Текст книги "Извек"

Автор книги: Святослав Аладырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Незаметно, как удача при игре в кости, перелесок кончился. Дорога плавно забрала влево, обходя пригорок со сторожевым застругом. На фоне неба темнел частокол, скрывающий тесный двор с избой и высокой башенкой. В смотровой клети темнела фигура дозорного и, не успел Сотник съехать с дороги, как до него донёсся короткий свист. В частоколе обозначились бойницы в толщину бревна. Лиц за бойницами было не разобрать, но Извек знал, что его внимательно разглядывают через наконечники трёхгранных пробойников.[19]19
  Пробойник – трёхгранный (бронебойный) наконечник стрелы.


[Закрыть] Хотя, наверное, уже нет: на таком расстоянии Ворона даже спьяну не спутаешь.

Он не ошибся: воротина поползла в сторону и в проёме, куражно расставив руки, показалась громадина Рагнара.[20]20
  Рагнар – реальный человек, язычник (г. Москва)


[Закрыть] Пропуская всадника в распахнутый створ, великан широко улыбнулся и потрепал Ворона за уши:

– Ты вовремя сюда явилась, птица. Овёс ещё остался, да и воду ещё не всю выхлебали.

– А я что, не в счёт? – возмутился Сотник.

Рагнар хохотнул.

– И тебе, сокол, кое—что перепадёт! Давеча, Павка-Тур[21]21
  Тур – реальный человек, язычник, призёр чемпионата «Меч России–98»


[Закрыть] кабанчика добыл, небось, уже прожарился. Определяй ушастого к кормушке и давай за стол.

Заперев бойницы, стали подтягиваться лучники. Здоровались, хлопали по плечам, вели в избу. Там уже гремели лавки, брякали глиняные плошки. Вошедшему высвободили место у окна, лицом к двери, дабы каждого видел и слышал. Павка-Тур, прозванный за немалый рост Осадной Башней, двинул гостю блюдо с кабаньей лопаткой, в рубленном с солью зелёном луке. Молча ждал, знал, что расспросы хороши после еды. Заметив, как гость быстро расправился с угощением, привстал.

– Подложить ещё?

Сотник спешно замотал головой.

– Лучше с собой малость возьму. Велено быть обратно, не мешкая.

Рагнар понимающе кивнул, взглядом отослал одного из дружинников собирать еду, сам уселся поближе. Извек собрался с мыслями, кое—как передал спутанное поручение воеводы, постаравшись, чтобы засечники поняли общий смысл. В заключении пересказал поучения заморских послов, как надобно жить по новому покону. Засечники кривили лица, играли желваками, но слушали не перебивая. Лишь когда рассказ закончился, раздалось несколько злобных восклицаний и стол вздрогнул под тяжёлым кулаком Осадной Башни. Сотник успокаивающе поднял руки.

– Буянить не велено! Велено быть готовым. Поглядим, чё они замыслили, а там и посмотрим. Тем паче, что от присяги князю деваться нам некуда.

Не сказав больше ни слова, двинулся к двери. Оглянувшись на удрученных ратников, поклонился.

– Благодарень, други, за угощение! Пора мне.

Когда садился на коня, Рагнар вынес берестяной скрутень[22]22
  Скрутень – свёрток, узелок с добром и т. п.


[Закрыть] с дорожным перекусом. Деловито сунув пищу в седельную суму, хлопнул Ворона по крупу.

– Лети, птица. Да хвост береги, и свой, и хозяйский.

Конь запнулся, осмысливая сказанное, но подгоняемый жизнерадостным хохотом Рагнара, деловито двинулся со двора. Вслед донёсся прощальный скрежет воротины и грохот тяжёлого засова. Ближе к вечеру окоём[23]23
  Окоём, оглядь, озорь – горизонт.


[Закрыть] начало застилать серой мглой. Свинцовые тучи, медленно наползали на небосклон и, вскоре, равнодушно поглотили белую монету солнца. К месту ночёвки подъёзжали в ранних мышиных сумерках.

Помня давешние косички, Извек подозрительно огляделся, но всё—таки решил остановиться в знакомом месте. Ворон поспешно напившись, подсеменил к костру и, едва не свалив жерди подпорок, примостился между Сотником и навесом. Пока хозяин ужинал, конь бдительно топорщил уши, всем видом показывая, что теперь, до утра будет настороже. Вопреки опасениям, ночь не принёсла никаких неожиданностей и конская грива осталась нетронутой. Наскоро перекусив, Сотник заторопился в Киев. От вчерашних туч не осталось и следа. Ярило блистал во всей красе и Ворон припустил размашистым намётом, рассекая широкой грудью тугой утренний воздух. Придорожная трава щедро брызгала кузнечиками и мелкими птахами. Вот—вот впереди должна была показаться деревня, от которой до Киева рукой подать.

