Текст книги "Мифы нового времени"

Автор книги: Тарас Гупало

Соавторы: Инна Нургалиева,Михаил Акимов,Сергей Дегтярев,Павел Ремнев,Татьяна Стрекалова,Ольга Щербатая,Агния Васмарг,Леонид Старцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Разумеется, Борей, в силу своей неумеренной подвижности, узнал новость одним из первых. И несказанно обрадовался. Вспомнились битые бока и унизительные нравоучения. То-то же, недотёпа! За всё получи! И красавиц не так лепил, и ловушки придумывал! У меня, у Борея теперь руки развязаны! Крылья вразлёт, и хвост зигзагом! Что хочу, то ворочу! Никто мне не указ!

Засвистел грозный ветер, заулюлюкал. Давай девиц хватать да на полюс таскать. Вслед никто не бранится, каменья не швыряет. Чего хочешь, вытворяй!

А неинтересно. Грустно даже. Позлить некого. Так, чтобы на равных. А девиц самому вдруг жалко стало. Заморозишь, никто новых не налепит. Так и совсем извести недолго.

И вообще… как приковали Прометея, как будто не достаёт чего. Чего-то, что было всегда, к чему привык. Всё-таки он, Прометей ничего был мужик. Куколок лепил, придумывал вечно. Каждый день новое, одно другого занятней. От него, от Прометея корабли пошли по морю, города встали по берегам, каналы рылись, колодцы копались. Дальше – больше. Пролетая над жилищем Прометеевым, заглядывал Борей чрез могучее титаново плечо, видел свитки мудрёные, а в тех свитках причудные замыслы… что-то, там, в небе среди звёзд летало, прямиком из Гефестовой кузницы, оттуда же по вечному телу Геи-матушки колесницы без коней стремились….

И главное, уж больно Зевс начал раздражать. Мало, что власть взял над миром, так всех титанов под землю заточил, а на прочих покрикивает. Каково это вольному ветру?!

Борей повадился ему пакостить. Сперва по-мелкому. Вот хоть орла его с пути сдуть. Летит злобная птица Прометееву печень клевать, а Борей её с курса сбивает. Вместо Кавказа то в Африку загонит, то в Антарктиду. Орёл, конечно, упорный, властелину преданный, изо всей орлиной мочи крыльями машет, на верный путь вылетает, а всё ж задержка. Зевсу досадно, Борею приятно. И Прометею полегче. Нет, жалко… жалко ваятеля! Если так талантами бросаться, это что ж получится?!

Борей порой навещал его на Кавказе. Прилетит, опустится на соседнюю скалу и глядит, пригорюнившись, виновато носом шмыгает:

– Ты это… не держи на меня обиды….

Простёртый на камне Прометей поворачивал к нему бледное от муки лицо. Едва разлеплялись застывшие в страданиях уста.

– А…! ты? – титан устало смыкал веки, еле слышался шёпот, небось, опять балуешь?

– Да не особо…, – признавался ветер, – я, знаешь, больше девиц не краду. Я только тех таскаю, на кого наш венценосец глаз положил. Прямо из-под носа у него уношу! Нечего!

Борей рассмеялся, но Прометей был скорбен и недвижен. Кровавые клочья печени постепенно срастались, покрывались сукровицей, восстанавливалась кожа, но все знали, что это ненадолго, ибо уже слышался где-то плеск грозных орлиных крыльев.

– Ну, я ему задам! – взвивался Борей и принимался дуть навстречу зевсову посланнику, топорща тому перья и зашвыривая в отдалённые края ледяной пронизывающей струёй. Нескоро назад вернётся!

И уже сникнув, смирив струи, участливо спрашивал Япетида:

– Ты вот скажи… тебе же дар провидения открыт… доколе страдать-то ещё?!

Титан вздыхал:

– Ещё не родился тот, кто разобьёт мои оковы.

– А кто он? Как его имя?

– Геракл….

