Текст книги "Объятье Немет (СИ)"

Автор книги: Светлана Ремельгас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Хотя Ати не ответил бы, где находится родина варази. Они всегда казались ему странствующим народом.

Странствующим и все же оседлым.

– Вот оно как, – Зарат сложил послание. – Твой дядя странный человек.

Настал черед шкатулки. Ати вдруг показалось, что сейчас он вернет письмо и плату и попросит уйти. Но наваждение рассеялось.

– Впрочем, не бедный.

Зарат, похоже, остался доволен суммой. Его внимание, до того безличное, обратилось к посетителю, и несколько секунд Ати кожей чувствовал это прикосновение. Тяжелое и бесцеремонное.

– Я подготовлю его к погребению, – согласился бальзамировщик. – Сделай так, чтобы тело принесли к закату. Мне нужна будет неделя. Через неделю его доставят обратно.

Ати торопливо кивнул, однако Зарат не закончил.

– Но к исходу месяца вы должны будете доплатить.

– Доплатить? За что?

Он правда не понимал.

– За то, что я обрежу нить. Здесь, – хозяин указал темным, будто из дерева вырезанным пальцем на шкатулку, – хватит только за половину работы. А я должен обрезать нить, чтобы закончить ее.

Это звучало так, словно было чем-то само собой разумеющимся. Чем-то, лежащим в сути вещей. И тут Ати сложил, наконец, обрывки разговоров, осознал давно дремавшую в голове идею. Он понял, почему Меддема Зарата называли швецом.

– Сколько понадобится доплатить?

– Не больше, чем ты дал уже мне.

Признаваться, что не знает, сколько денег принес, Ати не стал.

– Конечно. Мы заплатим.

– Тогда сделай, как я сказал, – подвел итог Зарат.

Разговор был окончен. Да и о чем еще было им говорить? Но именно сейчас, когда задача, мнившаяся невыполнимой, оказалась исполнена (возможно, потому как раз), Ати ощутил в себе невиданную храбрость. Ему захотелось заглянуть в шкатулку – и в письмо, которое бальзамировщик не собирался возвращать, открыть другим предназначенные тайны. Желания такой силы посещали его редко, и ему пришлось напомнить себе, что удовлетворить это невозможно.

– Кара! – окликнул Зарат.

В коридоре раздался топот босых ног.

– Проводи гостя, – он кинул последний взгляд на Ати и отвернулся.

Не враждебный и, как казалось, почти даже не страшный. Нужно было быть ребенком, впрочем, чтобы решить, что не случалось и по-другому.

Через коридор, за двери, к воротам. Выходя из дома, Ати все-таки посмотрел на одного из стражей, и бледные в прожилках глаза, выцветшая кожа того заставили ускорить шаг. Но запеченный солнцем двор не принес облегчения. Карраш отодвинула засов и, словно могла читать мысли, усмехнулась. Зубы у нее были белые-белые и не в пример стражам живой, ехидный вид.

– Прощай. Или до свидания, тут уж как знать, – сказала она.

– До свидания, – вежливо отозвался Ати.

Оказавшись на улице, он в этот раз выбрал короткий путь. Проулками, садами совсем скоро добрался до нужного поворота. А за ним была уже и ограда.

Он, тем не менее, задержался в тени стены. И только переведя дыхание миновал привратника и ступил на дорожку. Как хотелось бы ему сейчас прогуляться среди отцовских деревьев, но впереди были более срочные дела. Он вернулся, чтобы исполнить обещание.

– Соберите покойника, – поручил Ати слуге, которого встретил первым. – И доставьте на закате к Меддему Зарату.

Немолвный ужас притворился, что не заметил.

До заката оставалось достаточно времени, но из зеленой комнаты дядю унесли сразу. Чтобы одеть и чтобы обмыть. Ати не смог удержаться и зашел туда вместо отдыха. Его звала память прошлого вечера, хоть он и знал, что от Лайлина в комнате не осталось уже ничего. Стоял, конечно, сундук, но это была старая, безликая вещь, которая могла принадлежать кому угодно.