Ворон перебился на лёгкую рысцу. На изгибе дороги сопнул, вытянул голову, пошёл медленней. Извек тоже заметил в разливах высокой травы грязно—белый сполох. Свернув туда, различил, что пятно двинулось. Однако конный пешему не чета, и скоро Ворон уже выпереживал паренька в рванной, забрызганной красным, рубахе. Тот, измотанный погоней, с ужасом оглядывался на дружинника, но всё бежал, спотыкаясь, покуда не запалился и не упал, хватая ртом воздух. Сотник осадил коня, воротился, в недоумении остановился над упавшим. Где это видано, чтобы народ, словно тать, от княжьих ратников бегал. Свесившись с седла, присмотрелся к беглецу, заговорил:

– Ты что сорвался то? Может белены объелся? А подрал тебя кто?

Парубок[24]24
  Парубок – юноша.


[Закрыть] всё сипел, облизывая пересохшие губы, на всадника поглядывал со страхом и ненавистью. Извек подождал, потянулся к перемётной суме, бросил отроку флягу. Тот жадно хлебнул, плеснул воды в ладонь, вытер чумазое лицо. Оглянулся на дорогу, по которой ехал Извек, что—то смекнул, заметно успокоился.

– Так ты… не из Путятиных псов будешь?

– Не из них, – согласился Сотник. – А что приключилось—то?

– Крещение у нас было.

– Крещение? – не понял Извек. – А почему не кольцевание? Может одёжка целее была бы?

Парубок насупился неуместной шутке. Оглянувшись в сторону деревни, ещё раз вытер лицо и исподлобья глянул на Сотника.

– Кольца новому богу ни к чему. Он с крестом пришёл, вот и было крещение! Езжай, сам увидишь. – закончил паренёк и, устало поднявшись, двинулся к лесу.

– Погодь! – окликнул Извек, но отрок только отмахнулся.

– Езжай, сам всё увидишь!

Дружинник развернул коня. С неприятным холодком в сердце вспомнил про затею Владимира, о которой последнее время всё чаще говорили в Киеве. Ворон вдруг тихо и тоскливо ржанул, топорща ноздри встречному ветру. Впереди, за деревьями мелькнуло серебро речушки. Чуть левее обозначились крайние дома. Извек оглянулся на парнишку, чья фигурка уже скрывалась за листвой и вновь вгляделся вперёд. Дивясь, что солнце на полдень, а у домов не видно ни души, привстал в стременах и двинулся взглядом от домов к реке. Берег показался странно кочкастым, хотя Сотник чётко помнил ровную пологую полосу песка. Направив коня к берегу, различил белые пятна, будто вдоль воды сыпанули снегом. Однако, подъехав ближе, понял, что за снег пал у кромки воды. Сотник не верил своим глазам: вдоль всей веси видел залитый кровью берег и горы неубранных трупов, над которыми уже собирались тучи жирных ленивых мух.

Ворон, сверкая белками глаз, упирался и норовил отойти подальше, но рука хозяина заставляла идти мимо наваленных в беспорядке тел. Все как один в белых рубахах: мужи, старики, дети, жёны. Колени штанов и подолы сарафанов испачканы побуревшим от крови песком. Алые брызги и разводы поглотили краски яркого узорочья. А там где полотно сохранилось белым, вышивка словно вытекала прямо из кровавых пятен.

Никто не вооружён, одеты как на праздник, вокруг, на песке, только следы киевских подков. Миновав последнего убитого, двинулся от реки. В опустевшей веси пустил коня медленным шагом, надеясь встретить хоть одну живую душу. Мрачно вслушивался в жуткую тишину, пока краем глаза не уловил движенье. Спешился, набросил повод на дощатую ограду и беззвучно протиснулся в узкий пролом. Прокравшись вдоль частого плетня, прильнул к прорехе и затих. Взору предстала мерзкая картина.

Посреди пустого двора шнырял костлявый чернец из числа Сарветовых подручных. Не опасаясь заколотых на берегу хозяев, монашек деловито промышлял на бесхозном. Перебирал найденные в доме туяски и скрыньки,[25]25
  Скрынька – кубышка, маленькая коробчонка или сосуд.


