Текст книги "Путешествие на «Тригле»"

Автор книги: Святослав Сахарнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Будете выходить?

– Повисю.

Я висел под катером, следил, как притупляется боль в ушах, и раздумывал: как надо говорить – «вишу» или «висю»?

Ни одного правила грамматики вспомнить под водой я не мог.

НАВЕРНОЕ, «ПОВИШУ».

– Давайте опускайте! – сказал я наконец. – Только осторожно.

Потихоньку, с остановками, меня опустили на дно.

Оно было покрыто крупной белой галькой. Кое-где среди камней росли кустики бурых водорослей. Пучеглазая камбала подплыла и легла рядом.

Она, наверно, первый раз в жизни видела человека.

Я присел на корточки, протянул руку и потрогал ее. Рыбина не шевельнулась.

Я поднял бокс с фотоаппаратом, навел его на камбалу, щелкнул и сообразил, что не взвел затвор.

Камбала терпеливо ждала.

Я снял ее три раза подряд. Только тогда она уплыла.

ТОТ САМЫЙ ТРЕПАНГ

Кто-то схватил меня за ногу. Я вздрогнул.

Позади зеленой горой стоял Телеев. Через окошки в шлеме было видно, что он улыбается. На берегу или на катере я ни разу не видел, чтобы он улыбался, а тут под водой – пожалуйста!

Я уселся, вытянул ноги и стал фотографировать.

Я фотографировал, как работает водолаз.

Телеев брел по дну, сильно наклонясь вперед. Он шел, как идут против ветра, рывками таща за собой шланг. В одной руке у него была питомза, в другой – острый крюк с рукояткой – багорок.

Багорком он подбирал трепангов.

Трепангов было много. Они лежали толстые, шишковатые, припав плоскими животами ко дну.

Телеев подходил, накалывал трепанга, стряхивал его с багорка в питомзу. Мешок волочился за ним, как раздутая от проглоченной добычи змея.

Я пошел было за Телеевым, но скоро отстал: не сразу понял, что идти надо, почти касаясь телом грунта, почти ложась и глубоко зарывая носки галош.

Каждый шаг давался мне с боя. К тому же я забыл, что меня держит на месте шланг.

– Потравить? – спросил наконец Шапулин.

– Потрави.

Он дал шлангу слабину, и идти сразу стало легче.

Я не захватил с собой багорок и помогать Телееву не мог. Я уселся около якоря. От него отходил вверх канат. Прямо надо мной на этом канате, как дирижабль на привязи, плавал катер.

Я снял его и стал собирать в пластмассовый мешок жителей морского дна.

Их я зарисую на палубе сразу же, как только поднимусь. Пока они живые, пока не изменили форму и цвет.

На камнях сидело несколько бурых актиний. При моем приближении они спрятали щупальца, сжались, замерли и стали похожи на грибы.

Лиловые, с красными пятнышками морские звезды копошились среди камней.

Из-под одной звезды торчал белый раскисший хвост полусъеденной рыбины.

Я положил в мешок звезду, актинию, несколько трепангов.

Рядом с полусъеденной рыбиной лежал на гальке еще один трепанг. Он был, наверное, дохлый или больной – бесцветный, желтовато-серый. Я не хотел его брать, но увидел, что шишечки на его спине шевелятся.

Бросил и его в мешок.

– Поднимаем! – сказал Шапулин.

Поднимали меня осторожно, с выдержкой.

На палубе я снял рубаху и привалился спиной к борту.

В ушах потрескивало.

Телеев был еще на дне.

Он набрал уже третью питомзу.

Я вытряхнул содержимое своего мешка на доски.

– О, – сказал Веня, – белый трепанг!

Я удивился.

Так вот он какой, знаменитый белый трепанг!

Очень обыкновенный.

САМОЕ ВАЖНОЕ В МОРЕ

Когда мы возвращались домой, нашел туман и закрыл берег. Через серую туманную полосу зеленым пятном пробивалась луна.

Бот шел вдоль туманной полосы.

Мы с Телеевым сидели на палубе. Веня стоял у руля.

– Знаешь, что самое важное в море? – спросил меня Телеев.

– Компас.

– А еще?

– Карта.

– А если подумать?

– Мотор. Без мотора пропадешь.

Телеев встал и запахнул ватник.

– План, – сказал он. – Без плана не приходи домой.

Он ушел в кубрик, оставив меня раздумывать над значением своих слов.

Не выдержав, я полез за ним.

