Текст книги "Соло для рыбы"

Автор книги: Сюзанна Кулешова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Мария, а с медведями что будем делать?

– Да что хотите. Тэд может ужаснуться содеянному. Ведь хороший стресс иногда ставит мозги на место. И потом отозвать всю продукцию, чтобы уничтожить опасных монстров. Денег он уже и так достаточно на этом заработал. А может быть, этих роботов уничтожили какие-нибудь другие, созданные конкурентами, или же последнее «прости» бедной кузины, которая запрограммировала мишек на самоуничтожение в случае, если она их не распрограммирует через 24 часа. Любая ерунда, далёкая от реальных возможностей может стать эпилогом.

– Спасибо.

– Простите? Вы что серьёзно?

– Это вы несерьёзно относитесь к себе и своему таланту. А так же, вероятно, не очень хорошо подумали о нас. Мы ещё не решили, конечно, что делать с этим сюжетом. Но, уверяю Вас, он может быть очень прибыльным – Олаф говорил горячо, даже не пытаясь сдерживать свои эмоции. А я не знала, как себя вести: обидеться? Оскорбиться? Мне было просто смешно. И я решила поступить честно.

– Почему вы смеётесь? Я, мы… Возможно мы предложим Вам контракт совместной работы.

– Что? Контракт? – Смех меня душил не хуже плюшевого Тедди. Наверное, это было вообще похоже на истерику.

Они встали напротив, скрестив руки на груди и внимательно меня разглядывая. Они давали понять, что будут так стоять сколько угодно, пока я не успокоюсь и не начну мирных переговоров. То есть у них времени предостаточно – вся ночь, по крайней мере. Нет, ребята, сегодня вы ко мне не пойдёте. Сегодня я не могу. И «Чижик-Пыжик» тоже будет завтра, если вы не передумаете. Я перестала хохотать и постаралась произнести как можно спокойно и буднично:

– Спасибо, что проводили. Если вы ещё не поменяли своих планов, завтра, после… 12-ти я в вашем распоряжении.

– Отлично. Завтра в 12:00 мы будем ждать вас здесь.

На углу Гончарной, напротив входа на Московский вокзал, мы стали прощаться. Джентльмены галантно кивнули, и Сеймон припал на секунду к моей руке, весьма деликатно и сдержанно. Мне даже понравилось. А Олаф не сделал этого. Он как–то странно взглянул, коротко и… жарко или душно, как ошпарил. Мне стало очень нехорошо от этого, очень тревожно и тоскливо одновременно. Я не могла понять его. Злость, раздражение, неприязнь – всё не то, – я пыталась найти смысл в этом, а его, наверное, вовсе не было. Просто устал человек. И я тоже.

И меня ждал дом. Мой дом. Один из моих нелюбимых, холодных и тусклых миров, в котором я поселила себя. Как будто за что-то сослала из рая. Я очень надеялась, что соседа моего всё ещё нет, и это оправдалось. Ну, хоть что-то, хоть какая-то радость и награда. Я как будто забыла, что дом изменился, против моей воли, невзирая на моё сопротивление. Он принял в себя свет и уют, принесённые чужим человеком, стариком, моим крёстным. Я опустилась в кресло. Ничего не хотелось трогать, нарушать. Мне казалось, если я передвину хотя бы стул, эта гармония исчезнет, и случится что-то непоправимое. От чего я перестану верить в произошедшее со мной чудо. Я и так уже постаралась – выложила всё иностранцам. Правда, никакого запрета на распространение информации не было. Но я всё ещё любила сказки, в которых надо молчать о своих связях с добрыми волшебниками и крёстными-чудотворцами. Иначе кто-то придёт и отберёт. Я только не понимаю, что тут можно отобрать. Я огляделась, осторожно поднялась и отправилась в душ.