[Закрыть] высыпал содержимое на землю и, отобрав из барахла что поценней, брался за другую коробчонку.

Не укради… вдруг припомнил Извек, поглядывая по сторонам. Однако, судя по всему, в опустевшей деревушке чернец задержался один. Неподалёку, за домом, дожидался конь. Холёный жеребец, явно из княжьих конюшен, щипал травку, нетерпеливо вскидывал голову. Его хозяин, тем временем взопрел от усердия, роясь в чужом добре. Шумно сопел, утирал рукавами потную морду и щурился, боясь упустить какую—нибудь малость. Наконец, руки дошли до потёртого кузовка. Из вороха лент и красной тесьмы выпали витые пряжки, пара серебряных гривен, и берестяная коробчонка. От падения, крышка отскочила, и солнце засияло на свадебных украшениях, копившихся в семье из поколения в поколение. Наскоро оглядев височные подвесы, фибулы и жемчужные мониста, монашек спешно утолкал всё в кожаную мошну, и в последний раз переворошил раскиданное добро.

Не найдя больше ничего ценного, оглядел двор. На глаза попался сруб погреба с незапертой крышкой. Памятуя о сладких хмельных медах, сунулся туда промочить горло. Через миг до слуха Извека донёсся визг и звуки борьбы. Из чёрного проёма вновь показался чернец, волоча за собой перепуганную девчушку. Видно та успела юркнуть в погреб, когда всех гнали на берег.

На девку глядючи, засвербило у чернеца ретивое. Притянув её к себе, грубо лапнул за грудь, но та, извернулась, укусила потную руку. Зарычав, монашек со злостью ударил девчонку в живот и, заметив как у неё сбилось дыхание, стал со вкусом бить по лицу. После третьего удара несчастная перестала ощущать опору под ногами и повалилась на землю. Толкнув её ничком на бревенчатый скат, чернец, уже не спеша, запустил руку под подол. Девчонка слабо дёрнулась, но дрожащий от возбуждения богослов резко рванул за косу, выгибая голову назад. Потом, заломав слабые девичьи руки за спину, скрутил запястья её же косой.

– Не возжелай и не прелюбодействуй… – зверея прошептал Сотник и выдвинулся из—за плетня.

Чернец запоздало углядел сбоку оскаленное лицо Извека. Пинок в бок отбросил стервятника от жертвы. Подняв кучу пыли, монашек грохнулся оземь и, закашлялся. Видя надвигающегося дружинника, спешно воздел персты. Трясущимися губами залопотал что—то про Моисея и его скрижали, но Сотник сграбастал перепуганного гада за хламиду и, заглянув в побелевшее лицо, мрачно процедил:

– Про то пусть кони думают, у них башка больше и глаза умней… а я, в твоей вере, не мастак.

Стиснув рыжее мочало бороды, крутнул трясущуюся голову. Шея хрустнула, монашек обмяк, просевшее тело в агонии засучило ногами. Сотник уцепил труп, словно мешок с требухой, и, ступив в сторону, забросил на поленницу. Огляделся. Ни души. Спешно прикрыв плачущей девке срам, размотал косу и, сунув в руки мошну с родительским добром, кивнул на проход в плетне. Девчонка, спотыкаясь, побрела со двора. Возле Ворона прерывисто вздохнула, утёрла мокрые щёки, глянула на Извека. Тот, зыркая по сторонам, забрался на коня, ещё раз осмотрелся с высоты седла, и только после этого нагнулся за ней. Усадив перед собой, направил Ворона задами, подальше от кровавого берега. За деревней, умытая из фляги, сирота кое—как пришла в себя. Разглядев дорогу на Киев, попыталась спрыгнуть, но Сотник успел удержать.

– Далеко ли собралась?

– К деду, в лес, – молвила девчонка бесцветным голосом.

– Так чё ж с коня сигать? Сказала бы сразу куда везти…

Узкая ладошка мгновенно метнулась в поле, правее деревни. Сотник вздохнул непредвиденной задержке, но решительно повернул коня в ту сторону.

– К деду, так к деду!

Добрались уже по сумеркам, еле отыскав нужную тропку меж завалов и звериных лазей. Извек уже замаялся пригибаться под разлапистыми ветками, когда Ворон непонятно дёрнул ухом: толи отгонял комара, толи почуял человека.