Ати, тем не менее, заглянул в него. Перебрал ветхую смену одежды, дешевые дорожные принадлежности. Похоже, все деньги дядя отдал Меддему Зарату. В сундуке не было ничего – ничего совсем, что выдало бы в Лайлине брата одного из самых богатых торговцев Фер-Сиальце. Ничего, что выдало бы в нем хоть что-то вообще.

Печаль, которую почувствовал Ати, удивила его. Ведь он совсем не знал этого человека.

Подойдя к окну, он какое-то время смотрел, как ветер волнует листья. Потом вспомнил, что у дяди была еще палка, но палки в комнате не нашел. Видно, убрали слуги. Как же быстро исчезают следы, подумал Ати, и ему стало только грустней. Вечером Лайлин должен был покинуть свое предпоследнее пристанище – и кто знает, что станет с ним делать Зарат.

Что ж, он сам просил об этом.

Ати отвернулся от окна и решил, что исполнил все, что требовалось от него сегодня. Можно было, наконец, идти к себе.

Он, однако, не угадал. Сколько раз за утро гнал от себя эту мысль, сколько раз запрещал себе обратиться за советом – ведь вести не могли не дойти. Но оказалось, встреча все равно предстояла.

– Госпожа просила позвать вас, – сказала с порога девушка. – Она хочет видеть сына.

На покои матери приходилась половина второго этажа; большая половина. Иногда Ати казалось, что эти комнаты существуют совершенно отдельно, словно они часть другого какого-то места. А иногда – что они самое сердце дома, вокруг которого тот выстроен. Он бывал в них редко, в месяц раз или два. Мать куда охотней спускалась сама, чем принимала гостей. Но и это случалось нечасто. Спроси кто Ати, он не смог бы ответить, хотел бы или нет изменить порядок вещей.

Поднимаясь по лестнице, он пытался угадать будущее. Мать, конечно, узнала о случившемся. Но что подумала? И что хотела сказать? Отец был и ближе ему, и понятней. Насколько проще оказалось бы всё, успей тот вернуться.

Но отец на его месте тоже сомневался бы, чего сейчас ждать.

Меана Ти-це, которую в знак уважения к прошлой семье все еще называли «надми», вышла замуж не по собственному желанию. Брак был связью, соединившей чужеземного торговца с городом, в котором тот добивался права вести дела. Потому что город тоже нуждался в ком-то вроде Болуса Кориса. Годы наполнили союз уважением, но не сточили незримой стены. Ати, впрочем, знал, что отец любит мать. Однако не был уверен в ее чувствах даже к себе.

Против обыкновения, на площадке его никто не встретил. Матери прислуживали три девушки, и обычно одна из них брала на себя роль проводницы. Надми могла услышать шаги еще у подножия лестницы, такой острый был у нее слух, но доставшийся по наследству обычай следовало блюсти. Выйдя замуж за чужестранца, мать не переняла его уклада жизни. Не переняла почти что ни в чем.

Это разделяло родителей очевидней всего, но Ати видел, что суть в другом. До этого дня ни разу не пытался подобрать слов, которые выразили бы ее, и, конечно, не сумел подобрать сразу. Он, впрочем, пришел сюда не за тем.

Благоуханный воздух вокруг стоял тих и прохладен. Резной орнамент вился по арке, а коридор за ней уводил вглубь. И Ати вошел.

Мимо драпировок, мимо спускавшихся с потолка цепочек, по желто-красным циновкам. Все это не было частью комнат впереди, истинной частью, только предваряло их, самое большее – не противореча. Как будто требовалось что-то, что служило бы границей.

Каждый раз, проходя по этим циновкам, Ати пересчитывал полосы. Желтых было на одну больше, и это упорно казалось ему неслучайным. Казалось предтечей. А потом он поднимал взгляд и был уже внутри.

Лазурный, зеленый – тот, что восходит к молодой траве, – и желтый, соломенно-желтый, цвет той же травы солнечного посмертия. Ати, как сборщик шепти, смотрел всегда и во всем на цвета. Здесь в убранстве их было всего три, но каких ярких, чудесных каких. На входе в комнаты матери он всегда замирал.

– Ты пришел, – сказала она и поднялась с подушек.

