Текст книги "Русский крест"

Автор книги: Святослав Рыбас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

"Яман" – по-татарски "плохо". Даже татарин все понял. Наступал яман на русского человека!

Судаков шагнул к двери, закурил.

– Пусть проветрится, – сказал он, окутанный сизым облаком. – Ничего... Помните стихотворение великой княжны Ольги Николаевны? Оно касается всех нас. – Судаков покосился на Алима. – Я прочту, – сказал он с горькой усмешкой. – Скоро два года, как убили царскую семью... – Он поднял голову и стал читать:

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейство ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С твоею кротостью встречать...

Здесь Судаков замолчал, показал взглядом, что понимает, как Нине тяжело это слышать.

Но он ошибался – чтение отдавало мелодрамой. И было жалко убитых детей, только сейчас это была какая-то обязательная показная жалость.

– Вы поедете в порт? – спросила Нина после приличествующей паузы.

Судаков стал нервно тесать спичкой по коробку. Когда прикурил погасшую папиросу и вновь окутался дымом, ответил:

– Из железа вы, Нина Петровна... Сантименты вам чужды.

– Поезжайте, полковник, очень вас прошу, – сказала Нина. – Хватит с нас воображаемых страстей... Если мы хотим работать – надо работать.

И, услышав ответ этой лишенной сантиментов женщины, дроздовский полковник Судаков вспомнил волшебное богатырское существо, стоявшее в сарае на хозяйственном дворе у помещика Саблина – новый трактор, покрытый пылью, на котором никто не будет пахать.

Судаков сказал Нине, что едет, и поехал, раздумывая над воспоминанием. Татарчонок Ахмедка правил лошадью, подвода тряслась, солнце то светило в лицо, то скрывалось за ветвями акаций.

"Трактор?" – подумал Судаков.

Трактор был куплен по настоянию управляющего, отца Судакова, а потом к помещику пришли мужики и просили не отказывать им в заработке на весенней пахоте. О эти живущие в усадьбах помещики? Сколько их осталось? Теперь уж ни одного. Они не могли уцелеть. Разве мог уцелеть Саблин? Он отказался от трактора и продолжал нанимать мужиков, потому что так было заведено исстари. Да и Саблин жалел их, они жалели его.

Размышляя над столкновением трактора и помещика. Судаков решил, что на месте Саблина действовал бы по-другому. Сегодня и Врангель против помещиков. Они погибли.

* * *

Кто сказал, что у Нины нет сердца? Какая чушь! Разве ей не жалко инвалидов? Разве она не поддерживает низкие цены? Разве не терпит выходки своих работников?

Просто Россия перерождается. Нина тоже переменилась.

Какие молодцы англичане! Они говорят: "Мы торгуем и с людоедами" и спокойно делают дело.

И у Нины есть тайное дело, о котором почти никто не знает: она торгует зерном с Константинополем. Она свободна. Во всех этих новшествах Главнокомандующего, в стремлении Кривошеина ввести европейские порядки, она видит спасение.

Все вокруг взбудоражено. Армия наступает. В церквах служат панихиды по убитым, как некогда в декабре и январе служили в Войсковом соборе в Новочеркасске по мальчикам-юнкерам. За пролитую кровь есть цена: с занятием Таврии пшеница подешевела. Севастополь оплакивает своих мертвецов и быстро забывает. Рестораны, театры, цирк, бега, футбольные состязания моряков и учебного бронеотряда, диспуты, призывы провести всеобщий День покаяния, все это крутится изо дня в день. Все есть, нет одного – никто не уверен, что завтра Врангель не отправит Кривошеина обратно в Париж и не отменит демократию.

Страшно в Крыму, небывало свободно, как никогда на Руси. Выживут ли неизвестно. Близкий доктор, Константинопольская биржа, обнадеживает Нину, там русские деньги поднялись. Но далекий доктор, Лондонская, ничего хорошего не сулит, там идет открытая игра против русских ценностей. Не верит англичанка. Крым, где французы пытаются усилить свою позицию, ей не нужен.

И в этом бурлящем море Нина не может держаться постоянного направления, оно ее погубит. Она в конце концов не офицер. Это офицера может сменить только смерть. А Нина – вольная.

