Текст книги "Попутного ветра!"
Автор книги: Светлана Дильдина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Глава 5
Мики
На той трассе не было времени, хотя день и ночь сменяли друг друга. Мне казалось – ночь существует только для меня, как обозначение – можно и отдохнуть. Спать, если угодно.
Трассу я покидал всегда ночью… и та незаметно перетекала в день.
Остановившись у поворота на Лаверту, я вскинул глаза. Треугольное синее крыло в небе, под перистыми облаками – дельтаплан. Первый полет в этом году, наверное… Что чувствует человек, отталкиваясь от твердой поверхности и доверяя жизнь хрупкому на вид крылу?
Глядя на дельтаплан, я вспомнил Айшана. Тот всегда мечтал летать. Мальчишкой верил, что скоро люди сумеют отращивать крылья, потом начал создавать свое чудо сам.
Айшан. Несмотря на имя, в нем нет ничего иноземного. Разве что скулы чуть выступают – сказалась кровь бабушки-южанки, зато волосы светлые. Он старше меня и Ная, ему уже двадцать один, а смотрится мальчишкой совсем.
Мы вроде как дружили, только это странная была дружба. Он тянулся к нам, младшим, и стеснялся этого – перед нами, не перед собой. Другой бы попытался верховодить… Но его принимали за моего ровесника, даже когда мне было десять, а ему тринадцать. Потом он немного подрос, повзрослел – но скоро его нагнал Най, потом и я. Ну, ростом-то я едва доставал ему до виска…
Помню, как втроем брели по склону, вверх, было жарко… А внизу обнаружили столбик с фотографией на металле.
– Смотри, какой там поворот. Не вписался, наверное, – сказал Най, отвинчивая крышку у фляжки. Сделал глоток.
– За тебя! – повернулся к этому, незнакомому. Он родился на десять лет раньше нас, но, может, стал бы нам другом.
Теперь я думаю, что может быть, кто-то вот так пил бы и за меня. И становится тепло от такой мысли. Если бы не Пленка…
Вернувшись после болезни и отдыха в школу, я особо не думал о том, что произошло. Хватало более насущных проблем, и с уроками, и грустно было с каждым днем отдаляться от матери… Где-то в клетках моего тела расположилась маленькая личная тайна… ее не следовало тревожить, благо, и Пленка меня не слишком беспокоила.
Где-то через год я научился ее понимать.
Она не разговаривала словами, конечно. Это уж было бы совсем большим чудом. Но вздрагивала, когда пугалась или тревожилась, порой теплела – особенно если мне было холодно. Не так, как случается на дороге… тогда мне и в самом деле иногда бывало холодно. Она успокаивала, когда мне снились кошмары. Не знаю, как удавалось – тело будто гладили пушистым, мягким изнутри и снаружи. Хорошо…
Только пить часто хотелось, но это скоро перестало мешать. Нетрудно таскать с собой фляжку…
А еще Пленка с трудом переносила крепкое спиртное. То есть переносила с трудом она, а выворачивало наизнанку меня. Порой нам удавалось заключить перемирие… к примеру, сдав на выпускной балл, отмечали мы хорошо.
Зато у меня у единственного утром не болела голова.
И мы бродили по городу с Арникой от утренней зари до вечерней, и снова – до утренней.
Она похожа на тополиный пух – невесомая, нежная и почти бесплотная.
Родители дали ей такое чудное имя… кажется, это цветок.
У Ники мягкие ладони. В них хорошо держать птицу – маленькую, вздрагивающую от стремления умчаться в небо…
Весной в Лаверте цветут акации. Маленькие пушистые шарики, желтые, белые и розовые. Арника их любила всегда… то есть, и сейчас любит, наверное. Я забирался на дерево и отламывал ветки, все пальцы перемазывая соком… возле причала было много акаций. Стражи порядка следили, конечно, только мне везло. Один только раз засвистели, кинулись к нам – я спрыгнул, рассыпая ветки, и мы помчались со всех ног.
