355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Светлана Букина » Неоднажды в Америке » Текст книги (страница 8)
Неоднажды в Америке
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 21:27

Текст книги "Неоднажды в Америке"


Автор книги: Светлана Букина


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Август 91-го. Взгляд из Бостона

Большую часть дня 19 августа 1991 года я проторчала в колледже. Новостей не слушала, прогнозов погоды тоже. Где-то после трёх часов нам велели ехать домой: надвигался шторм. Честно говоря, на тот момент я ещё плохо понимала разницу между континентальным и океаническим климатом. Ну, шторм. Гроза, гром, сильный ветер. Штормов я, что-ли, не видела? И вообще, «ураган Боб» звучит как-то несерьёзно. К нам наведывается дядюшка Боб, любитель попить холодного пивка после работы. Это ж надо было так обозвать ураган!

Пока я ехала домой, небо затянуло тучами, подул ветер, но дождя не было. Ничто не предвещало беды. У дверей дома меня встретила соседка с первого этажа.

– Говорят, ураган надвигается.

– Ага, я слышала. – Шторм интересовал меня мало.

– Кстати, ты знаешь, что по Москве танки ходят? – вдруг поинтересовалась соседка.

– Что? Какие танки?

– Ты не знала? Включи CNN!

На тот момент мы жили в Америке только полгода. В России ещё оставались родители, дяди, тёти, братья, сёстры, всевозможные родственники, друзья и просто хорошие знакомые. Представить танки на улицах города, в котором я родилась, было невозможно. Но пришлось.

Включаю CNN: танки. В Москве. Кто-то что-то штурмует, баррикады, люди на улицах… Что делается? Репортёра плохо слышно из-за треска, да и английский у меня ещё аховый – не понимаю почти ничего, кроме слова «Ельцин». Пытаясь разобрать, что говорят по телевизору, я совсем забыла про погоду. И вдруг осознала, что на улице темно. Черно просто. Вой ветра начал перекрывать звук телевизора, дом качало, как лодку на волнах. Из окна ничего не было видно, кроме раскачивающихся с невероятной амплитудой деревьев. И тут вырубили свет. А вместе с ним и телевизор. На улице начали валиться деревья, телефон не работал. У меня было полное ощущение, что крыша обвалится в любую минуту и накроет нас, а сверху ещё деревом придавит. Вокруг кромешная тьма и дикий вой ветра, а в Москве танки, а в Москве мама и бабушка, и я понятия не имею, что с ними, что с городом, что со страной…

Я села на диван и ощутила приближение конца света.

Не помню, сколько времени бушевала стихия. Помню, что нашли и зажгли свечку, а мне было страшно. Казалось, окна выбьет в любой момент, дунет ветром на свечу и начнётся пожар. Потом ураган начал стихать. Наступил вечер. В Москве уже была глубокая ночь. Телефон по-прежнему молчал, света не было. Дом вроде остался цел. Повезло.

Многим повезло меньше: снесённых крыш, выбитых окон, придавленных деревьями машин и даже разрушенных домов было очень много. На следующий день по улице невозможно было проехать. Везде валялись деревья и куски разнесённых в щепки сараев, гаражей и заборов. Улицу расчистили за один день, а света еще пару дней не было. Ещё через день заработал телефон, и мне удалось, наконец, дозвониться маме и выяснить, что все живы и здоровы. Когда заработал телевизор, местные каналы смотреть было бесполезно. Ураган Боб, ураган Боб, ураган Боб, ураган Боб… Многомиллиардные убытки, люди, оставшиеся без крыши над головой, болтающиеся тут и там электрические провода… Москва? Какая Москва?

В октябре того же года Бостон поразил the perfect storm – ураган по имени Грэйс, вошедший в историю как шторм, потопивший рыболовецкое судно «Андреа Гэйл». Себастьян Джунгер написал об этом книгу, ставшую бестселлером. Голливуд книгу экранизировал, и у большинства американцев фраза «шторм 91-го» ассоциируется с имиджем Джорджа Клуни, красиво тонущего на экране.

