Текст книги "Однажды весенней порой"

Автор книги: Сьюзен Хилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Ты устала?

При звуках его голоса два существа, которые были ею, слились в одно.

– Я не знаю.

– Может, теперь приготовить тебе поесть?

– Нет.

Но когда он приготовил еду себе, она взяла кусочек сыру у него с тарелки и половинку помидора, и этого было вполне достаточно, они насытили ее, хотя она совсем не ощутила их вкуса.

– Я лягу спать здесь, если хочешь, – сказал Джо.

Спать. Да, она почувствовала, что снова сможет уснуть. Но не наверху не лицом к лицу с той комнатой, с комодом, со стенными шкафами, полными вещей Бена, с запахом его волос на подушке. Она останется здесь, внизу, и снова будет спать в кресле, возле очага. А если она не уснет, ей легче будет от сознания, что Джо здесь, в доме.

– Я постелю тебе. В маленькой комнате.

– Я могу сам.

– Нет.

Потому что нельзя же все время сидеть и сидеть вот так, не двигаясь, словно кровь застыла у нее в жилах.

Но когда она отворила дверь маленькой комнаты, ей опять показалось, что она снова лицом к лицу с Беном. Она громко произнесла его имя. Легкий ветерок шевельнул ситцевые занавески, и на нее повеяло запахом напоенного дождем папоротника и дерна.

– Бен?

Небо, казалось, тоже было полно им, как и воздух, который она вдохнула; и вместе с тем он словно бы стоял рядом, за ее плечом. Ей казалось странным, что она не испытывает страха – не перед ним, а перед всем, что с ней происходило и чему она никогда не могла бы поверить. Ведь она не то чтобы просто вспоминала Бена, воскрешала его образ в своей памяти – нет, это было сознание, что он здесь. А главное – он был здесь даже в те минуты, когда она и не думала о нем: ведь когда она вошла в эту комнату, мысли ее были лишь о том, какие простыни постелить Джо и не слишком ли они отсырели.

Она сказала:

– Все в порядке, Бен. Больше ничего не случится. Со мной ничего больше не может случиться. Ты здесь, и Джо здесь. Все в порядке.

Почему она разговаривает с ним? Бен умер. Он ушел от нее далеко, он у бога. Он не здесь, не в этой комнате. Его здесь нет.

И все же он был здесь. Она задернула занавеску, стерла капли дождя с подоконника. И подумала: лишь бы все оставалось так, лишь бы часы остановились, лишь бы я не чувствовала ничего, помимо того что чувствую сейчас, лишь бы я знала, что так и будет. Если все, всегда будет так, я смогу это вынести.

И вместе с тем она уже знала, что так не будет, что это просто затишье, которое она должна принять с благодарностью и пребывать в нем, пока не грянет буря.

В эту ночь Рут почти не сомкнула глаз. Отупение, изнеможение сходили с нее, как наркоз, и она чувствовала себя так, словно огромная волна подхватила ее, выбросила на берег и оставила лежать там, без сна. Дождь еще шел. Значит, Бен был прав – это еще не весна, и те два дня чистого неба и солнца, казалось, отодвинулись далеко-далеко назад, в детство.

Она уже не чувствовала больше присутствия Бена в доме. Она пыталась воскресить это ощущение и снова заговорила с Беном, но комната оставалась пустой. И теперь она не могла не думать о том, куда они унесли его потом, после того, что случилось, и что они делают с его телом. Она пыталась представить себе, как все это было и чем они теперь заняты, как готовят тело к похоронам. Ей еще никогда не доводилось видеть смерть вблизи. Крестная Фрай умерла во сне, неделю спустя после отъезда Рут домой, а мать умерла давно, когда Рут было всего три года. Ее всячески оберегали тогда и отвезли погостить к кузинам в Дербишир.