Потом долго смеялись, даже хотели вернуться – блюстители порядка ведь не дворники, не станут подбирать цветы с тротуара.
Когда ее родители уехали в жутко дорогой санаторий, мы ночевали у нее. В первый раз… ну, то есть совсем в первый. Для обоих.
Нам едва исполнилось шестнадцать – казалось, это ужасно много…
А теперь я расскажу все до конца. В общем, почти привык уже… поначалу тяжко было. Спасла меня Пленка, как ни дико звучит. Она грела… изнутри, будто желая помочь. И – Адамант, хотя он-то сроду не согласится. Он утверждает, что благотворительность в отношении дураков ему не интересна.
Это случилось в последний день октября, жаркого, будто лето. Помнится, мы шутили, что зимой у нас будут цвести каштаны, зато летом повалит снег. Мне подумалось тогда – никто ведь не знает, сколько раз еще человек увидит снег или каштаны, нарядные, в розово-пенных рожках. Старикам уж лучше не думать…
Последним, с кем я говорил, оказался Айшан. И расстались мы не слишком по-дружески.
Теперь я знаю про слежку, а тогда не догадывался. Не знаю, что от меня хотели – может быть, просто перехватить на недозволенном молодежном сборище и прижать на всякий случай, или иное что. Толку гадать?
Так или иначе, тогда я собирался идти.
Если честно, мне всегда было плевать на политику. Это Най рычал и темнел, когда происходило нечто, по его мнению, идиотское. Это Айшан собирал новости и писал задумчивые и, по правде сказать, неплохие статьи. Это еще пара приятелей использовала любой повод, чтобы помахать транспарантами и покричать во всю глотку.
Но за компанию, когда нечем заняться – почему нет?
Айшан долго мялся, а потом спросил совсем уж прямым текстом, намерен ли я идти на эту площадь. Я сказал – да. Он повертел в пальцах стакан и почти приказал – не ходи. Я прицепился, будто репей – что, мол, за тайны… Айшан со стуком поставил стакан, чужим голосом произнес:
– Я тебя предупредил.
И ушел.
Я смотрел вслед… он долго стоял на тротуаре, глядя в мое окно. Солнце на него падало – светлый такой, а воротник он поднял от ветра, придерживал рукой. Таким и запомнился…
На площадь я все равно собирался пойти. Не успел.
Мне нравилось гонять по обводной. Особенно ранним утром и поздно вечером, когда почти нет машин и можно выжимать из Ромашки всё, на что он способен. По-моему, Ромашке тоже нравилось мчаться по трассе, размеренно ворча.
Сумерки были бледно-сиреневыми, а не серыми. Я очень хорошо запомнил – сиреневый воздух, темная зелень и медно-золотые огни. Изогнувшийся полумесяцем город, поселки, будка железнодорожного смотрителя недалеко от Лаверты…
Ромашка пел – лаковый муравей на колесах, трудолюбивый и сильный.
И поворот.
Я увидел несущиеся на меня фары. Потом почему-то парящий столб… ничего больше. Очнулся, когда меня везли к операционной – точно туда, увидел табличку. Попросил пить… жутко горело в горле. Врачи отшатнулись от каталки…
Помню бледно-голубой потолок – и очень хотелось пить. Не давали… не знаю, как удалось это выдержать. Может быть, там я промучился сутки или чуть меньше. Мне кололи что-то с запахом груши. Понимаю, как дико звучит, но я и вправду чувствовал запах. Не помогало – я испытывал боль, и сознания не терял. Потом вкололи что-то еще, и этого мне хватило.
Та часть, которая еще сопротивлялась, сумела договориться с другой.