* * *

Торговля велась на законных основаниях. Нина получила свидетельства в Управлении торговли и промышленности, получила наперекор общей политике правительства не выпускать товаров с нищего внутреннего рынка. Она уплатила "колокольчиками" взятку, и несколько десятков свидетельств, каждое – на вывоз тысячи пудов зерна, открыли путь парусно-моторным шхунам, которые отправлял ее агент Пинус-Сосновский из Скадовска к туркам.

Нестарый еще российский демократ, взявший "колокольчики", пристыдил Нину за непатриотический поступок, коим она обрекала крымское население на еще большие тяготы. Он был большой барбос! Наверное, желал бы получить во франках, ибо она за каждый пуд получала по пятнадцать франков, но Нина сказала, что валюта будет потом.

– Что делать с этими бумажками? – стонал совестливый чиновник. – Что на них купишь? Может, я хотел бы вложить деньги в хорошее дело?

Она знала такое дело и сказала, что один константинопольский меняла продал в Париже миллион рублей "колокольчиками" по три франка за тысячерублевую ассигнацию.

Чиновник прищурился, посмотрел в угол, по-видимому, что-то подсчитывая.

Нина попрощалась, оставив его на перепутье.

С этого дня она вывезла через порт Скадовск много ячменя и пшеницы, и ее агент Пинус-Сосновский, маленький курчавый человечек, готов был гнать в Константинополь пароходы, шхуны и дубки, не замечая ни призывов правительства, ни севастопольской дороговизны. Нина велела ему ничего не видеть и не слышать. Она направляла в Скадовск спички, бязь, оконное стекло. Товары поглощались тавричанами без остатка. Можно было вогнать в бездонную прорву, может быть, все капиталы Русско-Французов, а может быть, и Константинополя впридачу.

Нину страшило не отсутствие товаров, а только то, что ее опередят другие, такие же, как она, решительные, ничем не скованные кооператоры. Армейских интендантов Нина не принимала в расчет, ибо они не могли с ней соперничать. Что интенданты? Ни аршина бязи, ни коробка спичек они не могли дать тавричанам. Предлагали одни "колокольчики" с изображением памятника Минину и Пожарскому,

Это было поразительно! Правительство, которым руководил умный человек, не понимает того, что требуется хлеборобу? Всюду очереди, пустые прилавки и кучи обесцененных денег.

А кто был виноват?

Нине не хотелось признать за собой никакой вины. Но обыватели думали иначе, когда попытались разгромить ее магазин дешевых продуктов. Очередь стучала в двери и кричала: "Открывай! Спекулянты! Давай харчи!"

Артамонов вышел на крыльцо, объявил, что в магазине ничего не осталось. На него смотрели озлобленные лица. Он различил благородные лики офицерских жен и вдов, грубые физиономии мещан, узнал собрата-калеку. Увы, они не верили, что дешевый кооператив больше не обменяет их украшенные георгиевскими ленточками бумажки на кукурузную крупу или картошку. Им казалось, что мошенники прячут продукты, чтобы вздуть цены, надо только посильнее надавить на них.

– Да нету ничего! Нету! – сказал Артамонов.

– Проверить надо, – заявил лобастый инвалид с костылем и сунулся к Артамонову. – Пусти, не дратуй народ. Может, сухую корку найдем.

– Не найдешь, – ответил Артамонов.

– Найду! – сказал инвалид и схватил его за обрубок руки.

Артамонов оттолкнул инвалида и закрыл дверь. Объясняй не объясняй, толку не будет. Он тоже разозлился, почуяв заразный дух разрушения. Он не понимал, чего они добиваются, рвясь к пустым прилавкам. Дверь сотрясалась.

Через несколько минут Артамонов снова был на крыльце. Он еще надеялся на здравый смысл, но не успел произнести ничего вразумительного, как с десяток рук вцепились в его френч и стащили на землю. Толпа ворвалась в магазин. Что они искали? Наверное, не продукты, а виноватых. И, увидев тюки с бязью, кинулись рвать ткань, мстить спекулянтам.

На Нине разорвали платье. Избитый Пауль барахтался среди тюков, плача единственным глазом, и нащупывал сдвинувшуюся кобуру с револьвером.