Прохладная вода, мгновенно рухнувшая сверху на перегретую голову, показалась целебным источником. Это было то, что нужно. Я рассчитывала, что стоя здесь смою с себя не только городскую пыль, но и всю мишуру, забившую моё сознание, а может быть и глубже. Я блаженствовала, прикрыв глаза, подставив лицо под струи, как вчера во время дождя. Я снова была на дне океана, мне снова было спокойно, и на меня смотрели сквозь прозрачную чистую воду зеленовато-рыжие глаза древней, как мой мир рыбы – латимерии. Возможно, я как раз всё правильно сделала. Говорил же старик о каком-то датчанине в своей жизни. Случайные совпадения наиболее интересны, и, если уметь разобраться, или просто быть достаточно зрячим, то можно увидеть в них гораздо больше смысла, чем в закономерностях. Эх, отец Григорий, где ты сейчас? Или это ты как раз наслал на меня иностранных гостей? Я попыталась представить лицо старика, как бы он отреагировал на мой вопрос. Мне показалось на мгновение, что я даже увидела его полуулыбку и финт бровями. Всё было хорошо. Я на всё имела право, даже на свободное высказывание своих мыслей и выражение чувств. Потрясающая возможность, дарованная не всякому и не во все моменты жизни. Я наслаждалась своими грёзами, представляя попеременно, то улыбающегося Отца Григория, то возлюбленную латимерию: у них было так много общего, особенно в изгибе губ, во взгляде пристально глубоком. Хотя Распутинскую внешность уж никак не назовёшь рыбьей. Так и мой тотем тоже был не очень-то карпообразным. Любим же мы обожествлять… Медленно, сквозь шипящие змеящиеся струи, выплыло лицо Олафа. Чёрт! Пора заканчивать водные процедуры. И спать. Спать до 11-ти. Потом опять душ, тушь. И ничего не трогать. Только ничего не трогать, кроме собственной постели. Я прокралась в комнату и юркнула, никуда не глядя, под простыни. За окном начал выводить свою ночную серенаду старательный бродяга дождь. Вот оно – блаженство.

Берег. Ноги утопают по щиколотку в  горячем песке. Ветер поднимает песочины и гонит их вдоль берега, бросает в лицо, под ноги, обволакивает тело песчаным коконом, и ты осыпаешься в собственные следы, как высохшая башенка песчаного замка.

Берег  усеян раковинами и осколками цветного стекла, обтесанными морем, превращёнными в самоцветы. Стакан из–под попкорна забит доверху сокровищами, но невозможно прекратить собирать.  Есть надежда, что всё решится само собой, не останется ракушек и осколков, кончится песок, обжигающий ступни, и море, наконец, дотянется своим мокрым прохладным языком и слижет с берега покрытое песком и солнцем тело, как хлебную крошку с губы. Два различных тела, одинаково нуждающихся в первозданной неге воды.

Рыба, выплюнутая случайной неосторожной волной во время раздраженного ворчания моря, задыхается на берегу, раздувает жабры в беззвучном отчаянии – её страдание невыносимо для глаз, ублажённых созерцанием берега. Её тело ещё сохранило прохладную  шелковистость моря и упругость волны. Она замирает в ладонях, словно понимает и принимает грядущее спасение. Два тела утопают в объятиях воды, теряя песок, прах земли и жар солнца. Легко лежать на поверхности солёной и плотной, медленно погружаясь в негу влаги. Трудно дышать водой. Почему? Откуда эта нелепая мысль? Откуда взялось само понятие мысли? Сами понятия? Было счастье бытия, пребывания. И всё. Всплыли понятия и память. Мне не нужна память, мне нечего помнить – у меня всё хорошо. Было. Я не хочу помнить берег, сухой песок и влажные руки на моём теле.  Я не хочу помнить и ждать, потеряв обладание моментом. Мне необходима глубина моря. Откуда мне это известно и почему считаю это правдой? Я не хочу ничего знать об ошибке и лжи. Я начинаю тонуть в океане понятий, и мне не хватает воздуха свободы. Трудно дышать.

