Текст книги "Русский крест"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Нина пожалела о своем зелено-голубом шелковом платье, в котором ходила на прием к Кривошеину, когда тот призывал всех промышленников к сотрудничеству.

Как хорошо ей было тогда!

Неожиданно англичанин предложил купить Нинин рудник и улыбнулся, обнажив мелкие белые зубы.

– Это невозможно! – возразил Симон. – Рудник входит в Русско-Французское общество. Мы не собираемся ничего продавать.

– Погоди, погоди, – остановила его она. – Вы хотите купить рудник? А заплатите в фунтах?

– Часть можно и в фунтах, – ответил Винтерхауз. – Я приехал из Парижа, англичане и американцы тоже хотят организовать компанию в Донецком бассейне. Мы – люди широкие.

– Только в фунтах! – перебила Нина. – И не надо "ермаков" и "колокольчиков"!

– Почему же? – спросил он.

– Не задавайте глупых вопросов, – отрезала она. – Я вижу, вы мало разбираетесь в наших делах.

– Вполне разбираюсь, – не согласился Винтерхауз. – Раньше в центре англо-русского вопроса стояли Индия, Афганистан, Иран. А Донецкий бассейн был для Франции. Вы согласны?... Но теперь все меняется.

– Что меняется? – с вызовом спросила, Нина и посмотрела на Симона, подбадривая его и про себя думая, что не надо торопиться.

– Многое меняется, – повторил англичанин. – Я знаю, вашим отрядом у деревни Караванной взорван единственный снарядный завод красных на всем юге. А это уже в самом бассейне. Поэтому мы ведем с вами разговор о покупке рудника.

– Вы шутник, Винтерхауз! – заметил Симон. – Это похоже на то, как в гостях подвыпивший джентльмен начинает приставать к жене хозяина дома. Такое дурно кончается.

– Клянусь, я ни к кому не пристаю, – усмехнулся Винтерхауз. – Никто не запретит купцу продать свой товар за подходящую цену. Но я даже же покупаю. Мы просто обсуждаем разные возможности, не так ли?

– Идите вы к черту! – вдруг вспылил Симон.

Винтерхауз чуть приподнял верхнюю губу, прищурился и встал.

– Вы делаете ошибку, месье Симон, – сказал он строго. – В нашем деле нельзя позволять себе подобной роскоши... А с вами, мадам, мы еще продолжим наш разговор. – Англичанин поклонился Нине и вышел.

– Что за фрукт? – спросила Нина. – Похоже, он готов нас потеснить. У него есть деньги?

Симон сердито фыркнул и сказал:

– Не вздумай, душа моя, с ним связываться. Это шакалы. Бросили Врангеля без поддержки, а теперь боятся опоздать.

– Кто они? – продолжала спрашивать она. – Что ты кипятишься?

Ей захотелось подразнить его. Вот наконец у французиков появились соперники, за ней начинают ухаживать сразу два кавалера! Только бы не продешевить и взять с них побольше. И валютой. Никаких "колокольчиков" ей не надо.

– Я? Кипячусь? – пожал плечами Симон. – Да мне его жалко. Весь Крым ненавидит этих торгашей. Не дай Бог попадется под руку какому-нибудь офицеришку – убьет... Я о тебе забочусь. Если будет еще приставать, ты ему прямо скажи...

– А вдруг фунты предложит? – улыбнулась Нина.. – Ты ведь не предлагаешь.

– Я для тебя ничего не жалел, душа моя, – тоже улыбнулся он. – Да нет у него фунтов, они "колокольчики" скупали, чтобы расплатиться с такими, как ты... Что говорят в управлении торговли? – Симон переводил разговор на ее дела, показывая тоном, что Винтерхауз не достоин долгого разговора. – Они обещали возместить твои убытки.

– "Колокольчиками"! – насмешливо вымолвила Нина. – Нашими несравненными "колокольчиками"! Я им не верю ни на грош. И тебе не верю.

– Ну! – огорченное сказал Симон. – С чего бы это?

Он встал, подошел к ней, взял за руку и стал ласково поглаживать, укоризненно качая головой.

– Нет, Симоша, с чего тебе верить! – смеясь и вырывая руку, воскликнула Нина.

– А сколько я для тебя сделал? – он не отпустил руку, попробовал снова погладить. – Я вижу – ты дурачишься, хочешь пощекотать мне нервы.