У россиян совсем другие воспоминания о лете и осени 91-го года. Так уж получилось, что в моей голове бушующий Атлантический океан навсегда связан с образом танков в Москве, а август 91-го – с ощущением всеохватывающего ужаса, с ударом на двух фронтах. Ничего подобного я до этого не испытывала. Прошло ещё десять лет, прежде чем я испытала нечто подобное во второй раз. Одиннадцатого сентября 2001 года.

In memoriam

Renaissance Man. Гурман. Балагур. Любитель и любимец женщин. Знаток оперы, изобразительного искусства, всех вин Франции любого года и из любого виноградника, потрясающий хозяин дома, удивительный… да мало ли чего ещё о нём сказали на поxoронах. Всё правда. И всё не то…

Патрик был круглый. Маленький и круглый, шарик такой. Впрочем, на его фигуру я перестала обращать внимание секунд через 30 после начала общения. Великолепный, сочный английский язык с лёгким ирландским акцентом. Искрящиеся голубые глаза. Непередаваемое чувство юмора. Уютный, всегда открытый гостям дом. Какая у него была музыкальная коллекция! Старые пластинки, джаз, классика, да не что-нибудь заезженное, а прекрасное и доселе неизведанное. Редкие записи. Когда хочешь поставить что-то поиграть, глаза разбегаются, руки радостно хватают это… нет, то… нет, может вот это? А ещё там были сыры… и вина. До знакомства с Патриком я о гурманах только в книжках читала, а тут живой, под боком. Дюжина сортов сыра, о половине из которых я и слыхом не слыхивала, к каждому своё вино полагается, и попробуй запомни все эти виноградники – от Калифорнии до Австралии, и где в каком году виноград лучше рос. Каждое приглашение в гости – предвкушение свежих впечатлений.

Патрик редко повторялся. Придя в гости, обязательно можно было попробовать новые сыры, новые вина, всё это сопровождалось рассказами и объяснениями, почему выбрано было именно это, что с чем сочетается и почему, а также что ещё сюда подходит. Вот тут – что-то диковинное из лосося, и к нему тоже своё вино. А там – восхитительный салат из морковки…

О чём это я? Почему я сразу про еду вспоминаю, а не про «Кольцо Нибелунгов», например? Только Патрик мог час рассказывать про свой поход на многочасовую, многодневную оперу Вагнера в Париже, причём так, что все дышать боялись. А шампанское? Я в жизни такого шампанского не пила, восемь бокалов выдула! Где он его нашёл? Ну вот, опять я про еду и питьё. Надо про Патрика.

Тогда, на Новый год, мы видели его в последний раз. Упивались потрясающим шампанским. Наслаждались компанией. Поднимали бокалы за 2001 год: пусть у нас всё будет замечательно, пусть год выдастся на славу. С Патриком говорили мало: там столько интересного народу было, хотелось объять необъятное. У него всегда этого хотелось. Огромная чёрная женщина, Марша, со своим белым мужем; они объехали полсвета и говорили на нескольких языках. Профессор латыни из Зимбабве (белая), преподающая в Гарварде. Врач, влюблённый в симфоническую музыку. Адвокат, рассказывающий о разных благотворительных организациях. Девочка из Ирландии, землячка Патрика, заканчивающая PhD по биохимии. Многие приходили и уходили, гости менялись, как сыр на столе, но некоторые появлялись из раза в раз. Удивительно интересные, интеллигентные, яркие люди приходили в этот дом пообщаться, попробовать новые яства, послушать привезённые из очередного путешествия истории. Но прежде всего они приходили к Патрику. Larger than life – это про него. Патрик заполнял собой пространство – в прямом и переносном смысле. Великолепный собеседник, он был всегда вежлив и галантен в спорах, но с необыкновенной лёгкостью переманивал вас на свою сторону, помогал по-новому взглянуть на вещи, поражал способностями своего аналитического ума, восхищал смесью неумолимой логики, тонкого юмора и прекрасных манер.

Диалоги с Патриком занимают отдельный уголок моей памяти, бережно хранятся рядом с другими яркими и счастливыми воспоминаниями, повлиявшими на жизнь. Сейчас жалею, что ничего не записала, – не Платон я нашему Сократу, не достанется другим даже осколков неповторимости этого человека.