– Так что же, – шепотом спросил я, – получается? Ерунда? Ведь это не завод, а КАТЕР!

– Не ерунда, – ответил мне из темноты Телеев. – На первом месте план. Дай д о бычу… Спать-то ты будешь?

– Посижу наверху.

Луна и туман по-прежнему красили море зеленью. Бот поскрипывал и покачивался. Он терся бортом о волны, и от этого по палубе растекался слабый, невнятный шум.

Мы пришли на комбинат под утро.

СВАДЬБА

В общежитии было светло, я открыл дверь и не узнал комнату.

Посреди пола чернела яма. Торчали сломанные доски, и в глубине подполья висела паутина.

Кто-то кашлянул. Я повернулся. В коридоре стояли комендант и еще два человека. Плечистые, в свитерах с растянутыми воротами. Сразу видно – водолазы.

– Извините, товарищ, – сказала комендант, – без вас авария получилась. Говорила я им – на цыпочках. А они – вприсядку.

Водолазы посмотрели друг на друга.

– Разошлись малость, – сказал один.

– Свадьба у нас была. Товарищ женился. Такое дело получилось.

– Вещички ваши я на это время уносила, – сказала комендант.

Я посмотрел на водолазов снизу вверх.

ЕСЛИ ТАКИЕ РАЗОЙДУТСЯ!

– И часто у вас бывают свадьбы? – спросил я.

– Часто.

– М-да. Я, знаете, сам люблю потанцевать. Но, конечно, вальс. А тут, как видно, танцевали всерьез.

– Говорила им, чертям: легче, легче, – объясняла комендант. – Да разве послушают! Придется вам мою комнату занять. Не в яме же спать.

– Спасибо, – ответил я и вдруг вспомнил старуху и проходной. – Мне здесь давно хорошую комнату предлагают. Очень спокойная семья. Не танцуют.

– Да бросьте вы, – сказал водолаз. – Мы вам быстро починим. Сейчас чурбачки подложим, доски набьем, покрасим. Денек-два сохнуть будет, а потом – лучше старого. Пол мы вам теперь в две доски настелем.

– В деревнях на улице танцуют, – сказала комендант. – А тут нельзя: то дождь, то туман… Говорила я им: на цыпочках! Нет дисциплины у людей. Сразу видно – не были в армии!

– И все-таки я уйду, – сказал я. – Мне там будет лучше.

СТАРИК СО СТАРУХОЙ

Я перетащил вещи к старухе.

– Давно бы так, – сказала она. – Вот твоя, родимый, комната.

Мы вошли в маленькую, очень чистую комнату. В ней стояли кровать и стол.

Стена над столом была вся заклеена фотографиями. На каждой фотографии был один и тот же парень – молодой, улыбчивый, в тельняшке или в бушлате.

– Ваня мой, – сказала старуха и печально кивнула, – как с флота пришел, так одежу военную не снимал. Нравилась она ему.

– Видно, вы очень его любили. Вы часто ходите к нему на могилу? – спросил я.

Старуха покачала головой:

– Нету его здесь. В город увезли и нам не показали. Очень они тогда торопились – все думали, что спасут. Там и похоронили. Только бумажку прислали. На фронте деда моего не убило, а сына тут – без войны… Вон дед идет с причала, все катера из города встречает.

К дому по дорожке поднимался старик. Он шел прямо, не торопясь. Увидел меня в окне, не удивился, а подошел к крыльцу, скрипнул дверью и – слышно было – ушел к себе.

– Живи, батюшка, – сказала старуха. – Все нам веселее… Так ты не трепаншшик?

– Художник я.

– И это неплохо. Живи. Старика моего звать Иваном Андреевичем. Ты здоровкайся с ним, он это любит.

Она ушла.

Я остался в комнате, где были кровать, стол и много-много фотографий.

ОКТОПУС ВУЛЬГАРИС

Я шел вдоль комбинатовского забора.

– Николай! – крикнул кто-то сзади.

Я оглянулся и увидел Лизу, Букина и какого-то солидного мужчину в черном берете и очках.

– А-а! – закричал Букин. – Я говорил, мы его быстро найдем. Знакомьтесь!

Человек в очках помахал рукой. Пальцы у него были толстые и вялые, как сосиски.

Я протянул ладонь. Человек вложил в нее две сосиски.

– Очень приятно, – сказал он.

– Это известный кинорежиссер, – объяснил Букин, – через неделю приезжает сюда его экспедиция. Будут снимать картину про осьминогов. Вы как художник и местный житель можете быть полезны.

