Текст книги "Соло для рыбы"

Автор книги: Сюзанна Кулешова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Старец осторожно придержал мой локоть.

– Ничего. Это хорошо. Правильно.

– Что правильно?

– То, что ты чувствуешь.

– А что я чувствую?

– Что-то… Боль, наверное.

– Боль?! Конечно! Я не спала всю ночь, не ела больше суток, я шаталась по… – у меня перехватило дыхание, я поняла, что не права, что несу какую-то чушь, неуместную и обидную для нас обоих – Прости.

– Ничего. Это хорошо. Правильно. И пора…

Ни к чему было задавать новый вопрос. Моё бунтарство иссякло, и мне не хотелось сопротивляться.

По-прежнему придерживая мой локоть, осторожно и нежно, меня вели через храм, куда-то в северную его часть. Так отец ведёт свою дочь к венцу – подумала я, нет, немного не то.

– Почитай тут пока. Через десять минут начало. Я подойду.

– Что читать? – Но вопрос завис рядом со мной, так как мой поводырь исчез среди колон, икон и свечей, а я осталась перед запертыми дверями крестильни и честно пыталась вникнуть в тексты, вывешенные на стенке для ознакомления с порядком проведения таинства. Трижды перечитав заголовок «Символ веры», я ощутила себя буксующим разлаженным механизмом, переполненным выше краёв маслом, пусть высококачественным, но неподходящей марки. Сама вера для меня до сих пор являлась символом непостижимой жизни, где понятия «нельзя» и «можно» не имеют смысла запрета или разрешения, а означают нечто единственно возможное, некую осознанную необходимость, если воспользоваться знакомой с детства формулировкой. Символ веры, как функция более высокого порядка, четвёртое измерение – об этом можно слышать, читать, с этим можно смириться, как с бесконечностью космоса. И снова меня смутило удивительное свойство зарождающейся сегодня мысли – материализовываться в виде игры тепла и света. Солнце, хлынув в южные окна храма, вовсе не притушило, а скорее усилило свет сотен свечей, горящих перед иконами. Тёплыми, мягкими ладонями оно легло мне на плечи и повернуло снова лицом к открывающимся дверям. И я увидела собственную тень, уже вошедшую в небольшую уютную комнату и преклонившую голову к подножию купели. Ладони слегка сжали плечи, подталкивая меня вслед за тенью.

– Иди, дочка. Я с тобой.

И я послушно перешагнула порог, снова наслаждаясь подчинением чужой воле.

Нас было много… в этой комнате для таинств. Три младенца на руках волнующихся потенциальных крёстных матерей. Один, молча и пугающе осмысленно оглядывался, меня тревожил взгляд его тёмных внимательных глаз, сканирующий пространство. Другой спал. Так богатырски мощно, что заполнял всё вокруг себя непробиваемым спокойствием – хотелось находиться именно рядом с ним. Третий истошно орал, требуя немедленных разъяснений или прекращений любых возможных манипуляций, связанных с его жизнью. Его тщетно пытались угомонить рожками, сосками, ласками, но он отвергал всё и вся и был мне близок и понятен. Ори, малыш, отдувайся за нас обоих, требующих истолкований действий, неверующих в символы и страшащихся мира горнего. Я улыбнулась ему, он увидел, замер на пару секунд, и вдруг, возможно мне показалось, подмигнул заговорщически и удвоил вокальное усердие.

Четверо дошкольников жались поближе к батюшке – три девчушки с ангельски вдохновенными личиками, почти не различимые в своём благоговении, казались близняшками. Мальчик, сжимающий в кармане, судя по очертаниям, крупный чупа-чупс, весь сосредоточился на процессе ощупывания. Зря, мамаша или кто там, ублажаете оглашенного конфетой. Бедный-бедный и дисциплинированный, наподобие циркового медведя, он явно чувствовал себя, как на арене.

Подросток, лет тринадцати – четырнадцати пытался скрыть смущение нарочито скучающим выражением лица. Он то замирал « по стойке смирно», то, наоборот, пытался принять развязно-расслабленную позу, всё время при этом озираясь в страхе кого-то или что-то задеть и, разумеется, благополучно пару раз пихнул достойного господина в костюме и галстуке, пришедшего, наконец, к Богу, но даже здесь не находящего спокойствия.

Парень с девушкой, похоже, молодожены, совершали свой первый осознанный шаг к венчанию.

Пожилой неприкаянный с отчаянным желанием чуда в изношенных, выцветших глазах, стоял особнячком в сторонке и сам не слышал собственного шепота, да и никто не слышал, а можно было лишь угадать: «Грешен». Я пару раз произнесла это слово про себя, одновременно с ним и очень смутилась, почувствовав брата.

Священник мелодично выводил свой текст, и язычки пылающих свечей отзывались в такт молитве. Возможно, я не очень внимательно слушала, но смысл всё же грузился в какие–то глубинные файлы подсознания, минуя стадию вывода. Скорее завораживал ритм – сколько же во мне языческого.

– Отрекаюсь – прозвучало вокруг меня. От чего?  Уже не важно. Ещё трижды повернувшись лицом к пристально взирающему солнцу, сметающему остатки теней с лиц, мы произнесли это слово.

Я стояла перед купелью, глядя на своё отражение, восторженно слушая музыку потрясающего оркестра, в котором солировал безупречный альт молитвы священника, ему вторил джазовый саксофон окрещённого младенца, и справа мелодично ухнул контрабас отца Григория:

– Назови своё имя.

– Мария – ответила первая скрипка.

Господи, слышишь, это моё имя.

Но, когда новообращённые, одухотворённые до полупризрачного состояния, выплыли неторопливой вереницей из обители святой купели и встали в очередь перед алтарём, конечно, возникли ассоциации с паломничеством к райским вратам, но появился вопрос…

– Зачем же, так сразу? Минуя всю жизнь?

– Детка, это всего лишь причастие.

– Причастие? Интересно. Там пьют вино? Забавно.

– Что–то вроде последней капли для нелинейного эффекта – старец смотрел на меня в упор – он явно подозревал возможность нелинейной реакции.

– Последней капли? Господи! Для чего? Грязная муть осадка, горечь, взвесь разочарования и сомнения. Никогда не пью последних капель!

Я попыталась обойти этого великана, который казалось заполнил собой все возможные проходы наружу. Из храма.

– Стой! Муть и горечь выплёскиваются как раз из-за последней капли. Остаётся чистота. Да и не вино это вовсе.

– А что? Опять символ? Чего? Самодовольства? Глотнул и очистился? Микстура покаянная?

– Кровь Господня.

– Приехали.

Я присела на скамеечку напротив Николы-Чудотворца. И почему все старцы сегодня так похожи?

– Кровь, говоришь, отец? Ну, я вас, ребята, братва православная, поздравляю. Язычники приносили в жертву богам животных. Ну, в худшем случае, друг друга… Господа христиане пошли куда дальше…

– Не бойся своих мыслей – медленно проговорил Григорий Ефимыч – я тоже это всё думал. Да кто не думал? Вот скажи, что могло быть наиболее ценным для жителя пустыни 2000 лет назад?

– Вода, наверное. Как и сейчас – мне самой очень хотелось пить, и я сразу сообразила.

– Вода – слово прозвучало как выдох. Распутин опять внимательно разглядывал моё лицо. Это смущало, но и успокаивало одновременно. Он вновь медленно заговорил, продолжая смотреть, и мне захотелось остаться вот так вот здесь, в этом храме, навсегда, между двумя взглядами, под их присмотром. Николы с иконы и Григория рядом с ней. И со мной.

– Вода – кровь земли, кровь праха. Вот тебе и символ язычника: кровь это жертва. А что божественней воды? Возвышенней праха? Вино и хлеб. Вот и вкушайте, причащаясь небу, отрываясь на миг от земли.

– Нелинейный эффект. – Дошло до меня наконец.

Я отправилась в очередь. Я оказалась последней. А вино густым и сладким, утоляющим и голод и жажду всего лишь одним глотком.

– Вот, дочка, я тебе отец. Как ты хотела.

– И что? Это ведь праздник?

– Разумеется. Ещё какой.

– И?

– Что?

– Ну… Если праздник?

– А? Мы идём к тебе.

Я вспомнила своё обиталище.

– Слушай, у меня и закусить-то нет…

– Значит будет. Купим всё что нужно. Борща наварим.

– Борща?

– Научу.

– Зачем мне кулинарные навыки?

– И котлеты нажаришь, и холодца настудишь, и селёдочку…

– Ты чего, отец Григорий? Проголодался так? Вон кафешка!

– Кафешка – это будни. А у нас праздник.

– Да ну? Какой же? День кухарки?

– Сама говорила – праздник. Крестины. Теперь всё будет по-другому, иначе. Не сразу, конечно. Но ты заметишь…

– Чудо?

– Скорее, работа. А чудо тоже. Знаешь в чём?

– Любопытствую.

– Тебе понравится.

– Борщи варить?

– Угу.

Мне было смешно. И прежде всего от того, что я ему верила. Ему. А себе всё меньше, да и вообще не очень. Стало быть эта шизофрения должна была скоро закончиться, и я не понимала чем. Это мне не нравилось. Мне казалось опасным начинать новую жизнь, промаявшись почти полсрока. Это чревато приобретением идей, надежд, желаний. Я оглянулась на своё отражение в витрине. Вообще–то я ожидала худшего. Однако увиденное только прибавило тревоги. Что делаю? Куда иду, о, Господи?

– На рынок – услышала  я весёлый басок Распутина – На Кузнечном, думаю, есть всё, что нам может понадобиться в данный момент.

– Ну да, и селёдочка.

Дом мой в какие–то давние времена был неуютным неприбранным и нелюбимым жилищем. Невзирая на последний этаж, создавалось ощущение подземелья, вероятно от темноты, заползающей из двора–колодца в окна, уставившиеся на запад. Только изредка, поздними летними вечерами, солнце пыталось пробиться сквозь мутные стёкла, что только усиливало впечатление подвала и раздражающе указывало на перманентный, раз и навсегда установленный, беспорядок. Сегодня же всё сговорилось крушить и изменять самоё себя. На самом деле никакого чуда не произошло. Просто мой вечно жаждущий сосед Димон, разумеется, неудовлетворённый добытыми остатками последних капель, взлелеял в себе надежду найти ещё что-нибудь, возможно мною неучтённое или подло зажиленное, и в одиночку обработал мою комнату, как не удалось бы, ну, скажем Сухумскому питомнику в полном составе. То есть, явись мы с отцом Григорием несколькими часами раньше, в моём обиталище вряд ли можно было бы заподозрить периодическое присутствие человека разумного и прямоходящего. Но у нас нашлось много интересных, важных и неотложных дел. А вот сердобольная сестрица проживающего поблизости от меня антропоморфного Везувия явилась вовремя. Она раз в полгода находила в себе неимоверные силы для посещения беспутного братца Димонушки в целях не столько общения в силу кровной привязанности, сколько для устранения наводимых им бесчинств. Ну возможно, она пыталась с ним разговаривать, но я даже не могу вообразить себе о чём. Поскольку отделить причинённый ущерб от уже имеющегося ранее было не возможно, то эта героическая женщина вычистила всю квартиру, и та засияла. Как знаменитые конюшни после проведённой Гераклом санобработки. Искоренив разруху, она каким-то, в данном случае действительно чудом, устранила и самого виновника. То есть дом встретил нас чистым и безлюдным пространством, залитым солнечным светом.

Дом ждал событий.

А я опять ждала вопросов. То есть я не очень хотела отвечать на них. По крайней мере не на все. Но отсутствие не просто человеческого любопытства, но даже вежливой заинтересованности не столько смущало сколько обижало, чуть-чуть.

– Слушай, отец, ты как, действительно всё знаешь про меня или тебе безразлично?

Дед выкладывал овощи в мойку, ласково их оглаживал, что–то нашёптывал. Услышав мой дурацкий вопрос, он на секунду замер, медленно на счёт «три» повернул в мою сторону лицо и в том же темпе вопросительно приподнял бровь. Вот же обаятельный – старый чёрт – весёлая мысль отодвинула зарождающуюся было досаду, и я засмеялась. А дед снизошёл: слегка приподнял уголки губ, открыл рот, снова закрыл, пожевал паузу пару секунд и начал вещание:

– Знаешь, если кому-то хочется про биографию поговорить, то он не ждёт вопросов, а выплёскивает собственные мысли терпеливому слушателю. Правда, мысли эти… Сама понимаешь… Чайник поставь.

– А ножик дать? Для овощей.

– Нет, спасибо.

Отец Григорий порылся недолго всё в том же волшебном кармане и достал «небольшой», по виду похожий на детский меч, в потрёпанных кожаных ножнах ножик, лезвие которого было всё в характерных для высококачественной дамасской стали змеиных разводах. Увидев мой восхищённый взгляд, Распутин довольно хмыкнул, подбросил ножик, разумеется, элегантно поймал его:

– У меня был друг в Златоусте. Ему удалось возродить древний рецепт оружия. Делал ножи, топоры. К нему приезжали из-за границы. В частности мой знакомый датчанин. Мы тогда вместе завалились к нему посреди зимы. Жуткий был мороз, а потом резко оттепель. Мы проснулись, а друг мой исчез куда-то. По сей день не знаю, куда он делся. Может, гения в себе осознал, и не смог с этим справиться. Талант, а тем более гениальность, зверь мощный и дикий, им нужно уметь управлять, уметь подчинять его себе, а иначе сожрёт. Ножик я храню. Хочешь? Посмотри.

Тёплая берестяная рукоятка легла в ладонь аккуратно, но немного тревожно, словно я пожимала палец ожившего тираннозавра, доброжелательного и спокойного исключительно по воле находящегося рядом хозяина. Я отдёрнула руку.

– Сильная вещь.

– Да уж. И послушная. – ответил Распутин с гордостью. Он очень быстро отделил овощи от кожуры, нарубил их в мелкие кусочки, и началось таинство. Даже, если бы я действительно не желала ничему научиться, я не могла бы оторваться от этого зрелища. Верховный друид варил эликсир силы, ну или тёмный колдун приворотное зелье. Старик помешивал ложкой, что–то шептал в кастрюлю, а оттуда ему отвечали довольным шкворчанием. Время от времени он добавлял новые ингредиенты, нюхал, вкусно причмокивал и снова бормотал. Иногда замирал, уставив указательный палец левой руки в потолок – информацию считывал из космоса о готовности варева, судя по всему, получал её и продолжал ритуал. Он наготовил множество еды, словно мы ждали гостей. Понятия не имею, сколько прошло времени, но, когда на стол, вымощенный, блюдами, салатниками, соусниками, креманками, мы поставили свечи, нас окружила ночь. Мягкая и пушистая, с повадками дымчато-голубой персидской кошки, которая помахивала хвостом возле собственной морды, периодически прикрывая им горящий пристальным вниманием глаз и опасно помурлыкивала откуда–то издалека раскатами грома.

Еда была… можно сказать, восхитительна, можно подобрать ещё кучу синонимов, придумать метафоры и как–то поэтически описать даваемое ею наслаждение. Корче говоря, это был первый случай в моей жизни, когда молчание за столом не могло быть неловким, оно было физиологически оправданным. Почувствовав, наконец невозможность не то что наполняться, но даже производить жевательно-глотательные движения, я неимоверным волевым усилием разжала натруженные челюсти, чтобы задать истомивший вопрос.