Патрик был Бориным начальником, вице-президентом компании. На работе с подчинёнными держался сухо, ни с кем не фамильярничал. Но с будущим мужем моим как-то однажды разговорился, и они произвели друг на друга хорошее впечатление. Стали общаться. Потом на горизонте появилась я. Боря поделился с Патриком радостной новостью, и тот пожелал увидеть избранницу приятеля. Мы были приглашены на вечеринку к трём часам дня. Нас встретил пустой дом и неодетый, небритый, обалдевший, смущённый Патрик. К Патрику не приходят вовремя, это мы потом выучили. Он смеялся: «Приглашаю всех на день рождения к трём, а вы, да, вы двое, раньше пяти не появляйтесь. Лучше в шесть, но желательно не позже семи, короче, к восьми будьте».

Что подарить Патрику? У него всё есть. Ездит по миру, привозит удивительные вещи, шлёт яркие открытки из Марокко и Египта. Не вино же к нему тащить – это даже не смешно. Таких вин, как у Патрика… и сыров… А музыка? Ну вот, опять я за своё. Так вот, подарки. Подарки дарили смешные. То шлем викинга с рогами, то, помню, принесли большую, вырезанную из картона женщину. Начали разворачивать, так пока картинки видно не было, всех детей на всякий случай из комнаты вышибли. Оказалось – Хиллари Клинтон. В человеческий рост. Мы её в угол поставили, чтоб глаза не мозолила. Однажды лодку подaрили с поэмой впридачу. Все по очереди катались по пруду за домом, а мы с Борькой в воду упали когда уже вылезали, по моей вине; пришлось переодеться в одежду соседей и сушиться. Вид моего мужа в брюках соседа, который сантиметров на 10 пониже будет, долго веселил публику. Много ещё всякого смешного было. Почему-то мало помню, только ощущение праздника, нетерпеливое ожидание следующего визита, радостное предвкушение насыщенного общения, прекрасной музыки, еды…

Патрик родился в Ирландии, жил в Шотландии, много лет провёл в Париже, потом переехал в Бостон, нашёл интересную работу. У него было два образования – инженерное и экономическое – и острый, пытливый ум. К тому же Патрик прекрасно владел тремя языками. Он быстро дослужился до вице-президента крупной компании. В фирму, где работал мой муж, он пришёл уже умывальников начальник, фактически первым человеком фирмы. Боря называл его Наполеоном за рост и амбиции. К сожалению, нашего Наполеона настигло его Ватерлоо. Через пару лет после ухода моего мужа компанию продали, и Патрик вскоре почувствовал себя неуютно. Появился другой совет директоров, изменилась корпоративная культура, и его ушли в считанные месяцы.

Патрик был свободным человеком, убеждённым холостяком, заядлым путешественником. На одном месте долго не задерживался. К тому же он был профессионалом высокого класса, мог работать в любой стране Европы и североамериканского континента на выбор. Но предпочитал Америку (Бостон) и Францию. В 2000 году, когда экономика в Америке начала давать сбои, он нашёл работу в Париже и переехал туда. Но дом свой в пригороде Бостона сохранил и периодически туда наведовался.

День рождения Патрика, 28 сентября, праздновался каждый год и ожидался с нетерпением. Так и в том году. Патрик взял отпуск, прилетел из Парижа, обзвонил друзей: будем праздновать, готовьтесь. Только слетаю на пару дней в Лос-Анджелес по делу, а потом приеду и будем пить! Мы готовились. Как всегда, с нетерпением ждали: что день рождения грядущий нам готовит? Новые истории, новые вина, новые знакомства.

В тот день Патрик проснулся утром, умылся, побрился, позвонил соседям с просьбой забирать его почту, взял чемоданы и поехал в аэропорт. Рейс № 11, Бостон – Лос-Анджелес. На улице – 11 сентября 2001 года…

На похоронах один наш общий друг сказал: «В тот страшный день так нужно было, чтобы кто-то помог мне понять эту бессмысленную трагедию, объяснил, что к чему, сказал, как жить дальше. Этим кем-то был Патрик – я бы позвонил ему первому».