Недолго оставался ветер у Прометея. Природа не позволяла. Не мог усидеть на одном месте. Летел стремглав куда ни попадя – неважно куда, сперва взвивался, потом решал…

Раз, мимоходом, по пути высмотрел он несущуюся по облакам колесницу громовержца. И, заглянув ему в подёрнутые томной влагой глаза, злорадно заулыбался. Предвкушения оправдались, владыка опять отправился по любовным делам.

Смиренно прикорнув под ближайшим кустом, Борей наблюдал семейную сцену, как храбрый воин, славный тиринфянин Амфитрион, отправляясь в поход, прощается с верной женой Алкменой. Но не успело войско скрыться за холмами, как старый греховодник Зевс принял образ благородного царя и подъехал к его, ничего не подозревающей, супруге. Бессовестный блудодей объяснил, что задержав войско, вернулся ради её прекрасных глаз. Ха! Только наивная и отсталая древнегреческая женщина могла поверить в такую чепуху! Борей даже затрясся от смеха, и ледяные порывы сорвали с головы Алкмены покрывало из драгоценного виссона. Ах, какие пышные и блестящие оказались у красавицы волосы! Борей с удовольствием закрутил непокорные локоны, и они клубились ярче всякого виссона. И вообще, женщина была ослепительно хороша. Зевс с Олимпа зря не спустится!

Борей озорно глянул на, распинающегося в сладкоречии, псевдо-Амфитриона и дунул ему в лицо, свалив с головы пернатый шлем. Давай-давай, работай, начальник, а только тут шустрей тебя есть!

Сказано – сделано. Не успел эгидодержавный глазом моргнуть, как подхватил нахал прекрасную Алкмену и, хлестнув на прощанье венценосца чёрным хвостом, унёсся с ней куда-то за леса и горы, и вообще прочь из Греции. Так надёжнее, безопаснее, к тому же, пусть поищет, сластёна!

Прошли времена острых забав. Под блеск полярных сияний добычу ветер не потащил. Пусть красавица живёт и плодоносит. Не соврал Борей опальному титану. Он умел быть и ласковым, когда на то весомая причина.

Нет спокойнее места для любовных излияний, чем уютные глубокие гроты среди скал, обвитые густым упругим плющом и цветущим ломоносом. А гроты, понятно, в гористой местности. Из прочих пришедших в голову мировых крыш Борей выбрал Кавказ, как достаточно удалённый, в то же время в разумных пределах.

Покоящаяся в пуховых тучах Алкмена нравилась ему всё больше и больше. Изнеженная и слабонервная царица не визжала и не дёргалась, как прежние простоватые милашки, а пребывала в глубоком и стойком обмороке, являя картину холодного покоя, чем вызывала в памяти милые северному ветру льды и торосы. Нет, обворожительная женщина! Какие формы! Какие линии! А эта высокомерная бледность! Отрешённый взгляд! Мечта северного ветра! Такая одна на всю Грецию!

Борей возложил Алкмену на свежие листья заросшего розами грота и, обуреваемый жаждой угодить красавице, вылетел на поиски родниковой воды и приятного угощения.

Он кружил над Кавказом, занося снегом убогие сакли, когда вспомнил вдруг о прикованном титане. Просто диву даёшься, как сносят голову женские прелести! Забыть о титане! Борей устремился к знакомой скале.

Прометей, изогнутый в мучительной позе безжалостным железом, тяжело поднял на него усталые глаза:

– А!.. Ты?

– А этот?.. – Борей озабоченно оглянулся.

– Только что улетел….

Тело титана являло собой кровавое месиво. Борей зарычал с досады, и ближайшая скала сорвалась в ущелье. Вот так вот! И не такое мог Астрид! А снять цепи со страдающего Прометея не мог. Никому было то не дано, кроме того самого неведомого Геракла, который всё никак не спешил родиться. Поторопить бы….

– Когда ж он явится-то, Геракл этот?

