Текст книги "Ироническая Хроника"
Автор книги: Тарас Бурмистров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
Эти слова, которые процитировала газета Le Monde, вызвали чудовищный скандал. Назначенные концерты были отменены, а сам композитор был вынужден спешно покинуть Гамбург.
Здесь меня смешит именно реакция публики, а вот то, что сказал г-н Штокхаузен, совсем не так глупо. Это давняя идея – "destruction is creation", "страсть к разрушению есть творческая страсть". Особенно одержим был этим наваждением Юкио Мисима, японский писатель и реакционный общественный деятель. Главный его роман, "Золотой храм" (ставший самым читаемым в мире произведением японской литературы), посвящен как раз этой теме. В основу его положен реальный факт: в 1950 году скромный послушник буддийской обители в припадке безумия сжег знаменитый храм Кинкакудзи прекраснейший архитектурный памятник древней японской столицы Киото. Мисима, давно уже завороженный идеей, что все, находящееся на волосок от гибели, наделено невыразимой и немыслимой красотой, был глубоко потрясен этим известием. Сама по себе эта идея не так бессмысленна, как кажется на первый взгляд; особую эстетику умирания и гибели отмечали многие чуткие художники. На протяжении всего петербургского периода русской истории любимой темой нашей литературы была обреченность новой столицы, созданной Петром; но именно тогда, когда Петербург стал разрушаться, его легендарная красота приобрела некий особый блеск, окончательный глянец. "Истлевающая золотом Венеция и даже вечный Рим бледнеют перед величием умирающего Петербурга", писали тогда художественные критики.
В романе Мисимы послушник Мидзогути, живущий при Золотом Храме и одурманенный его красотой, постепенно привыкает к этой красоте, как к наркотику. Он старается пережить ее как можно острее и скоро замечает, что это чувство обостряется в нем, когда он думает о том, что этот храм может быть уничтожен. Поначалу он надеется на то, что Кинкакудзи погибнет под американскими бомбежками: "я буквально пьянел от мысли, что единый пламень может уничтожить нас обоих". Но война заканчивается, не причинив Храму никакого вреда. Тогда Мидзогути, чувствуя, как его восприятие красоты Храма притупляется, решается на последний отчаянный шаг – он сжигает Кинкакудзи, чтобы хотя бы на одно мгновение снова оживить в себе старые переживания и довести свое упоение Храмом до высшей точки.
Можно спорить о том, насколько красивы были башни WTC (кстати, построенные японским архитектором), но картина их уничтожения – грандиозные, геометрически правильные клубы огня и дыма – была действительно фантастически прекрасна. Недаром в течение нескольких дней весь мир, не отрываясь от телевизора, глядел на это феерическое зрелище, бесконечно повторяемое на всех телеканалах. Золотой Храм в Киото был заново отстроен на пожарище, став теперь одной из главных достопримечательностей Японии; но художественный смысл акции, совершенной буддийским послушником, был тем самым невозвратно нарушен. С небоскребами WTC, как мне кажется, этого не произойдет; даже если их воздвигнут снова на том же самом месте, в культурной памяти человечества останутся именно страшные и прекрасные кадры 11 сентября, а не унылые серые башни, господствующие над плоским нью-йоркским ландшафтом.
>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>
27 Декабря 2001 года На всех фронтах
Постоянные подписчики моей рассылки наверняка обратили внимание, как долго не выходили ее выпуски. Что делать – в формате "Хроники" я могу только комментировать текущие события, а после осенней информационной бури в мире установилось какое-то странное затишье, как будто весь годовой лимит на происшествия был исчерпан за одно американское утро 11 сентября. Раньше я всегда удивлялся, как портятся хорошие газеты и журналы летом – в них просто читать нечего становится; потом я понял, что газеты остаются прежними, просто событий никаких не происходит. Гашек когда-то шутил, что еще не было случая, чтобы какая-нибудь газета вышла с одним только сухим уведомлением о том, что за вчерашний день ничего достойного внимания не произошло, а потому и писать сегодня больше не о чем. Но если газетам деваться некуда, то электронная рассылка в этом смысле имеет свои преимущества.