Была очень холодная ночь. На небе – не звезды, а снежные крупинки, блеск резал глаза. Я не помню, как оказался возле гаража с Ромашкой. Быть может, смог дойти сам, а может, как-то иначе. На мне были черные джинсы, черная водолазка и любимая ветровка, в кармане я нашел ключи. Открыл гараж, первым делом поздоровался с Ромашкой – руль погнут слегка, вмятина на боку, но ничего, в общем; потом откупорил бутылку с водой – постоянно держал запас – и пил. Литр, кажется, за один раз…
Потом вывел Ромашку наружу.
Не помню, о чем я думал тогда. Почему не удивился дикому холоду… мне все равно было, хотелось только убраться отсюда подальше к лешему.
Мотор завелся с пол-оборота.
Я сам не знал, куда еду. В голову не пришло направиться домой или к друзьям – по чести сказать, у них мне было куда лучше, чем дома. Я выехал на внешнюю обводную, гнал куда-то на ста пятидесяти, а машин не было – ни встречных, ни едущих в том же направлении. Потом понял – нет и огней. Растерянность была, помню, но не страх. Сарай какой-то проехал, или сторожку – темную, похоже, пустую. Потом увидел фигуру впереди – человек стоял, подняв руку с фонариком. Я остановился, а он улыбнулся смущенно, попросил подвезти. «Куда?» – спросил я, он указал – вперед…
С неба начала сыпаться ледяная крупа, когда мы остановились у грунтовой дороги – трасса кончалась тут. Съезжать с гладкого бетона мне не хотелось, а пассажир – он так и не произнес больше ни слова – слез, как само собой разумеющееся, шагнул вперед. Очень быстро скрылся за поворотом и пеленой снега. Я шагнул к Ромашке – что-то хрустнуло под ногой. Нагнулся, увидел фонарик. Подобрал.
Больше он никуда не годился, с разбитым стеклом и вдавленной внутрь кнопкой. Почудился голос – вздрогнул, оглянулся, забыв, что держу в руке разбитое стекло. Никого не было, только снег – теперь он не валил сплошной массой, а снова падал редкими крупинками.
Смотрю, а по ладони течет кровь. Распахал наискось… и даже не больно. У меня куртка дыбом встала, настолько страшно. Я сжал ладонь со всей дури… когда от боли взвыл, успокоился.
Никому не пожелаю испытать то, что мне почудилось – вроде тело живое, а на деле – пустышка, никаких ощущений.
Я хотел одного – вернуться. Пусть мать перечисляет, какая соседка в очередной раз косо посмотрела на меня и чем недовольна, пусть отчим хмурится, уставясь в газету, и всем видом своим показывает, что я даже молчанием мешаю ему – пусть…
Мы с Ромашкой мчались обратно, была темнота, колкий снег, верстовые столбы без надписей. И покосившаяся сторожка.
Поняв, что этот проклятый сарай упорно торчит у меня на дороге, я остановился, прислонил Ромашку к стене и шагнул в дверь – та едва держалась в петлях. В сараюшке – или сторожке? – было пусто. Ничем не покрытый топчан у стены, стол, стул, вылинявший коврик у порога, сшитый, похоже, из ковровых обрезков. Разных ковров…
Захотелось спать. Я подумал – от холода. Это видимость, что не мерзну особо, на самом деле, наверное, холод проник до костей… сейчас лягу и больше не встану. Говорят, во сне умирать легко.
Голова тяжелая была, клонилась на плечо. Но лечь я не решился – присел на стул. Мне показалось, что стало теплее. И в сон вроде уже не так тянуло. А потом на пороге возник еще один человек.
С виду ему было лет сорок. Темно-русые волосы ёжиком, лицо неправильное, резкое. Плащ светло-серый, из тонкой кожи с виду; присмотрелся – нет, ткань какая-то, незнакомая. На преуспевающего дельца похож, а взгляд военного; смотрит, будто целится.
– Сидишь.
Я не знал, что ответить. Даже кивнуть не догадался. А он вошел, тоже сел, и продолжил, будто ни в чем не бывало:
– Здравствуй. – И, вновь не дождавшись ответа, добавил:
– Мое имя Адамант, – и не делай такие квадратные глаза, Микеле Сарина, семнадцати лет.