– Уже скоро. Я не знаю дня и часа рождения. Знаю только, будет он сыном ничьим иным, как только Зевса. И матерью станет ему Алкмена, достойная супруга царя Амфитриона.

– Что?!

Борей даже подскочил, отчего в пропасть ушёл ещё один горный уступ.

Вот те на! Эта чудная женщина, одновременно ледяная и не покойница! В кои-то веки найдёшь! Борей покраснел и почернел одновременно. От стыда и от горя. А хвост его, описав бешеный круг, стегнул по макушке самого Эльбруса, отчего макушка грохнулась в Дарьяльское ущелье, а Эльбрус с того времени вместо пика приобрёл двуглавую вершину.

– Ах, вот как…, – отдышавшись, пробормотал буран сдавленным голосом. И более ничего не сказав, тяжело поднялся со скалы.

Полёт его пролегал над вековыми елями, что лепились по крутым склонам. От мрачного его дуновения они целиком покрывались снегом.

Снежной тучей ввалился он в облюбованный прежде грот, и розы разом заледенели. Очнувшаяся Алкмена задрожала от холода.

– О боги! – с болью простонала она, – откуда такая стужа? Где я? И кто ты, о мужественный и благородный воин? ты спас меня?

Она приподнялась на локте, и стан её изогнулся, как лебяжья шея.

– О, воин! Как сияют очи твои! – это пошли действовать чары богов и титанов. Даже теперь Борей не мог отказать себе в желании предстать пред царицей в привлекательном образе. К тому же зачем пугать любимую? И он придал и стройности осанке, и блеска глазам. И того, невидимого, чем бессмертные от века притягивали смертных дев.

Сейчас он был неотразим Алкмена ахнула и подалась навстречу. Но этим всё ограничилось. Ибо ветер подхватил её и понёс прочь, ни слова не говоря. Да и что тут можно сказать?

Прощай, сдобная, мягкая Алкмена! Ничего не поделаешь такая судьба. Я мечтал разделить с тобой ложе, но у меня есть друг, для которого я пожертвую всем. И потому, ступай себе в дом законного мужа, моя драгоценная. И да сбудется назначенное мойрами. Против которых кто же возразит?

И он отнёс влюблено глядящую на него Алкмену на порог царского дворца в Фивах, где и нашёл её в ближайшее время Зевс в облике Амфитриона, и предначертанное сбылось.

И долго потом метели да вьюги заносили луга, обмётывали горные кряжи, а с небес обрушивалась такая хлёсткая крупа, какой не помнили ни деды, ни прадеды. Может, месяц. А то и год. Равнины поседели от снега, а люди забыли блеск звёзд на бархатах отца его Астрея. И только румяная Эос сумела раздвинуть, наконец, тучи и обнять буйную голову сына ласковыми руками, и тот, всхлипнув, уткнулся носом ей в розовые пальцы. И тогда взошло солнце и согрело выстуженный мир. И всё пошло своим чередом, как шло и доселе.

Такая вот история приключилась в древние времена, когда по земле ходили титаны, и зелёные дриады жили в деревьях, и солнце с вышины глядело на землю человеческими глазами….

Инна Нургалиева
Арахна

Я родилась в Лидии, в семье небогатого торговца тканями. Моя мать все свое время проводила в маленькой пристройке во дворе дома, дверь которой была постоянно распахнута настежь, пропуская скудный дневной свет, сочащийся с огороженного со всех сторон квадратного участка земли. Двор был вымощен каменными плитами, вечерами их обливали водой, сбивая пыль, и струя свежего воздуха врывалась в сонную духоту двора, словно высокая нота флейты в сумрачный гул хора. Тогда мать оставляла свой ткацкий станок, у которого проводила весь день и присаживалась на скамью, прилепившуюся к стене. Она выносила прялку, и до полной темноты пряла свою неоскудевающую пряжу, чтобы наутро превратить ее в тонкую льняную материю, украшенную скромным узором по краю, изображающим геометрические волны.