На тропе, как из—под земли, возник старик. Пробежал глазами по лицам дружинника и девчонки, без слов шагнул к коню и, взявшись за узду, повёл с тропы в самую чащу. Густой еловник услужливо расступался, пропуская людей, и тут же смыкался сзади в непроходимую стену. Остановились на краю маленького погоста. Приняв девчушку с седла, дед двинулся в приземистую избу, кивнул Извеку, чтоб шёл следом. Усадив обоих на лавку, принёс ковш воды. Дав внучке отпить несколько глотков, протянул питьё Извеку. Вода показалась горькой на вкус, но Сотник выпил до дна. Не удивился, когда в голове прояснилось. Ведун, тем временем, уложил внучку под медвежьи шкуры, угомонил тихим говором, пока не заснула. Вернувшись к столу, сел напротив, выжидающе взглянул в глаза.

Подумав с чего начать, Извек заговорил. Не особо останавливаясь на подробностях, рассказал про увиденное на берегу и случившееся во дворе. Ведун слушал не перебивая, только темнел, как грозовая туча. Когда же услыхал про встреченного парубка, кивнул в сторону тёмного угла.

– Будияр. Ко мне бежал.

Сотник в недоумении присмотрелся к бесформенной куче шкур. В тусклом свете с трудом разглядел выбивающийся из под края светлый клочок волос и брошенное тут же окровавленное тряпьё. Кивнул, узнав рубаху встреченного паренька.

– Я надеялся, – проговорил старик горестно. – Что кроме Будияра ещё кто—то ушёл.

Извек посмотрел на спящую девчушку, покачал головой.

– Только эти двое. Остальные на берегу.

Сотник встал.

– Пора мне, почтенный. Велено быть в Киеве без промедления.

Старец кивнул, тяжело поднялся, двинулся из избы. В небе уже заблестели первые слёзы звёзд. Ворон звякнул удилами, торопя хозяина, топнул копытом. Когда дружинник оказался в седле, ведун снова взялся за повод и двинулся сквозь стену чёрных елей. Шел молча, пока не вывел из леса. Остановившись на краю наезженной дороги, отпустил узду и, мрачно сверкнув глазами, глухо заговорил:

– Ещё мой дед рёк, что Владимир, для нашей земли, имя гиблое. Коли до власти дорвётся, большим бедам быть… – старик помолчал, сжав губы, вздохнул. – Лучше бы ошибся…

Пошарив в висящей на плече калите, протянул на прощанье берестяную скрыньку.

– Это тебе, гой! Оберег тут могучий. Для внучки готовил, однако, теперь без нужды, сам за девкой присмотрю. Тебе же, чую, ещё пригодится. Откроешь на молодую луну, оденешь на плетёный шнур чёрного шелку… Да на гривну смотри не нацепи – на гривне, кроме Молота Тора, ничто силу не имеет.

Волхв глянул в лицо Извека, приложил тыльную сторону ладони к груди и величаво, вытянул перед собой. Потом ступил в сторону и растаял, как туман на заре. Сотник тряхнул головой, повторил знакомое с детства приветствие и, упрятав скрыньку за пазуху, поскакал к Киеву.

Глава 5

Кто доверил сердцу голос,

тот змеёю не шипит.

Языческая пословица

В город въехал далеко заполночь. Направил коня к знакомой корчме. Ввалился пошатываясь, будто пол ночи гулял в другом месте. Вопреки обыкновению, корчма была тиха и почти пуста, если не считать нескольких человек, спящих кто за столами, кто под столом. Извек хлопнул заспанного корчмаря по плечу и, заплетающимся языком, старательно выговорил:

– Тащи чего в клюв кинуть, а то с вечера пивом подкреплялись, бражкой закусывали, а вином запивали. Пора уже и зубы во что—нибудь воткнуть.

Хозяин сонно кивнул, натыкаясь на столы и лавки, двинулся за едой. Зная неприхотливость Сотника, принёс остывшей каши, плошку сметаны и бок печёного осетра. Постоял, глядя как гость набросился на пищу и, подумав немного, притащил вдобавок кусок пирога и крынку кваса. Извек благодарно кивнул, хлебнул прямо из крынки и вернулся к каше.