– Ты там, над кастрюлей, какие заклинания нашёптывал?

Ну и ржал же этот старый мерин. Или не мерин? Мерин не мерин, никем неизмерян.

– Девочка моя, я действия свои, процесс, если угодно, комментировал, ну и молился, конечно.

– То есть овощам перекличку делал?

– Заметила? Точно. Любую вещь по имени назови, она и откликнется, вступит во взаимодействие и возможно даже выполнит твою волю, если захочет.

– Ага, если захочет.

– Лучше, если захочет.

– Ну про имена вещей это ещё Урсула Ле-гуин насочиняла, а вот про взаимные с ними желания…

– Что ж удивительного? Насилие искажает, как сейчас модно говорить, всю информацию. Ты получаешь не совсем то что требуешь, а переломанный, лишённый собственной воли, а стало быть, и энергии суррогат. Так со всем: от приготовления еды до огранки алмаза. От приручения собаки, до воспитания ученика. Требуются договоры.

– Так ты уговаривал свёклу?

– Типа того. И она вполне гордится своим участием в таком борще.

– Не сомневаюсь.

– Только вслушайся: свёкла в борще – джазовый аккорд, а не словосочетание.

Я повторила за ним, сохраняя акценты.

– Точно! Если ещё добавить: морковь и капуста. Это же саксофон и тарелки – целая композиция получается.

Мы пропели весь рецепт борща в блюзовом квадрате и приступили к аранжировке других блюд.

Наконец, доверчиво отдавшись мягкому лону кресла, держа в руке бокал восхитительного французского сухого кагора, я ощутила всю силу усыпляющего счастья. И прежде всего от того, что рядом был он – отец Григорий. Отец…

Меня разбудил джаз банд. Гроза, подобравшаяся в середине ночи к нашему двору, устроила под моими окнами грандиозный сейшн. И я не могла не включиться. Танцы с дождём в объятиях струй – это то чего я желала. В ритме грозовых разрядов и вспышек, электризуясь до эротического экстаза, я посреди двора – колодца не ощущала города, вокруг был океан. Промокшее платье ласково льнуло к ставшему по–детски гибкому телу, и душа в кои–то веки не рвалась наружу. Плоть и дух, объединились в нечто неистовое, живое, как разгулявшаяся стихия. Восторг, сходный с тем, что обрушился на меня в храме вместе с последним глотком, преобразовался в мысль: вот оно – причастие! Ещё одно! Смотри, мать природа, взирай отец небесный – я здесь, между вами. Я ваше дитя! Мой невольный выкрик стал последним аккордом. Дождь кончился. Гроза уходила на запад, унося с собой частичку меня. Эй, слышишь, подари её там кому-нибудь: принцу или бродяге, любому, кто вздумает танцевать в ритме этого дождя.

В дверном проёме парадной, как–то уж очень нереально освещённом неоновой лампой, огромный силуэт Распутина вновь напомнил мистическую тень отца. И эта тень улыбалась без сарказма и насмешки – постоянных спутников её обладателя, пугающе доброй была улыбка и печальной. Совсем чуть–чуть. Так что я сразу всё поняла.

– Нет! Не сегодня! Не сейчас! Пожалуйста.

– А когда же?

– Завтра. Хотя бы завтра. У нас, у меня очень интересная экскурсия по городу. Хочешь? А потом, утром, послезавтра, я провожу тебя. Тебе ведь… куда?

– В Будогощь.

– Ну, да. В светлую Будогощь. Послезавтра. Или завтра.

– Завтра никогда не наступает. Это иллюзия, рождающая соблазн подчиниться мечтам или планам – у кого что. Ты давно поняла это. Всё происходит сегодня. А такие вещи прямо сейчас.

– Я не готова.

– Никто никогда не готов. Можно только осознать неизбежность как необходимость и смириться.