Это время суток я любила больше всего, потому что точно так же как и свою нить, мать тянула нескончаемые рассказы о прежних временах, рассказывала истории о богах и героях. Обычно я присаживалась прямо на камень у ее ног, и слушала, стараясь дышать как можно тише, чтобы не сбить рассказчицу, и только вздрагивала в самых страшных местах, вцепляясь ручонкой в край ее одежды. Иногда к нам присоединялся и отец, возвращавшийся из торговых рядов довольно поздно. Он приходил оттуда, где нам с матерью было запрещено появляться, ведь женщины издревле вели свою размеренную жизнь в гинекее, занимаясь своими женскими делами в пристройках во внутреннем дворике. Так жила моя мать, так жила ее мать, так буду жить и я, когда выйду замуж. Отец приносил другие истории, не похожие на сказки матери, но не менее интересные. По его рассказам я знакомилась с жизнью города, который совсем не знала, потому что город принадлежал мужчинам.

Мы не были бедными. Стены нашего небольшого дома были украшены фресками, написанными дядей – братом отца. Пусть они были наивными и неяркими, но придавали уют нашим комнатам, а я с самого раннего детства научилась узнавать богов, любовно выписанных не очень искусной рукой. Необыкновенные истории, рассказанные матерью, цветные картины в сумраке засыпающего дома, сказочным образом переплетались в голове, и тогда я видела сны. Яркие красивые сны, в которых жизнь расцвечивалась всеми красками, какие только мог представить себе ребенок, не избалованный яркими впечатлениями. Часто я оставалась во власти своих снов и после пробуждения, и тогда словно грезила наяву. Усевшись в каком-нибудь укромном уголке, я мысленно путешествовала по лесам и полям, становясь то дриадой, то музой в свите Аполлона. Иногда я сочиняла свои истории и рассказывала их кентавру с добрым лицом, изображенному на одной из стен моей комнаты. Я знала один секрет, что если смотреть на него очень долго и не моргать, то кентавр оживает, отделяется от стены и начинает двигаться. Я была уверена, что если смогу удерживать взгляд очень долго, то, в конце концов, он оживет полностью, обрастет плотью и станет другом, с которым я смогу играть в любые игры. Ведь у меня совсем не было друзей, не было даже братьев и сестер, только, вечно занятые, отец и мать.

В день, когда мне исполнилось шесть лет, отец подарил красную ленточку для волос, а мать маленькое веретено. И в тот же день, после праздничной трапезы, меня усадили в пристройке на низенькую скамейку. В просторной комнате до самого потолка громоздились деревянные полки, с уложенными на них мотками готовой пряжи разных цветов. Были здесь желтоватые из неокрашенного льна, отбеленные до синевы, голубые, выкрашенные составом из лепестков цикория. Были темно зеленые, которые красили соком мха, и даже драгоценные – шафрановые и пурпурные. Их было меньше всего. В дальнем углу притаились мотки серебряных и золотых ниток, которые вплетались в кайму самых дорогих тканей, предназначенных для богатейших жителей города. И среди всего этого великолепия сновала наша единственная рабыня – чернокожая Уарда, которую давным-давно мой отец привез из Египта. Она тоже проводила всю свою жизнь на женской половине дома, готовила еду, убирала, а здесь в мастерской перематывала готовую пряжу, отбеливала ее и красила. Передо мной на зубцах прялки клубилось облако расчесанного льна, и я потянула первую в своей жизни нить. Мне было обещано, что из первых своих ниток я сотку себе покрывало на голову – широкий длинный кусок ткани, моду на которые недавно завезли варвары.

Так я сидела, предаваясь мечтам, а руки делали свою работу. Никогда еще мне не было так легко и покойно, словно давно таившееся в моих пальцах умение, вдруг вырвалось на свободу. Мне казалось, что через пальцы проходит лунный луч гладкий и тонкий, как игла, и сам собой наматывается на веретено, которое крутится у моих ног с тихим жужжанием. Перед моими глазами проплывали картины, одна чудеснее другой, и скоро, убаюканная монотонным звуком веретена я впала в странное состояние полусна.