Берег рядом, за узкой полосой моря. Над его песчаным телом поднимается марево полдня. Даже отсюда, с нескольких метров видны раковины, обточенные куски стекла и редкая галька. Жарко смотреть. Вода чиста и прозрачна, как призрачна. На глубине проплывает рыба. Беззвучность её движения сопровождается воображаемым хором каких–то древних сакральных песнопений. Пространство наполняется звуками и обретает не только море и берег. Появляется небо, подчёркнутое крыльями чаек и альбатросов. Достаточно даже неба, чтобы потерять границы. Глубина становится спасением от суеты, на мгновение, чтобы опомниться и принять мир без границ. Может быть, раствориться, раскрыться настежь и вырваться из сетей понятий и названий. У меня было имя. Кто я? Зачем мне это знать, чем это поможет? Для чего мне нужна помощь? Господи!? Это не моё имя, похожее на выдох волны на песок – это мой зов в неведомое. Слово, принесённое с берега горячими руками спасителя. В глубь! Плыть так быстро, чтобы потерять чужие мысли, как собственную чешую. Это уже тревожит, когда узнаешь названия своих частей, теряешь целостность. Это болезнь, живущих на суше. Руки спасителя были заразны. В глубь! В древность, туда, где не было этих рук. Я очень крупная древняя рыба, мои плавники похожи на кисти наземных растений, мои глаза огромны и удобно устроены на моей горбоносой голове, чтобы видеть вокруг и уцелеть и узнать своё имя – латимерия. И нет другого спасения, кроме рук. Огромная рыба тенью проносится где-то возле самого дна, странная, тёмная и шершавя на вид, как глубина времен. Потом быстро возвращается, мечется, как будто что-то потеряла. Какая красивая рыба – её не поймать просто руками. На память. А жаль. Она гораздо ценней всех раковин и кусков стекла и гальки и других даров берега. Ноги погружены по щиколотку в прохладную солёную воду. Я делаю шаг, наступаю на огромную раковину неизвестного мне брюхоногого, и она рассыпается с воплями мобильного телефона.

Первой мыслью было не открывать глаза, не отвечать, потому что ничего хорошего в этом звонке не могло быть. Я чувствовала какую-то гадость. Но руки бывают предателями, они поднесли к уху, виновато дрожащую трубку:

– Ало?

– Машка, не сердись, но иностранцев придётся отложить.

– Отложить? Куда? – Я не сразу поняла, о чём ворковал шеф.

– То есть: куда? Они что, у тебя?

Реальность медленно начала трясти мои озябшие от насильственного пробуждения плечи.

– Окстись, начальник! Нет у меня никого и быть не может.

– Да? Жаль, конечно. То есть, жаль, что быть не может. Ты ещё подумай над ответом. Потом. Завтра. А вот сегодня придётся съездить вместо Натальи Павловны нашей незабвенной. У неё, понимаешь, подготовка к свадьбе дочери. Короче, я вчера тебя беспокоить не стал. Всё равно тема тебе известная.

– Что? Опять Распутин?

– Да, нет. Петродворец. Ну, через полтора часа у Думы. Вечером будешь дома, а завтра дам выходной. Договорились.

– А если нет? – мой вопрос был задан удовлетворённым гудкам.

Я почувствовала себя проституткой в борделе, которая не имеет права даже выбрать себе клиента. Чёрт! С момента моего крещения это слово просто преследует меня. Я швырнула смятые простыни в угол. Испуганный пододеяльник попытался зацепиться за подлокотник дивана, и я рванула его так, что он погиб посредством разрыва. Не буду реанимировать. Всё к чёр… Нет, достало, осто…! Ну, и чего я, собственно взбесилась? Чего я, собственно ждала? Кажется, я мечтала, что никакие принцы датские не будут меня донимать. Вероятно, добрая фея уловила мои желания. Эх, прав был шарманщик. Ну, что? Нет никого, кроме меня, в нашем агентстве, что ли? Потом я подумала, что артмены, вдоволь натешившись вчера моим бредом, решили, что незачем им больше терять своё драгоценное режиссерско-продюсерское время, о чём и известили моё начальство, ну, а шеф уже поделикатничал. И эта мысль показалась мне очень даже правдоподобной, и стало горько и стыдно. Я даже перестала беситься, а просто медленно подошла к холодильнику, достала блюдо селёдки под шубой и в первый момент хотела выкинуть его в ведро, но потом вспомнила глаза отца Григория и… наш ужин. Взяла столовую ложку и погрузила её в податливо мягкое чрево блюда. Я ела эту селёдку, почти не чувствуя её вкуса. Я очень старалась ни о чём не думать. Просто нужно привыкнуть. Привыкнуть к своей прежней жизни, в которой я и мои фантазии находятся в разных мирах. Я творец-изгнанник, создающий мир, в котором не имею права жить. Такой своеобразный Моисей, вечно умирающий в пустыне на границе земли обетованной. Мне понравились мои очень «скромные» рассуждения на свой счёт. Самооценка на высшем уровне даже подняла несколько настроение.  Осталось только смириться с необходимостью выйти из дома, не распугав при этом окружающих. Я взглянула в зеркало. Ничего особенного. Ну, ничего. Обычное скучное лицо стареющей интеллигентки со следами печали и недорогой косметики. Печаль оставим, – ей нет цены, а косметику пора сменить.