В своей серии статей, посвященных сентябрьским событиям в Америке, я давал довольно много прогнозов, и сейчас уже можно подвести некоторые итоги. Первое, на что мы вынуждены обратить внимание – это то, что США, несмотря на все испытанные потрясения, все-таки остались в целости и сохранности. Если опираться здесь на исторические закономерности, то это выглядит, прямо скажем, почти непостижимым. С Афганистаном, как известно, пытались воевать многие сверхдержавы, и все они после этих войн переставали быть сверхдержавами очень быстро. Если не углубляться в такую седую древность, как времена Александра Македонского, "прошедшего, но не покорившего" Афганистан, то остаются по крайней мере два не менее убедительных примера Британская империя, воевавшая с этой азиатской страной в начале XX столетия, и Советский Союз, наступивший на те же грабли в конце того же века. Закономерности распада великих империй часто кажутся загадочными, но от этого они не перестают быть непреложными, и не принимать их во внимание нельзя. Что-нибудь же значит, что за всю многострадальную историю нашей родины сухой закон в ней вводили всего дважды (один раз в 1914 году, другой – в 1986), и немедленно после этого, через каких-нибудь три-четыре года, страна разваливалась: в 1917 году рухнула Российская Империя, в 1991 Советский Союз.
Нельзя сказать, что "афганские" исторические параллели остались в мире незамеченными; тамошние лидеры специально озаботились о том, чтобы этого не произошло. О развале Британской и Советской империй после их вторжения в Афганистан говорил руководитель талибов мулла Омар; другой высокопоставленный талиб, мулла Амир Хан Муттаки, обещал Москве, что "если Россия вмешается в этот конфликт, она распадется на еще большее количество частей". Сам всемирный террорист No 1 и воплощение мирового зла, Осама бен Ладен еще три года назад говорил американской телекомпании АВС: "Мы предвещаем черный день для Америки и конец Соединенных Штатов как Соединенных Штатов. Вместо Соединенных Штатов будут разъединенные штаты".
Но пока никакого "разъединения штатов" не происходит, и события развиваются по другому сценарию: три величайших сверхдержавы в новой истории, две бывших и одна настоящая, объединив усилия, наводят порядок в Афганистане. Если рассматривать это событие с одной культурологической точки зрения, то оно выглядит весьма прискорбно. Пал, похоже, последний бастион в мире, еще противостоявший всеподавляющему нашествию американской культуры. Беда даже не в том, что эта культура сама по себе чрезвычайно скудна и ничтожна, а в том, что теперь на планете воцарилось самое унылое единообразие, которое только можно себе представить. На всем пространстве от Шанхая до Лондона и от Монреаля до Буэнос-Айреса все слушают одну и ту же музыку, смотрят одни и те же фильмы и телепередачи, одинаково питаются и одеваются. Физик назвал бы это явление "тепловой смертью"; между тем любая культура только тогда может плодотворно развиваться, когда она впитывает и усваивает самые разнородные влияния и воздействия.