Очнулась я от крика Уарды:

– Госпожа! Боги наградили нашу маленькую Арахну небывалым даром! – кричала она, рассматривая нить, намотанную на веретено. – Мир не видел еще такой тонкой и ровной нити!

Веретено вздрагивало в ее руках, обмотанное, сияющей лунным светом, пряжей. Мать подошла ближе, чтобы рассмотреть мою работу, как вдруг упала на колени, закрыв голову руками, и запричитала:

– Афина накажет ее, вот увидишь. Не дозволено смертной прясть лучше богини.

До позднего вечера, успокаивал ее, вернувшийся из города отец. Говорил, что мое умение, это дар Афины, а никак не проклятие. И что божественная пряжа все равно была бы лучше моей, так что и волноваться не о чем. Но мать была неостановима в своем горе. Я слушала их приглушенные голоса, и не знала, радоваться или наоборот – рыдать. Но одно я знала наверняка – мой жизненный путь был отмечен самими богами.

Наутро я с радостью принялась за работу. А через две недели уже сидела у маленького ткацкого станка, создавая свою первую в жизни вещь – головное покрывало. Я решила выткать на нем гирлянды цветов, которые в изобилии росли в каменных вазах у парадных дверей дома. Это были маленькие разноцветные цветы с тонкими лепестками, заканчивающимися зубчатым краем и желтой серединкой. Из-под моих пальцев выходило необыкновенной красоты полотно, сотканное из тончайших нитей, полупрозрачное как туман, искрящееся всеми цветами, какие я только могла добыть с помощью наших, довольно скудных, красок. Уарда выкрасила мои нитки в голубой, зеленый и желтый цвета, так как эти красители были самыми дешевыми. Но я вымолила ее пожертвовать каплей пурпура для моего самого маленького клубка. Располагая такой бедной гаммой, я старалась сочетать цвета так, чтобы они оттеняли друг друга, усиливая яркость. Не то, чтобы я знала все эти тонкости, но стоило мне сесть за работу, как я впадала в какой-то транс и руки делали все сами, в то время как мысли бродили где-то далеко от нашего дома. Мать иногда подходила, смотрела на мою работу, но ничего не говорила, а лишь горестно качала головой, словно каждый ряд ткани добавлял лишнюю каплю в чашу ее страха. Когда моя работа была закончена, она сказала, что негоже маленькой бедной девочке носить такие роскошные вещи и, не обращая внимания на мои слезы, спрятала покрывало в сундук. Больше я его никогда не видела, но, думаю, что отец продал его кому-то за большие деньги, потому что жизнь нашей семьи начала улучшаться. В доме появились красивые вазы, у матери дорогие украшения. Мне же отец приносил целые блюда сластей и необыкновенные игрушки, с которыми у меня не было времени играть. Ткани одна красивее другой выходили из-под моих пальцев, и слава о необыкновенной мастерице достигла всех уголков Лидии, а потом вышла и за ее пределы. Заказы сыпались один за другим. Так прошло несколько лет.

Однажды, я получила необыкновенный заказ для храма самой Афины. Мне предстояло одеть мраморную статую богини. Жрец храма специально приехал в Лидию, чтобы посмотреть на "чудесного ребенка", как меня тогда называли, и лично проследить за работой. Это был пожилой человек, почти совершенно лысый и болтливый. От него мы узнали обо всех слухах, которые бродили среди народа. Многие утверждали, что мои ткани исторгают прекрасную тихую музыку, а мой талант является даром не Афины, а Аполлона. Кое-кто даже утверждал, что я полубогиня – дочь самой Афины от смертного человека, моего отца. Но эту глупость моя мать опровергла сразу же, призывая в свидетели саму Илифию. Она прекрасно знала, чьей дочерью я являюсь. Слушая все эти сплетни, я ни на минуту не останавливалась, создавая пеплос для статуи Афины. И когда он был готов, я поняла, что это лучшее из того, что до сих пор было выткано моей рукой. Я изобразила по полотну сценки из жизни богини, а край украсила традиционным рисунком, отдавая дань уважения умению моей матери. Тончайшее полотно сверкало золотом и пурпуром, достойное украсить плечи не только статуи, но и самой Афины.