– Добрый вечер, – выдавил я наконец.
– Скорей уж ночь… – он прищурился, оглянулся. – Как сказал бы поэт – вечная. И здорово бы ошибся. А ты как думаешь, Мики?
Мне совсем не понравилась нарочитая фамильярность, жесткая, словно человек издевался… и при этом был совершенно серьезен. И я не любил головоломок.
– Я ничего не думаю. – Мне пришла в голову мысль: один, на шоссе… – У вас рядом машина? Подскажите, как мне добраться в Лаверту?
– «Дороги, что издали смотрятся сеткою вен», – будто нехотя произнес он, и прибавил: – Кажется, Натаниэль по прозвищу Рысь что-то такое писал? Довольно общее место. Но мальчик талантливый.
– Вы… – я дернулся, будто меня в розетку включили…
Он не придал значения моим прыжкам.
– Лучше будет, если ты успокоишься. На самом деле это неважно, но разговаривать проще. Видишь ли, я тоже несколько растерян. Твое появление хуже, чем снег на голову. Сейчас попробуем разрешить проблему к обоюдному удовольствию.
– Вы кто? – сказал я беспомощно.
– Это не столь важно. Ангелы, проводники, хранители, уайкала… Вообще-то звучит как перечень карнавальных масок… лучше забудь и просто зови меня Адамантом. И можешь не «выкать».
Я не спросил ничего, просто повел глазами по сторонам. Наверное, это выглядело достаточно выразительно, и глупо, наверное; он понял.
– Ты умер, мой друг. Там, на шоссе, подле фуры. Тебя отшвырнуло к столбу… Неприятное было зрелище. Регенерация началась еще до приезда «скорой», и завершилась, когда ты очнулся – не полная, естественно. Но достаточно для существования тела. Ромашка твой почти не пострадал, между прочим. В этом ты уже убедился.
И прибавил, задумчиво и некстати:
– Сколь много средств и времени люди тратят на то, чтобы казаться красивыми… Но все ухищрения не перечеркнут вида их мертвого тела. Только там человек предстает собой во всей искренности – но тогда уже поздно.
– Погоди… Но операция… потолок… я закрыл глаза и прижал кончики пальцев ко лбу.
– Пленка.
Я вздрогнул, а человек сказал успокаивающе:
– Мне положено знать. Это она виновата в том, что тело живет. Но, видишь, ли, и она не всесильна. Вернуться в нормальную жизнь ты не сможешь. Ты сейчас нечто вроде верстового столба, если угодно.
– Погоди, – я мотнул головой. – Тело… Но я же не зомби!
– Не зомби. По некоторым верованиям (кстати, правдивым) у человека две души – земная и небесная. Первая остается при теле, хотя толку от нее чуть.
Он помолчал, поднялся, обошел вокруг стола.
– Вторая ждет. Там, у нас. Не думай, как это может быть – душа отнюдь не эфирное тело, способное порхать бабочкой и просачиваться сквозь стены. Просто прими как факт – то, что составляет тебя сейчас, чувства, память – не более чем слепок, созданный Пленкой. Видишь ли, малыш, она хочет родиться. И до рождения твоя смерть станет смертью и для нее.
– Я жив или нет? – спросил я беззвучно. Только Адамант все слышал.
– Ты… так скажем, не жив. Ты думаешь и даже дышишь, наверное… но не обольщайся. Это все значит до крайности мало.
Мне захотелось свернуться калачиком и заскулить… потому что я поверил. Да и кто не поверил бы? Но вместо этого я тоже встал, и пошел к двери. На пороге остановился, ловя ртом снежинки. По привычке поднял воротник, чтобы снег не нападал. Темно было, и дорога – белая. Разделительная полоса между двумя пятнами темноты.
