Текст книги "Русский крест"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Нина улыбнулась, на душе стало легче. Может, еще найдутся?

– Французы – торгаши, – продолжал Ванечкин. – В двенадцатом году против "Продугля" возбудили следствие... Вы помните?

Она не помнила, но кивнула.

– "Продуголь" устанавливал шахтопромышленникам квоты добычи, чтобы держать высокие цены на уголь, – объяснил он. – За "Продуглем" стояли французские капиталы. На интересы России им плевать.

– Вы о чем? – перебила Нина. – Сейчас французы – наша единственная опора. А что было до войны – пора забыть.

– Голубушка моя! – воскликнул Ванечкин. – Да знаете, что тогда даже следствие не дали закончить – вмешался французский посол.

– Хоть сатана! – сказала она. – Да, французы – торгаши. А англичане, а немцы, а мы сами? Все торгаши!.. Ваше патриотическое чувство уязвлено поляками? Да, за поляками стоят французы. Но мне ближе умный торгаш, чем наш кровожадный хам!

Нина остановилась. Она отказывалась от примитивного деления мира по хуторам и закоулкам. Русское должно было расширять ее мир, а не сужать, запихивать в сундук. Сундук – это турецкий сандак, гроб.

Ванечкин прошел два шага, повернулся.

– Патриотическое чувство? – насмешливо спросил он. – А много ли вы весите, Нина Петровна, без нашего кровожадного хама? Любой купчишка в феске не боится вас надуть. Я помню, как наши беллетристы писали до войны: любовь к электричеству и пару важнее любви к ближнему. И это Чехов, самый умный из них... Что же, Нина Петровна, электричества у вас не было, пара не было? Разве вы по пару горюете?.. – Ванечкин развел руками и даже чуть присел, ерничая, высунув вперед бороду. – Расеи вам надо!.. Вот по чему горюете.

Столько тоски и яда было в его физиономии, что Нина разозлилась:

– Не Расеи! Русской Америки мне надо! А Рассеи я уже нахлебалась, хватит.

Ванечкин махнул рукой, кисло произнес:

– Открещиваетесь... Потому-то наши орлы так легко разлагаются на чужбине – потеряли опору... Ишь, Русской Америки они захотели! А где вы ее найдете без русской государственности?

– Да это у нас в каменноугольном бассейне весь промышленный район так назывался – Русская Америка, – сказала она. – До настоящей Америки еще далеко.

– Все это глупости, – усмехнулся Ванечкин. – Америка, Франция! Не верьте вы никому. У меня тоже компаньоны были французы, когда я служил в Сибирском банке. Чуть до дуэли не дошло... Хотели они провести нас, продать свои акции нашим противникам, да я пригрозил: если продадите, то я как бывший гвардейский офицер вызываю дю Пелу, был такой у них виконтик. Это забавная история. Я, может, как-нибудь расскажу про нее. Французы соперничали с германским банком, а предали нас, не моргнув глазом... И только под страхом дуэли я их заставил!

Ванечкин взял Нину под руку, они прошли несколько шагов, потом он сказал:

– Не верю я барону! Ничего не выйдет в Крыму... Вы там сделайте свои денежные дела и не зарывайтесь. Все равно нас предадут..

Они вышли к поляне. Солнечно было, зелено, хорошо. Стояла белая гладкая скульптура – обнаженная богиня, а над ней – маленький купидончик с луком. И на купидончиковой голове сидела набекрень старая офицерская фуражка. Ванечкин фыркнул и погрозил купидончику кулаком.

* * *

Нина ни на йоту не поверила бывшему члену главного правления Сибирского банка. Крым засиял перед ней как единственное спасение, и нечего ей было окунаться в сумерки сомнений. Теперь или никогда, решила она.

И бумаги сразу нашлись. Они лежали за шкафом, наполовину застрявшие в щели, край конверта изгрызен. Видно, пришлись не по зубам турецким крысам. А шоколад утащен.

Нина разложила на столике свое богатство – документы на владение рудником и землей, акции "Общества Электрификации Донецкого бассейна", "Общества братьев Нобель", Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги, Новороссийского общества и еще вырезки из новочеркасских газет. Какая сила стояла за всем этим богатством! Неужели она не возродится?

