Текст книги "Прошлой осенью в аду"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Я с удивлением обнаружила, что угол комнаты у Бека выстлан чем-то темным и мягким. Бек решительно толкнул меня в это мягкое, и я неловко упала, хотя не ушиблась. Бек растянулся тут же, рядом. Мне это как-то не понравилось. Я читала о психотерапевтах, под видом лечения обесчестивших толпы доверчивых пациенток. Со мной такой номер не пройдет! Чтобы меня за мои же триста рублей (пусть Наташкиных!) отоварил какой-то облезлый брюнет? Нет уж! Я приготовилась в случае опасности провести прием в нужном направлении.

Но опасности не предвиделось, во всяком случае, опасности такого рода. Гарри Иванович возлежал рядом со мной задумчиво и смирно. В тусклом свете свеч я разглядела, что он немолод. Множество крупных и мелких морщин проступило на его лице. Не старик, конечно, но очень видавший виды тип. Под синтетическими брюками просматривались невероятно тонкие, сухие скрещенные ноги в аккуратных черных ботинках. Я вспомнила почему-то черта из Гоголя. Но у того было свиное рыльце и вид очень комичный, а в Гарри Беке ничего комичного не было. В ту минуту он очень походил на живую мумию, которая дышала, едва заметно подрагивала веками, но ее темная ссохшаяся плоть была бесчувственна, волосы мертвы и тусклы, а движения исходили не из сложной теплоты жизни, копящейся и кругообращающейся в каждой живой клетке, а из какого-то грубого и мощного внешнего источника вроде электророзетки. Это впечатление усиливали треск и мельчайшие точки разрядов. Они бегали и плыли у меня перед глазами, как те мушки, что появляются от утомления или сильного удара по голове. Этот эффект я списывала на несовершенство синтетических пиджачных тканей.

Вдруг, не приподнимая век, Гарри Иванович слабо улыбнулся, и тотчас же моя мигрень ожила и яростно заколотила в висок. Мне стало страшно. Чего я жду? Надо узнать все, что мне надо, и бежать отсюда со всех ног. Я взяла левую руку Бека и поднесла к глазам. Змейка была на месте! Но та ли это змейка? Никаких красных глазок, никакого жальца, никакого ехидства в острой головке – ничего, что так поразило меня позавчера в троллейбусе. Эта змейка, тоже золотая, вся в узорных мельчайших чешуйках, уютно обвилась вокруг пальца Бека – худого пальца с длинным, загнутым внутрь, к ладони, ногтем. Змейка мирно посасывала кончик собственного хвоста и, казалось, дремала, как и сам Бек. Нет, эта змейка другой породы, и узор на ней другой. Но каковы бы ни были детали шкурок золотых гадов, подобные перстни вряд ли у кого-то еще есть в нашем городе. Этот странный человек неизвестно зачем затащил меня в потемки, и если я бессильна разобраться в происходящем, то я еще вполне в своем уме, чтобы быстренько отсюда уйти.