– Продать тебе за франки? – предложила она. – Давай?

– Ниночка! – пристыдил Симон. – Зачем тебе франки? Сколько пшеницы ты уже отправила в Константинополь! Я уж не говорю, кому она пошла...

Ой намекал на то, что зерно было куплено британцами, которые с воловьей простотой теснили в Турции французов.

– Шакалы купили пшеничку, – нервно-весело ответила Нина. – Я платила за нее "колокольчиками", получала фунтами. Помнишь, как ты учил в Ростове? Я и научилась!... Продам теперь этот проклятый рудник, присмотрю себе какого-нибудь инвалида, они надежные, уеду к эфиопам. Эфиопы православные. Буду финики у них выращивать..

Она подумала об Артамонове: может быть, он возьмет ее?

Мысль о замужестве волновала Нину, ведь не век ей жить вдовой и метаться по свету.

– Пора перестать гоняться за химерами, милый Симон, – серьезно сказала Нина. – Чего только у меня не перебывало в руках. Кажется, еще чуть-чуть и Бога схватила бы за бороду. А все кончалось крахом. Я боюсь, что и на сей раз будет так же.

Услышав ее серьезный голос, он по прежнему настрою еще изобразил движением бровей и улыбкой некую шутливость, но не доиграл до конца и спросил:

– Хочешь, пойдем пообедаем? Забудем все дела, возьмем самый сладкий арбуз... Просто пообедаем.

– Ты думаешь, они дойдут до Харькова? – спросила Нина. – Ты столько лет прожил в России!.. Ничего у вас не получится. Как ни подталкивайте Врангеля в каменноугольный район.

– Это в Скадовске тебя растревожили, – заметил Симон. – Да еще этот шакал Винтергауз! А если разумно посмотреть на дело, то нечего тебе волноваться – наше Общество защитит тебя. В конце концов я сам тебя защи... – Он запнулся, не зная, как лучше сказать: "защитю" или "защищу", и, не справившись с трудностями русского языка, закончил по-другому: – Тогда я сам тебя защи... – но непослушный язык снова выставил ту же ловушку, Симон спросил:

– Как правильно сказать?

– Говори как угодно, только от души, – посоветовала Нина.

– Я не обманываю тебя, честно слово, – сказал он. – У нас с тобой одни интересы, разве ты забыла?

Она вспомнила, как он бросил ее в Константинополе, вспомнила крыс в гостинице, предостережения Ванечкина насчет французского доброхотства, и улыбнулась Симону обольстительной улыбкой.

– Симошенька, дорогой, как хорошо ты придумал – пообедать! – пропела она, окончательно решив разыскать англичанина и уйти от опеки русско-французов.

– Умница, – похвалил Симон.

Если бы он знал, что в ее памяти ожил рассказ Ванечкина о вызове на дуэль маркиза дю Пелу!

– Я не умница, я воительница, – лукаво ответила Нина. – Ну идем?

* * *

Неспроста константинопольская дыра привиделась ей. Тогда она рвалась на родину, уповала на русского Бога, сурового и всепрощающего, а что получила? Родине она не нужна. Бог отвернулся, хотя и сулил во Владимирском соборе защиту. Остался русский крест – одна перекладина европейская, вторая печенегская. Славно ли повисеть на таком?

В ресторане по-прежнему пели безумно-отчаянно:

Беженцы, беженцы, что мы будем делать,

Когда настанут зимни холода?!

Интеллигенты искали ответа на вопрос: как покаяться? Чем замолить свой грех против святой веры?

Священник Сергий Булгаков, бывший член Государственной Думы, утверждал, что интеллигенция впала в великий грех, когда стала отрицать Бога, и через этот грех в народе пробудилась тяга к самоуничижению.

Обыватели мало чему верили и терпеливо ждали, чем же все кончится. Напрасно "Вечернее слово" призывало: "Не стыдитесь быть русскими!" Напрасно Кривошеин стремился центр жизни переместить в толщу народных масс. Напрасно французский премьер называл Врангеля первым деятелем русского антибольшевистского лагеря, который понял, что в России все-таки произошла революция, – в Крыму мало кто его услышал.