Постояв, сел, согнувшись, носом едва не утыкаясь в колени. Адамант застыл неподалеку, снаружи, и по его плащу шуршал снег.
– Что же мне теперь делать? – спросил я беспомощно. Хотелось реветь, но это было бессмысленно как-то.
– Тот человек, которого ты подвез сегодня, таких вопросов не задает, – мягко сказал Адамант. – Если ты поверишь мне и пойдешь со мной, все будет хорошо.
– Куда? – я вскинул голову, – Туда? Совсем?
– Совсем.
Он помедлил и сказал с расстановкой, отнюдь не пытаясь давить:
– Только твое тело должно быть свободным от Пленки.
– Если бы я мог, – пробормотал я.
– Достаточно, что могу я. Но ты дашь согласие? – Он произнес это почти торжественно. Будто судья перед оглашением приговора.
– Я могу спрашивать?
Он ответил, мне показалось, весьма удивленно:
– Конечно. – И добавил, уже с ехидцей: – Интересно, а что ж ты делаешь последние полчаса?
– Что мне лучше выбрать?
– Человек обладает свободой воли. Прости, Мики, решение ты должен принимать сам.
Мне даже как-то легче стало.
– Свободным, то есть… ее придется убить, и я умру?
– Именно так.
– То есть, сейчас нет ни одного трупа, а будут два? И на это я должен согласиться с великим удовольствием, да?
– Два? Ты считаешь Пленку равным себе живым существом? – осведомился он. Я не сразу нашелся с ответом. Подумал и сбавил тон:
– Раньше не считал, кажется… то есть живым – да, но частью себя, что ли… не знаю. А сейчас она другая, я чувствую…
– Естественно. Сейчас именно она держит тебя в псевдоживом состоянии. Знаешь, что есть твоя Пленка? Существо иной природы, чем все, что окружает нас даже здесь. Жрецы Тара-Куино выдернули ее к нам, как рыбак выдергивает рыбу на берег… не из реки или озера, из океана. Глубокого и загадочного, Мики, таящего в себе иные, чуждые формы жизни…
Я потрогал собственные руки, провел рукой по груди. Ничего… И во мне сидит это… нечто?
– Сидит, – Адамант умел читать мысли? – На развалинах Тара-Куино ты нашел «куколку». Ты слышал про насекомых-наездников? Они откладывают яйца в живого носителя, дабы обеспечить им эдакий домик, а когда из яйца разовьется личинка, ей было бы чем питаться.
Я попытался сглотнуть. Потом засмеялся… сюрреалистический пейзаж: черная дорога, снег, и двое сумасшедших, один из которых мертв, а другой – ангел…
Дышать стало тяжело, и постарался растянуть ворот водолазки. Чувствовал – еще немного, и я кинусь прочь отсюда, бросив даже Ромашку. Бежать, только бы дальше от этого… от всего.
– Стой.
Будто крючком зацепил голос, дернул, остановил. А сам Адамант и не шелохнулся – знал, что мне бежать некуда.
– Мы еще не закончили. Конечно, ты можешь вскочить на мотоцикл и умчаться, но мне придется торчать тут, пока не вернешься и не соблаговолишь дослушать.
Я обернулся к нему. Тяжко оказалось смотреть в лицо.
– Что тут заканчивать? Я все понимаю. Пленка пока заботится обо мне, а я должен ее убить. Твоими руками. Тогда я попаду в рай, или что-то в этом роде. Излагаю верно?
– Приблизительно. – Он прислонился к дверному косяку, мне показалось – сейчас сигарету достанет. Но он просто глядел на снежинки. – Только объясни мне, пожалуйста, с чего ты злишься? Никто не заставлял тебя пулей носиться по трассе и врезаться в грузовики. Водитель, между прочим, лишь недавно вышел из больницы – подвело сердце.
– Он вышел, но я-то нет!
– Он виноват? – жестко спросил. Разве имел право меня отчитывать?
– Нет… виноват я.