Медицинское

Люблю читать статьи и рассказы врачей, медсестёр и прочих медицинских работников, описывающих свои ежедневные приключения на ниве здравоохранения. Часто сразу видно: человек выбрал правильную профессию, чего не скажешь обо мне двенадцатилетней давности. Первое образование у меня медицинское, даже три года физиотерапевтом проработала, одновременно пытаясь получить DPT (Doctor of physical therapy). Потом поняла, что сделала ошибку, бросила многообещающую карьеру, на середине кинула резидентуру по мануальной терапии, в которую невозможно было попасть, засунула незаконченную диссертацию под диван и бросилась в объятия манящему компьютеру, в очередной раз спровоцировав друзей и родственников на комментарии типа «ну вы же знаете Светку, она шальная».

Про шесть лет учёбы и три года работы на поприще, для которого я оказалась совершенно психологически непригодной, пусть даже умелой и успешной, я вспоминаю редко. Что с возу упало, как говорится… Если и вспоминаю, то отдельных пациентов. Столько ведь было и интересного, и смешного, и грустного… Вот несколько зарисовок.

Немолодой павлин. Лет уже под семьдесят. Очень красиво одет, волосы красит, перстень на пальце с мой кулак, и дорогим одеколоном пахнет. У него болит спина. Вот так вроде ничего, так согнёшься – немного болит, а так вот – ещё хуже. Прогрессирующий артрит. Его лечащий врач мне заметку написал: сделать пока ничего нельзя, научите его правильно двигаться, пропишите лечебную гимнастику какую-нибудь. Главное – боль снять или хотя бы уменьшить. Начинаю выяснять, какие действия в течение дня причиняют боль, чтобы альтернативы обсудить, артрит не раздражать. Сидеть за столом ему вроде не больно, спать тоже ничего, да так вроде всё ОК… Жить не очень мешает. Так в чём же дело, что, спрашиваю, вас беспокоит с функциональной точки зрения? Понимаете, объясняет мне он, вот когда мы с женой любовью занимаемся, так если я сижу, а она сидит на мне, а я пытаюсь бёдра ей навстречу приподнять – так больно. А другие позы? Другие – ничего. Слушайте, говорю я ему мягко, вы ведь уже давно женаты, много лет вместе, можете обсудить эти проблемы с женой. Почему бы вам не выбирать позы, в которых не больно?

Как он обиделся!

– Я молодожён! Моей жене двадцать восемь лет! Она за меня замуж вышла, думая, что я ещё очень даже ничего в этой области! И я-таки очень даже ничего! Я не могу ей начать объяснять, что в этой позе у меня спина болит, в этой колено хрустит! Нет, это не вариант.

Все мои попытки объяснить ему, что определённые движения ему противопоказаны и волшебником я не работаю, ни к чему не привели. Так и ушёл кипятясь. Больше я его не видела.

Я практикантка, последний год Graduate school. Инструкторшу мою зовут Тони. Она стройная, красивая, великолепно и со вкусом одетая, эффектно причёсанная и хорошо накрашенная. Ей 49, почти 50, а выглядит лет на 37—38. Одуреть можно, бывают же такие. Сразу думаешь: мне бы так в её возрасте.

У нас новая пациентка. Полновата, седые патлы висят вдоль щёк, одета во что-то мешковатое, и вид потухший. Пришла с ерундой какой-то – не то локоть потянула, не то плечо стукнула. Но выражение на лице – депрессуха полная, как будто у неё только что рак нашли. Села. Дежурные вопросы: рост, вес, возраст. Пятьдесят три ей. Вы не волнуйтесь, говорит она моей инструкторше (меня она игнорирует), есть жизнь и после пятидесяти. Я очень страдала, когда пятьдесят подошло, а сейчас свыклась – и ничего. А инструкторша ей таким дежурно-участливо-врачебным голосом ласково отвечает: «Я очень надеюсь, что после пятидесяти есть жизнь, мне через три месяца пятьдесят исполняется».

Что вам сказать? И я, и Тони одновременно поняли, что говорить ей этого не надо было. Пациентка по виду явно могла быть её мамой. У неё вытянулось лицо, поджались губы, она посмотрела на Тони и… ничего не сказала. Только глаза ещё больше потухли.