– Хорошо. Хорошо. То есть отвратительно. Но, я попробую.

Последние капли дождя упали под ноги.

– Почему, скажи, всё время нужно терять?

– Не всё. Некоторое.

– Что?!

– Некоторое время нужно терять, чтобы потом находить. Взамен утраченному времени новое пространство.

– Ну да – разбрасывать и собирать.

Я немного успокоилась, увидев, как привычная усмешка изогнула фигурной скобкой его губы и выразительно приподняла одну бровь – мне очень захотелось научиться делать так же.

– Сходи, переоденься – в мокром простудишься.

– Ну почихаю немножко.

– Не стоит. У тебя же интересная экскурсия. Нужно хорошо выглядеть, не с распухшим же носом заморским принцам свои достопримечательности показывать.

– Ой! Ты о чём? Кого когда волновала моя внешность?!

– Тебя. Веришь мне?

– Да ну?

– Ты знаешь, в глубине души, что очень привлекательна. Пора смириться и с этим.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Чтобы ты знала, что это заметно. И что я это хорошо вижу.

Надо же, я и впрямь почувствовала себя красавицей и попыталась взглянуть на Распутина, кокетливо повторяя его излюбленный финт бровями.

– Я похожа на тебя?

– Да. Только в три раза моложе.

– В два.

– Никому не говори.

– Ну почему же. Этим можно гордиться.

Он смеялся. Он обнимал меня, прижимая к своей груди так почему-то привычно, так знакомо. Господи, как было хорошо, спокойно, уютно. Сейчас. Я – истерзанная штормами, избитая ураганами галера, наконец-то нашедшая подходящую бухту, где ветер нежно дует на раны, а волны ласково убаюкивают. Можно, я останусь здесь навсегда. Нет, не галера. Я гораздо древнее, я рыба, заблудившаяся в океане, и вот меня нашёл сородич.

– Пойдём.

– Куда? Зачем?

– Туда, где нас ждут.

– А нас ждут?

– Ещё как!

– И ты знаешь кто? Знаешь где? Знаешь?

– И ты тоже знаешь.

– Нет.

– Знаешь и ждёшь, но ждать тебе легче, чем пойти самой навстречу. Но ты уже сделала шаг.

– Поэтому мы встретились?

– Возможно.

Начиналось вокзальное утро, суетливое, отвлекающее от всех проблем, кроме своих, дорожных.

Ещё сутки назад я бежала сюда от себя самой, от дремлющих и бодрствующих чудовищ. Я всего лишь искала защиты и не ждала подарков. Убежище бродяги – перекрёсток дальних дорог, всегда предоставляющий шанс перемены. Он дал мне больше, чем я хотела. Сутки назад. Вчера, чтобы отобрать сегодня.

Когда-то я любила это шумное место, его толчею, неугомонность, его живость и запах привокзальных буфетов, букетов, рекламных буклетов, запах гари сжигаемых мостов и тлеющих надежд. Я продолжаю любить, невзирая на боль предоставляемой разлуки.

– Забери меня с собой, отец Григорий, в Будогощь.

– Нет. У тебя и здесь найдётся чем заняться, гид-переводчик.

– Ну, да. Ты у нас всё знаешь.

– Не всё, конечно…

– Кто ты?

– В точку!

– Ты не хочешь ответить на этот вопрос? Не можешь?

– Да. Потому что на самом деле ты хочешь знать, кто ты.

– А на этот вопрос?

– Я знаю того, кто знает ответ. И ты тоже.

– Отец Григорий?

– Мм?

– Я ещё увижу тебя?

Всё-таки как потрясающе он умеет делать это: глаза говорят – возможно, брови приподнялись – сама подумай, и ни звука при этом.

– Может…, может лучше, если ты ещё очень долго не узнаешь ответа на мой вопрос, отец. А, когда узнаешь… Пусть он тебе понравится.

– И тебе, Мария.