Ей вспомнилось, как впервые на вечеринке в родительском доме Симон советовал ее отцу покупать акции Русско-Азиатского банка и объяснял, что банк связан с военными заводами. И обстановка довоенной вечеринки, ожидание близкого замужества, молодые мужчины, – Симон, Макарий, фельдшер, поющий под гитару романс, – все это ожило, поманило Нину тоской и любовью.

Нина накрыла ладонями бумаги, потом раздвинула руки и увидела где-то внизу, в глубине – поселок Дмитриевский. Это был мираж. Словно подул знойный афганец, навеял далекое. А если поселок сгинул? Если на его месте пустыня? Тогда куда идти Нине? Кто ее ждет?

Ее никто не ждал.

Страшная величественная сила влекла Нину домой. С сердца свалился камень, теперь было просто.

* * *

Вскоре к ней заглянул Ванечкин, по-соседски, в шлепанцах, узнал о бумагах и не удержался, стал рассматривать акции, улыбаясь и вздыхая.

– Виндаво-Рыбинская! Голубушка моя! – воскликнул он, взяв сиреневую акцию железной дороги. – Вы бы знали, Нина Петровна, как я искусно исподволь скупил основной пакет и добился господствующего положения в правлении этой дороги... Это была настоящая военная операция! Меня поздравляли... А проект Трансперсидской дороги в противовес Багдадской, которую финансировал "Дойче Банк", это тоже мы. Мы много чего смогли. Даже Монгольский банк учредили. И золоторазведывательная экспедиция в Синцзя, и экспедиция в Джезказганское месторождение меди... Много, много успели... Главное направление для России – это восток, на западе мы всегда оборонялись. Учтите это, Нина Петровна, не обольщайтесь французскими приманками.

Ванечкин так неожиданно перескочил на другую тему, что Нина заметила:

– И охота вам учить меня?

– Обманут, – сказал он. – Жалко мне вас.

– Нет, нет! – возразила Нина. – Ничего со мной не случится. Я знаю!

Глава 3

Ничего она не знала. Только страшная величественная сила влекла, и все, остальное – тьма.

Англичане со своим лордом Керзоном еще до польского нападения предлагали белым скорее заключить с большевиками перемирие, распустить Добровольческую армию, и обещали обеспечить мир всей мощью флота. Врангель же хотел армию сохранить и требовал прирезки Северной Таврии для продовольственного снабжения. Англичане видели в Крыму новый Гибралтар, а сам Крым – маленьким новообразованием, как Грузия или Азербайджан, что их вполне устраивало.

Французы, наоборот, смотрели на британские действия весьма кисло и не желали разделения Российского колосса, ибо тогда остались бы в одиночку на континенте против Германии. А оставаться против Германии, даже поверженной, было страшно, еще не забылись немецкие армии под Парижем в 1914 году и не забылась русская жертва в Восточной Пруссии. К русскому противовесу французы теперь собирались добавить и Великую Польшу.

А что Нина?

На огромных, залитых кровью весах, сейчас лежали Крым, Черное море, плывущий по морю пароход "Дон". В трюме – четыре тысячи тонн каменного угля. Нина Петровна Григорова, шахтовладелица, участница Первого Кубанского похода, вернулась на этом пароходе в Россию, забыв новороссийский ужас.

Ночью "Дон" подошел к Севастополю и встал на рейде. Город мерцал в темном круге бухты редкими огнями, высились неподалеку тяжелые тени военных кораблей, мерно шлепали в борт волны.

Нина стояла на палубе, ежась от холода и сырости, смотрела на помаргивающие электрические огни. Возвращаться в душную каюту не хотелось, там она ощущала себя беженкой, а здесь уже дышала родным воздухом. В душе было тревожно, и теперь Нина думала: вот вернулась, а кто тебя встретит, кто поможет?

Из-за надстройки повеяло табачным дымом. Кто-то там тоже стоял, смотрел на Севастополь. Потом донеслись обрывки разговора:

– Ничего... Великие... Нахимов мог... Сразу в отряд, летать..

В словах звучало знакомое Нине чувство – как вызов судьбе. "В отряд? подумала она. – Офицер. Все просто. "

Кто-то подошел к ней, встал рядом и спросил:

– Дым отечества? Или даже – дым от отечества! – И хмыкнул.