– Спасите! – закричала Нина.

Чудовище толпы, поглощенное борьбой с тюками, вдруг обернулось к ней.

– Вот она! – раздался ужасный голос,

И она должна была погибнуть. Но Судаков выстрелил в обладателя этого ужасного голоса. И раздался еще один выстрел.

Чудовище оцепенело. На полу с раздробленным лбом – хрипел безногий человек в английском френче, собрат Судакова.

– Кто ее пальцем тронет – всех кончу! – раздался рев Артамонова.

Штабс-капитан отшвыривал людей, возвышаясь над ними. Они не сопротивлялись. Чудовища больше не было. Ворча и шипя, толпа исчезала.

Нина сжимала на груди разорванное платье. Рядом с ней стояли Артамонов, Судаков и Пауль, Убитый, раскрыв рот, с изумлением смотрел в потолок.

Что это было? Пришла погибель Врангелевской демократии? Или просто случай? Просто разгоряченные газетами члены нового "Общества потребителей" захотели обратить на себя внимание? На то, что они не могут ждать? По-прежнему придерживая разорванное платье, Нина наклонилась и отодвинула растерзанный тюк бязи подальше от окровавленной головы мертвеца.

– Я восхищаюсь тобой, – сказал ей Артамонов, – твоим самообладанием.

Пауль накрыл убитого газетой,

* * *

Но все-таки кто-то был виноват. От Пинуса-Сосновского долетела весточка: он арестован в Скадовоке, обвинен в шпионаже и ждет военно-полевого суда. Пинуса надо было спасти. Он мог мешать тупым интендантам, которые могли додуматься так убрать конкурента. А если и Нину обвинят? Ведь нетрудно доказать, что она виновата. В том, что у правительства нет твердой валюты, нет товаров для крестьян, нет настоящих работников. В том, что хлеб идет в обход дырявых мешков интендантства к богатым константинопольским и марсельским едокам.

Пинуса могли арестовать только за эту вину. И Нина испугалась. Военным ничего не стоило запретить торговлю с Константинополем, арестовать всех торговцев, выбросить для обывателей на рынок дешевый хлеб.

Угроза в который раз исходила от своих, от необходимой Нине могущественной силы.

– Мадам, чего вы боитесь? – спросил ее Симон, когда она прибежала к нему за защитой. – Кто посмеет запретить? Я сейчас скажу Налбандову, твоего человека немедленно освободят.

И он сказал. Но Пинуса уже никто не смог освободить. Даже главнокомандующий с Кривошеиным. Пинуса повесили как большевистского шпиона. Рассказывая об этом, Симон недоуменно пожимал плечами и переставлял с места на место бронзовую фигурку конного казака, стоявшую возле настольного письменного прибора. Француз не на шутку был раздосадован, он воскликнул в сердцах:

– Кто думал, что ваши герои такие идиоты?!

Возвратить Пинуса он уже не мог, несмотря на свое могущество. Он раздраженно говорил об извинениях Налбандова и дуроломах-военных, а Нина чувствовала, что он видит во воем этом дурное предзнаменование.

– У меня в Скадовске больше никого, – пожаловалась она.. – Я поеду туда.

Она хотела услышать поддержку этого намерения, которого на самом деле у нее еще не было, и только после гарантии она, может быть, и направится в Таврию. А может, и не направится.

– Ты не боишься контрразведки? – усмехнулся Симон. – Россия – страна маленьких сатрапов. – Он щелкнул пальцами, обрадовался найденной мысли: Возвышенные умы и маленькие сатрапы!

Кого он считал возвышенным? Те, кто казнил бедного Пинуса, действовали безусловно из возвышенных соображений.

– Спроси у своих калек, как это делается, – продолжал Симон, намекая на убийство в Нинином магазине.

Нина почувствовала, что она... русская, а он француз. Ее калеки ни за что не высказали бы ей такого упрека, они пожалели бы ее. Она вспомнила яростные страдающие глаза Артамонова и сравнила е ним Симона. "Симоша, ты тоже боишься", – мелькнуло у нее.

– Думаешь, запретят торговлю с Константинополем? – спросила Нина.