Всей семьей в сопровождении жреца, мы отправились в храм. Это было долгое путешествие, переполненное впечатлениями, от которого у меня осталось лишь ощущения пестроты и шума. Хотя один момент я помню совершенно ясно даже и теперь. Мы вернулись в храм, чтобы перед отъездом в последний раз полюбоваться статуей Афины, укутанной в мою ткань. Статуя была изваяна из белого мрамора, а ее лицо – раскрашено. Особенно поражали глаза, художник хорошо потрудился, пытаясь придать им живой блеск. И теперь богиня смотрела на всех пронзительным взглядом светло-карих глаз которые, казалось, следовали за тобой, в какой части храма ты бы не находился. Я смотрела на нее и переполнялась чувством гордости, впервые в жизни осознавая, что и вправду являюсь непревзойденной мастерицей. И тогда мне вдруг показалось, что статуя шевельнулась. Она качнула головой и уставилась на меня с непередаваемым выражением неприязни и недовольства. Она нахмурилась, и вертикальная складка прорезала гладкий мраморный лоб. Я была склонна отнести это к играм чересчур развитого воображения, хотя почувствовала легкую обиду.

– Ну и пусть, – пробормотала я. – Пусть я тебе не нравлюсь, но стоишь ты здесь на всеобщее обозрение в моих одеждах.

Богиня вновь зашевелилась, с трудом задвигались руки. Статуя повела плечами и драгоценный пеплос скатился с нее к подножию. Я увидела, что мраморная нога в сандалии приподнялась и опустилась на край ткани.

– Плохо закрепили, – пробормотал жрец. – Никогда не сделают как надо. Эй, вы! – закричал он громко. – Поправьте, что там у вас?

Двое рабов подбежали к статуе. Один подхватил ткань и потянул:

– Она застряла! Не могу вытащить.

Край одежды был придавлен мраморной пятой, но, как видно, никто кроме меня не понял, что же произошло на самом деле. Раб дернул сильнее, раздался треск, и драгоценная ткань разорвалась пополам.

– Плохая примета, – пробормотал отец.

А мать лишь всхлипнула, низко наклонив голову.

Печальным было наше возвращение домой. Богиня отказалась принять мой дар. К тому же, матушка в пути занемогла и на второй день испустила дух. Лихорадка унесла ее прежде, чем мы отряхнули дорожную пыль у порога своего дома.

Выждав положенное количество дней, я вновь принялась за работу. Мой дар не иссяк, и ткани получались одна прекраснее другой. Но теперь я не старалась угодить богам, а изображала их такими же, как и людей. Со всеми страстями и недостатками. Изображенные мною боги предавали, завидовали, ненавидели. Они обжирались на своем Олимпе мясом и фруктами, до полусмерти упивались вином и лежали потом подобно свиньям в собственной блевотине. Афину же я вообще вычеркнула из своей жизни, не пела больше ей гимнов и не ткала ее изображений. В своей работе я поднималась над всеми этими бессмертными и мстила, являя людям истинное лицо их богов. Выплакав все слезы, я не могла забыть завистливое и жестокое лицо Афины. Напрасно увещевала меня Уарда, умоляя выпросить прощение за свою гордыню и строптивость. Я оставалась глуха ко всем доводам рабыни, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи. Я отправляла ее к другим богам, богам родного Египта, и просила не вмешиваться. Она бормотала какие-то длинные фразы на не понятном мне языке, но как видно, ее боги были такими же, как и наши глухими и беспощадными.