И всё. Теряешь пациента. Нет, она приходила, лечилась, была вежливой. Но контакта не было. Доверия не было. Слава богу, травма была пустяковая, от чего-то серьёзного её с такими отношениями трудно было бы вылечить. Сказала мне тогда Тони нечто банально-мудрое: «Заработать доверие пациента иногда легко, но чаще – тяжкий труд, а потерять – одно неудачное слово. Учись на моих ошибках».

Из всех уроков, преподанных мне медициной, этот оказался самый трудный. Потому как язык надо прикусить, а ступню изо рта, наоборот, вытащить. А у меня она там застряла.

Тони преподала мне прекрасный урок важности взаимного доверия между пациентом и терапевтом, но тот урок был от противного – как делать не надо. Очень скоро у Тони появилась возможность продемонстрировать, насколько незаменимы хорошие отношения в сложных случаях.

Маленькое отступление. В Graduate school нам много рассказывали о психосоматике. Заклинали не путать таких пациентов со симулянтами. И у тех, и у других симптомы никаким медицинским закономерностям не подвластны, про распределение нервов и расположение мускулов можно забыть. Но симулянты просто баллоны катят, не зная анатомии и физиологии, а психосоматики не врут: у них правда вся правая кисть болит, только лечить её бесполезно – лечить надо голову. А как их отличать? Это, объяснили нам, не наука, а искусство, тут интуиция важна, и опять это волшебное слово – «доверие».

Приходит к Тони новая пациентка. Я пока только наблюдаю: начало практики. Ах, какая дама! Строгая, гордая, хорошо одетая, прекрасно держится. О таких говорят: «со следами былой красоты». Следов довольно много, хотя ей уже хорошо за пятьдесят и вес за девяносто кг перевалил. Всё равно – королева. У неё болит спина, причём так, что ничего делать она не в состоянии. Ни нагнуться, ни повернуться. Травмы вроде не было. Началось в один прекрасный день, где-то полгода назад, и чем дальше, тем хуже. Тони начинает её осматривать, а до дамы дотронуться нельзя – вздрагивает и охает даже от прикосновения. И никуда нагнуться не может. To eсть совсем, ни на сантиметр. Главное, понять ничего нельзя, ни откуда боль, ни как началась, ни что с ней делать. Она явно не симулянтка: никаких дорожных происшествий или производственных травм, ничего она от этого не выигрывает, да ещё свои деньги за каждый сеанс доплачивает, благо страховка только восемьдесят процентов покрывает. Пациентка – женщина спокойная, не нервная, недёрганая, никаких психических диагнозов на ней не висит. Тони её так ненавязчиво расспрашивает о жизни, а та уверяет, что всё хорошо. Муж есть, дети тоже, внуки уже пошли, с деньгами всё в порядке… Короче, уходит она, а Тони мне признаётся, что понятия не имеет, что это такое и откуда ноги растут. А главное – как её лечить, если до неё не дотронешься?

Но лечить-то надо. Тони ей прогревалки какие-то прописала да ходьбу по беговой дорожке для общего тонуса. Проходит один сеанс, другой – ничего не меняется. И тут Тони вдруг говорит: «Слушай, пойди вон полечи такого-то, пока я с ней разберусь. Я думаю, она тебя стесняется, молодая ты очень». Я удивилась, но ушла.

Тони оказалась права. Она вообще классная тётка была, редко ошибалась, а уж если ошибалась, то всегда это признавала. Дама, оставшись один на один с Тони, разговорилась, сказала, что молоденькая практикантка её смущает: не понять ей проблем зрелых женщин. Оказалось, у её мужа в предыдущем году нашли рак лёгкого. Радиация, химия… Вроде вылечили. На тот момент рак был в ремиссии, и муж вроде бы поправлялся. Одна проблема – болезнь и лечение сделали его полным импотентом. И не хочется ему ничего, к жене не подходит уже больше полугода. Как раз тогда и спина начала болеть. Это уже Тони вычислила, у пациентки эти два события в голове не были связаны никак. Дальше дама начала рассказывать, какая она сильная. Не депрессует, весь дом на себе тащит, за мужем ухаживает и даже таблеток никаких не пьёт. А Тони ей так в тон: «Только спина болит». Та аж остановилась, в голове что-то щёлкнуло. А потом они просто сели на стулья и оставшиеся 20 минут разговаривали за жизнь.