В театре "Ампир" демонстрировался итальянский боевик "Сказки Востока (игра со смертью), и в этом названии отражались ощущения настоящих, а не воображаемых народных масс.

Где-то в глубине надломилось. Армия еще была жива и делала свое дело, не ведая, что обречена. Только и в ней – усталость, едкая мысль: больше не за что воевать.

Врангелиада дошла до края и должна была либо низринуться в пропасть, либо вступить на путь военной диктатуры.

Артамонов, приходя после встреч с инвалидами, работающими в мастерской Союза увечных воинов, говорил Нине, что все военные страшно злы на спекулянтов, и предсказывал перемены.

Что могло быть? Застрелят Главнокомандующего, как в марте застрелили генерала Романовского? Или он откажется от поста, как генерал Деникин? Или разгонит либералов-советчиков и совершит переворот?

Все уже было – и убийства, и перевороты, и предательство союзников.

Что же еще могло произойти?

Севастополю начинали грезиться сны Константинополя.

Одиночество уже грозило Нине, заставляло вспоминать Галатскую лестницу и торгующих русскими банкнотами прохиндеев.

– Что ты зажурилась, золотко мое? – спрашивала у нее Осиповна. – Он вже там у Господа нашего Бога, ему не больно. Мне мой сынок приснился – голый, медную кружку держит. Вбилы его, видно. Зараз всех повбивает.

Утешения Осиповны заканчивались предсказанием и Нининой гибели.

По вечерам к Нине больше не приезжали веселые компании, не оглашали песнями садов, не привозили праздничного задора.

Шел сухой деловитый сентябрь. Никаких праздников не было. Да и кому праздновать, если в Крыму нет общества, а все перемешано и разорвано? Из Парижа приехали представители русско-еврейского финансового и промышленного мира Чаев, Животовский, Барк, Федоров, присматривались, примерялись к новой иллюзии. Эта иллюзия, скрепленная привычным аппаратом управления с отделениями и канцеляриями, по-прежнему производила надежды.

Нина не знала, куда повернется крымский финансовый корабль, на переговоры у Кривошеина ее не звали. Но она догадывалась, что Чаев и Животовский будут стремиться отпихнуть Симона и Винтергауза, чтобы встать к рулю, а уж ей от этого лучше не будет.

Не потому ли все призывы о защите русских интересов наталкивали на непонимание, что их некому было поддержать, кроме таких бессильных деятелей, как Нина?

Впрочем, нет, думала она, армия тоже поддерживает, только при этом душит.

Напечатанный еще в мае "Вечерним словом" приговор подтвердился к сентябрю в полной мере: "Мы приобрели уже устойчивую славу нации, лишенной национальной гордости, и попали в положение беднейших родственников".

Почти как предсказания Осиповны, кругом клубился туман. Выныривала из него жизнерадостная курносая физиономия британца, манила освобождением и сулила сотни тысяч. Нина настаивала на оплате в фунтах, расписывала достоинства угля и запасы пластов. Но он хотел всучить ей "колокольчики".

– Это ваше последнее слово? – спросила Нина. – Тогда – к чертям!

– Вы нашли других покупателей? – спросил британец.

– А как вы думаете? С каждым днем армия идет дальше и дальше.

– Это они толкают вашего генерала! – со злостью произнес Винтергауз. Что ж, вы можете все потерять...

– Или все получить, – сказала она.

Неизвестно, что ей больше придало силы, собственная гордость или успехи кутеповской армии, занявшей Александровск, и Донского корпуса в Донбассейне.

А Винтергаузу нечего было отвечать, и он пока отстал от нее.

Но если завтра добровольцы и донцы отступят? Нина думала над этим, решила: все равно не уступать.

У нее оставался магазин, где Алим неторопливо торговал виноградом, яблоками и немного – мукой. Значившееся на вывеске "Русский кооператив" соответствовало скромности предприятия и вызывало в Нининой душе горестную усмешку. Алим пытался взбодрить хозяйку, чтобы она забыла Скадовск и занималась магазином. Должно быть, он привязался к ней, и она, как ни странно, чувствовала его почти соплеменником, будто его черная низкая каракулевая шапочка с полумесяцем была казачьей папахой.

Однажды она склонилась над ящиком с виноградом, упершись рукой в колено, и выбирала прохладные, чуть матовые от пыльцы кисти, как вдруг что-то почувствовала и обернулась.