Я посмотрел на режиссера. Его лицо показалось мне знакомым.

– Простите, – сказал я, – мы с вами нигде не встречались?

– Возможно, возможно, – сказал он.

– Постойте… Черное море… Взрыв мины для учебного фильма… Рыбы на дне… Ну конечно, это вы! Помните, наша шхуна подошла к месту взрыва. Я еще нырял, осматривал дно? Знаете, как мы вас называли тогда? Главным киношником.

– Ах, вот оно что! Припоминаю: был такой фильм. И шхуна, верно, была.

– А вы все на морскую тему снимаете?

– Да, знаете, поручают. Один фильм удался, второй…

– Товарищ режиссер снимает почти все фильмы о морских животных, которые делаются у нас, и он часто ездит за границу, – сказала Лиза.

– Так чем я могу помочь? – спросил я.

– Трудно сказать. Пока ясна только общая идея.

Главный киношник кивнул мне, Букин сказал: «Салют!» Они ушли в контору, а Лиза осталась.

– Надо работать, – сказала она. – Покажите, что успели нарисовать. Я привезла вам альбом «Животные Японского моря». Но предупреждаю: животные там невыразительные. Их не рисовали, а срисовывали. Где присядем?

– Все рисунки на катере.

– Идемте туда…

Мы сидели на палубе, на потертых нетвердых досках. Я доставал из папки по одному рисунку. Лиза смотрела их. На каждом писала два названия животного: по-русски и по-латыни.

– Как будет «осьминог»? – спросил я.

– Октопус вульгарис.

Около нас сидели Телеев и Жаботинский.

Лиза улыбалась. Видно, рисунки ей нравились.

– А это что такое? – вдруг спросила она.

Это был осьминог, которого я нарисовал на причале.

– Октопус вульгарис, – гордо ответил я.

Лиза нахмурилась.

– Зачем вы срисовали мертвого?

КАК ОНА ДОГАДАЛАСЬ?

– Это безобразие! Видите, закрыты глаза, опали надглазные бугорки.

ВОТ ТАК РАЗ!

– Мм-м… – сказал я. – Он действительно не шевелился, но я думал…

Телеев и Жаботинский смотрели на Лизу открыв рты.

– Найдите живого и рисуйте. Лучше всего подсмотрите его под водой. Нарисуйте его так, чтобы он шевелился даже в книге!

– Сдаюсь.

На катер пришел Букин.

– Хорошо быть художником, – сказал он, взглянул на мои рисунки. – Что ни сделай, все хвалят. В науке у нас, брат, не так! Ухабы!

– Неизвестно, где их больше, – ответил я.

СЫН

Я решил, что пора рассчитаться с хозяевами за комнату.

– Бабушка, – сказал я однажды, когда старуха пришла ко мне убирать, – скоро месяц, как я живу.

– Ну и живи.

– Очень мне хорошо тут у вас. Хорошая комната. Тихо.

Старуха походила по комнате, остановилась перед фотографиями и сказала:

– Говорят, Ваня мой, сыночек, на помощь звал, а его не услышали… В город увезли, да так и не привезли обратно, – непогоды сильные в ту пору начались. Кто хоронил, и хоронил ли, не знаем, а у нас только митинг на комбинате был, речи говорили. Старик мой ходил, а у меня сил не хватило… Учительница у соседей живет, та и сейчас к нам приходит. Очень хорошая женщина, молодая. «Лучше вашего Вани никого не было», – говорит. Любила его, что ли…

Я молчал, не зная, что сказать.

Поэтому сказал ненужное:

– Деньги я вам хочу заплатить за первый месяц.

Старуха посмотрела на меня, силясь понять: к чему это?

– Один он у меня был сын, Ваня, – сказала она.

К РЕЙНИКЕ

– Мне очень нужен живой осьминог, – сказал я наконец Телееву. – Ходим, ходим… Все трепанги да трепанги, а у меня тоже план.

Телеев промолчал.

– К Рейнике идем, – сказал мне на другой день Шапулин. – Там около острова меляк. Трепангов мало, зато осьминог есть. Там живет. Я, как опускаюсь, каждый раз его вижу.

Рейнике – самый крайний из здешних островов. Он как дерево на опушке леса. За ним – море.

Мы дошли до острова и стали на якорь. Опускался Шапулин.

Его одели, включили помпу. Телеев шлепнул его ладонью по медной макушке. Шапулин отпустил руки, отвалился от катера.

Дробное пузырчатое облако заклубилось у борта.

К телефону – на связь – поставили меня.