В поверженном Афганистане, который до своего падения старательно отгораживался талибами от мировой унификации, можно было между прочим встретить и такие прелестные изобретения, как "министерство поощрения добродетелей и искоренения пороков". Попробовала бы западная цивилизация исторгнуть из себя хотя бы одно это название, не говоря уже о самом явлении! Из нашего сознания давно уже вытравлена всякая художественная образность, столь свойственная молодым культурам. Скажем, когда Гомер описывает, как на ладони у Одиссея тают кусочки воска, он не забывает упомянуть о том, что причиной этому – могучий бог Гелиос, благосклонно посылающий свои лучи на землю. Еще в большей степени эта художественность и символичность была свойственна средневековому мышлению, которое вообще больше оперировало красочными образами, чем отвлеченными концепциями. Поэтому те политики, которые утверждают сейчас, что талибы насаждали в Афганистане "средневековое мракобесие", даже не представляют себе, насколько глубокую мысль они при этом высказывают. Когда афганское правительство запрещало мужчинам в стране ходить без бороды, причем непременно такой, чтобы ее длина была "не короче, чем у пророка Магомета", а нарушителей отправляло в специальную тюрьму и держало там до тех времен, пока борода не отрастала до нужной длины – это только на первый и поверхностный взгляд кажется бессмысленным насилием над правами человека. То есть, конечно, это было насилием, но и обритие бород Петром I также не было добровольным, а еще неизвестно, удались ли бы без него знаменитые реформы. Я думаю, что не удались бы – символика в нашем сознании играет гораздо большую роль, чем само это сознание может себе представить.
Благодарение Аллаху, в Азии, особенно исламской, к опасности введения всеобщего "единомыслия" подходят совсем не так легкомысленно, как в России и Европе. Как обиженно писала на днях "Дагестанская правда": "Всевышний создал нас разными народами и расами не для того, чтобы мы были унифицированы". Впрочем, в таких колоритных сообществах, как исламские, до тотальной унификации, похоже, еще довольно далеко. Из того же Дагестана недавно прозвучало последнее слово обвиняемого Салмана Радуева, которое оказалось не только самобытным, но и ярким явлением культуры. Особенное впечатление производила концовка речи известного чеченского террориста, изложенная им в стихах:
Всевышний вынесет свой приговор,
Его ж ничто не переменит,
Он руки мудрости своей простер
И беспристрастно все оценит.
Он знает, и ему лишь можно знать,
Как пламенно люблю я свой народ,
Как безответно все, что мог отдать,
Ему на жертву приносил я.
Здесь, помимо традиционной восточной цветистости, слышны и другие очевидные влияния, например, поэзия Лермонтова:
Судьбе, как турок иль татарин
За все я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили.
Что же касается таких выражений, как "пламенная любовь" и "безответная жертва", то они прямо взяты из лермонтовского словаря. Видимо, Лермонтов, командовавший в Чечне кавалерийским отрядом в 1840 году, оставил там заметный культурный след, воздействие которого сохранилось и до настоящего времени. Иногда кажется, что и в своем военном стиле Радуев подражал своему знаменитому собрату по перу. Полевой командир Лермонтов почти никому не подчинялся, носился со своим отрядом, как вихрь, по всей Чечне (как свидетельствует современник, "его команда, как блуждающая комета, бродила всюду, появляясь там, где ей вздумается"). Лермонтов спал на голой земле, ел вместе с солдатами из общего котла и был всегда "первый на коне и последний на отдыхе". Он сам писал, что еще в первую свою ссылку изъездил Чечню вдоль и поперек, "от Кизляра до Тамани". Когда сейчас читаешь о военных экспедициях Лермонтова, просто диву даешься, как из поколения в поколение дублируется русская история, которая как будто не может выйти из одного и того же заколдованного круга. В сегодняшних реляциях из Чечни звучат ровно те же названия, что и во времена Лермонтова: Грозный, Урус-Мартан, Шали, Аргун (не было тогда разве что Толстой-Юрта). В каком-то смысле это даже хорошо: в любой культуре самое главное – это преемственность, а неизменность декораций обеспечивает ее почти автоматически.