Ати склонил голову: потому что этого требовал обычай и потому что того же требовали чувства, и прошел вперед. Но не он один. Мать спустилась с возвышения навстречу.

– Атех, – положила ему на плечи руки. – Атех, – провела ладонью по груди.

А потом отстранилась: и телом, и душой. Ати знал, что больше она не прикоснется к нему до самого расставания.

– Да, ведь ты звала.

Год шел за годом, и вот он уже стал выше ее. Никогда прежде не сознавал этого так остро.

Редкого для ее народа льняного цвета волосы мягко спускались по плечам матери. Однако в тонких чертах мягкости не было, и твердо, ясно зеленели глаза. Из зеркала на Ати смотрело очень похожее лицо, но он не находил в себе ее строгости. В движениях же и вовсе не было сходства. Худая даже в ее возрасте, очень миниатюрная, Меана Ти-це не делала, казалось, ни одного случайного жеста.

Но как же легка при этом была. И словно воспоминанием о чем-то до сих пор изящна.

– Расскажи мне, – повлекла она его за собой, снова села на подушки. Лазурная ткань платья волной легла у ног. – О том, что случилось вчера и сегодня.

– Ты спрашиваешь о... дяде? – слово все еще давалось Ати с трудом.

– Да. Я спрашиваю о Лайлине Кориса. Что он умер, я знаю. Но зачем приехал сюда? Этого мне не расскажет никто, кроме тебя.

Ати вспомнил слова Зарата, с которыми про себя согласился, но этот разговор требовал совсем других слов.

Мать терпеливо ждала.

– Я тоже не расскажу тебе много. Он приехал, потому что был болен. Смертельно, как он сам знал. Кажется, там, где дядя жил, о нем совсем некому было позаботиться. Поэтому, когда час пришел, он поехал к своему брату. – Ати замолчал. – Но не дождался его.

Она кивнула – как кивают мелким, незначительным совсем вещам. Это было так свойственно ей, и все равно покоробило Ати. Словно произошедшее не заслуживало ее сочувствия, словно было ничуть не интересно ей. Но именно сочувствия он и не встречал от нее никогда.

– Чем он болел? Лайлин сказал тебе?

– Нет. Сказал только, что не заразит меня. – Он помолчал и все-таки не сдержался: – Но выглядел страшно.

– Знаю. Я видела.

Ати взглянул на нее во все глаза.

– Пока тебя не было, я спускалась. Девушки очень напуганы. Жаль, что он не дал тебе объяснения, я не встречала подобного раньше. Что ж, примем его слова на веру. И понадеемся, что он не ошибся. И не солгал.

Солнце широкой полосой заливало комнату, и зеленые, желтые, лазурные предметы обстановки казались в нем еще ярче. Умело расставленные, такие знакомые. Маленький инкрустированный изумрудами тигр скалил острые зубы, коса к косе спускались плети балконных растений: наружу, но и вовнутрь.

– Зачем ему было бы лгать? – не понял Ати.

Но она как будто не слышала.

– Это по его поручению ты уходил? Где ты был, Атех?

– У Меддема Зарата.

Ати так редко замечал в ней даже тень удивления, что сейчас мог упустить вовсе.

– Он хочет, чтобы его хоронили по обряду варази?

– Да. Написал письмо для швеца. На закате его заберут и вернут через неделю. Отец уже должен будет приплыть...

Он мог бы добавить то немногое, что еще знал: например, о просьбе дяди похоронить в семейной гробнице, но не стал. Потому, что не хотел волновать мать, и потому, что в глубине души считал, будто взял на себя обязанность защищать мертвеца. А Ати не был уверен теперь, не наложит ли она запрета.

Противоречие, рожденное этими двумя только на вид схожими побуждениями, смутило его. Есть еще достаточно времени, решил он, приготовления могут и подождать. Тем более что погребение не потребует пышных церемоний. Не потребует, кажется, почти никакой.

– Я приду, когда его вернут к нам, – пообещал Ати, чтобы отогнать неприятное чувство.

– Не нужно, – качнула головой мать. – Я хотела увериться, что Лайлин не принес в дом беды. Но так ли это, даст знать только время.