Шли годы. Мой отец настолько одряхлел, что уже не мог ходить в торговые ряды, и целыми днями не покидал ложа. Впрочем, ходить куда-то необходимости не было – заказчики сами приходили в наш дом, и работы меньше не становилось. Чуть позже я поняла, что Афина не удовлетворилась тем, что забрала мою мать. Исподволь, она продолжала бороться со мной, лишив мое лицо привлекательности. В детстве я обещала стать красавицей, с правильными, почти божественными чертами лица. Мои белокурые волосы вились крупными локонами, а голубые глаза сияли внутренним светом. Теперь же, мое лицо изменилось настолько, что я не узнавала себя в зеркале. Черты заострились, а кожа потемнела как у рабыни. Ввалились глаза, став мертвыми и безжизненными. А роскошные волосы поредели и повисли прямыми тусклыми прядями. Мне уже было двадцать лет, но ни один мужчина не пожелал взять меня в жены. Они заказывали ткани для своих невест и возлюбленных, обращаясь со мной так, словно я была всего лишь мужчиной и ремесленником. Даже к Уарде я относилась человечней, чем все эти молодые люди ко мне, к свободной гречанке. И, испытывая разочарование, я вновь набрасывалась на работу, чтобы забыться и показать ненавидящей меня, что моя ненависть сильнее.

Однажды я сидела у стены пристройки, давая отдых онемевшим рукам, и в этот момент Уарда ввела в наш дворик древнюю старуху. Думая, что это новая заказчица, я встала со скамьи и поклонилась ей. Старуха выглядела неопрятной, все ее одежда пропиталась пылью, пыль въелась в морщины, отчего ее лицо казалось татуированным наподобие лиц варваров. И было понятно, что у нищей старухи нет, и не может быть, денег на оплату моей работы. Хотя она могла быть чьей-то служанкой. Я молчала, выжидающе глядя ей в глаза, но старуха, вместо того, чтобы рассказать, зачем явилась, проковыляла на середину двора, бухнулась на колени и принялась обеими руками рвать свои жидкие седые космы, выражая, таким образом, крайнюю степень горя. Уарда участливо протянула руки, чтобы помочь ей подняться, но из беззубого рта вдруг понеслись неистовые крики, заставившие мою рабыню отступить.

– Арахна! – завопила старуха, заставив меня вздрогнуть. – Послушайся моего совета – перестань мстить богам! Упади в пыль и моли Афину о прощении. Прилюдно откажись от своего дара, сожги прялку и станок, покайся! И она простит тебя!

В возмущении я выпрямилась во весь свой рост, мне предлагали отказаться от последнего, что еще оставалось. От самого ценного, что было дано от рождения.

– В чем я виновата перед Афиной-Палладой? – спросила я старуху. – Может быть в том, что уже много лет являюсь источником ее зависти? Но разве это моя вина? Не я ли возносила хвалы ей во времена детства? Не я ли ей посвящала каждый кусок ткани, созданный вот этими руками? Не я ли одела ее изображение в храме? Так пусть же Афина сама явится сюда и победит или проиграет в честном состязании.

Не успела я это проговорить, как все вокруг задрожало и заходило ходуном, прогремел гром, и молния ударила о землю. Старуха рассыпалась как пыль и вместо нее я увидела прекрасную величественную женщину в белых одеждах. Ее золотые сандалии почти не касались каменных плит дворика, она словно парила, излучая немеркнущее сияние. Но лицо ее было мрачно, а рот кривился в злобной гримасе.

– Я здесь, Арахна, – воскликнула Афина. – Я принимаю твой вызов.

– Откажись, – прошептала за моей спиной Уарда. – Ты погубишь себя.

Но что ценного было в моей жизни, чего бы я боялась потерять? Не раз смертные выступали против несправедливости богов Эллады, и хотя всегда это кончалось плачевно, но есть в жизни человека что-то более ценное, чем смиренные гимны во славу Олимпа. Я поклонилась богине и направилась в пристройку, чтобы сейчас же начать состязание. Когда через пару минут я выглянула наружу, двор был пуст, Афина удалилась, возмущенная моей новой дерзостью, к богам нельзя поворачиваться спиной.

Ровно через месяц, день в день мое покрывало было готово. Никогда я еще не работала с таким тщанием. Тончайшее, почти прозрачное полотно, сверкало золотыми и серебряными звездочками, по краю вились гирлянды из цветов нежнейших оттенков, а в центре я изобразила множество сцен из жизни богов. Мои боги были такими же, как и люди, слабыми и одержимыми страстями. Минута в минуту появилась Афина-Паллада, держа в руках покрывало собственной работы. Оно было далеко не таким красивым, как мое. Посередине красовался Акрополь и сама Афина, спорящая с Посейдоном за власть над Аттикой. Как раз тот самый момент, когда богиня в шлеме и доспехах, вонзила копье в землю, из которой поднялась священная олива. Ее покрывало воспевало силу богов, в то время как мое утверждало, что боги слабы.

Афина подняла руку, и высоко в небесах я увидела золотой трон, в котором восседал сам Зевс, вызвавшийся судить наше состязание. И двенадцать светлых богов Олимпа располагались вкруг него. Все-все желали в этот день присутствовать при споре, точно так же, как было изображено на покрывале богини.

– Смотри, отец, – воскликнула Афина, – эта смертная оскорбила нас всех. Она не уважает богов.

Зевс поднялся во весь рост, выбирая победителя, и оливковая ветвь опустилась прямо в руку Афины. Она победила. Засмеявшись, обернулась ко мне и больно ударила по плечу челноком, который держала в другой руке. Состязание было окончено, боги вновь показали себя несправедливыми, падкими на лесть, тиранами. В мгновение ока потемнело небо, и золотой трон скрыли тучи, лишь Афина, потрясая пальмовой ветвью, смеялась надо мной громким смехом.

Не выдержав позора, заливаясь слезами я поторопилась скрыться в пристройке, оттолкнув по пути Уарду, кинувшуюся со словами утешения. Внутри все оставалось на своих местах, но потускнели сверкающие мотки ниток, а начатое полотно на станке, превратилось в кусок грубой неровной ткани. Мой дар был безжалостно отнят.

Тогда я свила из нитей крепкую веревку, сделала петлю, и привязала ее к балке на потолке. Меня больше ничто не связывало с жизнью. Я просунула голову в петлю и оттолкнулась от скамьи. Сладостный мрак уже окутывал все мое существо, но в эту минуту раздался скрип двери. Я почувствовала, как что-то коснулось моего, почти уже безжизненного тела и услышала такой знакомый и такой ненавистный голос:

– Живи непокорная. Ты будешь жить вечно и вечно тянуть свою нить. С утра и до вечера ты будешь ткать из нее полотно только для того, чтобы прокормиться, и все твои потомки будут нести на себе твое проклятие.

Я вновь увидела свет, и исчезающее в воздухе лицо богини. Тело мое сжалось, и с обоих боков его вытянулись восемь черных суставчатых ног, каждая из которых заканчивалась отвратительным крючком. Шея исчезла, и я не могла повернуть голову, чтобы осмотреться, пока цеплялась за край петли. Потом неуклюже упала со стуком на пол, и изо всех сил побежала в самый темный угол комнаты. Афина превратила меня в самое отвратительное и самое гонимое существо на земле – в паука.

С тех пор прошли тысячи лет. Канули в Лету боги Олимпа вместе с моим народом. Появились новые грозные боги, которые теперь безжалостно расправлялись со своими последователями. А я как ткала паутину, так и тку ее до сих пор, не в силах сбросить с себя проклятие, замешанное на самой страшной силе – на зависти. Я смотрю на вас из темного угла и очень хочу крикнуть:

– Люди, не создавайте богов! Ведь за их первоначальным очарованием грядут муки и смерть. Так было и так будет!

Но уста мои скованы печатью молчания, и история противостояний вновь и вновь разворачивается перед моими глазами, а помешать этому я не в силах.