Но мы отвлеклись от Афганистана и его великой схватки с Америкой. Вашингтону в последнее время почти удалось убедить мир в том, что удар по нему был нанесен именно из Кабула, за что последний и понес заслуженное наказание. На самом деле не очень понятно, почему Америка так сильно воспротивилась попытке, к тому же безуспешной, посягнуть на ее роль мирового лидера. Американцы всегда настаивали на своей бесконечной верности демократии, и всю жизнь своей нации строили на этом принципе (последний раз я помянул его недобрым словом сегодня утром, когда Word попытался превратить набираемого мною князя Лобанова-Ростовского в какого-то мещанина "Лобанова ростовского"). В основе же последней атаки на США лежит в действительности глубоко демократическая идея. Суть демократии – отнюдь не в выборности власти и не в разделении ее ветвей, нет, главное ее достижение – это ограничение пребывания у власти только двумя сроками подряд. Не приходится сомневаться, что, введи Гитлер или Сталин институт президентства самого американского образца, и они с легкостью получили бы свои 99%, а то и больше, голосов. Но вот уже запрет избираться в третий раз ограничил бы их пребывание у власти восемью годами, а за такой срок им вряд ли бы удалось наворотить столько дел, сколько они наворотили. Америка же бессменно остается сверхдержавой уже более полувека, что явно противоречит всем демократическим нормам и принципам. Другое дело, что смена мирового лидера могла бы производиться и менее кровавым образом, но что же делать, если США никак не хотят уступить эту роль другим народам добровольно?
30 Декабря 2001 года Франсиско де Миранда
В прошлом выпуске я писал о совместных действиях в Афганистане целых трех сверхдержав, бывших и настоящих, которые, совсем как во Вторую мировую войну, объединились для того, чтобы разгромить общего врага. Пользуясь этим случаем, Россия сейчас наслаждается давно невиданным сближением с Америкой, а заодно и со всем подвластным ей миром. Премьер-министр Касьянов, пожиная плоды этого сближения, недавно совершил целое турне по странам Северной и Южной Америки. Его везде встречали тепло, но особенно радушно – в Каракасе, столице Венесуэлы. В ходе этой встречи, после подписания всех договоров, выступил местный президент Уго Чавес, который сообщил несколько поразительных подробностей из истории русско-венесуэльских отношений. Помнится, еще Даниил Андреев в "Розе Мира" рассматривал возможность российско-индонезийского культурного синтеза, но президент Венесуэлы в своем полете фантазии далеко превзошел русского мистика. В начале своей речи он напомнил о том, что еще 215 лет назад в Санкт-Петербург прибыл один из первых латиноамериканских революционеров и основатель Венесуэлы Франсиско Миранда. Во время встречи с Екатериной II его осенило откровение, и он придумал цвета национального флага – желтый, синий и красный. Желтый цвет символизировал золотистые волосы императрицы, синий – ее небесные глаза и красный – сочные губы. Совершив этот исторический экскурс, президент Чавес, пожелавший, видимо, сделать особо выдающийся комплимент нашему правительству, сравнил Владимира Путина с Екатериной Великой, а премьера Касьянова – с ближайшим ее сподвижником, князем Потемкиным. Видимо, до Латинской Америки дошли все-таки не все подробности русской истории, если президент Венесуэлы позволяет себе делать такие скользкие и сомнительные сопоставления.
Эта президентская речь – типичный образец национального мифотворчества, которое из истории своего народа делает, скажем так, не совсем то, что было в действительности. Франсиско Миранда, надо заметить, представляет собой идеальную фигуру для такого творческого переосмысления истории. Он родился в 1750 году в Каракасе, в ту пору захолустном городке Испанской Америки, и сделал совершенно головокружительную прижизненную и еще более заоблачную посмертную карьеру. Отец его был торговцем сукном, приложившим много усилий для того, чтобы перейти в дворянское сословие и едва не разорившийся за это право носить камзол и шпагу. Старания его увенчались успехом, и молодой Франсиско получил возможность поступить на королевскую службу. Ему было двадцать лет, когда он отплыл на шведском фрегате к берегам Испании, полный самых честолюбивых надежд и ожиданий.