– Беды?

Больше она не сказала ничего, и по этому затянувшемуся молчанию Ати понял, что время их встречи иссякло. Он поднялся с подушки – такой мягкой, такой удобной подушки, – взял руки матери в свои.

– Рад был видеть тебя.

А после сошел вниз. Она не остановила его, только кивнула.

На выходе, перед тем, как ступить на первую, желтую полосу циновки, Ати все-таки не сдержался:

– Ты знала его? Дядю?

Мать, все так же сидевшая на возвышении, обернула к нему безмятежное лицо. Кому-то в первую встречу она могла показаться доброй, и какой ошибкой это бывало.

– Твой отец приехал с ним вместе в Силац. Как я могла не знать его? Но он был плохой человек. Тебе повезло, что ты не узнал его лучше.

Вопреки смыслу, сказанное, казалось, совсем не волновало ее. Поклонившись, Ати прошел через коридор.

Стоило ему оказаться на площадке, как мимо пробежала одна из девушек. Мелко-мелко прозвучали по ступенькам шаги. Он же, напротив, начал спускаться.

Как и всегда после свидания с матерью, в голове стояла тишина и будто бы звон. Легкое потрясение, сглаженное привычкой и ею же подкрепленное, не охватывало его целиком, и все равно какое-то время он не мог думать ни о чем другом. Тому, что она не захотела видеть его дольше, Ати не удивлялся. Так было почти всегда. Он настолько сжился с этим, что не представлял, как это – когда все иначе. И все равно в глубине души жило разочарование.

Ати знал, что ее отрешенность по наследству передалась и ему. Умножившись, возможно, но и изменившись притом. Он был куда более рассеян. Мать же не забывала никогда и ничего. То, что он мог упустить по недомыслию, увлекшись, она бы оставила без внимания нарочно.

Да, подумал Ати, найдя имя тому, что не смог назвать, поднимаясь. Тому, что давно про себя понимал. Не разница традиций разделяла мать с отцом, а ее собственное намерение. Меана Ти-це хотела, чтобы все было именно так. Мог бы отец побороть это, пытался ли? Ати не знал. Возможно, и не осмеливался. Ведь женщина, на которой он женился, происходила не из простой семьи.

Ати спустился по лестнице и пошел, наконец, туда, куда все это время стремился. В синюю комнату. Позвал девушку, попросил принести еды и сел на кушетку. Встал, снова сел и так и остался. Взгляд его нашел окно, но игру света и тени в саду Ати почти не видел.

Ему было известно очень мало, и он не пытался узнать больше, но, хоть мать и звали все еще «надми», родня ее находилась среди своего сословия в опале. До сих пор, но, кажется, особенно – тогда, двадцать лет назад. Иначе ее, дочь жреца, просто не отдали бы отцу. Честь, но и позор, и, вероятно, больше позор, потому что это Болус Кориса хотел получить связь с Фер-Сиальце. К нему снизошли и ему уступили. Могла ли мать после такого тепло относиться к нему?

Могла ли тепло относиться к кому-то вообще?

Ати и сам был частью заключенного тогда договора. Точней, сначала – не был, потом – стал, а теперь снова не был. Брак содержал в себе условие: третий сын, рожденный в нем, принадлежал храму. Тому храму, власть в котором потеряла семья матери. Возможно, в виде воздаяния, а возможно, как новое оскорбление.

Он все еще помнил брата, хоть с каждым годом все хуже. События, случившиеся в раннем детстве, обычно остаются всего парой картин. Брат был на два года старше, но два года – много в такой семье, как их. Тем более что Ати много болел тогда, и это за него опасались, что он умрет. Однако судьба решила по-другому. Брата похоронили, и его жребий перешел к Ати.

Но потом все переменилось снова, и Ати вернулся домой. Время, когда его считали предназначенным храму, впрочем, прошло не впустую. И пусть теперь ему приходилось наверстывать торговые дела, у него было занятие, к которому лежала душа. Торговля, он знал, никогда не займет этого места. Хотя Ати надеялся, конечно, полюбить отцовское ремесло.

Накрытый платком стол разноцветно перемигивался, словно в такт его мыслям.

Сборка шепти требовала умения чувствовать цвет, но не только. Некоторые известные художники пытались собирать их, но получали подобие, не больше. Точное снаружи и пустое внутри. Это понимал даже самый простой человек. Отвращение зла и удача – вот что было сутью шепти. И пусть благословлял их жрец, сборщиком мог стать каждый, чьи чувства остры.

Вспомнив о шепти, больше забывать о нем Ати не смог. Отодвинул стул, снял платок со стола. Он сдержал обещание, данное дяде, он говорил с матерью, а утром – с управляющим. Это время наедине с собой он заслужил.

Выбирая между двумя ограненными камнями, Ати еще один последний раз подумал, что долг его исполнен сполна. Неделю спустя, когда тело дяди вернется, отец уже будет дома. Отец погребением и займется, а ему, Ати, в оставшееся время больше не выпадет наверняка никакой сложной задачи. Такое будущее совсем не огорчало его.

Однако так вышло, что он ошибся.

– Что?

Немилосердное полуденное солнце торжествовало в небе, достигнув точки, к которой стремилось с рассвета. На время все покорилось ему. Притих сад и недвижно лежали плиты, слагавшие площадку перед домом. Но на площадке этой стоял Меддем Зарат, и в нем не было ни доли смирения.

– Что? – уже тише переспросил Ати, потому что ответом его не удостоили.

Привратник, такой храбрый еще недавно, не посмел остановить пришельца. Как и везде, Зарата сопровождали двое слуг, но старик открыл бы двери, явись он даже один. Бальзамировщик мог бы войти и в дом, никто не помешал бы ему. Он сам выбрал остановиться на пороге.

– Ты спрашиваешь меня, что произошло?

Три дня же всего прошло, крутилась мысль в голове Ати, всего три дня. Но эта мысль принадлежала прошлому, которое уже не существовало. Да, бальзамировщик должен был вернуть Лайлина только через неделю, но не смог бы сделать этого ни сейчас, ни потом.

– Он ушел. Твой дядя. Встал и ушел, этой ночью.

Зарат взнуздал свой гнев, но тот все равно затенял и всегда темное лицо.

– Встал и ушел, хотя был мертв, как любой другой мертвец. Я знаю, я держал в руках его сердце.

Каким же пугающим был Зарат теперь. Каким чуждым всему, что окружало его: тому, что Ати привык считать своей тихой заводью. При свете дня его халат глубокого синего цвета казался провалом в ночь. Широкий сложно расшитый пояс и перстни – исполненными тайного, опасного смысла. Но хуже всего были глаза: ими смотрела душа человека, живущего по другим правилам. И душа эта сейчас была в огне.

– И ты мне этот исход объяснишь.

Ати спустился, едва только ему сказали, что бальзамировщик внизу. Спустился, совсем не готовый к тому, что его ожидало. И сейчас в своей домашней одежде чувствовал себя беззащитным. Как будто, будь одет лучше, нашел бы, что ответить.

– Вы сами видели, как он... уходит? – выговорил, наконец, Ати.

Зарат прищурился, словно ждал не того.

– Не я. Но да, его видели.

Само явление, впрочем, казалось, совсем не удивляло его. Поняв это, Ати поразился по-новому – и одновременно почувствовал себя спокойней. Если для кого-то такой порядок вещей был нормальным, мог стать менее невероятным и для него.

«Почему тогда не остановили?» – хотел спросить он, но вспомнил, с каким безразличием смотрели слуги на то, как он стучит в ворота. И не решился бы задать вопрос все равно. Не сейчас, не Меддему Зарату.

– Я взялся исполнить эту работу из уважения к твоему отцу, – обличал тот. – Приди ко мне другой с такой просьбой, я бы узнал о покойнике все. И только потом допустил до наших обрядов. Но для тебя я забыл свое правило. А ты обманул меня, Атех Кориса.

Ударь его Зарат, Ати удивился бы меньше. Возмущение неправдой почти заставило заговорить, но бальзамировщик не дал.

– Или ты думал, что я ничего не узнаю? О том, кем был твой дядя? Не оставь он Силац так давно, я бы слышал о нем. Но теперь я спросил, и мне рассказали.