Нина промолчала.

– Я летчик, – сказал мужчина. – Смешно, ей-Богу, но я боюсь. Вы не боитесь... Дым от отечества! – повторил он с каким-то вызовом и выбросил папиросу за борт.

Красный уголек прочертил дугу и пропал.

– Кто ваш муж? – спросил он. – должно, полковник. Или брать выше?

– Мой муж погиб в армии Самсонова, – ответила Нина, чтобы остановить пошловатую болтовню. – Извините, я хочу побыть одна.

Летчик что-то буркнул и отошел шага на три. "Бурбон, – подумала Нина. Прячет человеческое в грубости. Не может по-человечески!" Его присутствие мешало спокойно размышлять, мысли стали перескакивать на отвлеченные предметы: на необходимость замужества, надежного устройства. Хотя какое нынче замужество?! Вот в каюте возвращаются к мужьям жены и все считают, что мужья без них пропадают. Но какая от них защита! Надеяться на семью, на родную землю, на державные законы – это иллюзии, есть только одна сила армия, и возле армии можно...."Что можно? – спросила себя Нина. – Ну что можно? Разбогатеть? Или просто выжить?" Сперва надо было выжить.

Утром на пристани несколько чиновников и офицеров встречали пассажиров "Дона".

Апрельское ласковое солнце и холод воды обдавали пристань теплом и свежестью. Золотились широкие погоны на мундире толстощекого чиновника из центрального эвакбюро, нахально выпячивая самовольную подмену узких чиновничьих погон на более героические, офицерские.

Нина смотрела на крымские лица, ища в них следы новой жизни.

Толстощекий читал список прибывших, составленный еще на пароходе, и, поднимая голову, коротко оглядывал каждого.

– Есаул Мухин, – назвал он.

Офицер в казачьих шароварах и кожаной летной куртке ловким, чуть небрежным движением отдал честь:

– Здесь есаул Мухин.

– Авиатор? – спросил чиновник. – Морская авиация?

– Морская.

– Это вы захватили турецкую шхуну?

Есаул улыбнулся, словно говоря, что это он, но распространяться об этом не будет.

Про шхуну писали во всех газетах весной семнадцатого года, даже был красочный плакат с храбрыми летчиками, гидросамолетом и шхуной.

– Сегодня в сообщении штаба главнокомандующего... Почитайте. – Чиновник дал есаулу газету и стал выкликать по списку дальше.

Нина подошла к летчику, заглянула в газету.

"Вечернее Слово". Крупные буквы передовой статьи "Труд и спекуляция".

– Вот те на! – весело вымолвил Мухин. – Летчики объявлены большевиками вне закона.

– Зачем? – спросила Нина.

– Видно, досадили им герои. Вот, – кивнул он подбородком, – под Геническом наши эскадрильи вдребезги разнесли их лодочную флотилию...

– Погодите, – попросила она. – Здесь интересно. – И пробежала: "Идет бескровный, но страшный и поистине смертельный поединок труда и спекуляции..." – Дайте-ка мне газету, господин есаул!

Мухин повернулся и спросил:

– Это вы?..

– Я, я, – повторила она. – Дайте же!

– Пожалуйста, – удивленно произнес есаул и отдал газету. – А вы знаете, у вас зеленые глаза. Просто кошачьи.

– Угу, – кивнула Нина.

Что они там предлагают? Перекрыть куплю-продажу иностранной валюты? Это напрасно. Отказаться от реквизиций? Правильно. Право торговли должно быть обставлено гарантиями? Замечательно.

– Вы посмотрите сообщение штаба! – сказал Мухин.

Нину задели другие заметки. Производилось расследование по делу о злоупотреблениях при эвакуации Новороссийска, предстоит ряд сенсационных процессов... И еще: в Лондоне в ожидании русского хлеба на бирже скупают русские рубли.

– Посмотрели? – спросил Мухин. – Или военные сообщения вас не интересуют?

– Вы мешаете господину чиновнику! – заметила одна из Нининых соседок. Потом будете знакомиться!

– Что "военные"? – Нина пожала плечами. – Все делается в тылу.