Я бы рада написать к этой истории happy end, но не получится, разве что частично. К психотерапевту пациентка идти отказалась наотрез («С моей головой всё в порядке!»). Тони очень долго её «лечила» хождением по дорожке и разговорами – непрофессиональной психотерапией, если хотите. Про диету рассказывала. Та вроде похудела, в некое подобие неплохой физической формы пришла, потихоньку поправляться стала. А муж так и остался импотентом, по крайней мере год спустя. И боль до конца не прошла, что-то нарушилось в нервной системе, весь стресс ушёл в спину, и она (спина) от этого удара не оправилась. Главное, женщина по-прежнему прикосновения плохо выносила. Недотрога в буквальном смысле. Принцип «Если не муж, то никто», выраженный в физиологической форме. Учебник по психосоматике можно было с неё писать. Только не нужны в этом деле учебники. Я в очередной раз убедилась, что теоретические познания, будь ты трижды гений, не заменят в медицине двух верных сестёр терапевта – интуицию и доверие пациента.

Когда мне предложили работу в Норф-хилле, я только фыркнула. В дом престарелых? Никогда! Я такая-сякая, кум королю, почти докторат закончила, кому хочешь что хочешь вправлю, а тут со старыми маразматиками возиться, которые помирать собрались, – ну уж нетушки-фигушки. Но вправлять я тогда всё равно никому ничего не могла: носила старшего сына, а он, злыдень, сел на нерв. Левая часть туловища онемела, нога ослабела, всё отекло – не до мануальной терапии. А Норф-хилл, уверили меня, необычный дом престарелых, да и платить обещали прилично. Ладно, решила я, поеду посмотрю, беременность перемыкаюсь, а там обратно на резвого коня.

Дом престарелых напоминал пятизвёздочный отель. Первоначальный взнос для поступающих – несколько сотен тысяч долларов. И ещё несколько тысяч ежемесячно. Не для пролетариата заведение, мягко говоря. В одном здании старички живут, каждый в своей квартире, но на обед (и, по желанию, на ланч) ходят в столовую. Это они свой пятизвёздочный ресторан так называют. Круглосуточно дежурят медсестры, консьержи и бог знает кто ещё. Пока ещё как-то ходить можешь и зубы сам в состоянии почистить, можно жить с видимостью самостоятельности. Когда тело или разум совсем сдаёт, то переходишь в другое здание, тот самый дом престарелых, где мне надлежало работать. Тоже место не слабое – одна люстра как в Большом театре.

Помимо ожидаемых владельцев заводов, газет и пароходов, встречались в Норф-хилле и представители старой гвардии. Местная аристократия. Потомки пилигримов, разбогатевших ещё в позапрошлом веке, бывшие президенты университетов, известные учёные, художники, музыканты. Пациенты, говорящие на рафинированном английском языке, обсуждающие поэзию Джорджа Плимптона («Нет, не того, что на 3-м этаже тут живёт») или влияние Сартра на их молодёжную тусовку лет так-эдак…сят назад. Не соскучишься, я даже про онемевшую ногу забывала. Как профессионал я там чахла, но школа жизни это была отменная.

В один прекрасный день захожу я к пациенту своему, Джорджу Плимптону, который не тот Плимптон, хотя стихи тоже прекрасные пишет, и застаю у него очень интеллигентного старичка. Дедушки мирно беседуют о каких-то битвах, где вместе рубились они. Увидев меня, старичок вежливо раскланивается и с достоинством удаляется, оставив друга на милость терапевта. Жора Плимптон живо интересуется, знаю ли я, кто это был такой. Я понятия не имею.

– Это адмирал Нимиц.

– Побойтесь бога, тот во время Второй мировой войны отличился. Сколько же ему должно быть лет?

– Нет, это его сын, тоже адмирал. Или генерал, не помню. Интереснейший человек. Умён, великолепно образован. Получаю каждый раз истинное наслаждение от общения с ним. И семья у него чудесная, он тут с женой живёт, но у них и дети, и внуки есть.

На этом разговор о Нимице оборвался: нам надо было учиться ходить с новым коленом. А Нимица я запомнила: аристократ с первого взгляда.