Из—под соседнего стола, распугивая опухшей рожей зазевавшихся тараканов, выполз знакомый путятинский ратник. Медленно осознавая где находится, повёл взглядом по столу, пока мутные очи не наткнулись на кружку. Неверной рукой сцапал, поволок к себе. Ощутив, что на дне что—то плещется, неверяще поднёс к носу, понюхал, облегчённо вздохнул. Прислонив бадейку к губе, обеими руками, бережно запрокинул. Выцедив последний глоток, сплюнул утонувшую за ночь муху, потряс кружку над раскрытым ртом. Поймал языком последнюю каплю, беспомощно оглянулся на Сотника. Извек, не переставая жевать, приглашающе махнул рукой. В красных глазах страдальца мелькнула неподдельная радость. Корчмарь понятливо вздохнул и устало побрёл за бражкой.

– Поздорову ли живёшь, Сотник? – прохрипел дружинник, грохая на стол порожнюю кружку.

– Поздорову, Мизгирь, поздорову. Надо бы здоровей, да некуда. А ты как?

Похмельный ратник глянул в лицо Извека, но быстро отвёл глаза. Рассматривая свои дрожащие пальцы, несколько раз кивнул.

– Тоже здоровей некуда. И веселей некуда. Особенно после вчерашней забавы.

– Эт которой? – невозмутимо поинтересовался Извек. – Что—то я не слыхал о праздниках. Разве что, пока меня не было, что—то новое выдумали.

– Ага, выдумали. Крещением зовётся. Такое веселье, что в башке до сих пор одни ошмётки вертятся.

– Да что было—то? – продолжал дурковать Сотник.

– Чужого бога славили! – процедил Мизгирь сквозь зубы, медленно распаляясь от непонятливости собеседника: – Пока ты на заставе прохлаждался, мы тут нового господина себе на шею сажали. Христосом зовётся, на перекладине висит, да всех жить учит! Потом купанье объявили, да так все обрадовались, что копьями подгонять пришлось. А тех, кто не шёл… по княжьему приказу железом рубили, не глядя кто стар, а кто мал.

Мизгирь, забыв про кружку, подался вперёд. Глаза стали дикими, щёку дёргало судорогой, слова срывались с губ и гвоздями били в уши.

– Я двадцать пять годов прожил, а не помышлял, что придётся на нашей земле свой же люд рубать. И за что?! За какое—то чучело, у которого все люди – рабы божьи? Я с пятнадцати лет в походах, всякого насмотрелся, но чтобы наёмных печенегов посылали волхвов ловить, такого и в горячке не видывал.

Голос его сорвался на крик:

– И людских глаз таких не видывал! Ты их рубишь, а они стоят с детьми на руках и смотрят тебе в глаза! А в реку не идут! – его кулак хрястнул по столу. – Не идут они в реку! Понял?! Мизгирь умолк, губы задрожали. Сглотнув комок в горле, уже тихо продолжил:

– Так, что радуйся, что на засеке отсиделся.

– Радуюсь. – тихо обронил Сотник.

Мизгирь отставил кружку и приложился прямо к кувшину. Кадык под чёрной бородой запрыгал. Опустив пустой кувшин, утёрся ладонью.

– Опосля вчерашнего новый приказ. Велят удальца сыскать, который одному из чернецов шею свернул. Их, монахов этих, давеча семь штук передушили. Народ наш сам знаешь какой: коли кривда на двор лезет, сам князь не указ, кишки враз выпустят. Однако, тут случай особый. Этот чернец, Егорий, личный доверенный самого Сарвета. Потому, видать, и кличка была – Холм Огородный, что главный осведомитель в важных делах. Так вот его вчера вечером, в одной из крещённых весей, дохлым нашли. На дровах валялся, мокрый, да обгаженный, а морда на спине. Кто—то гораздо постарался, башку едва прочь не отвернул. Нынче будем искать кто. Только думаю вряд ли найдём… даже если отыщем. Половина наших с ним брататься готовы, не то, что ловить. Для виду придётся, конечно, пометаться по округе. Да Владимиру, небось, забот и так вдосталь, скоро сам забудет.

Сотник заставил себя прожевать очередной кусок рыбы. Глотнув кваса, перевёл разговор на другую тему:

– А что княжий отряд печенегов?

– Наймиты—то? – нахмурился Мизгирь. – Этих, ещё третьего дня, послали волхвов отловить, чтобы помех новому богу не чинили. Князь не глуп, знает, что наши в таком деле без пользы, вот и направил басурман. Да только не сдюжили они. Эрзя правильно смеялся: куда им до огурцов, когда они с рассолу дрищут.

– Что так? – настороженно поинтересовался Извек.