Должно быть, он в больнице, в морге, лежит... Где он может лежать? На кровати или на носилках? Или на мраморной плите? Какой он теперь? Такой же Бен, каким был, или совсем, совсем другой, белый и окоченевший, как тот мертвый поросенок, которого они нашли однажды у ворот? Бен взял его и похоронил в саду под яблоней. А она смотрела, как он это делает. Теперь они похоронят Бена. Может, он весь забинтован, или его уже зашили в холщовый саван. Какие-то люди прикасались к нему, люди, у которых нет на это права, ибо они чужие ему, и чьи-то безликие руки раздевали его, и обмывали тело, и закрыли ему глаза, и все в ней восставало против них, так как он принадлежал ей и никто не имел права осквернять его. У нее уже пропало это чувство, что тело его – ничто, просто оболочка. Она уже больше не воспринимала Бена отдельно от его тела, от его крови, костей, волос от всей его живой плоти. И она не осмеливалась задать вопрос, который так ее мучил: что сделало с ним дерево – раздробило ему череп или грудную клетку, где дышали легкие, пульсировало сердце? И что они сделали с ним? Наложили швы на разверстые раны его мертвого тела или почли это бессмысленным и оставили все как было?

В четверг его принесут в Фосс-Лейн. Так захотела Дора Брайс, а Рут сказала, что ей все равно, и сказала тогда правду. Но теперь ей уже было не все равно, теперь ей хотелось, чтобы он был здесь, ей хотелось касаться его, сидеть возле него, пока у нее хватит сил. Он должен быть здесь.

Рэтмен, священник, приходил насчет похорон и чтобы поговорить с ней, но она убежала наверх, спряталась в маленькой комнате, и ему пришлось передать все через Джо. Почему она так боялась встретиться с ним? Он ведь хороший человек, и она верила в то, во что верил он. Но она не хотела, чтобы он говорил с ней о смерти Бена и о воскресении для вечной жизни, потому что все это она знала, а то, чего не знала, должна была познать сама, без чужой помощи, как сумеет.

Похороны будут в пятницу, и кто-нибудь придет за Ней.

– Не надо. Я приду сама. Так будет лучше.

У Джо был обеспокоенный вид.

– Что с тобой, Джо?

– Ты должна... Они хотят, чтобы ты вошла в дом первой. Потом соберутся вместе все остальные и следом за тобой пойдут в церковь.

Все соберутся. Она не хотела видеть никого из них. Ее отталкивало чужое горе, ведь она знала, что оно будет острым, потому что все любили Бена и каждый будет чувствовать утрату. Но ей хотелось быть единственной, кто оплакивает его, единственной, кто его лишился.

Похороны маячили где-то впереди, словно зловещий утес, на который ей предстояло взобраться, так как его нельзя обойти и нет пути назад. Она сидела, вцепившись руками в подлокотники, и молила бога, чтобы он послал ей силы вынести все это и не потерять рассудка.

Сначала она не поняла, что это за крик долетел до нее сверху. Она вся ушла в себя, не видя ни комнаты, ни сгущавшегося мрака, не чувствуя последнего тепла угасавшего очага.

Потом она вскочила. Ведь Джо был здесь. Значит, это Джо.

Он сидел на постели, закрыв лицо руками.

– Джо...

Он не пошевелился. В комнате пахло сыростью.

Рут присела на постель, коснулась его руки; но когда он наконец отнял руки от лица, она увидела, что он не плачет, как ей сначала показалось, огромные глаза на широкоскулом лице были сухи, туго натянутая кожа блестела, и все выражало страх.

– Джо... Все в порядке. Я здесь. Что случилось?

Он ответил не сразу и, казалось, не заметил ее прикосновения. Потом глубоко вздохнул несколько раз подряд и откинулся на подушки.

– Мне приснился сон. Не знаю, где я находился.

– Ты здесь.

– Это все деревья.

Она молча ждала, страшась того, что услышит.

– Я был в каком-то лесу. Там было очень красиво – солнечно и тихо, знаешь, как это бывает? Я чувствовал себя счастливым, и у каждого дерева было лицо, и все они смеялись. И я тоже смеялся.

Он снова глубоко вздохнул, по телу его пробежала дрожь. Рут приложила руку к его щеке.

– А потом стало темно, и все лица изменились. Стали безобразными, как те химеры, что на звоннице. Это были демоны. Они все стали склоняться надо мной, и я упал и не мог убежать от них.

Кошмары. Но, быть может, они помогут ему в конце концов победить свое горе и страх. К ней ее демоны еще должны прийти.

– Дать тебе попить?

– А который час?

Она не знала.

– Но я посижу здесь, с тобой. А сначала сварю нам какао.

Когда она вернулась, напряжение уже сошло с лица Джо, щеки его порозовели и в широко раскрытых глазах уже не светилось воспоминаний о пережитом страхе.

Он сказал:

– Что ты будешь делать, Рут? Потом? Что будет с тобой?

Потом? Об этом она не думала, такое время для нее еще не существовало.

– Я не хочу никуда уезжать.

– Уезжать? Нет... О нет.

Ведь если бы даже эта мысль не была такой непереносимой, куда она может уехать? Здесь был ее дом. Теперь она не сможет жить где-нибудь еще.

Она приехала сюда три года назад, погостить у крестной Фрай, после того как ее отец обвенчался с Элин Кейдж. С Элин, которая была добра к ней, старалась полюбить ее и понравиться ей и быть хорошей женой ее отцу. Рут была рада этой женитьбе, главным образом потому, что теперь она обрела свободу, перестала быть единственным существом, которое привязывало ее отца к жизни, и он уже не стремился удерживать ее возле себя. Элин пришлась ей по душе, но после их свадьбы Рут захотелось уехать, почувствовать, что теперь, когда ей минуло восемнадцать, она может быть сама по себе.

Крестной Фрай было тогда около девяноста лет, она уже наполовину ослепла и ходила с палкой. Но в ней было еще столько жизненных сил и мужества, как ни у кого, и она любила людей, интересовалась их заботами, и дом ее всегда был полон народу, все чувствовали себя с нею хорошо. Она приняла Рут как родную дочь, а Рут в ответ взяла на себя и стряпню, и уборку по дому и стала выводить старушку крестную на прогулку в деревню. Был июнь, разгар лета, у мужчин, убиравших сено на райдаловских полях, обожженные солнцем спины стали шоколадно-коричневыми... Рут чувствовала себя как дома даже еще до того, как встретилась с Беном.

– Куда я могу уехать? Где есть такое место, Джо?

Он поставил пустую кружку на полку.

– Я рассказывал тебе про раковины?

Она метнула на него удивленный взгляд. Но это было типично для него ему всегда казалось, что все могут уследить за прихотливым ходом его мыслей...

– Я нашел их в буфете на чердаке. Мой прадед привез их из Китая и Вест-Индии. Некоторые из них похожи на перламутровые, а одна, розовая, вся витая – словно змея. Я хочу прочитать где-нибудь про них.

Раковины. Раковины и камни, птицы и растения, насекомые и грибы, растущие в сырых, укрытых от глаз дуплах деревьев, – Джо знал о них все.

– Мне бы хотелось побывать в этих местах. – Голос его звучал мечтательно. – Мне бы хотелось стать моряком. Подумать только, что я смогу тогда повидать!

– А ты не будешь скучать по здешнему краю? По всему родному, привычному?

– Буду. Потому я и не знаю еще, как поступлю. Я читал о разных странах, о жарких странах, где у всех птиц такое же яркое оперение, как у попугаев, и они порхают среди деревьев, как у нас здесь ласточки и другие птички. И о реках, плывущих через леса и тропические джунгли. И об ураганах, бушующих вокруг мыса Горн. Порой мне кажется... вот только этого я и хочу – все это увидеть.

Он открыл глаза. Беспокойно заворочался в постели. А потом сказал:

– А ты, Рут? Чего хочешь ты?

Но она в ответ только покачала головой и почти тут же ушла. И остановилась на площадке лестницы перед дверью комнаты, в которую не решалась войти.

Было без малого четыре часа утра. Она немного забылась, но сон ее был беспокоен, он был как бы продолжением сна Джо, и она отшатывалась в страхе от угрожавших ей лиц деревьев, а потом увидела, что все эти лица имеют сходство с теми людьми, которые побывали здесь у нее со вчерашнего дня, с Поттером и с Элис, с Дэвидом Колтом, со священником и с другими тоже, с теми, с кем ей еще предстояло встретиться, – с Дорой и Артуром Брайсами и односельчанами. Ей казалось, что сон этот длился целую вечность, но, когда она проснулась, было только начало шестого. Она села на кровати, ожидая, когда кошмар мало-помалу развеется и в голове у нее просветлеет, мысли очистятся, отступят все эти лица, воспоминания, страхи. Она следила, как стрелки часов приближаются к половине шестого, к шести, затем к семи часам, и тут в комнату тихонько вошел Джо.

Наступил четверг. Еще один, всего лишь один день и одна ночь, еще одна крошечная частица драгоценного времени, подобная капельке воды, повисшей на краю крана и готовой упасть и разлететься брызгами.

В кухне Джо растопил плиту и поставил на огонь чайник. Доносившиеся оттуда звуки успокаивали ее.

Только что пробило пять часов. Занимался новый день. Рут умылась под краном на кухне, и холодная как лед вода обожгла ей кожу.

В этот час – между угасанием лунного-света и первыми проблесками зари все вокруг показалось ей странно нереальным, и сама она казалась себе невесомой, словно во сне. Но высокая трава по краям тропинки, похожая на мокрые перья, щекотала ей ступни, и мир все так же был вполне реален.

Тропинка вывела ее на прогалину между берез, которая примерно с милю полого поднималась вверх. Всю ночь население леса пряталось по норам и гнездам, но, когда Рут подошла к ограде поля, первые пичужки уже совершали сюда свои пробные налеты.

Небо светлело, и она увидела туман, лежавший на лугу и на опушке леса и похожий на мягкие сероватые клубки шерсти. Трава под ее ногами пахла свежо и сочно, и от тумана, когда она ступила в полосу его, тоже исходил своеобразный сырой запах.

В лесу начинался крутой спуск в овраг, где болотистая почва была покрыта густым слоем мокрых листьев и мха, и Рут приходилось хвататься за ветви и корни деревьев, чтобы не упасть. Но с каждой минутой близился рассвет, и теперь уже серые очертания деревьев стали выступать из мрака за несколько футов впереди. Рут не испытывала страха, все чувства ее молчали, и мысли были направлены только на одно – добраться туда.

Внизу туман был гуще, он волочился за ней клочьями газового шлейфа. Березы уступили место дубам и вязам, а между стволами рос невысокий кустарник и папоротники. Дорогу ей перебежала ласка, блеснув красными, как ягоды, глазами. Потом начался новый спуск – к последней вырубке. Здесь царила тишина. И мало-помалу, по мере того как первые лучи света просочились в чащу, все стало окрашиваться в свои природные цвета; серый цвет распался на множество оттенков, а коричневая земля, и мертвые листья, и серебристые лишайники, и гниловато-зеленый мох сделались явственно отличимыми друг от друга.

Хелм-Боттом.

Сначала она не заметила ничего, ничто не сказало ей, что это и есть то самое место. А потом груда срезанного кустарника у нее за спиной и обрубленные ветви деревьев – все совместилось воедино.

Само же дерево лежало несколько поодаль: корни, наполовину вывернутые из земли, словно зубы из десен, оставили позади себя рваные раны. Подойдя ближе, она увидела, что все сгнило изнутри, изъеденная гнилью сердцевина походила на мертвые, высохшие соты. Но ветви казались здоровыми, свежими, и на них уже завязались почки. Никто не был повинен в случившемся, никто не мог ничего предугадать.

Очень медленно Рут опустилась на корточки и приложила руки к коре дерева. Покрытая мхом, на ощупь она слегка походила на губку. Так вот оно. ОНО. Впрочем, она, понятно, не могла знать, какой именно своей частью дерево упало на Бена – почва кругом была изрыта, истоптана, везде множество следов мужских сапог... Бена могло уложить где угодно.

Она вдруг поняла, что именно здесь, в лесу, и должен был Бен найти свою смерть. Это был его дом, он знал его с детства, он был лесным жителем. Она почувствовала благодарность. Она не хотела бы видеть его больным, месяцами прикованным к постели в какой-нибудь неизвестной больнице. Все было правильно.

Острый луч солнца пробился между ветвями, упал на паутину, свисавшую с куста боярышника, и она заискрилась крошечными бусинками влаги. Рут совсем окоченела, стоя на коленях; она чувствовала, как сырость проникает сквозь одежду, но не двигалась с места; она прижалась лицом к упавшему дереву, черпая в нем что-то похожее на мужество и надежду. Она, казалось, задремала, и какие-то картины замелькали перед ее глазами, сменяя друг друга, словно игральные карты; она слышала щебетанье птиц, а потом в него вплелись отрывочные звуки голосов, и ей почудилось, что это пришли за ней сюда, в лес, и окружают ее со всех сторон.

Когда она снова открыла глаза, ей стало понятно еще и другое. Это хорошее место, потому что здесь умер Бен, а он был хороший. И стоит ей только прийти сюда, и она будет обретать покой, и все страхи развеются, потому что здесь с ней не может случиться ничего плохого. Ведь если дурная смерть оставляет на месте, которое она посетила, злой след, то разве хорошая смерть не может оставить позади себя добрый след?

Прошло немало времени, прежде чем она поднялась с колен и принялась растирать свои затекшие ноги.

Туман, подобно пуховой перине, лежал на слое слой в низине Лоу-Филд. Рут попадались грибы – с нежной розовато-коричневой бахромой снизу и замшево-бархатистыми белыми головками; их набралось больше дюжины, и она рассовала их по карманам, а оставшиеся понесла в сложенных ковшиком ладонях, взобралась с ними обратно на холм, пересекла выгон и у ворот увидела Джо, который ждал ее, исполненный тревоги. Она издали окликнула его, желая успокоить, и осел, услышав ее крик, закричал тоже.

– Рут...

– Все в порядке.

– Грибы!

– Я собрала их в Лоу-Филд.

Он метнул на нее быстрый взгляд.

– Я ходила туда. В Хелм-Боттом. Я не могла не пойти.

– Понятно.

– Я должна была пойти одна.

– Все в порядке?

– Да.

Да, потому что теперь ей есть на что опереться, и она найдет в себе силы пройти через этот день. Она страшилась конца и боялась заглянуть туда, потому что знала: самое страшное настанет для нее тогда, когда для остальных все будет кончено.

3

Когда она свернула к Фосс-Лейн и увидела дом, ей снова стало казаться, что она существует как бы отдельно от своего тела и наблюдает себя со стороны – с любопытством, но без волнения. У входа толпились люди; они немного подались назад, переговариваясь между собой, но, увидев ее, замолчали. Она была в коричневой юбке и жакете, но без шляпы, потому что шляпы у нее не было, а она не догадалась приобрести ее специально к похоронам. К тому же шляпа изменит ее, и она станет не такой, какой привык видеть ее Бен.

В дверях она приостановилась; сердце ее колотилось бешено, и она судорожно сцепила руки.

Они были там. Все они – и все в черном; женщины в шляпах, а мужчины в костюмах и с нарукавными повязками – строгие, непохожие на себя. И когда она вошла в маленькую прихожую, они тоже замолчали. Никто не подошел к ней.

Дора Брайс сидела в кресле у очага, прижимая платок к глазам. В комнате было жарко. Рут казалось, что она задохнется, ей хотелось убежать от этих мертвенно-бледных, погребальных лиц. Какое отношение имеют они все к ней или к Бену? Ей вспомнилось, что Джо рассказывал ей, как на заре христианства люди на похоронах одевались в белые одежды и предавались радости.

– Рут...

Артур Брайс взял ее руку, потом неловко отпустил. Шея у него стала красной, и вены вздулись над белым воротничком.

Быть может, он не испытывал к ней неприязни, быть может, если бы не женская половина семьи, он мог бы стать ей другом. Но он присоединился к ним – Дора и Элис знали свое дело.

А кто все эти люди? Они выглядели странно – все на одно лицо; вероятно, это дяди, тетки и кузины Брайсов. Никто из них не был с ней в родстве. Одни вскидывали на нее глаза и тут же отводили взгляд, другие упорно глядели на нее с хмурым видом. Она думала: вы все слышали обо мне и верили тому, что слышали, а уж чего-чего только не говорили вам обо мне.

Где Джо? Хоть бы появился Джо. Никогда еще не чувствовала она себя такой одинокой, такой отчужденной от всех, и ей оставалось только рассчитывать на свою гордость и мужество.

– Ты, верно, хочешь подняться наверх?

Артур Брайс стоял у подножья лестницы, и в первую минуту она ничего не поняла. А когда смысл его слов дошел до ее сознания, она попятилась, комната поплыла у нее перед глазами и в ушах зазвенело.

– О нет, – сказала она. – Нет.

Дора Брайс подняла голову:

– Ты не хочешь отдать ему последний долг? Ты не хочешь даже проститься с ним?

– Не надо бояться. Я поднимусь с тобой, детка. – Артур Брайс оттянул воротничок. – Он выглядит так...

– Нет!

Она увидела выражение лица Элис, вспомнила, что та сказала ей прошлой ночью: "Ты бесчувственная, не можешь даже плакать". Но она не могла заставить себя подняться наверх, увидеть его тело, лежащее в гробу, который скоро будет заколочен навек, – это было выше ее сил. И какое это имело значение теперь? Она окинула взглядом комнату. Значит, все они уже побывали там, наверху? Да. Ей представилась длинная вереница черных фигур, взбирающихся на лестницу и заглядывающих в гроб. Где лежит Бен. Бен. Как они могут? Как это возможно, что столько людей смотрели на него, касались его, мертвого, а она – нет?

Но так даже лучше. Она думала: Бен не принадлежит им. Когда я в последний раз видела его, он был жив, он удалялся по тропинке ранним утром одного из самых обычных дней, и мы оба были счастливы, и это я и сохраню в памяти и не хочу, чтобы мертвая маска заслонила от меня этот его облик.

Дора Брайс что-то говорила, но голова ее была опущена, слезы мешали ей говорить, и слова звучали невнятно.

– Мы приготовили для тебя постель. На сегодняшнюю ночь.

– Нет. Я вернусь домой.

– Туда, к себе наверх? Ты хочешь быть там одна в сегодняшнюю ночь?

О господи боже, все, похоже, начинается сначала! Ей захотелось крикнуть им: оставьте меня в покое, оставьте меня в покое!

– Для тебя будет лучше побыть хотя бы разок с нами. В такой день, как сегодня.

– Зачем?

– Хотя бы это-то ты можешь сделать? – Голос Элис прозвучал громко, на всю комнату – ясный и равнодушный.

Зачем? Какое это может иметь значение для них, если она проведет под их кровом сегодняшнюю ночь? Почему, если она сегодня вернется к себе, в свой дом, это будет нехорошо, неуважительно с ее стороны?

Больше ничего не было сказано, ибо тут послышался шум шагов, люди в черных сюртуках стали один за другим появляться на пороге и, проходя мимо Рут, подниматься по лестнице. Рут подумала: я еще могу подняться туда, еще могу, это последняя возможность. Она видела, что Артур Брайс смотрит на нее, ждет, чтобы она сделала это.

Она отвернулась. Увидела за окном машину и кучку людей, стоявших в ожидании, глазевших на дверь, откуда должна появиться семья покойного, за которой они пойдут следом через всю деревню к церкви на холме.

Кто-то притворил наверху дверь, но звуки все равно долетали до Рут: глухое постукивание молотка.

Машина ползла очень медленно, два факельщика шли впереди нее и два позади, а за ними тянулась траурная процессия, похожая на цепочку черных муравьев. Когда Фосс-Лейн остался позади, из-за плотных кучевых облаков выглянуло солнце. Рут чувствовала себя спокойно и отъединенно от всего окружающего. Она шла в стороне, одна, ей никто не был нужен. Джо шел следом, в двух шагах от нее, с тревогой наблюдая за ней.

Гроб был из светлого, цвета меда дерева. Рут казалось, что он не имеет никакого отношения к Бену – ведь Бен был здесь, куда бы она ни взглянула, везде был Бен, он шел рядом с ней и время от времени касался ее локтя, как бы подбадривая, утешая. Ей хотелось сказать: "Ты ушел, а теперь вернулся обратно. Куда ты уходил? Зачем? Зачем?"

Она спрашивала себя: может быть, я схожу с ума?

Приходский священник и викарий стояли в ожидании у двери покойницкой, возле церкви, выложенной по фасаду песчаником, и казались в своих черно-белых одеяниях похожими на сорок, и внезапно Рут вспомнился тот день, когда она венчалась с Беном, вспомнилось, как они пришли сюда рано утром, одетые просто, в кремовые шерстяные пуловеры, без шляп, без перчаток, без цветов. Обвенчали их быстро, в церкви было человек пять-шесть, и оттуда они пошли прямо домой, и свадебного стола не было. Они оба захотели, чтобы было так, и им было наплевать, что станут говорить в деревне об этой внезапной скромной церемонии. И Доре Брайс волей-неволей пришлось смириться, но она, конечно, во всем винила Рут, считала, что она восстановила Бена против матери.

Зазвонил колокол, и все бессознательно зашагали в такт колокольному звону, и Рут казалось, что все стало замирать – и ее дыхание, и удары сердца, и шаги священников и факельщиков – и скоро остановится совсем, все остановится.

И на мгновение так все и произошло: время остановилось, и люди, ставившие на место гроб, отступили назад, и все застыли – каждый на своем месте, – и оба священника стояли, ожидая, когда умолкнет колокольный звон. И колокол умолк. И церковь погрузилась в молчание.

Рут оказалась впереди всех – одна, рядом только Джо; до нее доносились рыдания, всхлипывания, кашель, шарканье ног, но она могла не видеть лиц. Джо стоял как каменный.

Священник что-то произносил, Рут отчетливо слышала слова, но не улавливала их смысла, словно они звучали на каком-то незнакомом языке. Все ее чувства были напряжены до предела, все вокруг приобрело отчетливые, резко очерченные формы, и уши ее ловили звук многих дыханий.

А потом это открылось ей так же внезапно и ошеломляюще, как тогда, на пути с тефтонского рынка домой. Все засветилось внутренним светом – и каменные стены церкви, и темное дерево кафедры, и белые и желтые цветы на гробе, и цветные стекла окон, и медные решетки, – все стало частью единого целого, все слилось в невиданной, сияющей красоте. И снова все заняло свое место в общей картине, и смысл вещей зазвенел в ее мозгу, и она уже могла найти им наименование, могла рассказать о них, и теперь наконец она услышала и слова, и они были ей понятны:

"И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло". (Апокалипсис, гл.21, стих 1-4.)

Вот оно, это откровение свыше, которое, объединяя ее с Беном, отчуждало от всех, когда она стояла там, впереди других, с рассыпавшимися по плечам медно-рыжими волосами. С Беном, который здесь. ЗДЕСЬ. Она почувствовала дурноту, но не от горя, а от радости, потому что любовь была сильнее смерти.

Ветер дул им в лицо, шелестел погребальными цветами, шумел в верхушках тополей за церковью, и тучи плыли низко-низко, тяжелые от еще не пролившегося дождя.

Когда комья земли с легким стуком стали падать на светлую крышку гроба, Рут подумала: если упасть сейчас на колени и попросить, чтобы крышку подняли, гроб окажется пуст. У нее не укладывалось в сознании, как все эти люди, стоявшие вокруг могилы, похожие в своих черных одеждах на ворон, могут верить – а они верили, – что Бен мертв. Она видела: они наблюдают за ней и думают, верно, что она все еще не может осознать случившегося, иначе почему она не плачет? От гордости? А как же может она плакать? Какая у нее причина для слез? У всех были безжизненные лица, распухшие, раскисшие от слез, и ей хотелось крикнуть им: "Это вы мертвецы. Вы!" Ибо ей казалось, что им нет места в том, что она называла жизнью; у них не было ничего общего с живыми, трепетными красками цветов и трав, и с божественными порывами ветра, и с жаркой кровью, бегущей по ее жилам.