Потом были роды, младенец, какого не дай бог никому, почти год без сна, бесконечное хождение по врачам, и Норф-хилл напрочь вышибло из моей памяти вместе с очаровательными интеллигентными старичками из старой гвардии и не столь очаровательными буржуинами из гвардии новой.

Прошло пару лет, и в одно прекрасное утро открываю я утреннюю газету и читаю: «Нимиц, жена покончили жизнь самоубийством». Заголовков в тот день было много, хотя и не на первой странице. «Слабеющая пара не выдержала напора старости». «Нимиц, жена оставили записку, открыли духовку». «Сын адмирала Нимица с женой не захотели умирать в доме престарелых». И так далее.

Им обоим было хорошо за восемьдесят. Жить в квартире в первом здании, сохраняя видимость независимости, становилось всё труднее. Мозг прекрасно работал, а вот тело отказывало, одна система за другой. Им было трудно, и соцработник начал мягко намекать, что пора переезжать во второе здание, где добрые нянечки могут и зад подтереть, и из ложечки покормить. А они не хотели. Не хотели такой жизни, не хотели есть из рук плохо говорящих по-английски нянечек, не хотели наблюдать, как другому подтирают попу, не хотели друг друга хоронить… Они оставили записку, что просят детей не винить их за их выбор, что всех любят, что хотят избавить семью от нудных визитов к угасающим старикам, и открыли духовку. Газеты долго обсуждали, правильно ли они поступили. А я просто вспоминала интеллигентного старичка, изящно и так несовременно раскланявшегося со мной. Аристократ.

Мы с Кэрол идём по длинному больничному коридору, везём перед собой пациенток в инвалидных колясках. Совсем нестарые женщины, одной и семидесяти-то нет, второй только недавно исполнилось. Милые, хорошо сохранившиеся дамы в здравом уме и твёрдой памяти. Одна живёт на севере Бостона, другая – в одном из западных пригородов; они никогда раньше не встречались и первый раз увидели друг друга всего пару минут назад.

Этой встрече предшествовало грустное событие: три недели назад обе женщины упали и сломали шейку бедра.

К счастью, их успешно прооперировали и доставили в наш Центр для реабилитации. Поскольку женщины были сравнительно молодые и здоровые (для подобных пертурбаций), они быстро поправились и уже вовсю ходили по коридорам. До выписки оставалось всего несколько дней, нужно было начинать работать над балансом, а также учить их подниматься по лестнице с палочкой. Для таких пациентов на поздней стадии реабилитации в Центре был выстроен прекрасный спортзал, находящийся, к сожалению, в другом конце здания. Пациенты любили туда ходить, для них это была возможность вырваться из больничных коридоров. Наши бабушки скидывали с себя убогие казённые размахайки, одевались в брючки-блузочки, причёсывались и даже красили губы. Главное событие дня – людей посмотреть, себя показать.

Кэрол предложила бабушек познакомить. Одна из пациенток её, другая моя, имеет смысл скооперироваться. Можно их на физкультуру вместе возить, будут мотивировать друг друга, а для укрепления баланса могут мячик друг другу покидать. Сказано – сделано. Мы назначаем обеим физиотерапию на 11 утра, встречаемся в коридоре и представляем пациенток друг другу.

– Мэри.

– Филомена. Очень приятно.

Коридор длинный, идти, толкая коляски, минут пять, так что дамы успевают наговориться.

– Вы тут давно?

– Да нет, недели три.

– И я тоже. Очень хороший Центр.

– Да, только еда не очень, у меня от неё запор.

– Ой, не говорите, у меня тоже. Это ужас. Мне сначала одно какое-то лекарство прописали, я его два дня пила – не помогло. Потом другое пробовали – никаких результатов.

А я уже к тому моменту дня четыре как в туалет не ходила, живот болел, всю пучит, а не сходить никак.

– Точно, и у меня похоже. Неделю назад мне магнезию прописали или что-то вроде того, не помню, молоко какое-то, и у меня наконец пошло. Медленно сначала, стул крепкий такой, но потом разошлось, получше стало.

– Да, да, это мне тоже помогло! Но у меня сразу хорошо пошло – густая консистенция, но ничего, какать не больно.