– Ох, какие зеленущие! – улыбнулся Мухин.

"Не надо, – подумала она. – Его тоже убьют, не начинай".

Чиновник назвал ее, Нина кивнула есаулу, отошла.

– Вы владелица рудника и имения в каменноугольном бассейне? Работали в управлении "Армия – населению"? – уточнил толстощекий запись в своей бумаге.

Нина подтвердила это. Чиновник поблагодарил, сказал, что в Крыму действует "Русско-Французское общество", его организовали промышленники Донбассейна и Кривого Рога. Он явно принял ее за богатую капиталистку.

На Нину женщины смотрели с осуждением, как будто она их обманула. Если бы они знали, что ее богатство – это мертвые бумаги, они бы, наверное, пожалели ее. Русская любовь к ближнему! Любим полки, народ, державу, а ближний – свет застит.

– У нас ведется бурение нефтяной скважины, – сказал чиновник. – Вы можете вложить средства.

– Где, вы говорите, помещается "Русско-Французское общество"?

– На Нахимовском проспекте. "Армия – населению" – на Никольской, дом три. Тут все близко.

Мухин негромко сказал, что хорошо знает город, может проводить, куда угодно.

– Сейчас все направляются в центральное бюро, – строго заметил чиновник. – Прошу мне не мешать.

"Да, он мне пригодится, – мелькнуло у нее. – Только без романов. Романы не приносят ничего хорошего".

Нина повернулась к морю. Оно лежало тихое, ласковое, в сиреневой дымке. – Я буду вам признательна, – произнесла она, глядя вдаль.

* * *

Цвели пышные черешни, высовывая над дощатыми заборами бело-розовые вершины. Севастополь жил мирной губернской жизнью, – с роскошными витринами магазинов, голубыми маркизами, кофейными столиками на тротуарах. И даже красивые женщины. Откуда все взялось? Затем эти меняльные лавки, где свободно обменивалась валюта, и действительно поднимавшийся курс рубля. Откуда же, откуда? Жалко только, что все гостиницы битком набиты, нет мест у Киста, Гранд-Отеле, у Ветцеля, не принимают и в захудалых номерах.

Зато бронзовый Нахимов крепко стоял в сдвинутой на затылок фуражке на полированном гранитном камне, и Мухин, развлекая Нину, велел извозчику объехать кругом Екатерининскую площадь, чтобы она получше рассмотрела героя Синопа.

"Что нам да Нахимова? – подумала она. – Я ведь не моряк".

Но видно, Мухин не печалился из-за отсутствия жилья.

– А это Морское собрание, – указал есаул на дом позади памятника. Почему вы хмуритесь? Вам не нравится город?

– Сейчас нужны не красоты, а крыша над головой, – отрезала Нина. Поехали на Никольскую, в "Армию – населению".

Но поехали они не на Никольскую, а по крутому спуску к Южной бухте, где жили какие-то Мухинские знакомые и где, по его словам, можно было устроиться.

Так и получилось – Нина устроилась в маленьком саманном флигеле с глиняным полом. На полу лежал полосатый домотканный коврик, пахло старыми уютными вещами и чуть-чуть – землей. В углу возле окна железная кровать, столик, тумбочка с лампой, – от всего веяло устойчивостью и простой надеждой. Может быть, этот флигель помнил времена севастопольской обороны? Все пройдет, все утрясется, внушали его стены, живи, Нина, как жили до тебя неизвестные тебе люди.

Раньше во флигеле жил сын хозяйки, пожилой хохлушки Осиповны, он ушел с красными в прошлом году и, должно быть, сейчас воевал, если, конечно, остался живой.

– Та дурной он у меня! – сердито сказала хохлушка, объяснив Нине почти все о непутевом сыне.

Нина знала, как будоражил юные души призыв свободы и равенства. Только за равенством шла месть и лилась кровь. А разве у красных есть это равенство? У живой жизни нет равенства, она каждую минуту погибает и возрождается.

– Живите, Нина Петровна, вам здесь будет хорошо, – сказал Мухин.

– Ты чего, Левко? – лукаво-удивленно спросила хозяйка. – У меня нема другого флигеля.

– Я в Морских казармах заночую, – ответил Мухин, отклонив ее намек.