У дверей стоял Артамонов, она успела поймать его пристальный взгляд, потом он неловко улыбнулся.

– Иди сюда, – позвала Нина. – Смотри, какая красота. – Она взяла гроздь, подбросила ее на ладони и спросила, подразнивая: – Нравится? Хочешь взять из рук одинокой вдовы?

Артамонов подошел и протянул руку.

Может, он еще не понял.

– Хочешь? – повторила она, поднимая гроздь.

– Давай, – сказал Артамонов.

– Возьми! – Нина отвела гроздь в сторону.

Артамонов вздохнул и признался:

– Я ведь помню тебя еще в Ольгинской. Ты на свои деньги нанимала подводы для раненых.

– Да, – сказала она.

– Тогда я подумал: вот!... У тебя на руках умер маленький кадет... Такие, как ты, поддерживали нашу надежду... А сейчас – что? – спросил Артамонов с проникновенной суровостью.. – Я у тебя в батраках, а надежд никаких.

Ей стало досадно из-за его глупости. Неужели он собирался осуждать ее? За то, что она не опустилась до нищеты?

– Ну бери же! – потребовала она, протягивая ему виноград. – Ты не батрак, мы с тобой первопоходники. Или ты разочаровался во мне?

Артамонов взял гроздь и бросил ее обратно в ящик..

– Не надо так со мной, – попросил он. – Я могу вообразить Бог знает что. А если что взбредет мне в голову, меня не своротишь.

– Да ты как мальчишка! – упрекнула Нина, улыбаясь ему.

Артамонов опустил глаза. Сквозь редкие пушистые волосы стало видно, что вся его голова краснеет.

"Мальчишка, мальчишка! – подумала Нина. – Он меня боится".

– А что тебе может взбрести? – лукаво спросила она, подбочениваясь и выпячивая груди. – Ты робеешь?

– Ты чужая, – неохотно сказал Артамонов.

Она с вызовом подняла руки к затылку откровенным отдающимся движением, потом медленно сбросила руки вниз и, отвернувшись, окликнула в дальней комнате Алима:

– Виноград больно хорош, накинь-ка сотню.

Татарин ответил что-то непонятное.

– Пойди, скажи ему, – велела Нина Артамонову.

Могла ли она преодолеть его робость, подобно тому, как когда-то соблазнила Виктора Игнатенкова, привязав его к себе? Но тогда Нина была другой.

И больше Артамонов не слышал от нее о вдовьем одиночестве.

Через день объявился Винтергауз с незнакомым мужчиной в кремовом чесучовом костюме и канотье.

Нина закрылась с ними. Они беседовали недолго, и британец согласился уплатить фунтами за рудник и усадьбу. Он говорил, что коньюнктура сейчас в пользу Нины, и поэтому он уступает.

Незнакомец (это был нотариус) поздравлял Нину с удачной сделкой и раскладывал на холщовой скатерти купчие документы.

Она тупо смотрела на золотой перстень на его мизинце, и ей мерещилось какое-то другое золотое кольцо, которое она когда-то видела на мизинце – у кого же?

Нина ощущала растерянность и досаду. Винтергауз покупал ее последнее, ее кровь.

– Вы не верите удаче? – усмехнулся нотариус. – Позвольте, я взгляну на ваши бумаги.

Блеснул нотариусский перстень, чужие пальцы сжали ее собственность. "Не надо, – предостерег ее рассудительный голос. – Это враги. Где ты будешь жить, если продашь усадьбу?"

Но другой голос напомнил, что России больше нет и нельзя жить химерами.

Нина вспомнила, у кого видела золотое кольцо: у Корнилова. Бесстрашный генерал выплыл из прошлого, чтобы укорить ее, однако нагловатый стряпчий оттеснял его.

– Хорошо, я продаю! – сказала Нина.

Из кожаной папки, где хранились ее бумаги, высовывался край фотокарточки. Родина слала Нине последнее напутствие.

Винтергауз, уловив ее замешательство, заторопился идти поскорее в контору, подписывать купчую и получать долгожданные фунты.

– Да не убегу я! – насмешливо вымолвила Нина. – Или боитесь, что наши займут Донбассейн и я передумаю?

– А если не займут? – бросил нотариус и быстрым движением выхватил из папки фотокарточку. – Позвольте полюбопытствовать?