С первого дня своего пребывания на корабле Миранда начал вести дневник, в котором аккуратно отмечал все, что он видел, делал и говорил в течение дня. Эти записи он будет делать до самой смерти, и к концу его жизни они составят двадцать внушительных томов. Миранда озаботится и доказательствами достоверности своего рассказа – он приобщит к нему деловые бумаги, военные карты, планы сражений, копии писем, дипломы, паспорта, счета и даже любовные записки его многочисленных поклонниц. Этим его повествование будет выгодно отличаться от записок другого великого авантюриста – Казановы, который писал их в старости, как мемуары, по памяти. Если же судить по этим жизнеописаниям о личностях их авторов, то и тут Казанова проигрывает Миранде в многогранности: последний был не только большим любителем жизненных утех и поклонником наук и искусств, но и великолепным знатоком военного дела, а также первым освободителем Латинской Америки из-под испанского владычества; авантюры такого рода, как мы увидим ниже, были поинтереснее, чем самые увлекательные любовные приключения знаменитого венецианца.
Прибыв в Мадрид, Миранда снимает квартиру, одевается с иголочки, не жалея отцовских дукатов, и предается разгульной жизни, не забывая, однако, при этом получать образование, изучать архитектуру и живопись, собирать библиотеку, овладевать языками, брать уроки математики и даже учиться играть на флейте. У столичного архивариуса ему удается между делом состряпать себе генеалогию, сделавшую его графом. Среди предков Миранды обнаружились славные рыцари, князья и аббаты, крупные ученые и богословы, вплоть до самого Фомы Аквинского. Вскоре родовитый креол поступил на военную службу, и почти сразу же отправился на войну в Африку, где провел два года в крепости, осажденной местным султаном. После этого он служит то в Старом, то в Новом Свете, пока у него не начинаются неприятности с правительством, косо смотревшим на выходцев из Латинской Америки. Когда ему начинает грозить заключение и судебное разбирательство, Миранда, недолго думая, бежит в США, молодую республику, только что провозгласившую независимость. Там обаятельный испанский подполковник успевает очаровать всех, вплоть до президента Вашингтона, у которого он бывает ежедневно. И все же в Америке непоседливый Миранда не остается; прожив там полтора года, он отбывает в Лондон, а оттуда – на континент, посещая последовательно Амстердам, Берлин, Вену, Рим, Афины и, наконец, Константинополь. Из Турции неугомонный путешественник спешит в Россию, о которой он уже много слышал и на которую он возлагает большие надежды в деле, которое сейчас захватывает его целиком – освобождении испанских колоний.
В Херсоне Миранда узнает, что этот город вскоре должна посетить Екатерина II, совершавшая поездку по южным губерниям России, недавно отвоеванным и заселенным Потемкиным. В ожидании императрицы он знакомится здесь с Суворовым, с которым много беседует на свою любимую тему – о военном искусстве. Через несколько дней Миранда встречается и с Потемкиным, прибывшим в Херсон для подготовки торжественной встречи Екатерины. Потемкин и Миранда быстро сблизились; этому способствовала как общность их интересов (оба были большими почитателями античной культуры, говорили по-гречески и прилежно изучали древних философов), так и некоторые политические обстоятельства. Российской Империи было уже тесно в Евразии, и она продвигалась на американский континент, раскидывая свои форпосты на всем тихоокеанском побережье от Аляски до Сан-Франциско. Русские вступали здесь в прямое соперничество с испанцами, неотступно продвигавшимися к северу.
