги отвечали с самого рождения – золочёный обруч со словами "Sigrid Conversa" – "Раба Зигрид" – порядочно втиснулся в кожу.

И ещё одна перемена: вскорости повели их в большую залу, где начались лекции. Женщин оказалось много, причём разных возрастов – иные были совсем ещё дети. Сидеть всем пришлось на охапках соломы, брошенных прямо на пол. Бельгарда не преминула заметить, что в низких ларях, где спят монахини, солома не такая нарядная и меняют её пореже.

– К тому же напоминает древний рутенский университет, где все студенты на сене-соломе сидели. Сорбонну или... хм... Саламанку. Или легендарную Шоломанку, где драконы учили смертных магии в обмен на пожизненную службу одного из них.

Её рассуждение было явной и неуклюжей попыткой сострить на всеобщем вертском волапюке, которым является как раз русско-рутенский. Но Артемидора не вникла, потому что вся сделалась вниманием.

Это было травяное волшебство. Положим, жена сеньора и без того слыхала о клетках и вакуолях: ей даже показывали их вживую – арбуз на разлом, бутылочная пробка под микроскопом. Но о зашифрованной жизни, скрученной внутри "ядра", как двойная пружина, и рвущейся воплотить себя в инертных тканях, никто до сих пор не упоминал. Ни Эрвинд, изо всего рутенского признававший лишь "огнестрел" (там тоже были пружины и взвод) и солярные байки, то бишь скутеры, работающие от солнечных батарей, куда больше распинался о методе, позволяющей приручить и совершенствовать "текнику" с помощью капли своей собственной благородной крови. Эту каплю требовалось добавлять в машинную пищу, воду для охлаждения или просто запускать внутрь: как выйдет.

"В крови ведь тоже имеются такие вот "кодовые" записи, как бы паспорт владельца, – подумала новоиспечённая конверса, нет, лаборанта. – Они делают твоё оружие и орудия дальней роднёй тебе самому. Вот и вся магия нашей новой Шоломанки".

Так она усвоила сегодняшнее знание и вплотную приблизилась к завтрашнему. О том, как получаются новые животные и люди. И некоей мимолётной тенью – о том, как возникают заговоры против жизни короля-ребёнка, чья алая влага уж безусловно благороднее любой иной и более прочих пригодна для колдовства.

– Ты верно мыслишь и правильно учишься, – прошептала ей подруга. – Сразу видно истинную женщину. Муж берёт реалии поодиночке и выстраивает в логическую цепь. Жена принимает в себя весь клубок сразу, даже не пробуя распутать, действует согласно его связям – и тем побеждает.

– О, я понимаю. Разница между живым и мёртвым знанием?

Они так увлеклись, что не заметили молчания, которое воцарилось в зале.

– Новициатки, – раздался тут властный и мягкий голос монахини. – Ваша обязанность – молчать и слушать, а если вашего терпения на то не хватает – будьте готовы терпеть экзекуцию. Таковы писаные правила. Или вы пока не научились писать-читать как должно?

Артемидора хотела спросить у подруги, правдива ли угроза, но остереглась. Вспомнила кстати, что Эрвинд прилагал-таки руку и кожаный пояс ко всем детям, помимо младшенькой: это невзирая на стремление перенять заморскую воспитательную моду.

Так вот всё и шло одной плотной массой, перерываясь только на еду и сон. Труд нимало не отличался от учения, учение было таким же в точности трудом, то и другое перетекало одно в другое и связывалось действием, а оттого давалось Артемидоре на диво легко, словно день ото дня крепли телесные и умственные мышцы. Кормили их незатейливо, но сытно, а сны приходили яркие, памятные, будто некто вырезал их изнутри на лобной кости.

Играючи она освоила скорое письмо особыми закорючками – оказалось трудно полагаться лишь на одну память. Усовершенствовалась в быстром чтении: лаборантам можно было заказывать книги из монастырской либереи, но ненадолго и чтобы руки были хорошо отмыты. Впрягалась понемногу в латынь – такую странную, что её бы не признал своей ни один римский гражданин. Хотя какой уж здесь, в Вертдоме, Рим – за семью морями и семижды семью высокими радугами! Латинскими были имена деревьев, цветов, трав и монахов мужской половины ордена. Оттуда же шли медицинские ярлыки, которые навешивали на снадобья и травы монастырского садика, шедшие на изготовление микстур, тинктур, пилюль и декоктов, и на пузырьки и коробочки с ними самими.