Нина ударила его по руке. Фотография Петрусика взлетела над столом. Нотариус отшатнулся, крикнул:

– Сумашедшая!

Винтергауз, покачивая головой, снисходительно похлопал его по спине, словно советовал утихнуть.

– Поднимите, – велела Нина.

Нотариус подумал немного, затем развел руками.

– Ну и темперамент!.. Я подчиняюсь, мадам! – сказал он, подняв фотокарточку с пола.

"Господи, до чего ты меня доводишь!" – мелькнуло у нее.

Надо было скорее кончать дело.

* * *

Вечером Нина уже была богатой. Она подарила пятьсот фунтов Артамонову, не зная, зачем это делает, просто жертвуя, как свечу поставила.

– Откупаешься? – догадался штабс-капитан.

– Я в Константинополь поеду, – сказала она. – Здесь ничего путного не будет.

– Не будет, – сразу согласился он. – Теперь наши либо в земле, либо нищенствуют.

Услышав эти слова, Нина раздражилась еще больше. Как ей хотелось, чтобы кто-то сохранял веру, тогда бы ей было легче.

Вокруг кружилась легкая жизнь Приморского бульвара с вечными интересами развлечений и самообмана, напоминающая бурление турецкой Перы. Странно было смотреть на мужчин и женщин, прогуливающихся неспешными шагами под перемежающиеся звуки волн и "Маньчжурского вальса", ведь они шли по краю пропасти!

– Пойдем к моим увечным воинам, – предложил Артамонов. – Устрою им праздник, а ты поглядишь, как прозябают калеки.. Не бойся – стонов не будет, народ там веселый.

Нина согласилась, испытывая некую вину.

Сперва она зашла в магазин, переложила в сейф брезентовый портфель с деньгами и взяла у Алима винограда и яблок.

Татарин перевязал два пакета бечевкой, потом грустно сказал, что приходил какой-то военный, оставил нехорошую бумагу.

Он подал ей листок с печатью комендатуры, где предписывалось "Русскому кооперативу" освободить занимаемое помещение к двадцатому сентября ввиду обстоятельств военного времени.

– Бакшиш надо дать, – заметил Алим. – Я знаю.

– Дай сюда. – Артамонов выдернул и порвал листок. – Конец "Русскому кооперативу". Все, Нина-ханум, закрывай дело.

– Ты пьяный, да? – удивился татарин.

– Это я пьяная, – сказала Нина. – Ничего, Алим, не пропадем.. Мы идем проведать наших калек. Ты закрывай магазин. Завтра поговорим обо всем.

– Нельзя воевать, надо бакшиш дать, – продолжал свое Алим.

Нина засмеялась, и они ушли.

Неужели, думала она, все так зыбко, что за одним сразу рушится остальное? Не нужен "Русский кооператив", не нужен рудник. То есть нужен, но некому, кроме британца и Симона, им заняться... Что ж, будем умствовать о своем предназначении, о нашем кресте, о тяге к самоубийству. Должно быть, прав отец Сергий, – выбили у народа главную скрепу, а теперь все дозволено.

– Ты помнишь стих великой княжны? – спросила Нина и быстро прочитала:

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей...

– Да, – произнес Артамонов и повторил: – Пошли нам, Господи, терпенье... Ты только не жалей их. Конечно, калеки, не сразу привыкнешь. Но они живее тебя, они верят.

– В Бога, что ли? – спросила Нина.

– В Россию верят. Ты ведь тоже когда-то верила.

– Им нельзя не верить, я понимаю, – согласилась она. – А нам?

– Они – хорошие, – сказал он. – В них сохранилось то, что мы потеряли. Они выстрадали свою веру.

– А мы чурки деревянные? – заметила Нина. – Я тоже верю в Россию. Иначе жить незачем. Думаешь, я живу ради торговли?

Артамонов так не думал. Он громко хмыкнул и пошевелил плечами, отчего приподнялся пустой рукав. Было видно, что ему не хочется рассуждать о ее вере.

Они купили вина, больших татарских бубликов, калачей, брынзы и, наняв извозчика, поехали в Корабельную Слободку к Малахову кургану. Там в маленьком домике, похожем на домик Осиповны, обитали инвалиды, члены Союза увечных воинов. По дороге Артамонов вспомнил о памятнике адмиралу Корнилову на кургане – связь двух Корниловых была явной, – но вспомнил без надрыва, а как о бессмертной душе. И снова Нина подумала, что все погибает, что эти сладкие молитвы прошлому не дадут штабс-капитану, не дадут тысячам и тысячам других людей отступить от края. Ее ожидало впереди полное одиночество.

– Все о войне и о войне! – с упреком сказала она. – Ведь мы с тобой, кажется, скоро уж распрощаемся.

– Пеший конному не товарищ, – ответил Артамонов. – Судаков уже успокоился, Пауль уехал, а я тоже куда-нибудь приткнусь.

Вскоре они приехали к артамоновским инвалидам.

Двое безногих молодых людей жили в семье судового механика и вместе с сыном хозяина, слепым юношей с обожженным лицом, занимались плетением корзин. Нина пожалела, что приехала: она устала от мучений. Смущаясь от того, что здорова и богата, она знакомилась с ними, зачем-то ощупывала поданную ей корзину и не могла понять Артамонова. Что он хотел показать? Все были любезны с ней, как с чужой.

– А-а, вы продали свай рудник? – удивленно произнесла хозяйка и стала извиняться за то, что не готова по-настоящему угостить ее.

– Да она такая же, как и вы! – грубовато заявил хозяйке Артамонов. Она не кусается.

Сидевший на скамейке безногий (у него не было обеих ног) уперся руками в скамейку и передвинулся.

– Это Родионов, – назвал его Артамонов.. – Командир броневика "Доброволец".

– Я слышала про ваш броневик, – вспомнила она. – Я где-то читала объявление.

Слепой юноша повернул к ней белесые выкаченные бельма, улыбнулся.

– Мы в Феодосии объявление давали! – обрадованно сказал он.

– Мясорубку искали...

– Да, кажется, – согласилась Нина.

Мясорубку они нашли, побывали в ней – это бросалось в глаза.

– Сейчас на фронте большие успехи, – продолжал слепой с приподнятой интонацией, словно спешил донести до Нины свой дух добровольчества. – Вы знаете, мне снится, что мы едем на броневике и впереди – пахота. Я знаю, что на пахоте непременно застрянем, но в объезд никак нельзя. И застряли. Пехота отступает. Вот-вот красные нахлынут. А мы стоим, колеса буксуют, машина дрожит...

Юноша затряс сжатыми кулаками, и его обтянутый розовой тонкой кожицей лоб наморщился, как будто мелкими трещинками покрылись голые надбровные дуги.

– Да она не любит страстей, – сказал Артамонов. – Она всякого навидалась...

Юноша повернул к нему голову, его рот капризно выгнулся.

– Она собирается бежать в Константинополь, – твердо произнес штабс-капитан. – Ты не сердись, Мишаня. Сейчас вина выпьем. Не надо страстей.

– Ты меня не обижай, – примиряюще вымолвил слепой и обратился к Нине: Вы вправду уезжаете?

– Уезжает, уезжает. Отстань, – сказал Артамонов. – Дай познакомиться.

– Вот скажу Манюне, что ты хамишь, она тебе задаст, – предупредил юноша. – Манюня, иди сюда!

На крыльце появилась девушка лет семнадцати, это и была Манюня. Она строго и одновременно по-приятельски прикрикнула на Артамонова, чтобы он не обижал ее брата, потом спустилась во двор и познакомилась с Ниной.

Наконец Нина смогла составить определенное впечатление об этой семье. Главным здесь был не слепой Мишаня и его товарищи-калеки, не отец с матерью, а эта девушка. Инвалиды ей подчинялись, родители смотрели на нее чуть ли не с благоговением, а Артамонов непонятно зачем подразнивал ее.

Манюня принесла скатерть, взмахнула ею, вытягиваясь, отчего сарафан облепил ее тонкую спину, потом ей не понравилось, как легла скатерть, и она снова взмахнула ею. Уложив скатерть, Манюня поглядела на Нину, словно спросила: "Ну как? Нравлюсь я вам?"

"Молодец", – ответила взглядом Нина.

Девушка играла, не верила, что ее маленький дом, где она жила с отцом и матерью, может быть разрушен.

От нее еще веяло недавним детством, незыблемыми традициями, семейным очагом.