Нет, я, пожалуй, тут прервусь – жалко читателя. Потому как дальше было в том же роде. Всю дорогу в спортзал наши пациентки в деталях обсуждали симптомы запора, средства от него, консистенцию стула после запора и прочие художественные детали. Мы молчали. Когда доехали, наконец, до спортзала и посадили их на мат разминаться (они продолжали обсуждать запоры), Кэрол подсела ко мне и тихо-тихо сказала:

– Знаешь, я уже четыре года физиотерапевтом работаю, каждый день общаюсь с больными стариками, но сегодня мне в первый раз стало страшно стареть.

– Почему?

– Потому что в тот день, когда я начну в качестве светской беседы обсуждать с незнакомыми мне людьми свои запоры и консистенцию стула, пристрелите меня на месте. Пожалуйста.

– Слушай, но они же в больнице, вот им и лезут в голову медицинские подробности. Хотя в больнице они с бедром…

– Вне зависимости от контекста. Если я умом тронусь, тогда другое дело. А ты посмотри на них: нестарые, живые такие бабки и ведут себе неспешный разговор о запорах. Это для них сейчас центральная тема. Нет, пристрелите меня. Вот в тот самый момент.

– Да… Знаешь, мне тоже легче смириться с мыслью о хрустящих коленях, слепнущих глазах и неразгибающейся спине, чем с образом себя, толкующей о какашках вместо «здрасте». Давай встретимся через пятьдесят лет, и если начнём о запорах кумекать, то пристрелим друг друга.

– Тебе смешно, а мне действительно стало страшно. Неужели мы туда идём? В мир, где собственные болячки перекрывают другие интересы, элементарные социальные установки, здравый смысл, наконец? У тебя когда-нибудь был запор?

– У кого его не было?

– И кто об этом знал?

– Ну, муж… И всё.

– Вот именно. А ведь пренеприятные ощущения, правда? И пару дней о чём бы то ни было ещё думать трудно. Но нам в голову не пришло делиться подробностями с окружающими. Дико просто. А для них – нормально. И я не хочу туда.

– Давай не стареть, что ли…

– Да нет, давай стареть по-другому.

– Я очень постараюсь.

– Я тоже. Ты обещала меня в противном случае пристрелить, не забудь.

Они попали в наш реабилитационный центр почти одновременно. Огромная, под 200 кг, распухшая, подстриженная под ёжика, дебелая Мэгги и высушенная, костистая, патлатая, с маленьким лисьим личиком Сэнди. Одинаковый диагноз: быстро прогрессирующий рассеянный склероз. Обеим всего тридцать с чем-то (34—36), у обеих болезнь нашли всего несколько лет назад, и обе уже в инвалидных креслах. С огромным трудом, держась за стены, они могли дойти от кровати до туалета, но для покрытия расстояний больше десяти метров им уже нужны были колёса.

Это было всё, что их объединяло. Страшный диагноз, неудачно вытянутый в лотерее жизни билет. Во всём остальном они были диаметрально противоположны. Мэгги, до болезни работавшая поваром, вынуждена была жить в доме для инвалидов, на инвалидную же пенсию. Родители у неё умерли, а единственный брат жил на другом конце страны и часто приезжать не мог. В новой своей обители Мэгги как могла помогала поварам, да и в больнице нашей охотно делилась со всеми своими фирменными рецептами. Она рассказывала мне одну историю за другой про обитателей её дома, про разрушенные болезнью судьбы и бесконечные человеческие трагедии, не забывая добавлять, что её вариант не самый худший. Её раздуло от стероидов до такого размера, что занятия чем бы то ни было воспринимались как пытка, тем не менее она постоянно себя пересиливала, покрываясь потом и унимая дрожь в руках. Люди слегка сторонились её: пойди объясни каждому, что чудовищный вес и дебелое, распухшее лицо – от стероидов, а не всегда так было. Сказать, что она совсем не озлоблялась и мило всем улыбалась, было бы неправдой. Мэгги замыкалась в себе, часто была угрюма и мало кому раскрывалась, но никогда не хамила и не жаловалась. Я относилась к ней… никак. Пациентка и пациентка, каких много. Ничего плохого про неё не скажешь, но воспринимать за этой тушей и особенно заплывшим лицом человека оказалось действительно сложно. Я была вежлива, профессиональна. И всё.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю