Текст книги "Вычислить и обезвредить"

Автор книги: Светлана Бестужева-Лада

– Не своей выгоды, а государственного долга!

– Какая разница! Использовать женщину ради какого-то мифического долга. Это гнусно, как ты не понимаешь! Купить – и то честнее.

– Ты рассуждаешь, как глупый ребенок.

– Я не ребенок. Я женщина. И я люблю… человека, который готов оттолкнуть меня, прикрываясь понятием долга.

– Ничем я не прикрываюсь! Специфика моей работы…

– Вот-вот, объясни мне специфику. Заодно объясни, что такого сделал Пьер. Ты обошелся с ним, как с каким-то преступником.

Владимир Николаевич со всего размаху стукнул кулаком по столу так, что я подпрыгнула от испуга и замолчала на полуслове.

– Так, довольно! Твой Пьер действительно преступник, если хочешь знать. И имей в виду, что я открываю тебе сейчас государственную тайну. Проговоришься…

– Меня убьют, – хмыкнула я. – Как же, читали, знаем…

– Да кому ты нужна! – отмахнулся Владимир Николаевич. – Если и убьют, то меня. Дошло?

До меня дошло. В том числе и то, что он снова сделал беспроигрышный ход – угроза существовала для него, а не для меня, следовательно, я буду молчать. Естественно!

– Мы предотвратили попытку покушения на очень высокое лицо. Этот Пьер, пусть будет Пьером, хрен с ним, он террорист. Он замышлял покушение!

– А я замышляла ограбление Оружейной палаты. Можешь заодно и его предотвратить. Хорошо, я напишу ему в Брюссель, на адрес его газеты. Пусть он сам объяснит мне, что произошло.

– Это невозможно.

– Я напишу, когда уже буду за границей, не волнуйся. И передам с какой-нибудь оказией.

– Это невозможно, несчастная ты идеалистка! С мертвыми в переписку не вступают.

С мертвыми? Кто умер? Или это меня убьют в тот момент, когда я попытаюсь отправить письмо Пьеру? Ничего не понимаю, бред какой-то…

– Пьер умер. Точнее, погиб. На обратном пути у него случился сердечный приступ. Он умер прямо в самолете.

– Боже мой! – только и могла сказать я.

– Да-да, пожалей его! – окончательно, по-моему, пошел «вразнос» Владимир Николаевич. – Если хочешь знать, он застрелился. В самолете. Из этой своей идиотской как бы авторучки. Не хотел встречаться с теми, кто послал его в Москву убивать…

– Но он никого не убил.

– Прекрати! Он получил то, что заслужил, жаль только, что струсил и просто дезертировал… из жизни. Он – профессиональный убийца. На его руках – кровь нескольких человек. Он убивал…

– Кого? Откуда ты знаешь?

– Он террорист. Был членом французской организации.

– Не уголовник?

– Нет, не уголовник, успокойся. Он – идейный убийца. Убивал за идею.

– А тебе, – услышала я свой голос как бы со стороны, – никогда не приходилось это делать? Убивать за идею? Нет?

– У меня чистые руки, – с некоторым пафосом ответил Владимир Николаевич.

– А я и не говорю, что ты лично брался за нож или спускал курок. Можно ведь и приказать. Сослать, посадить, расстрелять… Лес рубят – щепки летят. Если враг не сдается, его уничтожают…

– Даже если и лично спускал курок… Я, между прочим, воевал. Это для тебя война – далекая история. А для нас она продолжается. Мы, коммунисты…

– Партия прикажет – надо, комсомол ответит – есть, – пробормотала я себе под нос. – Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи.

– Майя, уймись! Я не желаю это слышать!

– Должность не позволяет? Или убеждения?

– Моя должность, дорогая, – это итог моих убеждений.

– Или – плата за них? Не смотри на меня бешеными глазами, я уже тебя не боюсь. Мне уже вообще ничего не страшно. Хорошо, возможно, Пьер тот, кем ты его считаешь. Не буду спорить о том, чего не знаю. Но ведь по большому счету вы оба – убийцы. Идейные. Разница только в идее, ради которой вы это делали, вот и все. Бедная Мари…

– Это ещё кто?

– Его невеста. Или возлюбленная, не знаю точно. В общем, его любимая женщина. Но он хотя бы любил! Он мог действительно попытаться сбежать, но предпочел умереть. А ты? Ради какой идеи ты губишь свою собственную жизнь? Про мою даже не заикаюсь.

– С чего это ты решила, что я гублю свою жизнь? Я сам её выстраиваю, не по чьему-то там приказу. И доволен.

– «Я вспоминаю, что, ненужный атом, я не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом…» – вполголоса произнесла я.

– А эта бредятина откуда?

– Это стихи. Николая Гумилева. Расстрелянного, кстати, большевиками.

– Он был контрреволюционером.

– Возможно. Очень даже может быть… Но за что его сын провел двадцать пять лет в лагерях? За какую идею?

– Знаешь, тебе нужно писать романы. Тут тебе и любовь террориста, и расстрелянный поэт, и разбитое сердце… Послушай, котенок…

Впервые за весь разговор он назвал меня так. Как в той, уже почти прошлой жизни. Или он все-таки…

– Иди ко мне, котенок. Я виноват – должен был сообразить, что для твоей психики все это будет слишком сильной нагрузкой. Неужели ты думаешь, что я способен на подлость? Тем более по отношению к тебе?

Если я ещё была в состоянии парировать его колкости и грубости, то перед его нежностью я оказалась совершенно бессильной. Обаянию этого человека противостоять было невозможно. Особенно – когда его любишь.