В телефонной трубке было слышно, как шумит, врывается в шлем водолаза воздух. Шапулин скрипел резиной, что-то бормотал. Это он ходил по дну, собирал трепангов.

– Ну как? – то и дело спрашивал я.

Молчок.

И верно. Что «ну как?», когда надо работать.

Шапулин набрал одну питомзу, взял вторую.

Я по-прежнему стоял у телефона.

Однажды мне послышалось, что он сказал слово «ушел».

– Кто ушел? – всполошился я.

Шапулин не ответил.

И вдруг метрах в десяти от катера забурлило. Пробив медным шлемом воду, показался водолаз. На зеленой его рубахе извивалось что-то красное, бесформенное, ногастое.

– Осьминог! – завопил я. – Осьминог!

На палубу выскочили Телеев, Дед, Жаботинский.

Мы стали подтягивать водолаза к борту.

Он стукнулся шлемом о катер.

– Осторожно! – закричал я.

Про фотоаппарат, заряженный чудесной цветной пленкой, я забыл. Он болтался у меня на шее, как маятник, а я то бросался тащить водолаза, то хватался за осьминога. Осьминогу не хотелось на катер. Он присасывался к борту, к водолазному шлему, к лесенке.

Мы отлепляли его, тащили, кричали.

Наконец Шапулина вместе с осьминогом перевалили через борт. Осьминог отпустил водолаза и шлепнулся на доски.

Он был испуганный, красный. Шумно всосав в себя воздух, сгорбился и стал раздуваться, расти вверх. Розовые ноги с белыми кольцами-присосками укорачивались.

Жаботинский выкатил из трюма пустую бочку.

Мы подняли и посадили в нее осьминога. Он зашипел. Из-под крайнего щупальца у него торчала белая трубка. Она то сжималась, то раздувалась. Через нее осьминог дышал, выпускал воздух.

Бочку налили до краев. Осьминог всплыл, затем снова опустился на дно и там застыл, испуганно тараща из-под воды глаза.

С Шапулина сняли шлем. Он сел рядом с бочкой. Лицо у него было красное и мокрое: здорово устал, пока тащил осьминога.

– Что будем делать? – спросил Телеев.

Я подумал, если нарисовать осьминога в бочке, Лиза опять скажет: «Безобразие!»

– Надо бы его куда-нибудь на мелкое место, в скалы.

– Трепангов наберем и сходим, – пообещал Телеев. – Ты отдыхать будешь? – обратился он к Шапулину. – Раздевайся. Я за тебя пойду.

– Долго костюм снимать. Ладно, я еще разок.

– Питомза где?

– Около якоря бросил. Найду.

Через несколько минут он снова полез за борт.

ОСЬМИНОГ НА ПАЛУБЕ

Осьминог сидел в бочке.

Он был по-прежнему красный, как вареный рак, тяжело дышал. Там, где торчала вверх его трубочка, то закипал, то гас родничок. Это животное толчками выпускало из себя воду. Я сел около бочки и стал рисовать осьминога по частям: щупальца, глаза, клюв.

Тело осьминога было все покрыто мелкими серыми складочками. Как будто его посыпали пеплом. Черные глаза с белыми веками-шторками полуприкрыты.

Один раз, когда осьминог повернулся, я увидел его клюв, кривой, как у птицы.

Мы смотрели с осьминогом друг на друга. Каждый из нас думал о своем.

Осьминог не ждал от меня ничего хорошего. Это было видно по выражению его глаз. От морщинок, которыми были окружены глаза, взгляд его казался стариковским.

А у меня мысли были веселые: наконец-то смогу нарисовать!

ДВА БРАТА

Когда две бочки были заполнены трепангами, Телеев сказал:

– Идем к Двум Братьям!

Мы снялись с якоря.

Скалу Два Брата я знал. Мимо нее мы проходили часто. Она лежит как раз напротив комбината.

Добирались туда почти час. Подходили осторожно. С кормы Телеев отдал якорь: в случае чего можно стянуться назад.

Когда нос сел на мель, до берега оставалось еще метров пять.

Шли по колено в воде. Осьминога нес Шапулин. Он нес его, перекинув через плечо.

Два Брата – это два больших камня. Когда-то здесь была одна скала. Потом она развалилась пополам. Между камнями получилась лагуна – тихая и закрытия. Воды по пояс, узкий проход соединяет лагуну с морем.

Проход мы забросали камнями, а в лагуну пустили осьминога.

Он опустился на дно, заклубился и покатился, как облако лиловатого дыма.