– Самовар! – воскликнула Манюня. – Господа офицеры, заряжаем пушку!

В Нининой душе повернулся какой-то ключ и заглянул казачий офицер, который потом стал ее мужем, а за ним – слепой летчик Макарий, который был ближе чем кто бы то ни был и который не стал мужем. "Ты была такой, как эта девочка, – сказали они. – Спаси ее".

А как спасти? Это только казалось, что семейный очаг вечен. Нет, не вечен. Знали об этом и покойники, знала и Нина. Но все-таки ничего другого, кроме семейного очага и Бога, не существовало для защиты человека от горя. Поэтому не могла Нина спасти Манюню. Могла только увезти с собой куда-нибудь за море, вырвать из родной почвы.

"Как я ее спасу? – ответила Нина теням. – Я ей завидую".

"Тогда останься в Крыму, – сказал Григоров. – Не бойся погибнуть. Смерть – это мгновение".

"Ты хочешь, чтобы я умерла? – спросила Нина. – Я еще поживу!" Но она не знала, зачем жить.

Она заметила, как Артамонов ласково смотрит вслед носящейся в хлопотах Манюне, и ей почудилось, что он влюблен.

Накрыли на стол, зажгли яркий фонарь и повесили над столом на проволоке. Сразу стало уютно, свет как будто сгустил вечерние сумерки.

Начались разговоры о положении на фронте, об отношениях Врангеля с англичанами и французами, о том, что лучше – спокойная жизнь и зависимость от Европы или война с Европой и полная независимость. Все склонялись к независимости от Европы.

– Так ведь этого хотят и красные! – заметила Нина. – Они устроили новую китайскую империю, а мы же, европейцы, хотим отгородиться от культуры.

Конечно, ее не поняли. Инвалиды были воинственны, а хозяева равнодушны. Только одна Манюня пыталась примирить Нину с остальными. Но что она понимала?

Нина почувствовала, что остается одна. Снова Скифия окружала ее. Снова мелькнуло воспоминание о судаковском тракторе, простоявшем в сарае за ненадобностью. И весьма просто сочеталось с этой Скифией сегодняшнее распоряжение военного коменданта об изъятии помещения у кооператива.

* * *

Возвращались домой уже поздно. Луна пряталась в облаках. Севастополь отходил ко сну. Заснули обыватели, затихла Корабельная Слободка. Артамонов шел рядом и молчал.

– Чего молчишь? – спросила Нина. – Пора тебе отвыкать от офицерской прямолинейности. Не понимаю, зачем мы приходили сюда?

– Ну и не надо понимать! – буркнул он.

– Знаешь, что будет с этой Манюней? – продолжала она. – Встретит какого-нибудь красавца и выйдет за него. А инвалиды уползут в богадельню.

– Ты злая. Завидуешь ее чистоте.

– Завидую, – согласилась она. – Ничего удивительного. А вот когда вываляется в крови и грязи, тогда мы поглядим, что останется от ее чистоты.

– Пропадешь на чужбине, – вымолвил он и отошел на середину улицы, превратившись в тень.

– И тебе не будет жалко? – громко спросила она.

Голос полетел по темной пустынной улице, тень что-то пробурчала и вернулась обратно.

– Все-таки я еще не на чужбине, – примирительно произнесла Нина. – Дай я возьму тебя под руку, а то тут черт ногу сломит.

Артамонов остановился, и она протянула к нему руку, нащупывая его широкую горячую кисть.

Несколько минут снова шли молча, потом она с вызовом сказала:

– Пошли в магазин! – и сжала ему руку.

– Зачем ты меня дразнишь? – спросил он, и его пальцы стали искать ее пальцы.

– Нет, – засмеялась Нина.. – Ты спешишь...

Но ее пальцы разжались, и его твердые пальцы проникли между ними и сжали их.

– Ты спешишь, – повторила она. – Идем. Не надо задерживаться.

Артамонов вздохнул и по-мальчишески прижал ее руку к груди, словно хотел поклясться.

– Ну-ну, – сказала Нина, высвобождаясь. – Идем.

Они пошли, он говорил непрерывно, вспоминал родителей, детство, приключения в юнкерском училище. Простая душа Артамонова раскрывалась перед Ниной заново, словно и не Артамонов был корниловским штабс-капитаном.