Везде, где появлялся Миранда, у него каким-то непостижимым образом мгновенно создавалась репутация человека, способного освободить Латинскую Америку из-под испанского гнета, или, по крайней мере, сильно насолить мадридскому двору. Эта слава, как облако, сопровождала Миранду во всех его путешествиях. Именно поэтому за ним так охотилось испанское правительство, авансом объявившее его изменником и государственным преступником. По этой же причине молодого креола очень любезно принял Потемкин, внимательно следивший за столкновением русских и испанских интересов в Калифорнии. Светлейший князь даже предложил Миранде сопровождать его, причем предоставил ему место в собственной карете – честь, которой удостаивались немногие российские и иностранные политики тех времен. Из окна этой изящной кареты Миранда увидел Крым, Новороссию и Малороссию, проведя при этом несколько недель в нескончаемых беседах с Потемкиным. Потом светлейший отправился в Киев, куда должна была прибыть императрица, а Миранда, заняв, совсем как Хлестаков, триста рублей у коменданта Херсона, шьет себе роскошный мундир испанского полковника (самовольно присвоив себе таким образом следующее воинское звание) и покупает шикарную шляпу и шпагу с золотой рукояткой. Занимаясь этими делами, он попутно общается с генерал-майором М. И. Кутузовым, который много позднее, разбив Наполеона под Москвой, сыграет самую роковую роль в судьбе Миранды.
Приехав в Киев и расположившись там в Киево-Печерской лавре, новоиспеченный полковник попадает в бурлящий центр политической жизни. Город сверкает иллюминациями. Вместе с императрицей сюда съехались министры, придворные, иностранные послы. Неподалеку, в Каневе, расположился последний король Польши – Понятовский, еще один сподвижник Екатерины (здесь это слово можно понимать в буквальном смысле). Наконец, после недельного томительного ожидания, которое оригинал Миранда заполнил изучением мрачных катакомб лавры, в которой он обретался, креол был представлен Потемкиным Екатерине Великой. Императрица приняла его очень приветливо и даже, неизвестно с какими целями, предложила остаться в России. Миранда почтительно отклонил это предложение, испросив взамен политическую поддержку Петербурга и 10 тыс. рублей золотом на подготовку восстания против испанцев. Екатерина согласилась на все.
Месяцем позже императрица отправилась дальше в Крым, а Миранда устремился на север. Его зеленый портфель, с которым он никогда не расставался, был, как обычно, битком набит рекомендательными письмами к вельможам обеих столиц. Миранда ехал окольными путями – столбовая дорога, по которой должна была возвращаться в Петербург Екатерина, была занята войсками, строившими по ее обочинам знаменитые "потемкинские деревни". Посетив Москву, креол отправляется затем в столицу, в которой не было еще ни императрицы, ни двора. Екатерина вернулась в Петербург только летом, вновь приняв Миранду, сначала в Царском селе, а затем и в Зимнем дворце, в своих личных покоях. Нам неизвестны подробности этой встречи; по крайней мере, императрица снова убеждала очаровательного молодого полковника задержаться подольше в России, чтобы отсюда, из Петербурга, бороться за независимость Латинской Америки. Впрочем, как раз в дворцовой спальне Екатерина обычно вела себя очень скромно, превратив ее в кабинет, из которого она управляла своей необъятной Империей, сидя за небольшим столиком с выгнутой крышкой. Несмотря на эту сдержанность, по всей Европе бродили слухи о развращенных нравах российского двора. Разумеется, они доходили и до самой императрицы: однажды петербургский обер-полицеймейстер даже положил ей на стол номер газеты "Moniteur" с красочным описанием "оргий", происходивших в подвалах Зимнего дворца. Екатерина изумилась до глубины души и, сказав, что она в этих подвалах вообще никогда не бывала, разрешила материал к публикации.