У меня в руках был аппарат в боксе. Пока осьминог полз по лагуне, я прыгал с камня на камень, снимал его. Потом влез по пояс в воду, опустил аппарат и стал снимать из-под воды.

Вода была ледяная.

Осьминог решил проскочить мимо меня. Он поплыл.

Он плыл легко, быстро, сокращая и раздувая зыбкое тело, с силой выбрасывая из себя воду. Как ракета. Сложенные плетью щупальца свободно развевались.

Осьминог доплыл до заваленного камнями прохода и повернул обратно.

Я снимал, пока не остался только один кадр. Тогда я загнал осьминога в камни и стал медленно приближаться к нему.

Он снова покраснел, испуганно поднял щупальца, развернул их, как зонт.

Я щелкнул затвором в последний раз, отвалил камни от прохода и вышел из воды.

Осьминог понял, неторопливо выбрался из расселины, повернулся и поплыл в сторону моря.

Он уже устал и плыл очень медленно.

Миновав проход в камнях, наклонил туловище, взмахнул на прощание, как плетью, щупальцами и исчез в глубине.

КАК БЫЛО

Я рассказал Телееву, что живу у старухи, у которой погиб сын – водолаз.

– Знал я Ивана, – ответил Телеев. – Вот как дело-то было…

Я записал историю, рассказанную шкипером.

Катер работал в тот день у Рейнике. На якорь стали неудачно. Косу, на которой водились трепанги, проскочили. Когда опустили под воду Ивана, он сразу сказал, что трепангов нет, надо искать, и пошел к берегу. След его пузырей потянулся к мыску. Шел он точно.

Белый шланг с красной паутинкой телефонного, примотанного к нему, провода полз с катера в воду. Шланг шевелился, как змея.

– Потрави! – просил Иван.

Он просил для шланга слабины. В телефоне получалось: по-по-по… Телефон барахлил.

– Починил бы ты его! – сказал мотористу шкипер. – А то случись что…

Моторист принес из кубрика отвертку, моток изоляционной ленты, начал искать, где плохой контакт.

– По-по-по…

Больше слабины не было.

– Надо к нему подойти! – сказал матрос.

Моторист возился у телефона.

Шкипер сам спустился в машину, врубил муфту на самый малый ход, вылез и переложил руль на борт.

Нос катера сделал широкий полукруг. Натянутый шланг сразу ослаб.

– Шланг-то у тебя где? – закричал матросу шкипер.

Тот метнулся к борту. Легкий, светящийся под водой шланг уходил под катер.

– Стой!

Как ударился шланг о винт, никто не слышал. Удар был очень тихий. Винт беззвучно перерубил резиновую трубку. За кормой вспыхнул пузырчатый родник.

– В воду! В воду! – закричал шкипер.

Матрос понял. Он сбросил только сапоги и в штанах, в рубашке кинулся за борт. Шланга он не поймал. Перерубленный винтом, он успел лечь на дно.

Вытащили отрубленный конец.

На белую резиновую культяпку смотрели с ужасом, расширив глаза.

В спешке одели второго водолаза. Опускался сам шкипер. Он кружил по дну до тех пор, пока под ноги ему не попал лежащий на гальке шланг. Он пошел по нему и пришел к обрубку. Торопясь и обливаясь потом, побрел назад. Прикрепленный к шлангу, на дне лежал человек. Увеличенный водой, он был страшен и неподвижен.

Его подняли и увезли в город.

– Вот оно что… Ну и дело, – сказал я, когда Телеев кончил рассказ.

– Подсудное, – ответил он. – Подходить под мотором к водолазу запрещено. Юлить надо.

Я не спросил, что значит «юлить». Раз человек погиб, о чем спрашивать?

Перед моими глазами стояло наклонное, дымящееся известковой пылью морское дно. Голубой водолаз в раздутом от крика шлеме неподвижно лежал на нем.

ЗАЧЕМ ЖЕ С РУЖЬЕМ!

С Главным киношником мы встретились у магазина. Шел дождь. Я был в галошах и босоножках.

Он – в блестящих резиновых сапогах.

ИНТЕРЕСНО, КАК ОН ИХ ДОСТАЛ?

– Здравствуйте! – сказал Главный киношник. – Что делаем?

– Рисуем.

– Ах да! Вас зовут…

– Николай.

– Чудесно! А ко мне уже приехали люди. Завтра будем снимать сцену: водолаз с ружьем против спрута. Приходите смотреть.

– Зачем же с ружьем? – удивился я. – Водолазы осьминога вам и так поймают. И снимутся с ним.

Главный киношник посмотрел на меня, как на маленького.

– Как вы не понимаете? У нас научно-художественный фильм. У нас сценарий. По сценарию спрут нападает на водолаза. Человека спасает ружье.

Я пожал плечами. Но раз Букин сказал, что я могу быть полезным, я стал советовать.

– Сделайте так, – сказал я. – Вы наденете водолазный костюм. Водолаз наденет костюм. Спуститесь вдвоем под воду. Водолаз поймает осьминога, отпустит, выстрелит, а вы снимете.

Главный киношник даже улыбнулся.

– Что вы! – сказал он. – Мы сделаем проще. За комбинатом мы выстроили аквариум. Три метра высоты, три метра ширины. Двадцать семь тысяч литров. Нальем пожарными помпами в него воды, пустим осьминога. За осьминогом в аквариум опустится водолаз. Мне обещали дать самого лучшего. Осьминог атакует человека, человек убьет осьминога, и все будет в порядке. Просто?

– Не думаю.

– Сразу видно, что вы не работали в кино.

КИНОСЪЕМКА

На другой день в полдень все собрались около к аквариума.

Пришло полпоселка: женщины, дети, рыбаки, водолазы.

Аквариум стоял на самом берегу. Он был высокий, как дом. Настоящая лестница вела наверх. Толстые прозрачные стенки из пластмассы блестели. Пазы в стенках были замазаны красной замазкой. Она пахла грушевым клеем. Я понюхал воздух. Прямо фруктовый сад.

Около аквариума бегали молодые киношники. Они устанавливали осветительную аппаратуру. Пожарники готовили шланги.

Главный киношник и Телеев стояли около самого аквариума.

ЧТО ЗДЕСЬ ДЕЛАЕТ ТЕЛЕЕВ?

И тут я вспомнил, что для съемки обещали дать самого лучшего водолаза.

Пожарники развернули шланги, включили помпу и начали качать в аквариум морскую воду. Светлая линия поползла вверх по прозрачной стенке. Стенка затрещала.

– Не лопнет? – спросил Телеев у Главного киношника.

– Не успеет. Мы быстро. Осьминог здесь?

Осьминог сидел рядом, в бочке. За ним специально ходил в море катер.

– Одеть водолаза!

Телееву уже привязывали к ногам медные галоши. Свинцовые подошвы ушли в песок.

– Пустить осьминога!

Бочку подняли наверх и опрокинули в аквариум.

Через желтоватую стенку было видно, как осьминог, растопырив щупальца зонтом, медленно опускается на дно.

– Теперь так, – сказал Главный киношник, – будете стрелять, когда я махну рукой.

Мне было жаль осьминога. Телееву, наверное, тоже. Каждый день он встречается с осьминогами на дне, и никогда они не причиняли ему вреда.

Телееву дали в руки ружье, заряженное гарпуном, и он полез по лестнице наверх.

Жаботинский нес его шланг.

По короткой металлической лесенке Телеев слез в аквариум. За прозрачной стеной он казался большим и неповоротливым. По его медному шлему прыгали рыжие зайчики.

Осьминог увидел человека и забился в угол.

Заметив в руках человека ружье, он насторожился.

Телеев нехотя поднял ружье. Видно, он уже расхотел сниматься. Но было уже поздно. Главный киношник махнул рукой. Телеев навел ружье на осьминога. Осьминог испуганно метнулся в сторону. Бац! – гарпун вылетел из ружья и с размаху ударил в пластмассовую стену. Стена раскололась, и двадцать семь тысяч литров воды хлынули на песок.

Телеев и осьминог вытекли из аквариума вместе с водой. Они лежали рядом. Вода с шумом стекала по песку в море.

Первым опомнился осьминог. Он со свистом вобрал в себя воздух, сгорбился и выбросил вперед щупальца. Он полз по мокрому песку, переливаясь и блестя, как стеклянный шар.

Раз-раз – первые щупальца достигли воды. Осьминог повернулся. Сильная струя воды вылетела на берег. Осьминог исчез в глубине.

Около Телеева уже хлопотал Жаботинский. Он отвинчивал на шлеме окошечки. Телеев уселся, моргая глазами, и стал соображать, что произошло.

Народ шумел. По лужам бегали киношники и размахивали руками.

Главный киношник стоял наверху, на помосте, и смотрел в пустой аквариум.

Потом он спустился и подошел к нам.