– Да если бы я действительно хотел закончить наши с тобой отношения, я бы пришел и просто сказал: «Майя, прости, но больше мы встречаться не сможем. Я тебя не люблю». А я этого не говорил…

– Ты не говорил и о том, что любишь, – прошептала я, уткнувшись в его плечо и чувствуя, как все наши взаимные обиды и недоразумения становятся чем-то незначительным, если не бессмысленным. – Если бы ты хоть раз это сказал… Потом мог бы что угодно делать, как угодно не любить, я бы делам не поверила, потому что слово было, одно слово.

– Котенок, дело в том, что я должен скоро уехать, очень надолго. Только это…

– Тайна, я понимаю. Но почему ты не сказал?

– Я и сейчас не имею права это говорить. Но не могу по-другому убедить тебя, что никто никого не бросает. Обстоятельства… И лучше тебе какое-то время провести подальше отсюда. Без меня тебе здесь будет совсем плохо. Правда?

– Правда, – ответила я почти искренне и уже совсем честно добавила: – без тебя мне будет намного хуже, чем…

Я прикусила язык в последнюю долю секунды. Ибо сдуру чуть не ляпнула такое, чего он мне уж точно никогда в жизни не простил: «Без тебя мне будет ещё хуже, чем с тобой». А я уже примерно догадывалась, какой смысл будет вложен мужчиной в эту хотя и немного витиеватую, но достаточно точную фразу. Да что там догадывалась – точно знала.

Утром он уходил от меня почти спокойным, да и я за эту ночь изрядно повзрослела, если не сказать – поумнела. Во всяком случае у меня хватило присутствия духа, чтобы не делать из нашего прощания трагическую сцену. А поплакать я могла потом, после.

– Мы обязательно встретимся, котенок, обещаю тебе, – сказал он ласково уже у самой двери. – Если останусь жив, конечно. Не грусти, малыш, мы с тобой ещё внуков воспитывать будем.

– Своих? – с неподдельным интересом спросила я.

– Ну, не чужих же.

– Согласна. Только не затягивай процесс, а то у меня ведь и климакс, между прочим, может образоваться со временем. А до внуков было бы неплохо о детях подумать.

– Справимся. До свидания, зверушка моя. Писать не обещаю…

– Но ты приедешь меня проводить?

Он покачал головой и красноречиво пожал плечами. Все было ясно без слов. Яснее некуда…

– Я могу тебя попросить об одной вещи? – спросила я шепотом. – Напоследок.

– Попробуй, – улыбнулся он.

И бросил мимолетный взгляд на часы. Ну что ж… Но я все-таки предприняла героическую попытку надышаться перед смертью.

– Я хочу прочесть тебе одно стихотворение. Только одно.

– Твое?

– Нет. Для моих у нас уже нет времени. Когда-нибудь потом… Так – можно?

Он кивнул. И я прочитала вслух то, что занозой сидело у меня в голове весь последний час:

 
«Ты меня на рассвете разбудишь,
Провожать необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь…
И качнется бессмысленной высью
Пара фраз, залетевших оттуда:
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду…»
 

Владимир Николаевич ничего не сказал, когда я замолчала. Он просто приподнял мне подбородок и поцеловал. А потом решительно открыл дверь и шагнул за порог. И уже на лестнице, сказал, даже не оборачиваясь ко мне. Сказал куда-то в пространство:

– Я ведь люблю тебя… Как умею.

Не помню, что было потом. Но мечтать ли вместе, спать ли вместе, плакать – мне – теперь всегда предстояло только в одиночку.

Эпилог

Через полгода после визита в Москву Рональд Рейган оставил пост президента Соединенных Штатов Америки. Его эпоха закончилась: первый президент среди актеров и первый актер среди президентов ушел с политической сцены в историческое закулисье. Его роль была сыграна, а на сцене умирают только самые талантливые… Или – самые живучие лицедеи.

Советский Союз быстро забыл об очередном «судьбоносном» визите. Тем более что судьба страны решалась уже совсем другими людьми и совсем в другом направлении. Через год страна жила совсем другим: новыми выборами, принципиально новым Верховным Советом, невероятным размахом того, что все ещё деликатно, по старой памяти, называли «гласностью». Как выяснилось позже, государство просто – если это вообще может быть просто – сорвалось с многолетних тормозов и стремительно катилось в будущее по тоннелю, в конце которого, по исторической традиции, брезжил какой-то свет. Обязан был брезжить.

То, что этот пока ещё слабый свет был заревом грядущих пожаров, понимали немногие. Но и те, кто понимал, не могли себе представить масштабов этого почти стихийного бедствия. А те, кто волею случая или судьбы провел несколько лет за границей, возвращались совсем в другую страну. В другое общество.

«Страшно жить, когда падают царства…»

Спустя три с небольшим года после описанных событий прохладной августовской ночью в одном из тихих переулков, чуть-чуть не доехав до Садового кольца, остановилась черная машина с радиомаяком. Из неё вышли двое мужчин и двинулись в сторону Калининского проспекта. В эту секунду из темноты возникла хрупкая женская фигурка. Мужчины невольно остановились.

– Не ходите туда, – задыхаясь, сказала женщина. – Там стреляют…

Один из мужчин чуть заметно пожал плечами и решительно двинулся вперед. Второй не тронулся с места, только снял затемненные очки – абсолютно неуместные в это время суток – и попытался рассмотреть незнакомку.

– Там стреляют, – повторила она. – Уже есть убитые… Я видела…

– Майя? – со странной интонацией спросил мужчина. – Это ты? Ты в Москве?…

Но это – уже совсем другая история. Потому что начиналась Эра Водолея…