Покинув Россию, Миранда объезжает Скандинавию, затем Голландию, Бельгию, Германию, Швейцарию, Италию, Францию, после чего оседает в Лондоне. Итоги его долгого путешествия весьма значительны – недавно еще безвестный дворянин на службе у испанского короля, он стал теперь близким другом многочисленных принцев, министров, ученых, писателей, художников. Принятый чуть ли не при всех дворах Старого Света, креол везде сумел произвести впечатление человека, в руках которого находится будущее испанских колоний. Эту свою репутацию он пустил в ход в Лондоне, встретившись с премьер-министром Питтом и попытавшись убедить его в необходимости немедленно приступить к освобождению Латинской Америки. Но пока Миранда занимался этим в Англии, в соседней Франции парижане взяли штурмом Бастилию, а затем и королевский дворец Тюильри. Наш искатель приключений никак не мог упустить такой случай: он снова пересек Ла-Манш, прибыл в Париж и вскоре оказался в рядах французской революционной армии, причем сразу генералом. Эту роль Миранда сыграл, пожалуй, еще более эффектно, чем все остальные. Он очищает север Франции от наступавших пруссаков, вступает в Бельгию и, взяв Антверпен, становится там фактически полновластным наместником. Но тут в Париже казнят короля, политическая обстановка вновь резко осложняется, и генерал-лейтенант Миранда, командовавший уже шестидесятитысячной армией, мгновенно падает с той высоты, на которую он так быстро поднялся. Его вызывают в Париж и арестовывают; только чудом он избежал гильотины, работавшей в те дни почти безостановочно. Выйдя из тюрьмы, где он просидел полтора года, Миранда снова вовлекается в круговорот светской жизни, заводит себе великосветскую любовницу, знакомится с Наполеоном, посещает парижские салоны. Но вскоре ему это надоедает, и революционный генерал отправляется в Лондон, где принимает гордое звание "полномочного представителя городов и провинций Латинской Америки", неизвестно, правда, что означающее. Деятельность на этом посту не приносит особого успеха. Тогда Миранда отправляется в США, где наносит визит новому президенту Джефферсону; заручившись его поддержкой, генерал отваживается на крайне дерзкое предприятие: заняв 7 миллионов долларов, он приобретает 16-пушечный корабль, покупает оружие и вербует волонтеров, собравшись с этим суденышком и горсткой авантюристов всех мастей освободить Испанскую Америку. Пути к отступлению не было, так как Миранда обязался вернуть своему кредитору в три раза больше, чем занял – 21 миллион долларов. Подняв на своем "Леандре" изобретенный им желто-сине-красный флаг, Миранда отправился к берегам Венесуэлы.
В Европе и Северной Америке Миранде с легкостью удавалось убедить всех в своих магических способностях взбунтовать испанские провинции; в Мадриде его имя вызывало просто суеверный страх. Но его латиноамериканская экспедиция оказалась совсем не таким простым делом, как предполагалось. Миранда долго колесил по Карибскому морю, иногда отважно вступая в морские бои с испанскими кораблями, наконец, высадился в Венесуэле и занял несколько прибрежных городков. Но местное население не поднялось на борьбу с испанцами, как надеялся "главнокомандующий колумбийской армией", и ему пришлось отступить. Он не встретил никакого сочувствия в родной стране, как не встречал его ни в одной другой. Испанцы считали его изменником и агентом англичан, англичане – агентом американцев, американцы – русских, а русские французов. Вернувшись в Лондон, Миранда уже не надеялся на близкое освобождение Латинской Америки, как вдруг ему помогли в этом новые обстоятельства, опять перекроившие карту мира. Наполеон, возвысившийся на гребне Французской революции, занял Испанию, приобщив ее к своим владениям, но не смог подчинить себе ее заморские провинции. В них поднялось освободительное движение, закончившееся восстанием в Каракасе, родном городе Миранды. Узнав об этом, "полномочный представитель городов и провинций Латинской Америки" понял, что наконец пробил его час. Он тайно бежал из Лондона и через три месяца высадился в венесуэльском порту Ла-Гуайра – том самом, который покинул сорок лет назад никому не известным молодым человеком. В столицу Миранда въехал на белом коне, сопровождаемый огромной толпой почитателей, приветствовавших его восторженными криками.