– Так вы не вместе? – усомнилась Осиповна.

Оставив хозяйку размышлять над этой загадкой, Нина и Мухин направились в город. Теперь есаул ей не был нужен, и она предложила ему идти в Морские казармы или в штаб, смотря куда ему надо в первую очередь, а сама хотела попасть на Никольскую, в управление "Армия – населению". Но от Мухина ей избавиться не удалось. Он сказал, что впереди целый день и ему надо перед полетами погулять по городу с красивой женщиной.

– Вы ждете благодарности за Осиповну? – спросила Нина. – Может, к вечеру вы запоете о любви?

Она срезала есаула без всяких церемоний. Он и погас, до самой Никольской.

В управлении Нина разговаривала с капитаном Кочуковым, которого знала еще по Ростову. Но в глазах Кочукова она была беженкой, предательницей, прилетевшей в Крым поживиться. Маленький, широкоплечий, с черными глазками капитан стал допытываться, куда она дела новороссийскую шерсть, а Нина оправдывалась и вспоминала хаос эвакуации. Она чувствовала – ее выталкивают.

– Кто вас эвакуировал? – спросил он недобрым тоном.

– Фок! Меня эвакуировал Фок! – ответила Нина. – В чем вы меня подозреваете? Как вам не стыдно!

Кочуков отмахнулся:

– Да не шумите вы, ради Бога. Вы капиталистка, сейчас таким, как вы, дают разворачиваться. А нас, государственное учреждение, держат на голодном пайке.

В комнате с полуциркульными окнами еще находился какой-то человек в штатском, он и спросил Нину:

– Где все-таки вагон с шерстью? У вас есть оправдательный документ?

Чего он добивался? Она не заслужила таких речей.

– На моих глазах застрелили Романовского, – сказала Нина.

– За Романовского вы хотите выбить у нас кредит? – полюбопытствовал штатский. – Или право на вывоз товаров за границу?

– Я вернулась на родину, – сказала она. – Я хочу работать. Кто мне запретит работать? Вы запретите? Я вас не понимаю!

– Во имя "единой и неделимой", – усмехнулся штатский. – Вам никто здесь не поверит... Кто хочет работать, идет на фронт. Вы пошли бы в банно-прачечный поезд? Сейчас мы отправляем. Пошли?

– Это не совсем то, – ответила Нина.

– Вот! – раздраженно вымолвил человек. – Что там говорить!

Нина встала, подошла к нему и потребовала:

– Я сейчас вас ударю. Немедленно извинитесь!

– Вы с ума сошли?

Кочуков вскочил, схватил ее за руку:

– Успокойтесь... Это наш доктор. Он пессимист и циник. Не обращайте на него внимания.

– Пусть извинится, – повторила она. – У меня нет защитников: я русская.

– Я тоже не турок, – сказал доктор. – Я не хотел вас обидеть... Просто мы погибаем, все погибаем, все русские. История скажет: Россия погибла не столько от революции, сколько от спекуляции.

– Я не спекулянтка, доктор. Запомните это!

Доктор пожал плечами и отвел глаза, словно отодвинулся от Нины. Кочуков забарабанил пальцами по краю стола.

– Что же у вас происходит, скажите наконец! – вымолвила она. – Какой дьявол вас мучает?

Кочуков неохотно произнес:

– Я не понимаю, что происходит. Управление торговли и промышленности дает субсидии кому угодно, только не нам. Любому спекулянтскому лжекооперативу или предпринимателю. А нам, армейскому, государственному учреждению – только после скандала. Мы как сирота казанская.

– А вы тоже организуйте кооператив, – посоветовала Нина. – Давайте я организую под вашим крылышком какой-нибудь кооператив и будем жить по-современному. Как вам такая идея?

На Кочукова это никакого впечатления не произвело, а доктор снова придвинулся, сказал укоризненно:

– Зачем честным людям напяливать шутовскую маску?

Да этот доктор был больной! Как она раньше не разглядела? Больной офицерской благородной болезнью, которая всегда заканчивается жертвой. Жертвой и смертью. Во имя России, веры, народа.

Нина знала, что это такое. Но чтобы патриотизм был так убог, так беспомощен, так малоподвижен?