Всё обыденно: мелкий дождь, усреднивший температуру воздуха до плюс двадцати, Невский, подставивший небу своё многократно асфальтированное брюхо снулой рыбы, небо без глубины и желания полёта, раздражение вечно опаздывающих прохожих и добровольно во всём виновный, не приходящий вовремя муниципальный транспорт. Мир, созданный не мной. Или мной. Эта мысль больно шевельнулась в голове с намерением устроиться по удобней. Всё знакомо, всё было. Утихшая заводь, отрезанная от моря лагуна с застоявшейся гнилой водой. Вот тогда-то мы и обрели, кто ноги, кто крылья, когда потеряли надежду. Когда? Когда я её потеряла? Я знала, что мне предстоит день шизофреника, анестезированный воспоминаниями.

Кое-как я провела требуемую экскурсию. То есть я старалась всё рассказывать правильно, даже с поэтическим подкрашиванием необходимой информации. Но я не помню лиц тех, кто задавал вопросы и кому я отвечала.

Я отработала на совесть, и это было самым противным, потому что я снова почувствовала себя проституткой, не получающей удовольствия. Забрав в конторе положенное вознаграждение, я поспешила удалиться, чтобы не встретиться с шефом и больше никому не испортить сегодня настроение. Мне необходимо было снова перерыть комод прошлой жизни, разложить там всё по полочкам и выбросить, наконец, ненужное, что уже не пригодиться, и найти что–то ценное, о чём я забыла, заставила себя забыть. И вот оно мне может понадобиться, а я даже не помню, что это.

«Чижик Пыжик» ждёт и готовит коктейли.

Столик был, конечно, свободен. Ещё бы. Это только доказывало принадлежность данного мира. Я представила себе Творца всемогущего, отпускающего в новорожденное тело, то есть в материальный мир, душу. Приподняв брови и стараясь говорить медленно и доходчиво, он изрекает:

– Вот тебе некий шаблон, дочь моя, все получают одинаковый, можешь не проверять. Что сделаешь, то и будет твоё.

А мы не верим. Мы проверяем. Вторгаемся в чужие миры, ломаем их, убеждаемся в правоте Господней, жалеем тех, кто не выдержал наших агрессий и завидуем тем, кто приумножил и приукрасил. А потом возвращаемся к себе, а там погром.

Я решилась на мгновение поверить в то, что отец Григорий и потом датчане появились в моём утихающем омуте не просто так, как агонистическая галлюцинация. Я возомнила, что смогла чуть-чуть преодолеть раскисшую грязь обыденности, и что у меня появился шанс добраться до моря.  Но я возможно, ошиблась. Распутина я ждала. Я, действительно всю жизнь ждала этой встречи, потому что она была мне обещана человеком, не успевшим меня обмануть. А к принцам я не была готова. Я сама отпугнула их. Ну и чей это, спрашивается мир? И опять было горько стыдно. Ведь я обещала, что справлюсь.

Бокал с «Карибским рассветом» темнел в моей ладони и слегка дрожал. Не хотелось разбавлять это прохладное слабоалкогольное чудо тепловатой солью, и я отвернулась. И удалось сдержаться. «Пора оставить это. Не забыть, просто оставить. Смириться. Ты всю жизнь пытаешься хранить верность там, где это не нужно» – говорила во мне моя единственная подруга.

У кого не было первой школьной любви? У меня не было. Одноклассники мне казались детьми, более старшие ребята не замечали. И я влюблялась в литературных героев: начиная капитаном Бладом и заканчивая реальными персонажами Ирвинга Стоуна. По мере взросления в моей голове сформировался образ моего возможного… друга, и поэтому я была хорошо подготовлена к незапланированной, разумеется, встрече на выставке. Он «чуть вошёл, я вмиг узнала». Полгода я бегала к нему в мастерскую. Он был терпелив и снисходителен. Я часами могла рассматривать альбомы, которые ему привозили из-за границы, и его удивляла моя тяга к современному искусству. Постепенно стало понятно, что нам было о чём говорить и о чём молчать. И у нас появилась игра на следующие полгода, а мы решили на всю жизнь: я тихо рассказывала какую-нибудь историю, которую сочиняла на ходу, и, если она заинтересовывала его, он начинал рисовать. Так появились две мои любимые картины: «Сон латимерии» – океан, рождающий мысль. И другая – она называлась «Глаза старца». Это совершенно сумасшедшее полотно размером метр на два, на котором были изображены треснувшие песочные часы, внутри которых обрушиваются дома, церкви, люди. Всё превращается в песок, изменяющий свой цвет от черного к голубому. Он хотел подарить их мне. Но сначала они должны были оказаться на выставке.

Мы готовились всей компанией. Это казалось праздником, каким–то прорывом, событием века. Выставка современного искусства в СССР. Работы художников абстракционистов, мирные, лишённые политической подоплёки, кому они могли навредить? И кому они были нужны? Никто и не поверил, когда сказали, что выставку запретили. Никто и не прекратил работу.

Никто и не поверил… И я не поверила… Даже когда появились милиционеры, а потом солдаты… Даже когда «сон латимерии» хрустнул под колёсами бульдозера, как высохшие рыбьи кости, а «Глаза старца» долго волочились по земле, зацепившись рамой за какой–то крюк, глядя с отрешенной надеждой в небо…

Я поверила только последним словам: «Ты ещё встретишь его. Ты обязательно встретишь его. И обещай мне, что ты справишься».

От меня требовалось, чтобы я забыла вой разбушевавшихся бульдозеров, вопли милицейских сирен и скорой помощи, окрики солдат, шёпот, умирающего на моих руках, моего любимого, случайно сбитого какой–то тёмной машиной и собственный крик «Не уходи! Я всё равно буду искать тебя!», когда он замолчал. Я долго после этого слышала только его шёпот в тишине и свой крик.

Ещё через полгода меня выписали из клиники и отпустили во взрослую жизнь, где были университет, иностранные языки, работа, командировки, друзья, случайное неудачное замужество на пару лет с последующим разменом жилплощади, сосед Димон, а любви больше не было. Была подруга – художница, от которой требовалось тоже всё забыть. Мы ничего не помним. Уже двадцать семь лет.

Бокал постепенно перестал дрожать. «Я встретила его, кажется?» «Что мне делать дальше? Что, если я не справлюсь?» «Прости, я не имею права. Я помню: «Глаза старца» и «Сон латимерии»… и «Соло для рыбы», которую мы не успели…. Я справлюсь».

Мне стали понятны слова старика о моих попытках писать. И я вспомнила, я поняла, на кого он был так похож. Только много старше. Ему должно быть около пятидесяти девяти. А принцы здесь, наверное, и не причём. Просто, чтобы испортить мне настроение и заставить немного соображать. И, слава Богу.

– Добрый вечер. Мы очень надеялись найти вас здесь. – Лицо мистера Кейси сияло счастьем. Даже суровый Олаф сверкал безупречными зубами.

Я обрадовалась. Честно, не скрывая этого.

– Добрый вечер. Простите, я не успела вас предупредить. Срочная работа.

– О, нет. Что вы это мы виноваты, что не оставили вам возможности связаться с нами. Нужно немедленно исправить эту оплошность. – Сеймон был просто на высоте проявлений радости

– К чему спешить?

– Ну, мы опять заслушаемся и забудем обо всём на свете. – Олаф уже доставал визитку и строчил на ней свой местный гостиничный номер телефона – Вот, пожалуйста. Возможно, что-то нужно уточнить…

– Или напьёмся

– Простите, что? Напьёмся? Нам по душе это идея. Три «Маргариты», пожалуйста.

Потом было ещё три «Маргариты»…. Потом было решено, что пора бы отужинать где-нибудь. И мои скороспелые сотоварищи стали выбирать подходящий праздничному настроению ресторан. А я вспомнила, что рестораны и кафе это – будни, и, будучи уже вполне свободной от предрассудков, предложила им свои апартаменты. Я знаю – у них совсем не принято тащить к себе в дом-крепость кого попало, тем более трёхдневной знакомости, но это ведь мой мир и мой выбор, и они, помолчав минутку, наконец, сообразили, о чём речь, и радостно закивали своими европейскими башками. Тут я, конечно, несколько заволновалась, ведь яства, наготовленные давеча, были изрядно мною уменьшены в количестве и имели, в общем-то, уже предельный срок реализации. Но, слава «Маргарите», внушающей смелость! Мои гости, разумеется, были просто счастливы, посетить Кузнечный рынок с перспективой русского национального домашнего обеда, о котором много наслышаны. Да ещё и в таком исполнении. В каком таком, они объясняли, путано смущаясь, так что мне стало отчаянно весело, как жителям известного осаждённого города, которым больше нечего было терять.

Спасибо тебе, отец Григорий, я прекрасно помнила всё, что требовалось закупить и как это выбрать на рынке. То есть я провела соответствующий случаю мастер-класс. Эти два гидроидных полипа просто сочились, переполненные впечатлениями, за которыми, собственно, они и притащились в нашу взбаламученную лагуну. Они покорно волокли мешки с овощами, мясом и прочей снедью, за которые сами же и расплачивались. Опять же относясь к этому как к процессу познания российского менталитета. Неплохая экстрим-экскурсия получалась. Может, предложить шефу, как вариант дополнительных услуг за особую плату? Сейчас ещё коммуналочка на Гончарной отыграет свою партию, возможно, на бис ….  Я даже пожалела, что Димонушки, скорее всего не будет.

Мы поднялись на верх, я открыла дверь, и в первый момент лица окутал душноватый мрак подземелья. Он  заставил Олафа отпрянуть и чуть не свалиться с лестничной площадки. Я инстинктивно схватила его за руку и дёрнула на себя, спасая от возможного падения, и оказалась в объятьях. Это произошло случайно, очень быстро, но мы оба почувствовали… мы физически почувствовали наличие друг друга… Вторжение…. Или приглашение?

– Извините, пожалуйста. Я испугалась.

– Это я виноват. Просто сразу так темно. Простите.

А Сеймон хохотал, и огромное ему за это спасибо. Этот смех, так, кстати, звучащий в полумраке нашей неловкости, позволил улыбнуться и сделать вид, что невольное соприкосновение наших тел не имеет никакого значения и будет навсегда обоюдно забыто.

Они осмотрели мои палаты. Они очень старались быть максимально тактичными и это им неплохо удавалось. Разве что посещение санузла с двумя различными стульчаками и двумя рулонами туалетной бумаги, висящими на неровно оштукатуренных и выкрашенных ещё советской зелёной масляной краской стенах, их сломало.

– Вы здесь всегда живёте? Или это некое особое место?

– Я всегда живу в этом особом месте.

– Но, у вас есть…?

– Нет. Это моё жильё. Моё и моего соседа, который занимает комнату за стеной.

– А сколько ещё комнат?

– Нисколько. Это двухкомнатная квартирка, рассчитанная на маленькую семью, как и во многих городах Европы, насколько мне известно. Просто… Просто у нас иногда так складываются обстоятельства…. Ну снимают же у вас студенты квартиры целой компанией?

– Но, это студенты…. Простите.

– Да ладно. Я не часто здесь бываю. Сплю только. Но, насколько я помню, у нас была цель, и, уверяю вас, размеры и качество моего жилья нисколько не помешают нам её достичь.

Они обрадовались возможности отвлечься каким-то делом, и я начала руководить:

– Будем варить борщ.

– О, мы слышали про борщ. Нам даже называли ресторан, где его готовят неплохо.

– Мы его приготовим сами. Вслушайтесь в это слово: борщ.

Они проговорили его несколько раз со своим датско-английским акцентом. Звук «Щ.» им удавался с трудом, получалось «жч» на конце.

– Нет, это будет не домашний, а столовский жесткий и не наваристый супчик – боржч. Мягче, с лёгким языком, как будто вы бы хотели свистнуть, но вспомнили, что это неприлично.

Сеймон понял, и у него почти получилось. Олаф предпочёл оставить попытки овладевания звуком «Щ».

– Это знакомый вам лук. Нет, я сама нарежу. Тут важна особая тонкость.

Они обступили меня, как старательные ученики, утирая глаза, но, не отводя взгляда от лука, взъяренного от нарезания. Слёзы текли по их щекам, и это было так трогательно, что я сама промыла им лица холодной водой, что довело Олафа до полного экстаза, и мне перестал нравиться взгляд его серых глаз, прячущихся в густых длинных ресницах, как омуты в камышах. Я сунула ему мешок со свёклой:

– Это уже промыто. Нужно тонко почистить от кожуры.