– Мне снится мост через речку, – сказал он. – Нашу половину построил отец, она крепкая, а та половина – крестьянская... абы как, через пень-колоду... – Улыбнулся голосом и добавил: – Все равно родина, пусть и злая.

Он говорил и говорил, пожимая ее руку, порождая ответную откровенность.

"Может, он уедет со мной?" – подумала Нина.

Ее тянуло к укорененным надежным людям и всегда действие этих людей противоречили ее устремлениям.

Они уже почти дошли до магазина. Выглянула луна, заблестели листья и засветлела середина улицы, пересеченная теням деревьев.

По противоположной стороне медленно шли какие-то люди, несли тяжесть. Артамонов остановился, положив руку на пояс.

– Идем, – шепотом произнесла Нина.

– Это грабители, – сказал он.

– Не надо, умоляю, – попросила она. – Идем!

Поколебавшись, Артамонов протянул ей руку. Через две-три минуты Нина отпирала замок на засовах магазина. В тишине звякнуло железо, ударившись о деревянный пол. Артамонов нагнулся, сдвинул упавший засов, потом отвел второй.

Дверь, скрипнув, отворилась.

На Нину пахнуло сладковатым, чуть подкисающим виноградом, смешанным с другими бакалейными запахами. И неожиданно повеяло свежим ветром, словно из разбитого окна.

– Откуда-то дует, – заметила она.

– Ставни закрыты, – ответил Артамонов. – А вообще-то ветерок! Что это?

Нина шагнула внутрь магазина, у нее за спиной Артамонов щелкнул спичкой по коробку, огонек вспыхнул и погас.

– Уж не нас ли ограбили? – насмешливо спросила Нина.

Артамонов чертыхнулся – и вторая спичка погасла.

Не дожидаясь, Нина двинулась вперед, нащупала на столе лампу, отдавшуюся в напряженных ее пальцах холодом жестяного бачка, нашла рядом с ней спички – и загорелся фитиль, чадя гарью. По колебанию огня Нина поняла, что случилось что-то нехорошее. Она схватила лампу, кинулась в маленькую комнату и там увидела закрытое ставнем окно, а под окном – пустоту, выломанную в саманной стене дырищу.

– Сергей! – крикнула она. – Сюда!

Будто он мог ей помочь!

Маленький сейф исчез бесследно. На раскрошенной глине, из которой торчали соломенные сети, и по низу пролома отпечаталось, как выволакивали железный ящик с английскими фунтами и "колокольчиками".

Нина зачем-то заглянула под стол, потом оглянулась на Артамонова и удивленно вымолвила:

– Все утащили...

Она еще не верила своим глазам, словно все это ей снилось.

– Значит, это они, – сказал Артамонов. – Нужно догнать!

– Догони! Догони! – с надеждой произнесла она. – Пошли вместе!

– Сиди здесь, – велел он и кинулся на улицу.

Нина выбежала вслед за ним на крыльцо, но куда там. Шаги Артамонова слышались за кустами. "Не догонит, – подумала она. Что теперь будет?.. Что я за дура!"

Шаги стихли. Луна заливала крыльцо спокойным равнодушным светом. Ночной мир смотрел на Нину как на какую-то букашку, обреченную погибнуть, а господь Бог, благословивший ее во Владимирском соборе, давно от нее отвернулся. Пропала Нина!

* * *

Артамонов все-таки догнал грабителей, одного из них ранил, но и сам пострадал. Его героизм ничего не вернул Нине.

Она стала нищей. В уголовно-разыскном отделении, куда она обратилась, ей ничем не помогли, разве что, показав чемоданы и корзины с разным добром, найденные сыщиками, утешили обещанием искать. Начальник отделения Сычев, тот самый, что когда-то допрашивал трех Нининых инвалидов, рассказал ей, что нынче грабят всех и бороться с этим трудно.

От Сычева Нина пошла в госпиталь к Артамонову.

У штабс-капитана прострелено плечо, задета кость, и его дела невеселы. Он лежал с ранеными, привезенными из-под Каховки, у него был жар, но сознания он не терял.

– Ты возьми у меня деньги, – тихо сказал Артамонов.

Она поняла, что он собрался умирать.

– Я обойдусь, у меня есть, – ответила Нина. – Я была у Сычева...