Кто-то прикоснулся к ее руке. Джо. Люди уходили. Все было кончено. Она поглядела на темно-ржавые, аккуратно уложенные груды земли по обе стороны открытой могилы.

– Рут...

Джо плакал. Глаза у него запали, словно обведенные синяками. Рут взяла его руку и почувствовала, как она дрожит. И по дороге с кладбища они долго шли рядом, следом за остальными.

Какие-то люди останавливались по дороге, быть может желая заговорить с ней, поделиться своими чувствами, но, поглядев ей в лицо, отворачивались или отступали в сторону, не нарушив молчания.

Дора Брайс брела неверным шагом, опираясь на руку мужа, поддерживаемая с другой стороны Элис, и вокруг нее стал понемногу собираться народ, потому что тут все понимали свою роль, знали, как нужно обходиться с женщиной, которая плачет или лишается чувств – словом, ведет себя как должно, то есть на обычный лад.

И вот все снова столпились в передней комнате. И Рут видела, как теперь, когда гроб унесли из дома, с них сходит напряжение и они – в своей необычной одежде – начинают держать себя свободней, начинают переговариваться друг с другом. Она видела, как руки тянутся к бутербродам и пирожкам, крутят, крутят ложечками в чашках от лучшего фарфорового сервиза. Джо молча сидел рядом с ней, и на нее скоро – то ли от стеснения, то ли от неприязни – перестали обращать внимание, перестали уговаривать ее съесть что-нибудь или выпить. Время тянулось медленно, было уже далеко за полдень, но никто не уходил домой, и голоса, порой затихая, порой разрастаясь все громче и громче, звенели у нее в ушах, словно стрекот насекомых. Ее снова сковала усталость, руки и ноги одеревенели, и уже не было ни сил, ни воли сделать еще одну попытку вернуться домой. Глаза резало, веки отяжелели. Она не могла пошевелиться, и казалось, никогда уже не сможет.

Комната опустела. Все разбрелись по домам. На столб царил хаос пустых тарелок, ложек, остатков еды. Воцарившаяся тишина заставила Рут очнуться.

Она позволила Элис отвести ее наверх, в приготовленную для нее комнату. Комната была маленькая, очень чистая и холодная, без всяких украшений или картин, и простыни на кровати были натянуты туго, как бинты.

Зная, что ей не уснуть, Рут даже не пыталась откинуть простыню и не стала раздеваться, а сняла только туфли и чулки. Она приняла участие в этом странном обряде, к которому ее принудили, потому что у нее не было сил сопротивляться.

Но в чем заключается ее долг и что хорошего в том, что она против воли проведет эту ночь в доме родителей ее покойного мужа, – этого она понять не могла. Да и не старалась. Мозг у нее горел от усталости и от всех испытаний, которые обрушивались на нее одно за другим на протяжении последних четырех дней.

Никто не зашел к ней, да она и не жаждала никаких лицемерных проявлений сочувствия. И все же, лежа на высокой узкой кровати и прислушиваясь к звукам, разносившимся по дому, она была бы рада ощутить хоть чье-то присутствие, все равно чье, услышать чей-то голос.

До глубокой ночи до нее доносились причитания Доры Брайс; она слышала их так отчетливо, словно в доме рухнули все перегородки. Это были ужасные звуки, и Рут становилось стыдно за женщину, которая их порождала, и стыдно за себя, за то, что она на такое неспособна. Эти вопли то затихали, то вновь набирали силу, подчиняясь странному, безумному, в них самих заложенному ритму, и наконец завершились приглушенными рыданиями и негромким бормотанием Артура Брайса. Послышались шаги вверх и вниз по лестнице. Элис спустилась к матери, и теперь оттуда доносился и ее плач. Рут лежала в оцепенении. Эта ночь была длиннее всех прожитых ею ночей, вместе взятых. За стенами дома ветер тоненько и жалобно завывал на свой лад.