Тут Бек открыл глаза. Обыкновенные глаза, карие, в красных жилках. Зато зрачки разверзлись страшной глубиной, и меня понесло прямо туда, в темноту, как в водоворот. Вокруг замелькали и закрутились пыльным мусором обломки понятного и знакомого мира. Сейчас я думаю, это просто голова у меня тогда закружилась, хотя бы от духоты и дымных курений. В темноте-то я и потеряла представление, где верх, где низ, а только понимала, что падаю куда-то и не имею больше ни веса, ни воли. Свою руку, ту, что со змейкой, Бек поднес к моим губам, и я поцеловала ее с непонятным благоговением и даже потом вытерла след своей помады с сухой мумийной кожи. И откуда взялось у меня тогда это пошлое подобострастие? Я, не отрываясь, смотрела в лицо Бека, прямо в его глаза, а глаза эти стали страшными – кровавые жилки на белках ветвились, множились, лопались, а зрачки-дыры все расширялись. По сторонам глазеть я больше не хотела – очень уж жутко было видеть крутящиеся вокруг меня обломки лиц, вещей, голосов. Я, например, мельком увидела уносящуюся в темноту пухлую книгу со стола нашей директрисы Валентины Ивановны. В эту книгу она всегда что-то записывает, когда вызывает на проработку и угрожающе выкладывает бюст на стол. Книга кувыркнулась прямо передо мной, одна страничка отогнулась, и я прочитала – вы не поверите! – совершенно непечатные слова. Промчалась и элегантная жилетка Евгения Федоровича Чепырина. Пуговицы от жилетки отдельно, роем, крутились около нее. И еще было что-то такое же противное... Ужасное лицо Бека давало мне опору в пространстве. Я чувствовала, если я оторвусь от него, я погибну, сама рассыплюсь в куски. Я тесно прижалась к Гарри Ивановичу. Он, как булавками, колол меня своими электрическими искрами и придерживал мой бок рукой. Мне было страшно, а боку больно. Никакого банального изнасилования, зато рука Гарри Ивановича – та, со змейкой! – прожгла, казалось, мою руку и уже вонзалась куда-то в глубь бока, причем так легко, будто я была из чего-то податливого и разреженного, как туман. Иногда я совершенно растворялась в темноте и переставала себя осознавать, но иногда возвращалась боль, и я понимала, что боль – это я. Как только кончится боль, меня не будет. Потому, когда сквозь последние, слабые уже отголоски боли донесся со стороны, как чужой, мой собственный крик ужаса, я рванулась изо всех почти исчезнувших, изменивших сил. Рванулась я сама не знаю куда, делала какие-то шаги в воздухе, а в ответ пушечно загрохотали три падающие свечи, и стеклянный шар мыльным пузырем покатился вверх – или это был низ? Меня уже несло сквознячком, несло, я знаю, в верном направлении – к свету, к жизни, на воздух. Я поняла это, потому что зыбкие ленты дыма загнулись у меня над головой, опережали меня, текли вперед, показывали дорогу.

Из проклятой двери я выбралась на четвереньках. В прихожей Гайковых никого не было, даже Наташка ушла. Я схватила свое пальто и без всякого лифта, на подгибающихся ногах низринулась с девятого этажа. Ступеньки, казалось, вели не вниз, а наверх, до того тяжело мне было бежать. Но я все-таки выбралась из подъезда и всей грудью вдохнула прохладный пыльный воздух с сильным привкусом бензина. Городской воздух сентября – о, блаженство! Мне сразу стало легче. Я добрела до чахлого бульвара Энтузиастов и опустилась на скамейку. Мое сердце все еще стучало и подпрыгивало где-то в горле, но выяснилось, что мир еще существует, а не вылетел в черную дыру. От этого делалось весело.

Я пошарила у себя в сумке. Хотелось найти косметичку и глянуть в зеркальце, насколько ужасно я выгляжу. Может, я вся седая, как Хома Брут? Вместо косметики я наткнулась на леденец «Барбарис». Я сунула его за щеку. Кислющий! Теперь ясно, что я жива и, кажется, здорова. И с Гарри Беком все ясно! Этот гнусный шарлатан одурманил меня своим дымом и попытался меня изнасиловать. Впрочем, разве попытался? Если и попытался, то как-то очень странно. Явный извращенец! А главное, это он – капитан Фартуков. Вернее, никакого Фартукова не существует. А что, если существует? И Бек стащил у него визитные карточки?.. Да нет, карточки ведь тоже не существуют... Но Фартуков умер! Или не умер?..

Я снова запуталась. Даже на минутку показалось, что тянет откуда-то сладеньким бековским дымом. Не могло этого, конечно, быть, разве что кто-то поджег ближайшую помойку. Я решила рассуждать логически. Итак, если Бек – не капитан милиции, то молодой человек в белом плаще – не маньяк? Это было бы для меня большим облегчением. Бек назвал какую-то фамилию, кажется, Цедилов. Торговал себе некто Цедилов кремами и вдруг ни с того ни с сего получил по голове ведром с песком. И к тому же сумки с товаром лишился. Бедняга! Однако он тоже пугал меня, бормотал о грядущей опасности. И с Беком он все-таки как-то связан. Какие у них счеты? Катят зачем-то бочку друг на друга... Нет, Бек будет поопаснее Цедилова: он чуть меня не уморил, тогда как Цедилов, наоборот, приводил в чувство после обморока, и ничего плохого мне не сделал. Правда, была подозрительная молния, но это ведь явление природы?