– Ни за что! – уверенно произнес Симон.

– Но нам самим нужен хлеб, – сказала она. – Возьмут и запретят.

– Пусть запрещают, – ответил он. – Тогда ваши мужики попрячут хлеб, начнут гнать самогонку. Ничего не добьетесь. И Францию оскорбите.

– Да, да! – сказала Нина. – Францию! А кто о нас позаботится?

– Ну не продавай хлеб в Константинополь, – заметил Симон. – Как и русские деньги... Что? Ну то-то, Ниночка. Тебя и виселица не остановит. – Он засмеялся, вышел из-за стола и сел рядом с Ниной в кресло, взяв ее за руку. – У нас одни интересы, богиня. Не забывай этого.

Симон стал поглаживать ее руку и пожимать пальцы, обнаруживая слишком явные интересы, и Нина засмеялась, отняла руку. Но отчуждение растаяло.

– Пообедаем? – предложил он и снова забрал руку.

– Тебе еще не надоело? – удивилась она.

– Ты мне всегда нравилась, – сказал Симон. – Почему бы нам не пообедать вместе?

– Только без десерта, – улыбнулась Нина.

– Ты не здорова? – тоже улыбаясь, спросил Симон.

– Отложим до следующего раза, – сказала она, хлопая его по руке.

– Конечно, ты немножко врешь, – заметил он. – Лучше скажи, что у тебя голова занята другими делами, я скорее поверю.

– Как ты можешь! – вымолвила она, играя взглядом.

Слава Богу, он не настаивал, а то бы ей пришлось трудно. Как женщина Нина вполне понимала, что она должна подчиниться, но сегодня ей было стыдно перед ее калеками. Казалось, Артамонов как то узнает, будет презирать.

– Ладно, пообедаем без десерта, – сказал Симон. – Сейчас ты похожа на француженку. Обольстительна и холодна. Когда ты русская, ты гораздо милее.

– Ты забыл, как предлагал мне отурчаниться? – напомнила Нина.

– Каюсь, – сказал он. – А вы любите покаяния. Читаю то здесь, то там: "Надо провести День покояния"! Зачем?

– Наверное, чтобы очиститься. Все устали от старых грехов. У меня на душе столько... – Она зажмурилась и покачала головой. Ей почудилось, что откуда-то строго глядят на нее и вот-вот потребуют ответ за все, что она сделала с собой.

– Англичане обошли нас в Турции, – сказал Симон.

– Англичане продают нас Турции, – вымолвила Нина давнишнюю шутку. Нас – Турции... Если бы можно все вернуть назад! – воскликнула она. Помнишь, как жилось перед войной? Я готова каяться каждый день...

Однако он посочувствовал и перевел разговор на турецкие дела, на положение Проливов, где владычица морей со своим флотом свысока глядела на союзников. Может быть, он уже не помнил поселка Дмитриевский на границе области Войска Донского и Малороссии?

Скорее всего, не помнил. Чужая сторона, где ему хорошо платили, и больше ничего.

– Ты поможешь мне в Скадовске! – потребовала Нина, возвращаясь к кровавой действительности.

Симон обещал.

Потом они обедали в компании его сотрудников в ресторане гостиницы Киста, ели жареную камбалу, пили "абрашку", как на офицерский манер он называл "Абрау", с любопытством наблюдали, как вдруг прямо перед ними на улице появились солдаты и стали останавливать всех мужчин. Ловили дезертиров и уклоняющихся от службы.

– У меня пароход идет в Скадовск, – сказала Нина. – Я все-таки поеду. Не убьют. – Она подумала, добавила: – Со мной трое таких молодцов...

Сосед Симона, важный русско-француз, посмотрел на нее, извинился и стал рассказывать подробности закрытия за антисемитизм газеты "Русская правда".

Симон смотрел на море, думал о чем-то своем. Нина хотела было потеребить его, но рассказ важного господина увлек всех, и она не стала трогать Симона.

– Наши жидоморы всегда суются не вовремя! – сказал русско-француз насмешливо. – От них один вред.

Весь анекдот случившегося заключался в том, что какой-то севастопольский еврей пожаловался своему соплеменнику, служившему переводчиком при американской миссии, а американцы выдали упрек самому Врангелю. И газетка приказала долго жить.

– Сахар Бродского, чай – Высоцкого, Россия – Троцкого, – вымолвил Симон. – Вы, месье, не забывайте, что "Англо-американское экспортно-импортное общество"...

– Именно! – перебил его важный господин. – Тоньше надо действовать. Это же чушь собачья – антисемитизм.

– Бей жидов, спасай Ростов, – закончил Симон.

– Что? – спросил господин. – То есть как?

– Это казачий фольклор, не волнуйтесь, – невозмутимо объяснил француз и заговорил с Ниной о политике Кривошеина в области хлеботорговли, делая вывод, что запрещение свободной торговли лишит Крым всех привозных товаров и наступит жестокий товарный голод. – Никто этого не допустит, – закончил он. – Я верю в здравый смысл.

И Нина верила. Правда, знала она, что есть по крайней маре два здравых смысла, един – добрый и терпеливый, второй – недобрый и нетерпеливый. Но все равно она решила ехать.

В Скадовск! Навстречу войне, убившей Пинуса и кормящей Нину. Она уже не боялась ехать, сказав себе, что не имеет смысла отдавать каким-то тупоголовым свое прибыльное дело. Убьют? Пусть убьют. Она ехала воевать и вспоминала с улыбкой, как собиралась мстить толстому турку.

Глава 5

Перед отплытием Нина встретилась с честным чиновником. Он принял ее строго, должно быть, в соответствии с низким курсом крымских денег и затаенной мечтой о франках. На нем были широкие офицерские погоны маленькая дань тщеславию. Но маленькая комната, где помещался его кабинет, с одним окном, столом и походной кроватью, из-под которой торчал угол чемодана, говорили не о тщеславии, а какой-то кочевой скифии.

– Я плыву в Таврию, – сказала она. – Вы всегда мне помогали. Может, дадите на прощание хороший совет?

– Совет! – буркнул он. – Нечего вам делать в Таврии. Там действует наше интенданство.

"Ваше интендантство! – повторила про себя Нина. – Много оно подействует".

– Интендантство – это целая держава, – произнесла она. – Александр Васильевич Кривошеин говорил мне, что нечего опасаться частной торговли... Я вижу в вас своего друга, скоро для вас будет из Константинополя один сюрприз.

– Сюрприз! Разве я дитя или барышня, что мне сюрпризы подавай, – снова пробурчал честный чиновник. – Я на страже наших интересов. Вы это понимаете? Ваша деятельность в Таврии вредна.

Нина, конечно, все это понимала: он был прав, но и Александр Васильевич тоже был прав.

– Напишите мне бумагу, чтобы, не дай Бог, меня не обидели, – сказала она. – Вы не хотите, чтобы меня убили? Или хотите?

– Глупости! Оставьте Таврию в покое.

– Значит, хотите, чтобы убили, – заключила Нина. – Вот вы какой человек. А я вас считала своим другом.

– Надо быть патриотом, Нина Петровна! – прикрикнул чиновник. – А вы ищете выгоду... Надо закрыть ваши кооперативы, чтобы они не мешали интендантству. Вы использовали свободу во вред властям. Цены растут. Бедные разочарованы в Главнокомандующем.

Это опасно.

Нина подошла к столу, наклонилась.

– Вы бесподобны! – прошептала она. – Бесподобны!

Он отодвинулся, спросил робко:

– Но-но, как вы себя ведете?

– А вы уже не берете? – нахально осведомилась Нина. – Давайте прямо: вы пишете бумагу, я даю двадцать тысяч.

– Сто, – сказал он и усмехнулся: – Патриотизм требует хотя бы уважения. Если в конце концов мы все очутимся в Константинополе, я хоть не буду последним дураком.

– А вы не верите? – наигранно удивилась она. – Вот такие неверящие все губят.

– Бросьте вы. Это корниловцы в прошлом году верили. Нынче никто не верит.

– Даю пятьдесят, – сказала Нина. – Не торгуйтесь, это все-таки десять фунтов сала на рынке.

– Вот-вот! Вы собственную жизнь оценили в десять фунтов сала.

– С ростом дороговизны человеческая жизнь дешевеет, – ответила Нина и потребовала: – Пишите, уважаемый! Не будем терять время.

Он не ответил, взял газету, стал читать.

– Не напишу, – вдруг тихо произнес честный чиновник. – Ничего я у вас не брал, это все клевета. Поощрять ваши негоции – вредно

"Что за дурь на него нашла? – подумала Нина. – Дать сто? Много... А без бумажки как? Пинуса они удавили..."

– Может, вы поедете со мной в Скадовск? – спросила она. – Сделаю вас компаньоном. Оружие у вас есть? Или одни офицерские погоны?

Упоминание о широких погонах, носимых вместо чиновничьих узких, произвело на него воздействие.

– Вы издеваетесь, Нина Петровна? – раздраженно воскликнул он. – А вот вам новость. Читали? Запрет вывоза сырья! Ваша деятельность закончилась.

Нина взяла газету, а там начальник управления торговли и промышленности Налбандов бил по ней. "Конец? – подумала она. – Значит, не будет и ввоза. Мужики не получат ни бязи, ни спичек. Перестанут давать хлеб".

– Чуть было не согласилась на сто тысяч, – вздохнула она. – Вы сэкономили мне деньги.

– Это победа военных, – не обращая внимания на ее насмешку, сказал чиновник. – Теперь вашему Кривошеину будет туго. Я слышал, генерал Коновалов уже прямо нападает на него.

Чему он радовался? Эти вояки собирались штыками вырывать у мужиков зерно. Но как тогда земельный закон? Как народная политика? Все рушилось. Не с кем делать политику, нет людей.

– До встречи где-нибудь в Константинополе! – сказала Нина. – Будете каяться, да поздно будет.

– Нет, каяться погодим! – возразил он. – Хватит мягкотелости, пора власть употребить. А то навалилось – забастовки, налетчики, татары. Гляди, так и до комиссаров дойдем.

Честный чиновник совсем преобразился, теперь он был достоин офицерских погон, горя добровольческой решимостью. Бедный человек, он опоздал.

Все, что еще было в душе Нины хорошего, простонало в эту минуту.

* * *

Выйдя на улицу, Нина бесцельно брела вверх по Нахимовскому и вспоминала торговое оживление в Ростове и Новороссийске, так похожее на нынешнее, царящее на проспекте. Ей не верилось, что она на краю пропасти, что за Севастополем больше нет русской земли. В Ростове и Новороссийске сейчас голод, расстрелы, тьма, а здесь – солнце и свобода. Она утешала себя, лгала.

Сияющие купола Владимирского собора позвали ее. Она подошла к огромному византийского стиля храму, вдруг дохнувшему на нее скорбной памятью новочеркасских отпеваний убитых мальчиков-юнкеров, и вошла внутрь. Службы не было. В полутемном помещении горели лампады и свечи. Она поставила свечи за упокой мужа и сына и, сосредоточившись, стала медленно, словно пробиваясь к Господу, молиться. "Зачем ты допускаешь это? Ты отнимаешь все, испытаешь меня. А я уповаю на тебя, как уповала бедная царская дочь. Ты хочешь, чтобы мы погибли? Молю тебя, научи, что делать. Не оставляй нас".

Но даже молясь, она чувствовала, что нет в ней уверенности и веры, и ей было тяжело.

Она начала снова: "Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне вполне предаться воле твоей святой. Какие бы я ни получала известия, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля твоя. Руководи моею волей и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь".

Нина подняла голову и посмотрела на киот, возле которого стояла. Там увидела она Спасителя, идущего по водам, и решила, что она все-таки едет в Скадовск.

Внизу, в нижнем помещении собора, под плоским черным мраморным крестом покоились Лазарев, Нахимов, Корнилов и Истомин. В тихом неподвижном воздухе стоял запах подземелья. Близость давно погибших, превратившихся в русских святых, навевала ощущение вечного покоя и свободы.

И Нина с каждым мигом делалась все спокойнее и свободнее. Тайна ее жизни, страданий, борьбы становилась ясной. Нина тоже умрет, превратится в землю, а останется этот собор с могилами и Спасителем. Поэтому не надо чего-то бояться. Она возьмет в Скадовске хлеб и привезет в Севастополь.