– Какая силища, а? – спросил он и потер руки. – Ничего, искусство требует жертв! Помню, бросали мы однажды с парашютом корову. Конечно, с самолета. Дверь оказалась узкой. Корова зацепилась рогами и не проходит. Пришлось идти на посадку и заменить самолет.

– Простите, – сказал я, – зачем корове прыгать с парашютом?

– Не помню. Наверно, так надо было по сценарию… Тэк-с, а что же теперь делать нам? Время идет.

– Я предлагал: опуститесь под воду.

– Это исключено. Придется сделать так. Комбинированная съемка. Отдельно осьминог – отдельно водолаз. Маленького осьминога снимаем в маленьком аквариуме. Стрелять в него будут с воздуха, через воду. Гарпун большой, но мы его потом уменьшим при печати. Затем – у меня есть где-то кадры – аквалангист на Черном море. Склеим аквалангиста и осьминога, и все будет в порядке… Помню, однажды мы в Киеве устроили пожар. Подожгли дом. Дом горит, а артиста, который должен входить в этот дом, нет. Не приехал. Пришлось потушить.

Я не дослушал. Меня позвал Жаботинский.

Надо было раздевать Телеева.

ЕЩЕ ГАЛОШИ

На остров вернулось солнце.

Дороги снова стали желтыми, а трава – зеленой.

Я вытащил из галош босоножки и положил их в чемодан. Ура! А галоши можно выбросить. Как они мне надоели! Даже походка из-за них стала у меня утиной.

Я хотел вышвырнуть их в окно, но побоялся. Мимо все время кто-нибудь да шел.

Я бросил галоши под кровать…

Вечером мы сидели около дома: я, старуха и старик.

За Амурский залив, за синие сопки опускалось коричневое солнце. Оно тускло светило сквозь дым комбинатовской трубы.

– Мне скоро уезжать, – сказал я. – Почти два месяца у вас прожил. Хорошее место – остров.

– Чего хорошего, – сказал Иван Андреевич, – дождь да снег.

– Осень, говорят, тут очень славная.

– Тридцать лет здесь живем. До войны приехали, – сказала старуха. – Привыкли. Все нас тут знают. Кем мы не работали: и матросами, и сторожами. Иван Андреевич складом даже заведовал.

– Интересно, вот летом – катер, а зимой как? – спросил я. – Как до города добираетесь?

– Зимой дорогу по льду накатывают. Машины, считай, каждый час ходят. Кроме нас, на острове и зверосовхоз, и школа.

Я представил себе, как по весне ломается лед и эту дорогу уносит в море. Там она и плавает по кусочкам: льдина за льдиной – на каждой отпечатки автомобильных шин. А к острову в это время ни подойти, ни подъехать.

– Вы молодцы, – сказал я. – Шутка сказать – тридцать лет на острове! Прямо герои.

– Привыкли мы к тебе, – сказала старуха. – Хорошо ты у нас пожил. А я все собиралась пирог спечь. Может, успею?

– Горят они, пироги-то, у тебя, – сказал старик. – Как поставишь, так дым.

Старуха вздохнула:

– Памяти нет. И откуда ей быть теперь у меня – памяти?

СТАРИК

Я провожал Лизу с Букиным на катер.

Они приезжали проститься со мной.

На причале я увидел Ивана Андреевича.

Домой мы с ним шли вместе.

– Иван Андреевич, – спросил я, – зачем вы все время ходите на причал?

Он не ответил, остановился, вытащил из грудного кармана записную книжечку. В книжечке лежала сложенная вчетверо вырезка из газеты.

Через двадцать лет

Йошкар-Ола (ТАСС). В семью учителей Соколовых пришла радость. Во время войны из Ленинграда был эвакуирован вместе с детским садом и пропал без вести их четырехлетний сын Гриша. Отец и мать тоже были разлучены и встретились только после войны в Йошкар-Оле. Здесь они остались работать. Сейчас оба учителя на пенсии. Неделю назад стол розыска сообщил, что их сын, Григорий Акимович Соколов, жив и работает в Кемерове. Вчера на перроне городского вокзала произошла трогательная встреча. Григорий Акимович вместе с женой и сыном приехал навестить родителей.

– Приехал навестить, – сказал одними губами старик. – Вместе с женой и сыном. Их сын Григорий Акимович.

Видно, он знал заметку наизусть.

Я отдал ему аккуратно вырезанный клочок пожелтевшей бумаги. На сгибе бумага была подклеена.