Уяснив понемногу, что жить дальше можно, только надо быть поосмотрительнее, я довольно бодро проследовала домой. Ничего страшного! А баул с кремами я при первом же удобном случае верну хозяину. Я ни минуты не сомневалась, что такой случай представится.

В свою квартиру я вошла с единственным желанием расслабиться и все забыть. Однако, наоборот, пришлось напрячься. Пока я искала приключений у сомнительного шарлатана, в моей квартире кто-то побывал. Кошачий песок после Цедилова я так и не вымела – мы с Наташкой немного потоптались здесь же, в прихожей, и ушли к Беку. А теперь и на кухне, и в комнатах было полно песку! Тут явно бродили туда-сюда. К тому же исчез баул маньяка (или не маньяка? я уже не могла разобраться!). Я начала было привычно, в который уже раз за последние дни, каменеть и дуреть от ужаса. В нормальном состоянии я бы сразу сообразила, в чем дело, но тогда я стояла и обмирала довольно долго Наконец мою голову посетила здравая мысль. Чтобы ее проверить, я снова прошлась по квартире. Так и есть! Никаких сомнений! Полное отсутствие в холодильнике котлет, нажаренных мною накануне, а также оранжевая лужица несмытой мочи в унитазе красноречиво свидетельствовали: баул мог взять только один человек. О, как я знаю этого человека!

Глава 7

История моей глупости

Если кто-то уже понял, что глупости я делаю не по глупости, а в основном из чувства долга и еще черт знает почему, тот спокойно может пропустить эту главу. Я бы и сама должна была так поступить и прямо перейти к последующим событиям, однако человек, стащивший баул, слишком основательно отравил мне жизнь. Я не могу просто объявить: баул взял мой бывший муж Сашка Седельников. Непонятно будет, почему я так решила. Надо ведь знать, что Седельников... Или уж сразу по порядку?

Как и все неудачные браки, это был брак по любви. Африканской дикой страсти, правда, не было. Я, молоденькая и прехорошенькая, спокойно радовалась жизни, поклонников у меня было полно, однако ни с того ни с сего мои подруги вдруг начали выходить замуж. Иногда приходилось веселиться на трех свадьбах в неделю. Просто массовый психоз какой-то! А я как же? Ведь мне уже девятнадцать! Я оглядела ряды поклонников – там все сплошь ерунда. Положение безвыходное. Тупик!

И тут появился Сашка Седельников. Уж и не помню, каким образом он, выпускник политехнического, забрел на девичий филфак. Главное, с первой же минуты знакомства он принялся неистово меня завоевывать. Он ослепил и оглушил меня, потому что безумствовал. Как нравятся дурочкам все эти дешевые шикарные глупости – падание на колени, прыгание с моста в неглубокие водоемы, ежеутренние записочки в почтовом ящике. Цветы Сашка дарил снопами. О, эти ведра роз и тюльпанов (как назло, предыдущий мой поклонник – чудесный юноша; сейчас он управляющий банком – изводил меня дежурными полусухими гвоздиками в целлофановых трубочках)! В мой день рождения Сашка ночью вполз по водосточной трубе на четвертый этаж, прошел по карнизу и привязал к ручке моего окна громаднейшую связку воздушных шариков. Сбоку болталась записочка «Я люблю тебя, Юля!» Те же слова, но написанные белой нитрокраской, очень красивыми огромными буквами, в то же утро появились перед моим подъездом на асфальте. Их полустершиеся остатки до сих пор из окна своей кухни видит мама и горько качает головой. Ведь Сашка всех тогда очаровал, причем не одними сумасбродствами. Он еще и высок был, и широкоплеч, он водил за собой табуны друзей и делал для всех жизнь праздником. А какая была улыбка! Я думала, что именно за таких и выходят замуж. Что думал Сашка, я не знаю, но мы поженились. Зачем? Почему? Теперь я догадываюсь: мне льстило Сашкино ухарство, он же просто хотел со мной переспать. Помню, тогда он все уговаривал меня заглянуть на квартиры своих бесчисленных, временно отсутствующих друзей. Еще ему горячо хотелось сплавить мою бабушку на скамейку у подъезда, чтобы потом быстренько, на тахте... Тахта эта была главной мукой и соблазном его жениховства. Так на ней ничего и не вышло: я не смела позволить ему расстегнуть третью пуговицу или застежку на лифчике, пока бабушка гремит посудой на кухне, а мама читает в гостиной «Новый мир». Пришлось пожениться. Вот они, глупые фотографии, где я вся в белом, с целой копной тюля на голове... Этого тюля я хотела куда больше, чем объятий на тахте!

Что бывает с несильной любовью? Она либо делается сильной и неодолимой привычкой, либо злокачественно перерождается в нелюбовь. А ведь после женитьбы наша страсть запылала было, как костер, куда плеснули бензину. Родился Макс. Я была такая же прехорошенькая, Сашка так же весел и ребячлив, но мы уже испытывали друг к другу странное отвращение. Он считал меня претенциозной занудой, я же терпеть не могла в нем... все! Все его привычки были мне теперь противны. Например, увидев на краях ванны клочья серой неополоснутой пены, я зеленела от злости. Сашкин аппетит казался мне издевательством над законами природы. Описать его я не могу, я не Рабле. Особенно Сашка любил сладкое. Я отказывалась верить своим глазам, когда в стакан он сыпал одну за другой одиннадцать ложек сахару. Отрезав кусок торта, Сашка рядами укладывал сверху, на крем, шоколадные конфеты, конфеты густо умащал вареньем и отправлял этот сладкий кошмар в рот. Банку сгущенки он опорожнял за две с половиной минуты и очень гордился своим рекордом. Пиво тоже поглощал в неимоверных количествах. С тех пор я не выношу запаха пива. Все, что раньше казалось мне в Сашке чудесным, теперь выглядело гнусным. Ну, с какой это стати взрослый мужчина должен быть настолько, мягко говоря, ребячлив? Он мог под шумок (Макс капризничал, а я, бедная, всяческими ужимками пыталась возбудить в ребенке аппетит) слопать кастрюлю детской манной каши. Всю, до капельки! Кстати, именно на Максовой кашке Седельников (я уже только так могла звать этого странного человека) и наел свой теперешний живот.

Кроме манной каши, Седельников обожал детские конструкторы и часами, умиляясь и охая, городил из них какие-то башенки. Еще больше ему нравилось лежать на диване с книжкой. Любимых книг у него было три: «Приключения Незнайки», «Волшебник Изумрудного города» и «Буратино». Он перечитывал их бесконечно и всякий раз хохотал над одними и теми же местами. Одно время я побаивалась, не унаследует ли Макс это его слабоумие.

О нет, Седельников вовсе не был дураком! Дурой была я, а он просто хорошо устроился. Ведь он, толковый и сообразительный технарь, моментально мог починить что угодно, отлично водил машину – чью-нибудь, на свою денег не хватало. Но все эти дарования как-то не прилагались к делу. На заводе, в ремонтной мастерской, в бесчисленных фирмочках, куда заносила его судьба, он веселился, заводил приятелей, тешился техническим творчеством, но ничего не делал, и его обязательно вышибали. Денег у нас сроду не водилось: я тянула лямку в школе, а Седельников валял дурака. Вот пример его обезьяньего бизнеса: на Фокинском рынке он и два таких же балбеса, Алеха и Игорюха, организовали фирмочку и стали развозить по городским лоткам помидоры. Фирмочку зарегистрировали как «Монархию плюс», и я звала этих ушибленных манией величия монархистами.