– Ладно, – голос его стал много добрее. – Сейчас ты решать ничего не хочешь. А без твоего согласия я сделать ничего не могу – как-никак, свободная воля… Что ж, поработай на трассе. Ежели соизволишь, – он чуть наклонил голову, но выглядело это как полный сарказма поклон. – А дорогу пока для тебя придется открыть. Хм… знаешь такой стишок: «Между небом и землей поросенок вился, он нечаянно хвостом к небу прицепился»?
– Не знаю… Я смогу вернуться домой?! – теперь я чувствовал, что точно сойду с ума. От радости. Или это истерика начинается? Вроде непохоже…
– Побудь немного на трассе. А там… поймешь, – мне показалось, Адамант вздохнул.
– Я смогу вернуться?!
– Думаю, полсуток выдержишь там. Потом придется пережидать здесь. Только… надо оно тебе, Мики? Двойное существование?
Слова его стали облачками и уплыли куда-то в светлую даль. То есть, Адаманта я вовсе не слушал. Полсуток… не каждый день, конечно. И все-таки жизнь. А в промежутках…
– Что я должен делать?
– Ничего. – Он разглядывал мой мотоцикл, стоя возле окошка. – Ничего не должен, особенно если желаешь таким образом заработать себе каникулы. Зверьки прекрасно обойдутся и без тебя.
– Зверьки?
– Ферильи. – Адамант сделал едва уловимое движение рукой, и трещина, делившая окошко надвое, исчезла. – Знаешь, почему я предложил тебе работу на трассе? Потому что ты – человек. А ферильи не разговаривают.
Помню, как я впервые въезжал в Лаверту. Мне так и казалось – впервые, неважно, что каждый поворот знаком, каждый куст… Была почти ночь, горели красные огоньки возле карьера, далеко-далеко. Поворот, и можно ехать по прямой до самого дома… или, если подольше, к дому Натаниэля.
Я только об одном думал – только б он никуда не делся. Пусть не один, это неважно, я только скажу «здравствуй» и уйду. Куда-нибудь, может, проболтаюсь по городу целую ночь. Надо знакомиться заново – с Лавертой и прочим…
Он оказался дома, один.
– Мики? – сказал неуверенно.
Я стоял на пороге, разглядывая дверной косяк, но видел и Ная, хорошо видел.
– А мы тебя уже мысленно похоронили… – протянул Натаниэль, впиваясь в меня расширенными зрачками.
– Ну вот…
Тут его будто прорвало:
– Господи, Мики! Я уж… я не знал, что с тобой… – он сгреб меня в охапку, едва не опрокинув, все-таки выше был и сильнее, а в голосе плескалась такая сумасшедшая радость, какой ни разу не слышал. Не то что от него, вообще.
Вот леший… а он и впрямь любит меня, мелькнула вялая радость. Ну почему узнаешь все некстати? Рысь, ленивое существо, смотрящее на жизнь через невидимые, плотно засиженные мухами очки, отнюдь не розовые – сейчас он съесть меня был готов. Он был счастлив. Вот, именно так – сколь мало все-таки нужно человеку для счастья…
Мне было надо – немного.
– Ладно, пусти, чудовище, – улыбнулся я через силу. – Дай мне попить чего-нибудь и выдели угол, и я стану тихим и незаметным.
– Не надо, – попросил Рысь, все еще сияя незамутненным, воистину святым светом. – Будь… Мики, Господи, да хоть дом весь переверни…
Я пристроился на привычном месте, и удивленно отметил – надо же, стоило разместиться в любимом кресле, и будто не было ничего – ни разделительной полосы, ни летящих навстречу фар, ни холода. Только краски стали ярче, звуки – отчетливей, чище… будто я находился внутри слаженно играющего органа, не только звук рождающего – цвета, запахи, ощущения. Это было приятно и немного пугало.
Попробовал наливку ежевичную, прислушался к Пленке – нормально, а есть не хотел совсем.