Так вот почему он здесь только к полудню, понял Ати. Ходил расспрашивать.

– Что рассказали? – беспомощно выдохнул он.

Зарат – хоть и выразил всем тоном, всей повадкой своей насмешку чужому актерству, – ответил. Потому что пришел не для того, чтобы молчать.

– О том, чем он занимался в Гидане. Там и в других многих местах. Не притворяйся, что не знаешь. Ты родня ему. Ты просил за него. И ты объяснишь мне его замысел. Говори.

Но Ати нечего было сказать.

– Говори, – повторил Зарат.

Двое неподвижных слуг высились у него за спиной. Насколько полноцветным был наряд бальзамировщика, настолько истерлись и выцвели их. Не оборванные и не грязные, слуги, тем не менее, выглядели совсем не так, как обязывало положение. Будто носили то, что надето на них, неисчислимо долго. Зарат мог бы обрядить их по последней моде; но этого, видимо, он не хотел.

Не хотел даже одеть как варази. Кем были эти люди? Когда заступили на свою службу и почему?

И даже оружие у них старое, думал Ати, старое, но острое. Он никак не мог отвести глаз от полосы перламутра на рукоятке одного из кинжалов – единственного осыпающегося украшения. К ней и обратился.

– Я не знаю.

– Ты лжешь, – отбросил его слова Зарат. Как кусок падали, если не хуже. – Как ты смеешь лгать мне?

– Но я правда не знаю! – стоял на своем Ати. Страх заставил его говорить, просто потому, что молчать пугало куда больше. – Каким бы ни был его замысел, он меня в него не посвящал. Если вообще замыслил хоть что-то.

– Ты лжешь. – Теперь Зарат утверждал. – Он сделал моими руками нечто, он осквернил своими делами мой дом. Ты думаешь, я такое прощу?

Ати был уверен, что нет.

– Мы... можем заплатить.

Он предложил самое очевидное и тут же понял, насколько ошибся.

– Ваши деньги не нужны мне. – Бальзамировщик вытер ладонью ладонь. – Вы уже заплатили мне. За то, что я не могу закончить. И я требую объяснения. Только тогда, а не раньше, ты сможешь попробовать от меня откупиться.

Гортанный голос Зарата звенел в тихом воздухе сада, давил на уши. Все в доме могли слышать его; все наверняка и слушали.

– Объяснения, – эхом отозвался Ати.

– Да. Чем занимался Лайлин Кориса перед смертью, что ушел от меня потом.

Но ответа бальзамировщик не получил. А может, и не рассчитывал на него с самого начала.

– Я даю тебе три дня, – объявил он. – Те три дня, которые оставались до нашей условленной встречи. На третий ты мне расскажешь.

С этим Зарат развернулся к воротам. Слуги, словно угадав намерение господина, двинулись с места на мгновение раньше.

Ати смотрел им вслед и чувствовал, как внутри ширится безысходность. Ошибка, допущенная им по незнанию, существовала с этого момента совершенно отдельно, обрела разум и волю, и собственный неоплатный счет, легла тенью на дом, на отца. Не имело никакого значения, ведал Ати, что творит, или нет. Даже сочти Зарат его невиновным, счет не закрыл бы. Чтобы другой не преступил грань намеренно.

Это понимание, впрочем, не остановило его. Случившееся было несправедливо.

– Он умер ночью того же дня, что приехал сюда, – крикнул Ати в спину бальзамировщику. – Всё, что я знаю, – перед отъездом он жил в Доше. Это он сказал мне, но больше ничего. Даже реши я ехать туда, нужна неделя.

Да и что он делал бы в Доше, попади туда в этот самый момент? Кого спрашивал бы и о чем?

Зарат обернулся, лишенный всякого милосердия. Хотя речь Ати, казалось, позабавила его.

– У тебя есть три дня, – улыбнулся он и вышел за ворота.

Медленно-медленно стала закрываться створка и почти закрылась уже, но тут во двор протиснулся старик-привратник. Кинул быстрый взгляд на Ати и отвернулся. Он слышал каждое слово – и тем усердней делал вид, что не разобрал ничего.