– А то, что объехали все ближние капища и почти никого не нашли. Потом один мил человек посоветовал на лесном погосте поискать, у Селидора. Ну те, с дуру и поискали. Ни один не вернулся, все три сотни окрест погоста полегли. Видать от волхвов Перуну хорошая жертва досталась.

Сотник приложился к крынке, помолчал, шутливо вздохнул.

– Зря они туда поехали. Синего Волка, в лесу и с полтыщей не словишь, а ежели ещё с волхвами… – Извек покачал головой. – Тут уж лучше самим себя зарезать – хоть мороки меньше.

С улицы донеслась перекличка третьих петухов. За соседними столами зашевелились ещё двое похмельных. По привычке, сперва лапнули ножны, потом открыли глаза. Сотник поднялся и, поймав взгляд корчмаря, опустил на угол стола монетку.

– Промочи ребятам горло, а мне пора.

Мизгирь протянул волосатую ручищу и, стиснув на прощанье предплечье Сотника, негромко проговорил:

– Ступай, друже. Встретишь того, кто чернеца Егория приплющил, налей ему от нашего имени.

– Налью, – честно пообещал Извек и подался к дверям.

После перегара корчмы, утренний воздух зазвенел в голове и растёкся по телу родниковой свежестью. Почувствовав хозяина в седле, задремавший Ворон стукнул копытом, встряхнулся и привычно направился на двор воеводы. По дороге несколько раз обходил пятна почерневшей земли, видать и в Киеве не обошлось без резни. До дома воеводы не попалось ни одной живой души. Не обращая внимания на надрывающегося пса, Сотник спешился, взошёл на крыльцо и грохнул кулаком в дверь. Пождал, грохнул ещё. После третьего удара изнутри послышались шлепки босых ног. Сонный голос сварливо помянул Чернобога, чуть погодя скрипнул засов. Дверь приоткрылась, пропуская опухшую поцарапанную рожу с заплывшими глазами. Мутный взор медленно осветился пониманием и Извека едва не свалило волной перегара.

– А, птичье вымя… Воротился значитца? Чё ж с ранья припёрся? Валяй спать. Опосля завтрего явишься, коли раньше не покличу. Валяй…

Грохнуло. Сотник в раздумьи поглядел на захлопнувшуюся перед носом дверь и, плюнув на рычащего пса, двинулся к Ворону. Внезапно почувствовал, как усталость навалилась на плечи, будто лодья гружёная камнем. В самом деле, теперь бы упасть битым лебедем, и пусть Дрёма[26]26
  Дрёма – бог сна и сновидений.


[Закрыть] стукнет по голове так, чтобы не просыпаться до вечера…

…Разбудил крик вечерних петухов. В доме было темно, а за окном краснел затухающий небосклон. Сотник потянулся, понял, что проспал от рассвета до заката и, как говорил Мокша, день прожит не зря. В животе ощущалась пустота, как в дырявой суме калики. Под громкую перебранку голодных кишок, Извек умылся и отправился в журку: самое время ублажить тоскующее брюхо, да прислушаться к новостям. Не особо удивился малолюдным улицам. По всему, народ ещё не отошёл от давешнего крещенья. То тут, то там со дворов доносились плачи, причитания, вой собак. В конце улицы мелькнул конный разъезд, проехало четверо. Видать не шибко порадовал новый покон, если караулы удвоены.

В корчме было тише обычного, еды почти не видно, питья же прибавилось втрое. Лица сплошь невесёлые, говоры негромкие, взгляды кислые. Баклажки опрокидывали чаще, надеялись залить горечь в душе, но, судя по ссутуленным плечам, без особого успеха.

Эрзя, подперев щёку кулаком угрюмо глядел в кружку. Круглолицый Мокша только шевельнул лопатоподобной ладонью.

– Не стали тебя будить, и так вернулся чуть свет. Ведаешь ли что тут без тебя было?

– Ведаю, ведаю, – спешно ответил Извек, двигая к себе нетронутое блюдо с кашей. – Как сами—то?

– Вот пытаемся понять, – отозвался Эрзя, решившись всё же отхлебнуть из кружки. – Сами вроде ничего, токмо на душе будто Ящер нагадил. А у Владимира на дворе пир, созывают всех, кому не лень, новый покон славить.

– Чё ж не пошли?

– Охоты нету, – буркнул Мокша. – Да и поганых—самотных[27]27
  Самотный – себялюбивый, эгоистичный.


[Закрыть] многовато набежало. Из дружин только путятинские, да и то не все. Остальные вовсе не наши. Сарветовы подстилки, Черняховские прыщи, да иудеи с ромеями. Рвут глотки, кто кого громче Красно Солнышко восхвалит, да нового бога помянёт.