Нина вышла на площадь. Сияло море, ничего не ведая о страданиях и жертве. Веял легкий бриз, шевелил волосы, легко прикасаясь ко лбу.

* * *

Все три инвалида, Артамонов, Пауль и Судаков, были допрошены в уголовно-разыскном отделении и вечером явились к Нине во флигель, отпущенные под расписку. Они ни в грош не ставили предупреждение начальника отделения, что возможен суд за убийство. Какой там суд! Отныне, когда запрещались международные спекуляции, власть нуждалась в смелых людях.

Квартирная хозяйка, зловредная Осиповна, называла их чертями и ворчала, что Нина окружает себя страхолюдами. Осиповна бродила за кустами, разговаривала с курами и собакой, а офицеры сидели вместе с Ниной на скамейке возле флигеля и все слышали.

В эту минуту Осиповна олицетворяла народ, с которым заигрывал Главнокомандующий. Но они не трогали имя Врангеля, ругали Кривошеина за полный развал. В уголовно-разыскном отделении им подтвердили, что из-за презренных кооперативов всюду порасплодились налетчики и грабители, с которыми невозможно совладать.

– Много вы понимаете! – сказала Нина. – Не кооперативы виноваты, а чиновники. Я еду в Скадовск. Привезу дешевый хлеб. Меня могут убить. Вы со мной поедете?

Они были согласны ехать, только хотели знать, связано ли это дело со спекуляцией.

– Да, я раньше торговала с Константинополем, – призналась она. – Но теперь я вижу... – И Нина сказала, как она видит бескорыстную помощь Севастополю.

В душе ей было жаль теряемой валюты, и одновременно она ощущала, что поступает правильно. Точно так же наступала для Нины гражданская война, когда она, изгнанная с собственного рудника, с трудом получила кредит и потратила его на раненых офицеров и партизан. А чем кончилось? После Новороссийска и Константинополя Нина боялась подумать, что катастрофа может повториться.

– Мы с тобой, Нина Петровна, не сомневайся, – заверил ее Пауль. – Нам ничего не нужно, только служить нашему делу.

Он повернулся к ней здоровой чистой юной воловиной лица, глядя гимназистом, готовым второй раз погибнуть.

– У меня есть враги, – сказала Нина. – Если б я могла, я бы простила их. Но я слабая женщина...

– Кто у тебя враги? – спросил Артамонов.

– Никто, – ответила она. – Я хочу, чтобы вы пошли в Управление торговли и промышленности, вырвали для меня одну бумагу...

– Как "вырвали"? – не понял Артамонов.

– Мы превращаемся в кондотьеров, – заметил Судаков. – Вчера одного убили, сегодня другого убьем, завтра сами ляжем. Может, это и к лучшему. Но тебе, Нина Петровна, к чему войну затевать?

– Я войну не затеваю, полковник, – возразила она и повторила, что привезет хлеб в Севастополь и что честный чиновник, как и все интенданты, мешает ей добывать зерно.

– Значит, будем воевать со своими, – спокойно подытожил Судаков. Хлебные партизаны-инвалиды!.. – Он хлопнул себя по колену изуродованной ноги и сказал: – Ладно, я согласен.

– Мы с Паулем пойдем, а ты здесь посиди, – решил Артамонов. – С твоей деревяшкой не больно расходишься. Пошли, прапор!

По решительному тону было видно, что он уже готов вырвать все, что нужно, не смущаясь никакой войной со своими.

Он встал, оправил ремень, подвинув кобуру. Пауль тоже встал.

Судаков, испытывая досаду, что его не берут, спросил, кивнув на голос Осиповны:

– Ну чего она раскудахталась?

– Не любит, – ответила Нина.

– Она красная?

– Не красная, – улыбнулась она. – Просто хотела подтибрить у меня кусок бязи, да не вышло.

– Значит, красная, – тоже улыбнулся полковник.

Артамонов и Пауль пошли по тропинке между вишневыми деревьями. Вишню уже обобрали, но рослый Артамонов все же сорвал с верхней ветки две ягодки и съел.