– Это?

– Да. Это по-русски «свёкла». Английский «красный корень», возможно, звучит даже романтично с дополнительной подкраской. Но вслушайтесь: «Свёкла в борще».

И я поведала им теорию джазовой обработки кулинарных изысков. Праздник начался. Даже чувство голода приобрело некую иную форму, когда хочется подождать ещё чуть–чуть, чтобы насладиться затем в полной мере.

Я оказалась неплохой ученицей. Борщ, котлеты, овощное пюре, салатики: словом всё то, что по легендам русская баба регулярно готовит своему мужику, получились не хуже, чем у моего давешнего учителя. Не хватало только его самого. Очень не хватало. «Я всё равно найду тебя, слышишь!»

– Что-то не так? Вы в порядке? – Сеймон встревожено смотрел мне в глаза – Наверное, вы устали. А мы так эксплуатируем…. Но всё невероятно вкусно. Это правда, если у тебя не было русской…

– Заткнись! – Олаф рявкнул, как цепной пёс, у которого попытались отобрать кость.

А у меня получился, наконец, финт бровями

– Может, договорите?

– Нет. Простите его. Он объелся. Он пьян. И, наверное, нам пора. Вообще скоро утро. Вам, возможно, опять на службу?

– Нет. Мне обещан выходной.

– Тогда мы придём и всё доедим. Можно?

Непосредственность последней фразы развеселила нас на столько, что полностью разрядила возникшее напряжение и позволила Сеймону снова говорить:

– И у нас осталось три дня. Нужно поработать со сценарием.

– С чем?

– Я подумал, возможно, у нас получится сделать фильм – притчу: «Взгляд» или… «Глаза Старца». Что-то вроде.

– Фильм?

– Лучше – фильм.

– А что могло быть хуже?

– Хуже? Наверное, ничего.

– Я так и думала.

Через минуту напряжённого молчания до них дошла эта непреднамеренная игра слов, и нам удалось распрощаться весело и непринуждённо и достаточно галантно со стороны Сеймона.

В мытье посуды, если психологически правильно подготовить себя к этому процессу, много медитативного и даже сакрального. Вовсе не грязь, остатки того, что приносило наслаждение, безжалостно выбрасываемые, смываемые навсегда горячей водой, чтобы даже запаха не осталось, подготавливают мысли к освобождению: всё отработанное должно быть уничтожено. Жаль, не всегда получается, а происходит постоянное перемывание одних и тех же деталей. «Мувитворцы. Надо же. А могло бы быть забавно». Я пыталась убедить себя в том, что мне это всё безразлично, пока не поняла, что просто не верю. Не верю этим парням, своим силам, не верю в возможный успех, и вообще во всё происходящее последние три дня. Может быть, дьявол появился, когда творец усомнился в своём творении, а мы уже по образу и подобию продолжаем этот пагубный путь? Да, с самооценкой явно что-то происходило не совсем адекватное. Мужики постарались. Ладно, всё просто: через желудок лежит путь не только к их сердцу. Это, судя по всему, у них вообще центральная стратегическая транспортная развязка. А, говорят, они любят глазами. А вот мы ушами, это точно – чем больше лапши, тем, соответственно, сильнее чувство. И мозг вполне удовлетворён процессом. Больше ничего и не требуется, слава Богу. Мне не очень понравился дальнейший ход моих мыслей. Я вознесла благодарность небесам за непреодолимую тягу ко сну прямо в данную секунду, и наскоро приняв душ, рухнула на диван, не расстилая постели.

Дождь. Он за меня прочтёт вечернюю молитву.