Извек жевал, изредка поглядывая на друзей. Покончив с кашей, промочил горло, прислушался к затихшему брюху и повторно потянулся за пивом.

– Слыхал я, Перуна с Могурой давеча закорчевали и в огонь, вместе с волхвами.

Мокша, не глядя на Сотника, еле заметно кивнул. Извек же, будто не заметил сжатых губ, продолжил расспрос:

– Белояна тоже пожгли?

– Белояна то? – хмыкнул Эрзя. – Да ты, Веша, никак с дуба рухнул. Он же намедни Владимиру жизнь спас, целое покушение расстроил. Нет, Белоян при князе, и в полном здравии.

– Так волхв же, – удивился Извек. – Тем паче, что с медвежьей мордой нового покону и не выговорить.

Эрзя понизил голос, заговорил в стол, так, что слова едва долетали до ушей Сотника.

– У Белояна, в последнее время, один покон: оберегать князя. Владимир его единственное детище, вот и бережёт робича, закрывая глаза на любую дурь дитяти. Оно и понятно, на старости лет хочется хоть кому—то быть нужным, а там хоть трава не расти. Князь это прекрасно знает, потому и доверяет. А на то что волхв, ему совершенно наплевать.

Эрзя умолк, а Мокша снова кивнул и, сопнув широким носом, добавил:

– Да Владимир с самим Ящером побратается, если ему с этого выгода будет. Это у него только на словах честь, доблесть, величие земли русской… На деле же, во главе угла, величие Владимира Красно Солнышко.

– Похоже на то, – согласился Извек. – Не даром тать Залешанин едва не правой рукой стал, а раньше его, душегуба, в нужнике бы утопили, или меж берёз раздёрнули.

Эрзя с Мокшей переглянулись, а Сотник хрустнул сжатым кулаком и сквозь зубы продолжил:

– Рагдая же и не вспоминают. А герой был каких поискать.

– Герой хорош мёртвый, – мрачно проворчал Эрзя. – Дабы его именем оправдывать свои дела и наставлять верности доверчивых юнцов.

Все трое надолго замолчали. Подливали из кувшинов, поглядывали на сидящих за другими столами. Судя по выражениям лиц, те тоже кисли. Разговоры не клеились и паузы заполнялись обильным питиём. Хмель медленно но верно заползал в головы, притупляя кручину и застилая глаза вязким туманом. Сотник прислушивался к беседам, но в корчме, будто сговорившись, избегали вспоминать давешнее крещение. Наливались брагой мрачно, со злостью, почти силой вливая хмельное питьё в протестующие глотки. Потухшие глаза мутнели, в непривычной тишине то и дело слышался зубовный скрежет.

Уже не раз в сумраке корчмы сверкал взгляд Микулки. Молодой витязь явно имел серьёзный разговор к Извеку, но терпеливо ждал пока народ разойдётся на отдых. Захмелевший Мокша уже в третий раз порывался брататься со всеми, но, влекомый под руку более трезвым Эрзёй, затих и со слезами на глазах подался к выходу. Следом двинулся вечно задумчивый Велигой с простодушным Репейкой. Зашевелилась и троица, сменившаяся с дальней заставы: Лют, Коростель и Полаб. Долго толклись в дверях, никак не попадая в широкий проём и цепляя плечами доски косяка. Когда же наконец миновали порог, затянули протяжную песню. Сквозь притворенную дверь донёсся могучий запев трёх лужёных глоток:

 
Колесо вперёд, колесо назад,
знает скрип сердец правды стороны…
 

Корчма потихоньку пустела. Придерживая за плечи хмельного Льока, двинулись домой Сухмат и Рахта. За ними потянулись ещё несколько человек. Вскоре поднялись и приятели Микулки. Проводив их нетерпеливым взглядом, молодой витязь окинул корчму острым взглядом и подсел к Извеку. Сотник хлопнул по крепкому плечу.

– Сам—то как?

– А что нам сделается? Мы при Владимире, как у Перуна за пазухой. Разок—другой на глаза попались и живём себе припиваючи. Пиво надоест – хлебаем бражку, бражка наоскомела – медами запиваем. И службу правим как велено: надо подвиг – сделаем подвиг, надо волю князя утвердить – утверждаем. Надо терпеть выродков, что при дворе крутятся – терпим.