– Ладно, господа, – миролюбиво произнесла Нина. – Надо осмотреться. Не собираюсь ничего навязывать. Скажите прямо: я вам не ко двору?

– Вы согласны на банно-прачечный поезд? – спросил Кочуков. – Других вакансий у нас нет.

Однако Нина уже не чувствовала выталкивания. Возможно, они уже привыкли к ней, поняли, что она своя.

– Сверх штата можем взять, – добавил Кочуков, даря ей право считаться сотрудницей управления и питаться святым духом. – Согласны?

– Для начала? – уточнила она и подумала о Русско-Французском обществе, куда надо было теперь идти.

– Там посмотрим, – ответил капитан. – Булете работать вместе с доктором... Шапошников Михаил Михайлович, прошу. – Повел рукой в сторону доктора и потом – в сторону Нины, очертив образ какой-то связки.

Доктор вымученно улыбнулся, как будто спрятался, потом предложил ей две тысячи рублей взаймы. Бедный благородный Дон Кихот, он готов разделить с беженкой и предательницей свой черствый хлеб.

– Давайте, – сказала она. – Что можно на них купить?

У него блеснули глаза – видно, он ждал благодарности.

– На обед в ресторане, – сказал Кочуков.

Доктор выложил на стол восемь "колокольчиков" и совсем виновато признался, что больше не может дать; он был явно не турок, он делился последним, но наверное, был готов умирать за чистоту идеи.

Поколебавшись мгновение, Нина взяла деньги.

* * *

Нина вышла вместе с доктором Шапошниковым на солнечную улицу.

Летчик сидел на скамейке, раскинув руки, и глядел в небо. Фуражка лежала рядом, куртка была расстегнута. Своеволием и дерзостью веяло от его фигуры.

Втроем пошли в ресторан обедать. Все вокруг ликовало, море блестело, на Приморском бульваре играл военный духовой оркестр. Мухин парил возле Нины, теснил скромного доктора. Он летел над морем с пробитым баком и маслопроводом, мотор вот-вот должен был остановиться. Мухин, изогнувшись, задрал ноги вверх, закрыл подошвой сапога дырку в баке, держа при этом рычаги управления и пытаясь глядеть вниз, ибо до берега было еще дальше, чем до Господа. Он заметил турецкую шхуну. Мотор заглох. Гидроплан парил в небе, и летчик не мог понять, почему стало тихо. Посвистывал ветер, скрипели расчалки. Мухин поднял руку, согнув книзу кисть, повел в полуметре от Нины, показывая, как вел самолет.

– А вы, есаул, за кого? – спросил доктор. – За монархию или республику?

– А! – сказал Мухин. – Охота вам? – и продолжал говорить о своем знаменитом полете.

Доктор почувствовал зависть. Он часто завидовал таким самоуверенным счастливцам, они даже умирали как испанские идальго. Феодалы, черт их дери!

Он вспомнил Восточную Пруссию, загадочную жертву армии Самсонова и вдруг, заслоняя Мухина, встал образ полоумного поручика Новоженова – тот застрелил артиллерийского фельдфебеля за то, что фельдфебель не уступал занятую под ночлег избу. В тот же миг Мухин н Новоженов слились в одно. Бравый, жестокий, непотопляемый офицер был вечен.

Доктор приотстал на шаг от спутников. Он уже не завидовал, потому что тяжелая мысль задела его: вот сейчас идут рядом непримиримые фигуры русской жизни, военная сила и предпринимательское свободолюбие, у каждой своя дорога, и вместе им не быть.

Нина оглянулась, поймала доктора требовательным взглядом, словно упрекнула. Он понял, она не хочет, чтобы он отставал.

Сейчас у нее только двое знакомых и ни одного товарища. Мухин не сегодня-завтра улетит, а доктор Шапошников – против свободной работы капиталистов.

Они пообедали в кафе Белого Креста под звуки размеренного громыхания о прибрежные камни полузатопленной баржи. Глядя вниз на бухту, Нина невольно связывала эту заржавелую баржу и памятник на скале – колонну с орлом, держащий лавровый венок. Родным, горьким и великим веяло от этой связи.

– Обратите внимание, – сказал доктор. – Нынче вход на террасы бульвара бесплатный. Генерал Врангель – за демократические порядки. К удовольствию обывателей.