Мы молча пошли к дому. Над дорогой в кустах, где строили новую школу, кто-то упорно бил молотком в рельс: день… день…

ГОЛУБОЙ ОСКОЛОК

Все было сделано, все зарисовано. Я прощался с островом.

Я бродил по берегу.

Среди белой и розовой, обкатанной морем гальки чернели пятна золы от костров. По воскресеньям в солнечные дни здесь гуляют семьями.

Подошвы вязли в пластах прелой зелени. Пузырчатые коричневые листья морской капусты щелкали под каблуком.

Весь берег был усеян обломками раковин. Море выбрасывало их годами. Ломкие, побелевшие от солнца, они лежали грудами.

Один обломок раковины я поднял.

Он был не такой, как остальные. На вогнутой его поверхности сидела перламутровая шишечка.

Странное дело!

Бывает, что внутрь раковины попадает песчинка. У моллюска, живущего в известковом домике, нежное и мягкое тело. У него нет рук. Он не может избавиться от песчинки. Резкая боль заставляет его обволакивать песчинку корочкой перламутра. Один слой, второй. Получается блестящая молочная бусина – жемчуг.

Чтобы достать жемчуг, искусные пловцы ныряют на дно. Они отдирают от камней крупные иззубренные раковины, складывают их в мешочки у пояса.

Это очень тяжелый труд.

А тут прямо под ногами, рядом с золою костров…

Я присмотрелся к осколку. Еще недавно он был половинкой раковины, по краям – свежий излом, на выпуклой поверхности – мазутный след каблука. Кто-то наступил башмаком – крак! – и прошел мимо.

Нарост в одном месте имел дырочку. Сквозь нее виднелось что-то темное и блестящее.

Что, если разбить? Может, из него выкатится темно-голубая жемчужина? А может, всего-навсего серый камешек?

Я сунул осколок в карман и пошел дальше. Я знал, что никогда не разобью раковину. Она будет лежать у меня дома вместе со всякими редкостями. Будут приходить гости и, взяв в руки, рассматривать ее и спорить.

А там внутри будет ТАЙНА.

ЮЛИ-ЮЛИ!

Я уезжал рано утром. Стараясь не шуметь и не будить стариков, я собрал чемодан, вышел из дома.

Около проходной меня догнал Иван Андреевич. В руках у него был сверток, перевязанный шпагатом.

– Вот… – сказал старик, задыхаясь. – Вам… от нас…

– Зачем такое беспокойство, Иван Андреевич? – сказал я. – Большое спасибо за все. Я не хотел вас будить. Тут, наверное, пирог?

– Пирог.

– Вот видите, сколько хлопот. Большой привет супруге. Не поминайте лихом!

Я положил сверток в чемодан и пошел к причалам.

ВСЕ-ТАКИ СПЕКЛА ПИРОГ!

Я зашел на бот проститься с командой МБВ-10.

Мы пожали друг другу руки.

– Приезжай! – сказал мне Телеев.

– Осенью иду в школу! – сказал Шапулин.

– Книжку пришлите! – попросил Дед.

Катер почему-то в этот день не подошел к причалу, а стал на рейде. Меня повез к нему Жаботинский.

Он положил в лодку мой чемодан, взял одно весло, оттолкнулся от берега.

– А второе весло? – спросил я.

Веня не ответил. Он вставил весло в веревочную петлю на корме, встал во весь рост и начал раскачивать весло из стороны в сторону. Он раскачивал его и крутил вокруг оси. Весло врезалось в воду, как винт.

Лодка дрожала и шла вперед.

– Это называется юлить! – весело сказал Веня. – Юли-юли!

Так вот как надо было подходить к водолазу!

– Я писать буду, Веня, – сказал я. – Остров Попова, до востребования, Жаботинскому?

– Зачем Жаботинскому? Моя фамилия Томский. Жаботинский – прозвище.

Я вспомнил, как Веня носит на бамбуковой трубке стокилограммовые бочки. Конечно, он – Жаботинский.

Лодка подошла к катеру. Веня протянул мне чемодан.

– До свидания! – сказал я.

Веня поднял руку.

Лодку относило течением. Веня встал на корме, завертел веслом, и нос лодки тотчас же повернул к берегу.

Сегодня вечером я улечу домой.

НА АЭРОДРОМЕ

На аэродроме во Владивостоке я целый час ждал самолета.

Проголодался, открыл чемодан и вытащил сверток.

Попробуем пирог.

Я положил сверток на стол и развязал шпагат. Внутри была газета, в газете почему-то ДВА СВЕРТКА.