У Алехи был битый рыжий «Москвич» с чужими зелеными дверями, в багажник которого, вечно распахнутый, как голодная пасть (что-то в нем было погнуто, и он не закрывался), пихали помидоры. Алеха в документах значился как «Президент фирмы». Седельников восседал за кривым рулем этой колымаги и носил титул «Генеральный директор фирмы». Игорюха держал в пиджачном кармане жалкие гроши монархистов и звался «Финансовым директором фирмы». Эти три придурка разорились в полтора месяца и долго потом поносили законы, власти и сорта помидоров. Седельников в расстроенных чувствах залег на диван с «Незнайкой». Подобных попыток было множество, и все кончались «Незнайкой». Но если в чем-то Седельников был везуч и неутомим, так это в помощи друзьям. Друзей у него было тьма, и все они почему-то без конца переезжали, делали ремонт, ставили дачи, разменивались с родственниками. Во всех этих мероприятиях Седельнков играл первую скрипку и нес самый тяжелый шифоньер, после чего возвращался домой пыльный, почему-то голодный, весь в йоде, зеленке и пластырях, с пальцами, расколоченными молотком, и пятками, продырявленными гвоздями. Он съедал раблезианский ужин и пел дифирамбы мужской дружбе. Однако ни один друг не прибыл таскать шкафы, когда мы переезжали в микрорайон Березки. Пришлось мне нанять грузчиков. Друзья обнаружились лишь на второй день и нахально потребовали угощения в честь новоселья. Вообще в те времена, когда я была еще под впечатлением прыжков с моста и прочих подвигов Седельникова в мою честь, друзья часто едали у нас. Они приходили и к обеду, и к ужину, а то и к завтраку, часто с подругами и случайными знакомыми. У всех, включая подруг, аппетит был зверский. Когда друзья ссорились с женами, они являлись к нам ночевать и храпели в разных углах, пугая маленького Макса носовыми посвистами. На кухне у нас постоянно пили пиво и хохотали. Ни на что другое в хозяйстве Седельников не годился. Если он выходил днем с мусорным ведром, то возвращался к полуночи и без ведра, полный впечатлений от подвернувшихся по дороге на помойку посиделок в местной пивнушке «Уютный грош». В садик за Максом посылать его было нельзя. Либо уже в потемках ребенка приводила разъяренная воспитательница и долго сквернословила в мой адрес, либо я сама не выносила ожидания, мчалась в садик и обнаруживала Макса на черной лестнице. Ребенок, ангельски сложив лапки, рассказывал там сказки ночному сторожу. Правда, Седельников гениально ремонтировал утюги и фены, пробивал забитые унитазы, вколачивал пресловутый гвоздь. Но такие напасти случались слишком редко, чтобы оправдать ежедневное присутствие Седельникова в моей жизни.

Когда Седельников начал мне изменять, не знаю. Я не была ревнива и не приглядывалась. Зато отлично помню, как его похождения всплыли наружу. Был яркий майский день. Когда после холода, мрака, мороси вдруг наступают такие дни, даже не веришь поначалу, что чудо случилось, что солнце светит и печет, как сумасшедшее, что трава нетерпеливо, с шорохом даже, лезет и раскручивает свои листочки и стрелки прямо на глазах. Целые поля одуванчиков расцветают одновременно, за полтора часа! В такой именно день я умирала на работе в тяжелом и толстом шерстяном костюме, предусмотрительно надетом с утра. Когда оранжевые прямоугольники слепящего света, который бил в громадные окна класса, переместились к учительскому столу, у меня было полное ощущение, что меня пытают утюгом. Господи, у меня ведь после шестого урока еще и кружок художественного слова! Зато четвертого урока у меня не было, и я решила быстренько сбегать домой переодеться, благо живу я недалеко от школы.

Когда я, весенне разморенная и благодушная, открыла дверь собственной квартиры, я услышала поспешный топот босых ног в сторону ванной. Я не придала этому звуку ни малейшего значения: Седельников только что потерпел очередное фиаско в какой-то фирмочке и пребывал дома, залечивая душевные раны «Незнайкой». Но Седельников появился почему-то со стороны спальни. Весь его наряд составляла ковровая накидка с кресла. Он очень походил в ту минуту на индейского вождя Монтесуму.