– Вы недовольны? – спросила Нина.

– Недоволен, – признался доктор. – Хотя в другом я за его идеи. Он решил открыть в рабочих кварталах лавки с дешевыми продуктами и выделил интендантству деньги. Это хорошо.

– Это от слабости, – заметила Нина. – Сильная власть должна привлекать народ не подачками, а чем-то другим.

– Почему же? Главнокомандующий таким образом борется со спекуляцией.

– Знаю я эту борьбу! – отмахнулась она. – Еще в шестнадцатом году вводили государственную монополию на уголь. И что же? Уголь вздорожал. А что стало с продовольствием, когда ввели твердые цены? То же самое! Нельзя государству влазить в частный рынок... Ваши дешевые лавки, доктор, это блеф! Жалко, что вы не донимаете.

– Так! – засмеялся Мухин. – Здорово, Нина Петровна!.. Был у нас в авиашколе один офицер...

– Что же, дать волю спекулянтам? – воскликнул доктор.

– Надо не бояться ударить кулаком по столу! – сказал Мухин.

– Вы-то, есаул, что понимаете? – съязвил доктор.

– Да уж понимаю, – ответил Мухин. – Я и Бога встречал в небе.

– И на здоровье! – сказал доктор. – Только все наши беды – от нашей косности и нетерпимости. Неужели с той поры, когда Екатерина Великая вводила картофель при помощи войск, на Руси ничего не изменилось? Любое новшество сразу в штыки?

– Да вы прогрессист! – удивилась Нина, перебив его. – Тогда почему вы против кооперативов? Властям надо опираться на общественную силу, как в Европе, иначе – сплошная государственная монополия и пустота в народе.

– Я такой, как есть, Нина Петровна, – вымолвил доктор. – Ваши кооперативы, прогресс – это в наших условиях ведет к хаосу и кровопролитию. У нас нет правящего класса. Господа помещики уже не годятся, а ваши господа промышленники... да сами про них знаете! Для них отечество – где больше барыша.

– Значит, если главнокомандующий захочет опереться на кооперативы, ему придется призвать на помощь штыки? – Нина повернулась к Мухину и кивнула на доктора, словно призывая свидетеля докторской противоречивости.

Но Мухин смотрел на них с усмешкой, он уже понял их заботы. О чем они толкуют? О судьбе России? Здесь? Под полотняным грибком кафе, вдыхая морской бриз? Только вряд ли судьба России интересует сейчас эту зеленоглазую женщину. Ей надо устроиться, втиснуться в военный порядок, а для этого она подразнивает хмурого лекаря, чтобы тот увлекся...

– Главнокомандующий хочет, – насмешливо произнес есаул, – мадам хохочет.

Нина прищурилась, сказала:

– Господи, как мальчишка!

– Вы меня недооцениваете, – ответил Мухин. – Я серьезно встречал Бога и, не исключено, снова встречу.

– Спросите у него, за что он нас мучает? – попросила она.

* * *

В первый день на родине Нина почувствовала российский дух, он пронизывал все и сулил ей не только место в банно-прачечном поезде, но и роль временной возлюбленной летчика-героя.

После обеда, за который заплатил Мухин, Нина оставила спутников и направилась в Русско-Французское общество разыскивать Симона и наводить справки о возможностях Крыма. Вернулась домой поздно, в автомобиле начальника авиации, в сопровождении совсем не авиаторов, а знакомых промышленников. Они дурачились и шумели, вызывая раздражение у собак, и разудало пропели куплеты:

Беженцы, беженцы,

Что мы будем делать,

Когда настанут зимни холода?

У нас нету теплого платочка,

У нас нету зимнего пальта!

И никаких белогвардейских песен, как во время Ледяного похода, никаких русских, как во время деникинского наступления. Все это куда-то ушло. Да и Бог с ним.

В свете автомобильных прожекторов, выхвативших заборчик и ветки с белыми цветами, несколько немолодых мужчин в черных костюмах-тройках, а один с увесистой палкой, притопывали, пританцовывали, величали единственную горнопромышленницу.

Деньги и ценные бумаги росли в цене. Нынешним вечером Нина перестала быть бедной.