В эти дни и месяцы Артемидора близко сошлась с даровитой малюткой Зигрид, тем более что Бельгарда то и дело норовила отлучиться по своим непонятным делам, приходя лишь спать. Ей было можно, она иной раз умела объяснить получше тех, кто преподавал, – чем и занималась на ночь глядя, невзирая на то, что подругу клонит в сон. А востроносенькая, рыжая и по-летнему веснушчатая девочка была рядом весь день: в саду или на огородах старалась помочь, на лекциях притиралась к самым коленям старшей женщины. Умом они обе были вровень – не то что ростом.

Близилась зима. Даже не так: стояло на пороге время, не дающее пощады. Потускнели краски неба и леса. Увяла, пожухла и пала на звонкую от заморозков землю листва, чтобы стать перегноем. В еду лаборанток начали добавлять пряные семена и травки, чтобы разогнать кровь по жилам: топили в спальнях не очень, берегли дерево. Под одеялами, набитыми овечьей шерстью, спалось крепко, но поутру случалось разбивать корочку льда, затянувшую поверху умывальный жёлоб со множеством сосков, и Артемидоре при взгляде на него всякий раз приходила на ум Элисса. Видела она мать своей любимицы раза два, и то мельком: была глубоко на сносях, обширное до безобразия чрево колыхалось будто студень и временами дёргалось, груди набрякли и оттопыривали рубаху под вечно распахнутым полушубком: всё её старались-кутали, но Эли, по её словам, ну совсем дохнуть не могла дохнуть в тесных завёртках. Зигрид старалась побыть с матерью подольше, но зала для учения манила девочку куда больше, чем унылая брюхатость, которая длилась без малого лунный год.

– Отчего мне всё кажется, что с мамой Зигги ничего не делают? – тихомолком справлялась она у подруги.

– Не кажется, – сердито отвечала Бельгарда. – На сей раз только присматриваем за той войной, что происходит внутри, и пытаемся спасти что можно. Муж, Арвид этот, не хочет и жену на то же подначил. Он вообще свободный и управы на него не имеется, а она хоть и раба, но кое-какие безусловные права имеет.

Артемидора слегка удивилась тому, что имена двух мужей, Элиссы и её собственного, так совпали, но спросила о другом:

– А почему он распоряжается? Вроде бы своё право заложил.

– Расчёт у него. Больше пользы монастырю от приплода, больше работников вырастет лет через десять – и долг будет выплачен скорее. Уболтал всех, что называется. Я-то многое понимаю, да не имею права говорить на советах.

Так всё и шло не торопясь, пока однажды случилось нечто направившее разумение Артемидоры по дороге, которой ему надлежало шествовать всю жизнь.

В разгар зимы их повели в оранжерею: вначале всего несколько человек, от которых требовалась помощь. Ну и Зигрид, разумеется, оказалась среди них – самовольно ухватилась за полу Артемидоры. Бельгарда явилась тоже: что даже несколько удивляло, правда, лишь вначале.

Они были закутаны с утра, и оттого в раздевальне их сразу опахнуло влажным жаром, обдало невообразимой смесью благовоний и зловония, гнили и свежести.

– Скидывайте себя всё, – приказала старшая монахиня, – вам тут до семи потов горбатиться.

– Так-таки и всё? – пошутил кто-то. – Словно в храме Энунны?

– А что – розог захотелось? – отбрила сестра. – Это мы мигом, только от прутья от куста отделить. Наисвежайшие.

Голос у неё, однако, был на удивление нестрогий. Соль же обмена остротами была в том, что уважаемый в Сконде приют священных блудниц практиковал и не совсем обычные способы ублажения своих поклонников.

И вот все они без разбора на старших и младших носили на гряды и в кадки духовитый перегной, сощипывали зрелые гвоздики бутонов и листы с мускусным запахом, терпкие на вкус лепестки. Артемидора не удерживала в голове названия всей этой благости, но Зигрид обещалась помочь: тепличная атмосфера не действовала ни на её смекалку, ни на телесную бодрость. Кое-кто из взрослых женщин, однако, задыхался, отпрашивался подышать морозцем, но почти тотчас прибегал назад и с охотой впрягался в общее дело.

– Здесь же чисто рай земной, – говорили они, Артемидора же удивлялась: конечно, свежая зелень и яркие цветы в эту суровую пору редкость, но ведь не более того. И привольного весеннего буйства не видать, и летнего изобилия, и осенней пышности красок: иные стволы как нельзя более похожи на скелеты или экспонаты гербария, только объёмные.