– Чего это ты так глупо вырядился? – поинтересовалась я. И тут до меня донесся шум включенного душа.

Слащаво улыбаясь и поглядывая в сторону ванной, Седельников затараторил:

– Понимаешь, зашел Алеха! У него в ванной гусак подтекает. И прокладка сносилась. И вентиль на ладан дышит. Мы тут подбираем железки, шаманим, экспериментируем, да все не то! Прокладку подобрать – это важно.

– Зачем же ты для этого трусы снял и накидку напялил? – удивилась я искренне и глупо, а затем преследовала в спальню, где собиралась сменить костюм на сарафанчик. Седельников попрыгал за мной, едва успевая поправлять сползающее индейское одеяние.

В ногах смятой постели я заметила что-то пестрое.

– Это Алехина одежа, – наперерез мне бросился Седельников. – Мы вентиль искали, и Алеха немного смазкой замарался. Душ теперь принимает.

Еще вчера я видела монархиста Алеху, дующим пиво в обществе моего мужа, и с ним было все в порядке. С тех пор он успел сменить ориентацию. Сегодня он надел бюстгальтер не менее чем седьмого размера и безвкусные трусы с розочкой спереди. Я приподняла двумя пальцами пестрое полосатое платье, лежавшее рядом. Оно отвратительно сильно пахло чужими духами и чужим телом.

– Это Алехино, – не сдавался Седельников. – Вернее, его жены. Она дала нам инструменты обтирать.

Я подошла к двери ванной и постучала кулаком. Шум воды прекратился, щелкнула задвижка, и предо мной предстала совершенно голая грудастая девица. Баб грудастых я не выношу – конечно, это заслуга директрисы Валентины Ивановны. Теперь прошло уже много лет, лицо девушки я напрочь забыла, но эти наглые, белые, огромные груди, просвечивавшие голубыми извилистыми жилами, помню до мелочей. И содрогаюсь.

Девица ничуть не смутилась. Она надменно пронесла мимо меня свой бюст и направилась в спальню, где уселась в кресло. В мое кресло своей голой задницей!

– Даже хорошо, что так вышло, – спокойно заявила девица. – Вам пора знать, уважаемая, что мы с Сашей давно любим друг друга. Он охладел к вам, но почему-то не решается это сказать. Глупо, правда? Особенно теперь, когда мы хотим соединить наши судьбы. Мы ведь скоро поженимся. Вам не кажется, что сейчас вы здесь лишняя? И не надо так на меня смотреть!

Она гордо колыхнула бюстом и закинула ногу на ногу. Седельников тоже что-то неопределенное хрюкнул из-под своего индейского коврика.

– Вот видите! – сказала девица. – Саша выразился недвусмысленно. Вам пора оставить его в покое. Вы мешаете чужому счастью. Согласитесь, быть третьим лишним нелегко. Третий лишний – вы; значит, вы и должны уйти!

Первое время накидка с кресла, Алеха, вентиль, развороченная постель только еще укладывались в моих мозгах, и я просто оцепенела. Моя кроткая натура не могла уяснить, что же здесь происходит. Но когда эта корова вздумала гнать меня из собственного дома, во мне проснулся зверь – не знаю, какой, не тигр, конечно, это слишком крупно, – но зверь неукротимый, жилистый и злой. Всего несколько раз в жизни я чувствовала, что он во мне есть. И вот тогда я тоже чужим, резким голосом взвизгнула «Вон!» и запустила в девицу миской с малиновым вареньем. Эта миска обычно стояла в изголовье Седельникова и делала чтение «Незнайки» еще более лакомым. Варенье попало девице прямо в голову. Мне, конечно, хотелось запустить миску в бюст, но какой-то злой компьютер в моей голове сработал и подсказал, что волосы будет труднее отмыть. В бюст же я плеснула чашку липкого седельниковского чаю. Девица мигом утратила кураж и в ужасе размазывала по лицу красное.