Мотор зарычал, электрический свет поплыл дальше, господа уехали. В наступившей темноте теплилось желтое пятно окна в доме Осиповны.

Нина толкнула калитку и очутилась в неизменном простом мире. Ее флигелек утонул в темноте. Тропинки не было видно. Может быть, там ничего не было? Нина шла, вытянув руки.

Громыхнула щеколда, выплыла керосиновая лампа, очертив движущийся круг и фигуру мужчины, который поднял высоко лампу и спросил голосом Мухина:

– Это вы?

Он не ушел в Морские казармы?

– Я, – сказала Нина холодно. – Не волнуйтесь, я сама.

Мухин подошел к ней, взял под руку.

– Я сама, – повторила она, освобождаясь.

Послышался певучий голос Осиповны:

– Кто там, Лев Александрович?

Нина шла за Мухиным, а за ней – шаркающими шагами хозяйка.

– Как он вас ждал! – вдруг почти на ухо сообщила Осиповна. – Может, что с вами сталось?

"Надо искать другую квартиру, – подумала Нина. – Эх, есаул, зараза!"

– Ничего не сталось! – буркнула она. – Спать хочу.

– А я там в смежной постелила охвицеру, – сообщила Осиповна. – Там воздух свежей.

Нина остановилась и сердито спросила:

– Есаул, что за фокусы? Вы для этого предложили мне квартиру?

Осиповна натолкнулась на нее, обняла за плечи.

– Лев Саныч охранять тебя будет, он хороший, – шепнула хозяйка.

– Я буду ночевать без всяких Львов Санычей!

Мухин повернулся, лампа качнулась.

Все в Нининой голове соединилось в одно чувство: константинопольская тоска, разгул русско-французских пайщиков и ловушка летчика.

– Поймите, Нина Петровна! – воскликнул Мухин. – Ничего дурного!.. Воинское братство!.. Боже упаси...

– Дайте лампу, – потребовала Нина. – Спокойней ночи.

Есаул посторонился, пропуская Нину к флигелю. Она коснулась плечом и рукой влажной ветки.

– А на авто с пьяндылами каталась! – буркнула Осиповна. – Не уважаить нас! Мы с тобой поганые для них.

Нина вошла во флигель, затворила дверь. Пронесло. Она спокойно подумала, что летчик просто дурачок. С женщинами надо не так. Герой-дурачок. Вот Симон поумнее. Правда, сегодня не встретила старого друга, называвшего ее богиней, отведавшего ее кнута и спасшего из Новороссийска. И доктор тоже дурачок.

Нина пригасила лампу, оставив полутемный маленький шарик огня, оглянулась на закрытое занавеской до половины окно и в блеске волнистого стекла не смогла разглядеть ничего. Но, наверное, Осиповна со своим Санычем ушли.

Нина выложила из чемодана ночную сорочку, стала раздеваться. От босых ног, наступивших на домотканный половик, передалось давнишнее, детское ощущение родного угла. Из ночной глубины на нее глядел Господь скорбными всеведущими очами, он помнил ее и ребенком, и неукротимой горнопромышленницей, и жалкой побитой собакой. Неужели она живет?

Но Нина вспомнила непримиримость Кочукова и точно такую же непримиримость русско-французов, отрицавших друг друга, а может, и ненавидевших.

"Спаси, Господи, неразумную, – подумала она. – Нет мне покоя. Мы ничему не научились".

Ей хотелось оправдаться за то, что она решила делать.

* * *

Над Крымом лежала темная ночь, и снилось маленькой крымской России, что близок час пробуждения. И еще снилось, что за тяжкую чашу крови, проливаемой нынче другой Россией в боях с поляками, не будет спрошено. Молитвы и сны текли широкой рекой. И Осиповне явился строгий генерал и хотел спихнуть ее с кровати. Нине снился разговор с Рауфом, и Рауф превращался в старика, который торговал каштанами возле отеля "Токатлиана", потом шли строем русские юнкера, и Рауф вжимался в стенку, но юнкера проходили и никто не остановился, чтобы ей помочь.

В казармах офицерам снился угольный причал Килей-бухты, разгрузка баржи. Старые походы, легенды добровольчества и надежды подернулись черной пылью.