Я снова бреду по берегу моря, и струи дождя прошивают мне плечи. Я ложусь на спину, на ещё не совсем остывший песок, и песчинки впиваются в кожу, оставляя рисунок-татуировку в виде кельтского растительного орнамента. Немного больно, и я поднимаюсь. Вода смывает узор, но не касается маленького кусочка где-то между лопаток. Я чувствую его, как будто он навсегда остался на мне родимым пятном. Это место начинает жечь, и я бегу в море, окунаюсь, но боль не стихает. Я ныряю глубже. Плыву под водой и забываю…

Здесь, наверху очень лёгкая вода, она вкусна во рту. Она пенится мелкими нежными пузырьками в жабрах, распрямляя их. Потом она вырывается и струится по телу, по бокам, попадая сквозь кисти плавников, лаская их – это наслаждение. Если увеличить скорость, можно услышать песню океана, даже, когда он спокоен, и, кажется, что молчит. Сюда часто приплывает он и другие. Мы собираемся вместе, сначала просто мчимся друг за другом, что есть сил, потом резко тормозим, расправляя плавники, и слегка сгибая тело, а дальше сам океан подхватывает наш танец и кружит нас. Мы отдаёмся его воле, расслабляемся, и он заворачивает нас в вихрь, в воронку, и тогда тот, кто оказывается в самом низу, с силой устремляется вверх и выпрыгивает из воды над поверхностью моря, чтобы увидеть горизонт. Это очень важно: подняться и увидеть. А потом можно упасть вниз, уступая дорогу другому. Танец может длиться очень долго, особенно, если над океаном идёт дождь. Тогда создаётся особый ритм. И однажды, подхваченная большой волной, к  небу устремляется вся стая. Потом в изнеможении, отбив плавники и животы  о твёрдую воду, мы опускаемся на дно, чтобы замереть на несколько часов в своих воспоминаниях и грёзах. Тогда он всегда остаётся рядом, и поток, очищенный его широкими мощными жабрами, нежно ласкает моё тело.

Многоногий дождь шлёпал мокрыми пятками по земле, камням, корням, трепал ветви деревьев и травы своими влажными ладошками. Сдирал последние листья и смеялся в лицо разбушевавшемуся ручейку. Ветер носился за дождём, подвывая и покусывая его, разбрасывая повсюду промокший лесной мусор, волоча его за собой. Ветер рвался, в жилище, согреться, драл края шкуры, плотно прикрывающей вход, но ему не удавалось приподнять даже обвязанную льном кромку, и он бился всем телом о мокрую тяжёлую кожу, соскальзывал вниз и снова бежал за дождём. А здесь, внутри, было тепло и сухо. Она уже стала привыкать к тому, что жильё должно быть таким. За это время, с тех пор, как она живёт здесь, она ко многому привыкла и стала забывать свою прежнюю жизнь. Ей и хотелось забыть всё, кроме бабки и языка своего народа. Ей казалось, что память о двух вещах делала её сильнее. Бабку помнить было легко благодаря знаниям, подаренным ею. Знаниям, которые помогли ей первое время выжить в её новом мире. А язык, слова, которых она уже не слышала и не произносила сама, постепенно исчезали куда-то. И она стала пытаться вспоминать песни и заклинания, а иногда уходить в лес и там, тихо петь, чтобы никто не слышал. Чужую речь она уже понимала хорошо, только не говорила. Совсем ничего. Вначале она боялась, потом поняла, что быть молчаливой в этом мире безопасней и спокойней, хотя здесь и ценились способности сочинять. Она могла бы делать это. Она даже мысленно пробовала на уроках, у своего шамана, точнее она уже знала, что его называли друидом, и у него было имя – Риголл. Ей очень нравилось это звучное имя, но и его она не произносила вслух. И люди считали её немой. Ей было немного совестно обманывать своего учителя, которого она любила почти так же как когда-то мать и бабку или всё-таки по-другому. Она старалась пока не думать о таких вещах. А просто поклялась, что это единственная ложь, которую она позволит себе по отношению к нему. Клятва, любовь, благодарность и природные способности помогли ей стать одной из самых прилежных учениц. Конечно, в искусстве врачевания она была первой. Даже Олаф оказался далеко позади. По астрономии и математике она быстро догнала своих товарищей благодаря дополнительным занятиям. Риголл был очень терпеливым и хорошим учителем, а её старательности не было границ – она готова была слушать его без перерыва и сразу же выполняла все задания. Так что очень скоро звёзды и числа стали её друзьями. Их мир поразил её, и она окуналась в него, находя всё новые возможности, закономерности, сочетания. Только изучение истории и законов кельтов давались ей с трудом. Она не могла в своей голове отличить реальные факты от легенд, а задавать вопросы не получалось, она ведь молчала. И от неё ничего и не требовали.