– Саша! Уйми эту чокнутую! – выла она страшным голосом. Седельников шагнул было ко мне, но от такой подлости я совершенно озверела, быстро развернулась и со всего размаху двинула ему коленом между ног. Он заорал. Я этот прием хорошо выполняю. Нас всех в школе физрук научил – между ног и тут же по голени. Поэтому если бы Бек вздумал...

Вырубив Седельникова, я снова обратилась к девице. Та уже соскочила с кресла и, визжа, старалась попасть ногой в трусики. Я схватила одной рукой ком ее тряпья, а другой – сладкие малиновые волосы и поволокла в прихожую. Открыв дверь, я выпихнула ее на лестничную клетку и бросила вслед одежду. Девица подхватила свои тряпки и, тряся бюстом, побежала вниз. На площадке между этажами она довольно ловко стала одеваться. Пока я разыскивала и поодиночке выбрасывала ей то ее туфли, то сумку, дверь напротив приоткрылась, и в щели показалась голова соседской старухи Раисы Михайловны. Черты лица и выражение у нее совершенно черепашьи.

– Так ей и надо, бесстыжей! – воскликнула черепашья голова, удовлетворенно сверкая глазками в сторону судорожно одевающейся девицы. – Ишь, повадилась! Она, Юлия Вадимовна, давно уже тут шастает!

Я вернулась в квартиру и занялась изгнанием Седельникова. Он артачился дольше, чем девица, но наконец ушел, а я осталась рыдать на обломках и без того не слишком ладного домашнего очага. Я жалела себя, Макса, маму, весь мир и не знала еще, что это не последнее приключение в моей семейной жизни.

На другое утро, когда я шла на работу, Седельников выскочил откуда-то розовый и бодрый и стал причитать, что любит меня до беспамятства, что девицы этой не знает, и вышло досадное недоразумение. Я холодно молчала. Когда мы переходили дорогу, Седельников предупредил, что жить без меня не может, и вдруг разлегся поперек проезжей части. Застонали тормоза, взвизгнула группа прохожих. Некоторые отозвались матом. Седельников лежал на асфальте в своей желтой куртке, закрыв глаза и сложив руки на животе. Смотреть на это было противно, я быстро растворилась в набежавшей толпе, так что не знаю, чем там дело кончилось.

Осада продолжалась. Седельников помнил, какое впечатление производили на меня в свое время его коронные фокусы, поэтому стал изощряться в самых невероятных и нелепых выходках. Одну ночь он провел во дворе, в кустах, и выл оттуда, как мартовский кот: «Я люблю тебя, Юля!» На проезжую часть он ложился ежедневно. Лег однажды и на трамвайные рельсы, правда, на запасной путь. Он снова совал в мой почтовый ящик нежные записочки и букеты ландышей. Макса я отвела к маме, но и там Седельников мучил ребенка страшными сказками о скорой кончине папочки. Верхом его наглости был приход на именины к Тюфяевым, куда пригласили и меня. Он портил праздник своими воплями и обещаниями умереть тут же, за столом. При этом вращал глазами и прикладывал к груди фруктовый нож. Когда же его попросили угомониться, он схватил хозяйского пекинеса, выскочил на балкон и держал несчастное немолодое животное над бездной (двенадцатый этаж!). Негодяй обещал разжать руки, если я не прощу его и тут же не воссоединюсь с ним. Гости выбежали из-за стола, многим женщинам стало плохо. Тюфяевы упали к моим ногам и умоляли спасти жизнь пекинеса...

В общем, мне надоели выкрутасы Седельникова, и начался у нас период худого мира. Вопреки пословице, он оказался много хуже всякой ссоры. Месяца через два после нашего примирения мне позвонил какой-то дядя и объявил, что Седельников – хахаль его жены. Встречается парочка в его, дяди, гараже, а упившись развратом, отправляется кататься на дядиной машине по какой-то ухабистой местности, в результате чего сел аккумулятор и помято крыло. Дядя категорически требовал, чтобы я возместила ему эти убытки. Стали понемногу объявляться и дамы, на которых Седельников обещал жениться. Обычно я с радостью благословляла эти браки, дамы меня благодарили, и я не знаю, как Седельников потом с ними разбирался и куда девал. Наконец, в один прекрасный день в наш дом явилась девица странного вида. Волосы у нее были бледно-розовые и явно искусственные, губы в зеленой помаде, ногти голубые в зеленый горошек. Девица сообщила, что Седельников является отцом ее будущего ребенка, в доказательство чего она все время держалась за живот. Это стало последней каплей. На следующий день я подала на развод.