А сколько таких нарочито вежливых посторонних теперь было в доме. Служанки и слуги, старая Ашта и – со всей неизбежностью – мать. Тень от увитого зеленью ее балкона падала на площадку перед домом, а ходить Меана Ти-це умела беззвучно. Мысль об этом закрутила бурю мыслей Ати сильней. Переступить порог он сейчас бы не смог, а остаться один был должен. Дорожка сада как будто сама бросилась под ноги. Ати спешил по ней, пока деревья не скрыли его.

Но и тогда не остановился. В самую глубь сада он стремился и только когда оказался там, замедлил шаг. Тихо журчала вода: здесь родник выходил на поверхность; и всей своей нездешней шириной закрывали небо листья. Сквозь них, тем не менее, сияло солнце. И солнца было более чем довольно тут. На нагретую им каменную скамейку Ати и опустился, но пока сидел там, его наполовину скрыла тень.

Что делать, Ати не представлял. Слепящая эта безвыходность, полное отсутствие пути, стояла перед ним, как еще одно солнце, очевидная превыше доступной сознанию меры. Каждая робкая попытка обойти ее встречала тупик.

Этим самым утром Ати получил известие от отца. Тот был совсем рядом уже, по ту сторону залива, и сообщал, что закончит последние дела до конца недели. Можно было послать ему письмо с призывом поторопиться, но что письмо дало бы? Даже успей отец вернуться к означенному Заратом дню, разве спасло бы это их семью и самого Ати?

Не спасло бы, нет. То, как он видел произошедшее, исключало всякую вероятность спасения. Меддем Зарат хотел получить ответ на исходе третьего дня, а ответ этот никто дать не смог бы.

Кроме, наверное, Лайлина. Странное дело, но, как ни воскрешал Ати в памяти лицо дяди, не мог вспомнить ничего, кроме грязной ткани и наслоения язв. Даже глаза не смотрели на него из прошлого, хотя силе этих глаз он подчинился не раз. И все-таки безликий человек, навязавший ему свою последнюю волю, такого исхода не ждал.

Ати не знал, откуда в нем это чувство, но чувство жило, а он привык верить себе. Лайлин, без сомнения, пришел в дом брата не просто так и не просто так послал племянника к Меддему Зарату, но задумка его, в чем бы ни состояла, не удалась.

Разочарование чужим обманом тяготило Ати, но не отравляло. Чтобы мучиться предательством, нужно предавшего знать. Нет, не это гнело его, не это делало голову тяжелой и пустой. Зарат.

Он не сумел бы сказать, какой именно кары ждет от бальзамировщика. Понимал только, что она непременно настигнет, и не только его одного. Понимал и что ничего не сможет предпринять, дабы беду отвратить. Сделает ли Меддем Зарат, не получив ответа, его одним из своих слуг? То, что казалось раньше страшным, но скрывалось завесой сомнения, теперь зияло многозубой гибельной пастью. Раз встал и ушел дядя, раз так спокойно принял эту возможность Зарат, значит, слухи были правдой. Он действительно мог обращать смерть вспять.

И уж точно были правдой другие слухи, согласно которым обмана в делах он не прощал никому.

Если бы существовал только способ... Но способа не было.

Не видя выхода, однако, Ати не мог по-настоящему прочувствовать его отсутствие. Все было словно бы сном. И созвучно этому ощущению в сон его стало клонить. Так тепло было вокруг, так успокаивающе перешептывались редкими тайнами листья, так хотелось все случившееся забыть. Он вздрогнул, но на мгновение почти что уснул.

Дерево, под которым Ати сидел, отец привез с родины и любил говорить об этом. Было такое оно в саду не одно, но прочие прибыли из разных мест. В разных местах побывал и Лайлин, хотя отказался от судьбы торговца. Чем же он занимался, какое выбрал себе ремесло? Ати теперь услышал достаточно, чтобы предчувствовать правду, но что она давала ему? Только еще больше вопросов.