Микулка помолчал, сжал кулак, похрустел мослами, добавил:

– Пока терпим. Пока!

– Вот и гоже! – улыбнулся Извек. – И надо терпеть до поры до времени. А там уж как придётся.

Сотник наполнил свободную кружку, но Микулка отодвинул угощение, нахмурился.

– Бедулька тут одна народилась. Сарветовы псы на тебя зубы навострили. Злятся, твоему непочтению и тому, что в делах их не помогаешь. Проведали, что лучше прочих округи знаешь и желают, чтобы ты к ним на доклад ходил, рёк как народ живёт: кто по старым поконам, а кто по новым. Ещё хотели заставить тебя проводником стать, чтобы тайные капища показал, на волхвов их выводил, укромы искал. Однако, чуяли, что не пойдёшь на это и ломали головы как тебя примучить. Нынче, почитай, удумали.

– О как! – невесело улыбнулся Сотник. – Ну и…

– Чернях с Сарветом брякнули у князя, будто возле убитого Егория Холма Огородного твой след видели. Дескать, надо тебя прищучить, да заставить отслужить свой грех.

Извек напрягся, но глаза держал весёлыми. Спешно соображал, мог ли оставить следы на утоптанной земле. Ничего не подозревающий Микулка тем временем продолжал:

– Владимир уж было согласился отдать им тебя на наказание, да наши вовремя обмолвились, что тебя в то время на дальнюю засеку посылали. Потом и воевода припомнил, что ты на следующий день, утром вернулся и при Егории оказаться никак не мог. Так что остались они с хреном от пожилого зайца. Но думки свои, псячьи, наверняка не оставили. Ты бы остерёгся что ли, да почаще пред княжьи очи появлялся, глядишь Красно Солнце сподобится, да чином одарит. Кое—кто из врагов хвосты бы маленько поджал, поутих, а то и вовсе языки свои в дупы позасовывал.

Сотник незаметно перевёл дух, хмыкнул, сводя всё к шутке.

– Чины говоришь? А на кой они мне? Меня и так любая собака Сотником кличет, чем не чин? Чай, не мелочь какая… цельный сотник! Хотя мне и в десятниках не скушно!

– Да ты же, ежели бы не твой характер, давно бы тысяцким стал.

– Как княжьи псы Добрыня и Путята? – прищурился Сотник.

– Как Извек! – недовольно пояснил Микулка. – А так нажил себе врагов целую свору и мыкаешься из—за их козней, как неприкаянный. Чернях вон, сука, дерьмом весь исходит, придумывая как тебя извести. Сам, скотина скотиной, ничего, кроме как к князю ластиться, не умеет, а ходит в любимчиках. Ты же, как пробитая лодья, едва на плаву держишься.

– Ну, не так, чтобы совсем еле держусь… – пожал плечами Извек. – Люди же знают, кто есть кто.

– Так то люди. Люди всегда всё знают, да только толку от этого мало. А князь, если бы не любил кулачные потехи, давно бы прислушался к Черняховским паскудствам и заслал бы тебя на веки вечные в какую—нибудь глухую засеку. А так конечно! Любит наше Солнышко поглазеть на своего надёжу—бойца, кувыркающего всех подряд, от цареградских поединщиков до мордоворотов ярла Якуна и заезжих новгородских силачей. Особливо после того, как ты, с перепою, да с недосыпу, повалял Ваську Буслаева. Только привечает тебя, как бойца—кулачника. А достойно ли тебя такое?

– Да знаю, – досадливо поморщился Сотник. – Думаешь мне нравится в потешных бойцах ходить? Однако, при нынешних песнях, уж лучше в потешных ходить, чем в тысяцкие лезть.

Кулак Микулки грохнул по столу.

– Эт почему же!

– А потому, – спокойно проговорил Сотник, глядя парню в глаза. – Что ИЗВЕК никому, никогда гузнище не лизал! И, пока жив, делать этого не будет! Ни Черняхам, ни Сарветам, ни князю!

Микулка огляделся, убеждаясь, нет ли чужих ушей, и уже печально качнул головой.

– И это люди знают. Кое—кто даже завидует, хотя и катается по жизни, как сыр по салу. Но тебя буяна всё равно жалко…

– А вы себя жалейте, – оборвал Извек. – Мне и так гоже. Пока голова и руки есть, я сам о себе позабочусь. А коль совсем припечет, так брошу всё, да сам подамся в глушь, в леса, в земли дальнодорожные. И плевать мне на всю эту засупонную возню.