Через каких-то полгода после этого Венесуэла, первой на континенте, провозгласила независимость, и Миранда стал в ней полномочным диктатором. Но судьба еще раз посмеялась над Мирандой. В стране зрело недовольство, вспыхивали мятежи, целые провинции удерживались роялистами, верными испанской короне. Это движение неожиданно получило мощный толчок с той стороны, опасности от которой Миранда никак не мог предвидеть. В конце марта 1812 года, в день пасхального четверга, когда все церкви Венесуэлы были заполнены молящимися, в стране разразилось страшное землетрясение. По странной случайности, оно затронуло только те города, на которые распространялась власть Миранды, почти не потревожив районы, в которых господствовали его противники. В столичном Каракасе рухнул весь центр города, в том числе кафедральный собор и резиденция Миранды; целые города лежали в руинах, десятая часть жителей страны погибла в одно мгновение, и еще по крайней мере столько же стонало под обломками. Загадочность этого стечения обстоятельств усугубляло то, что катаклизм случился ровно через год после революции, которая тоже произошла в пасхальный четверг. Роялисты сразу оживились, а испанские священники прокляли Миранду во всех храмах. Но Миранда не потерял присутствия духа. Он добился своего назначения генералиссимусом и принялся энергично наводить порядок в армии. Но военное счастье на этот раз изменило Миранде. После нескольких жестоких сражений с войсками роялистов он капитулирует перед ними и прибывает в Ла-Гуайру, чтобы бежать из Венесуэлы. Его жизнь, таким образом, описывает еще один круг, на этот раз последний, потому что покинуть Ла-Гуайру свободным человеком Миранде уже не удалось. Его ближайшие соратники, изменив ему, арестовали его и выдали роялистам. Тщетно дожидался Миранду в порту английский корабль, на котором был уже погружен драгоценный архив бывшего диктатора, а заодно и правительственная казна Венесуэлы. Ближайшие полгода Миранде предстояло провести в тюрьме Ла-Гуайры, в зловонном каменном мешке, по щиколотку в воде и закованному. Между тем за это время положение дел в Венесуэле вновь переменилось. Роялисты, придя к власти, быстро скомпрометировали себя в глазах народа и, как следствие, получили победоносный военный марш на столицу одного из учеников Миранды. Власти Венесуэлы от греха подальше переправили Миранду в Пуэрто-Рико, а затем и в Испанию, в тот самый Кадис, в который двадцатилетний Франсиско прибыл в самом начале своей карьеры.
Пока Миранда томился в венесуэльских тюрьмах, Наполеон успел вторгнуться в Россию и потерять там всю свою армию. Вскоре войска антифранцузской коалиции оказались у ворот Парижа, и императору французов стало не до Испании – он отпустил на волю короля Фердинанда VII, который, снова воссев на испанском троне, разгромил бунтовщиков в стране и ее заокеанских владениях, и на досуге задумался о том, как ему поступить со знаменитым пленником, заточенным в страшной тюрьме "Ла-Каррака". Казнить ли его при помощи гарроты или так и оставить в заключении до конца его дней? Пока он решал этот важный вопрос, Миранда ухитрился, прямо в тюрьме, обзавестись новой поклонницей, Антонией де Салис. Ее любовь блеснула, если воспользоваться выражением нашего поэта, "прощальной улыбкой" на "печальный закат" Миранды. Антония деятельно принялась за подготовку побега своего 65-летнего возлюбленного. Она разыскивает его друзей по всему миру, собирает деньги для подкупа тюремщиков, но довести это дело до конца не успевает: от пережитых волнений у Миранды происходит кровоизлияние в мозг, частично парализовавшее его. Еще через несколько месяцев он покидает тюрьму – но не так, как он рассчитывал в течение всех этих долгих лет мучительного ожидания. Его смерть прошла незамеченной для современников; затерялся и архив Миранды, найденный в Англии только в 1929 году. На родине же, в Венесуэле, о Миранде вспомнили еще позднее, в середине ХХ века – но зато уж тогда в его культе и обожествлении не стало недостатка.