Что-то наверняка знала мать. Судя по словам, которые недавно произнесла. Ей было, может, известно больше, чем отцу, потому что тот, как понимал теперь Ати, из глубин своего жизнерадостного, целеустремленного характера просто не желал видеть неподходящих вещей. Болус Кориса не называл бы брата исследователем и путешественником, если бы его осуждал.

Другое дело – мать. Та держала суть вещей цепко.

Движимый внезапным порывом, Ати встал. Лабиринтом дорожек прошел через сад, но перед домом остановился. И все-таки попытаться стоило. Воодушевив себя, он, впрочем, храбрости не испытывал. Как дядя в тот первый день, Ати не сразу переступил полосу железа на входе. И точно так же – все-таки переступил.

Коридор встретил его прохладным безмолвием. Дюжина человек состояла при доме, но ни один не пожелал своим присутствием нарушить неловких размышлений хозяина. Ати был и доволен этим, и опечален. Участие помогло бы ему.

Приблизившись к лестнице, некоторое время он стоял у подножия. Потом, одним слитным движением, поднялся наверх. Но там, у самой арки, встретил старшую из служивших матери девушек. Та подняла подведенные золотом глаза и заступила дорогу.

– Госпожа сказала, что не готова сегодня никого принимать.

Ати сумел удержать лицо. Кивнул, развернулся и проделал по лестнице тот же путь – уже вниз. Этого в глубине души он и ждал, и все-таки надеялся ошибиться. Напрасно. Ты взял на себя ответственность, ты и неси. И с этими словами он был согласен, но никогда прежде не нуждался в совете настолько.

Спустившись, он одну долгую секунду видел в проеме кухонных помещений Ашту. Та поджала губы, сказала что-то неслышное, будто в осуждение, и ушла. Ати снова остался один. Но это обманчивое одиночество давило на него, и грызла потребность в движении. Любое действие стало бы подменой того, недостижимого, и все-таки он пошел в свои комнаты, сменил одежду. Пригладил растрепавшиеся волосы, завязал кушак. А потом вышел из дома – и дальше, на улицу.

Привратник, которому молчание совсем не шло, поспешно выпустил его.

В послеполуденные часы Силац пустел, но Ати и не хотел окунаться в тесное многолюдие. Главным для него было просто идти. Это, тем не менее, требовало цели. И цель он себе дал, подсказанную прошлым. Вниз по склону, потом направо: он направился к храму, где так часто бывал еще три года назад.

Со светлыми помещениями его пристроек Ати отождествлял покой. Покоя он и хотел, больше, чем чего-то другого. Пусть теперь он уже не мог попасть в некоторые комнаты, храм оставался для него местом, где было по-настоящему хорошо.

Он не собирался заходить внутрь, впрочем. Человек, который научил его собирать шепти, умер, а с теми, кто остался, Ати мог быть приветлив, не больше. И все-таки он долго стоял во дворе, глядя на белые здания, среди которых вверх возносилось одно. Ступени и своды, статуи четырех меньших божеств, хранивших двери, ведущие к высшей благодати: в этом мире и в том.

Немного успокоенный, Ати двинулся дальше, уже без всякого направления. Фер-Сиальце был городом, по которому приятно гулять. Он раскинулся широко и, хоть хранил в себе достаточно опасных мест, Ати знал границы, за которые не стоило заступать.

Так истратился час или два.

И на какой-то момент ему показалось даже, что наваждение отступило. Что он может просто идти, как любил ходить прежде, что ничего этого не было. Не приплывал в город Лайлин, не завещал своих тяжелых тайн, не вовлекал в них Меддема Зарата. И Зарат тоже не являлся, эти тайны – часть их, – раскрыв. Но ощущение было ложным. Так добивался Ати краткого мига забвения, и так горько оказалось попрощаться с ним навсегда. Знание похоронило его под собой, стало крепчайшей из могильных плит.

Выйдя на улицу, ведущую к дому, он, впрочем, смирился; куда больше, чем когда пустился отсюда в бегство. Но решения не нашел. Больше того – со всей безысходностью знал, что найти его невозможно.

Тогда-то и плеснуло по краю зрения черно-красным. Из тени проулка кто-то метнулся к нему. Ати застыл.

– Да где же ты пропадаешь? Столько времени жду!