– Расскажи мне, как это было, – попросил я, ловя на себе удивленный взгляд Рыси. Еще бы… он и представить не мог, насколько я пребываю в неведении. И я попросил вновь:
– Пожалуйста, всё.
– «Скорую» вызвал водитель фуры. Ты слетел в кювет… Потом врачи говорили – разрыв печени, одну операцию тебе сделали в клинике, ты это знаешь. А потом, когда ты исчез…
– Най!
– Ладно, ладно… Вот чего никто не может понять – тебя ведь сочли мертвым, Мики. К приезду «скорой» ты уже не дышал.
Он поморщился, и я прекрасно его понимал – как читал его мысли. Изувеченное тело у придорожного столба, серая кожа – хорошо, что Натаниэль воочию не видел этого. Мешок, молния… и все, человек окончательно отделен от мира ее металлическим росчерком.
– Тебя везли в морг. Я говорил с водителем – довезли было до ворот… А потом ты шевельнулся, застонал… эх и перепугались врачи! – он хмыкнул, пытаясь изобразить эдакую насмешливую бодрость, но в голосе слышались глухая тоска и злость – нелегко дались Наю эти дни… Злость на тупых медиков, неспособных отличить, отделить живого от мертвого. «Благодаря» которым меня могло не быть…
Рука его потянулась к сигаретам, мимо меня – и задержалась на миг. Он хотел удостовериться, что я и вправду сижу рядом.
– Куда тебя забрали, Мики? И кто? И перелом… – он покосился на мою правую руку. На ней не было гипса.
Представляю, какой разразился скандал. Из клиники, из реанимации исчезает пациент – всего через сутки после того, как прошла операция. Я глянул на календарь – красные цифры на черном фоне. Най сравнивал их с кровью на обгорелой стене, а я увидел – цветы. Алые на черной земле, живые.
– Персонал хотели отдать под суд… Отчим твой утверждал, что тебя просто убил неумелый хирург, и скрыли концы в воду, – Най затянулся. Нервно, не как обычно.
– Меня вылечили.
Он посмотрел недоверчиво, всем своим видом показывая – не угомонится, и мне придется выложить все… нет, Натаниэль. Это уж точно – нет.
Тут до него дошло наконец:
– Ты пришел ко мне – к первому? А мать? И Ника?
– Ничего. Ты приютишь меня? Нет, не надо звонить. Скажи им потом, что я был.
– Мики! – возмущение перемешалось с недоверием, крепкий коктейль:
– Ты что, снова уйдешь?
– Завтра, Най. Все – завтра. Позволь мне просто… – я обнял бархатную диванную подушку, вишневую божью коровку – подарок давнишней девушки Ная. – Просто побыть здесь.
В ту ночь я не спал. Как я понял потом, заснуть я мог только у себя, в домике на трассе. Когда понял, начал вспоминать старые байки – про вампиров, к примеру… с их узким деревянным укрытием.
Но мой домик был все-таки вполне человеческим жильем с виду, хоть и смахивал на старый сарай.
И даже занятие было вполне человеческим с виду. Я старался не думать, откуда берутся люди на трассу, старался не смотреть вслед им, уходящим по грунтовой дороге. Все равно они скоро скрывались в легком мареве. Одни шли беспечно, другие едва волочили ноги. Но никто не оглядывался.
Я старался помнить только о том, что без меня им было бы добираться трудней и дольше… и не думать о том, что, может быть, их бы сумели спасти, пока не завершен путь. Адамант говорил – нет. Со временем я поверил. Поначалу пытался обмануть судьбу – не свою, чужую. Поворачивал мотоцикл на середине дороги, помня – бывает клиническая смерть. Пассажиры тогда попросту исчезали, я не успевал отследить миг, когда за спиной не оказывалось человека. Адамант сказал, чтобы я перестал маяться дурью…
Я просто нахожусь в другом мире, говорил я себе. Думать так было тем легче, что вещи – Ромашка, в конце концов, одежда моя – существовали неизменными и там, и здесь. Может, не зря раньше в дорогу умершему давали то, чем он пользовался при жизни?
После аварии я стал видеть мир слегка по-другому. На трассе всегда было пасмурно, порой шел дождь, изредка – снег. А изредка обочина дороги встречала меня невысокой травой и клевером – тогда начинало казаться, что я вернулся в лето. Многие куски трассы я знал до последнего камешка по сторонам ее – но другие постоянно менялись. Я привык, как привыкают к постоянной метаморфозе облаков.
А Лаверта полна была красок и звуков. Я научился слышать кошачьи шаги и то, как воробьи встряхивают крылышками. Научился различать бесчисленные оттенки чашечки цветка. Порой это мешало – Пленка ворчала неслышно, чувствуя, как нервы звенят и кровь течет по жилам быстрее. Но скоро все становилось само собой разумеющимся, меня тянула назад серая морось. Даже пока я был в Лаверте, она стояла за спиной, поджидая.
Я наконец понял фразу «живи, будто ты уже умер». И еще кое-что понял – могу по-настоящему стать собой. Можно быть слабым, сентиментальным, смеяться и плакать когда хочется и не напускать на себя браваду «бывалого человека» – уже поздно. Да и бессмысленно. Перед самим собой, что ли, притворяться?
Теперь я мог жить так… только живым я не был.
Я слишком часто возвращаюсь в прошлое, когда рассказываю. Но что поделать – в прошлом вся моя жизнь. А сейчас не выходит понять, что я такое, есть во мне хотя бы капелька реальности или все-таки нет. Наверное, все-таки есть. И недавние события тоже постепенно станут воспоминаниями.
Смерти я толком не научился бояться. Порох приходил страх, но исчезал, прятался, как вороватый кот, заслышав шаги хозяев. А когда ты уже испытал умирание, бояться и размышлять просто нелепо.
У меня был Ромашка. У меня была трасса… и твердое знание, что друзья и родные живы.
Возможно, мне подарили вечную юность – но слишком мало времени прошло, чтобы я успел осознать этот дар. Потому что вокруг меня все были молоды и здоровы. И даже умирали молодыми и здоровыми, по большей части – а старики представляли собой когорту иных, непонятных существ, уж точно созданных из другого теста.
Подумал о прошлом – и вспомнил, зацепившись за слово.
Итак, за мной следят. Упорно… при этом не мешают. А почему следят? В голову ничего не лезло. Знать я ничего не знал. Мать и отчим? Вряд ли… Друзья? Тут бы не поручился, за молодежью сейчас присматривали, но все же не настолько, чтобы гоняться за единственным ни к чему не причастным мальком.
Я спросил Адаманта, могут ли они знать… о том, что я не совсем в порядке. Он ответил, чтобы я не забивал голову ерундой – живые пока еще не научились распознавать выходцев с того света.
Тогда я спросил, могут ли знать про Пленку. Адамант успокоил: мол, если бы знали, тебя разобрали бы на кусочки еще в клинике… или перехватили любой ценой. Для опытов.
Единственное, что мне приходило в голову, это какие-то дела отчима. Денежные махинации? Но тот был всегда показательно честным. Нежеланный свидетель чего-либо? Тогда я-то при чем?
Ферилья смотрела на меня из-под куста. Серая, длиннотелая, с пушистым хвостом. Я протянул руку – погладить, зная наверняка, что не дастся. И все же – вдруг? Порой я сомневался, что ферильи – существа из плоти и крови, или хоть могут казаться такими. Быть может, передо мной просто пушистый сгусток тумана, подвижный сгусток с огромными грустными глазами.
Сейчас я вспоминаю – до меня доходили слухи о непонятных зверьках, порой возникавших в свете фар на трассе. Зверьков видят те, кому далека и трудна дорога… видят живые люди.
Или дорога – одна для живых и мертвых?