– Ни красная, ни белая, – сказала Нина про Осиповну. – Боюсь, весь народ такой и всегда будет такой. – Она вспомнила, как Осиповна бесстыдно стремилась подсунуть ее летчику Мухину, потому, должно быть, что считала его сильно влиятельным, а улетел есаул и старуха заластилась к Нине, пока не стащила три аршина ткани, решив, что заслужила их.

– Да, народ такой, – согласился Судаков. – Любя – убьет, ненавидя спасет. Он ни красный, ни белый. Пленные красноармейцы воюют в наших рядах, наши пленные – у красных, как будто переезжают в другую деревню и все. Судаков вдруг приподнялся и подсел ближе к Нине, чиркнув по земле деревяшкой. – Помнишь, я рассказывал про трактор?

Но она почувствовала, что не воспоминание о помещичьем тракторе заставило его передвинуться. Обижать Судакова ей не хотелось, а поддерживать романтическую игру было неуместно.

– Милый полковник, – сказала Нина. – Не сердись. Давай-ка я постираю тебе рубаху, а то совсем продымился.

Она могла быть ему еще ближе, чем он мог надеяться, однако очерчивала этим явную границу, не оставляя на– дежды.

– Когда-то я мечтал о Прекрасной даме, – вымолвил Судаков. – Еще никто из дам не предлагал мне постирать рубаху.

– Я не дама, – возразила она. – Если я кому-то могу понравиться, это ничего не значит. Я жадная жестокая буржуйка. Я так... – Нина поискала нужное слово и продолжала: – Я так продымилась, что рядом со мной страшно сидеть нормальному человеку.

В глазах Судакова мелькнула усмешка, он стал опровергать ее самоуничижительные слова. Нина отмахнулась и сказала:

– Я знаю, что говорю.

Он снял френч, скинул рубаху, потом снова надел на голое тело френч с белесыми полумесяцами под мышками. Глядя на него, она снова вспомнила вокзальный лазарет в Новочеркасске и раненного в руку Виктора Игнатенкова, обнаженного по пояс, с чирьями на спине. За Судаковым на мгновенье выстроились тени погибших, неожиданно слетевшиеся к Нине. "Дай ему, от тебя не убудет, – словно сказал кто-то из них. – Его убьют, ты будешь плакать..."

– Осиповна! – окликнула Нина. – Иди сюда!

Старуха быстро явилась на зов, хмуро щурясь.

– Осиповна, помоги – постирай сорочку, – попросила Нина. – Я тебе заплачу.

– Мини грошей нэ трэба, – буркнула хозяйка. – Ты мэни вже заплатила. Она вытянула шею и подбоченилась. – Отдаш тканыну?

– Отдам-отдам, – пообещала Нина.

Осиповна забрала сорочку и ушла.

Судаков укоризненно посмотрел на Нину, словно сказал: "Это и все?"

"Все", – ответила взглядом Нина и сказала: – Я в Харькове одного попа встретила, необыкновенный был пьяница и развратник. Сизый нос, красная физиономия...

"Что мне до харьковского попа!" – с тоской смотрел Судаков.

– Он дошел до того, что катался на свинье, – продолжала она. – Это переполнило чашу терпения. Доложили архимандриту, вызвали попа на правеж. Архимандрит спрашивает: " Как ты посмел дойти до такого цинизма, ведь ты слуга Божий, строитель Божиих тайн?" А поп отвечает: "Да я циник и пьяница, но как только я надеваю ризу и становлюсь перед ликом Божиим, тогда все нечистое спадает с меня, тогда снисходит на меня благодать и я, как апостол, горю в священном огне. Тогда я чистый и безгрешный слуга Божий".

– Что нас ждет? – спросил Судаков. – Если мы с тобой не свидимся на том свете, то знай... – Он запнулся, как будто колеблясь, говорить или не говорить.

Нина подумала: "Сейчас признается". Она заволновалась, увидела в этом обрубленном мужчине юного офицера с безгрешным открытым лицом, каким он был несколько лет назад и каким, не будь война, оставался бы до сегодня. Судаков медленно повторил:

– Если не свидимся, то знай...

Она понимала, признание ей ни к чему, но ждала. Снова тени встали у него за спиной. "Господи, ты все испытываешь меня, " – мелькнуло у Нины.