Седельников струхнул не на шутку. Он с утроенным усердием возобновил лежанье на мостовой, крики из кустов и не отходил от меня ни на шаг. Помню, как-то заловив меня на Фокинском рынке – а где же еще могли кипеть страсти? ведь мой супруг уже трудился там в ремонтной будке магазина «Все для дома» – он потащил меня к водочному киоску, где, как выяснилось, сидела будущая мать. «Ну, посмотри! – ныл он, – разве могли быть у нас какие-то амуры? Какой ребенок? Ведь это Брестская крепость!» Действительно, киоск был глухо зарешечен, витрины заставлены бутылками, а в небольшое окошечко виднелись только руки с голубыми ногтями и часть живота продавщицы.

– Ты что, за дуру меня принимаешь? – закипела я и ткнула Седельникова пучком редиски (он все лез обниматься). – По-твоему, я решила, что ты обрюхатил ее через эту амбразуру? И что нет других способов? Болван!

Справедливости ради надо сказать, что девица с голубыми ногтями побывала тогда у восьми предполагаемых папаш, и я не знаю, на каком варианте она остановилась, однако интерес к Седельникову она быстро потеряла. И все-таки наш развод состоялся. Седельников страшно почему-то переживал, скандалил и грозил мне страшной местью, которая вскорости и состоялась: он, уходя навсегда, разбил мою любимую чашку и вылил все мои французские духи себе подмышки. Это называлось: «Мы расстались, как интеллигентные люди». Я обещала не чинить препятствий для общения Макса с отцом. Седельников для этого выговорил себе собственный ключ. Он якобы не хотел нервировать меня своим присутствием и обещал приходить к ребенку, когда меня нет дома. Ремонт наших электроприборов и чистку раковин он тоже брал на себя. Ключ я дала, и это было моей ошибкой. Седельников норовил притащиться, когда дома не было ни меня, ни Макса, и не столько унитазы пробивал, сколько опорожнял холодильник – без разбора, подчистую. Унес «Незнайку» и прочие любимые книжки. Иногда исчезали и вещи, не слишком мне, по мнению Седельникова, нужные. Подобные исчезновения означали, что у него тяжелые времена. Я пыталась сменить замок, но этот народный умелец моментально обзаводился дубликатами ключа.

Забыла сказать, что после развода мой женолюбивый супруг даже недели не жил у своих родителей. Его тут же пригрела какая-то женщина. Однако через полгода была уже другая, потом третья, четвертая... Я думаю, добросердечные женщины изгоняли Седельникова, как только он брался за «Незнайку». А я терпела целых пять лет! Стало быть, я самая глупая в микрорайоне Березка, где в основном и промышлял этот сердцеед. Грустно сознавать…

Зато теперь я сразу сообразила, кто уволок баул маньяка и мои вчерашние котлеты. Рассердилась я не на шутку. Я не желала больше терпеть подобные выходки. Я пулей выскочила из квартиры с целью посетить ремонтную будку в магазине «Все для дома». Сотни жгучих, уничижительных слов роились в моем мозгу, и мне хотелось обрушить их на лохматую башку Седельникова. Бормоча обвинения, я мчалась по лестнице, видела перед собой только цель, восседающую на Фокинском рынке, а потому почти сбила с ног кого-то, поднимавшегося мне навстречу.

– Юлия! – произнес этот кто-то утробным голосом брачующегося голубя. Передо мной стоял Евгений Федорович Чепырин. Настолько некстати он тут оказался, что я даже хотела обойти его, как случайного прохожего, но это было бы совсем уже невежливо. Мне пришлось остановиться.

– Я много думал, Юлия, – начал, вздыхая, Чепырин. – Я думал и понял, что у нас с вами только один выход. Нам надо объясниться!