Текст книги "Королеву играет свита"

Автор книги: Светлана Успенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Что это? – спросила мать, увязывая чемодан с вещами. – А, мусор, – брезгливо произнесла она, и сокровища отправились прямиком в мусорное ведро.

Катя обиженно закусила губу, но ничего не сказала. В этот короткий миг ей почудилось, что вовсе не такой уж яркой и прекрасной будет отныне ее жизнь.

Тогда она неожиданно для себя расплакалась и уткнулась лицом в подол бабушки, которая сидела тут же, наблюдая за приготовлениями. Та произнесла суровым тоном без сантиментов, адресуясь дочери:

– Если будет трудно – привози, как-нибудь перебьемся. – Она немного помолчала (даже в молчании ее ощущалось невольное Осуждение) и вновь разомкнула мясного цвета губы:

– Еще неизвестно, каким этот твой новый окажется…

Поглядим еще!

Жизнь Тарабрина, внешне размеренная и благополучная, вскоре забуксовала. Внешне все было то же самое: выпивка, друзья, ночное шуршание пера по бумаге, тихие разговоры с женой, ее ангельское терпение… Но внутренне!

Семейная жизнь стала напоминать затхлое болотце с тухлой водой. Как-то все было слишком благополучно и пресно. Они стали все чаще ссориться, причем инициатором ссор, как правило, был Иван.

О его демонической неукротимой ревности, которой мог бы позавидовать даже хрестоматийный Отелло, ходили легенды. Однажды он спустил с лестницы своего закадычного друга лишь за то, что тот на прощанье галантно поцеловал руку жене. После этого их дружба, безоблачно просуществовавшая уже лет семь, закончилась навсегда.

Гуляя с Олей по улице, он, тихо закипая от гнева, подмечал беглые взгляды встречных мужчин.

– Ты на него смотрела! – уличающе торжествовал он. – Ты его знаешь!

– В первый раз вижу, – спокойно отвечала Оля, стараясь своим ровным поведением задушить назревавшую ссору.

– Жди меня здесь! – Клокоча от гнева, Тарабрин усаживал ее на скамейку и, засунув руки в карманы, уходил, пообещав вернуться через минуту. Мол, только за сигаретами заскочит в магазин.

Оля ждала на указанном месте час, два. Муж не появлялся. Она прохаживалась вдоль тротуара, ждуще выглядывая в потоке людей невысокую коренастую фигуру. Потом спрашивала у прохожих, который час, и, поняв, что муж не придет, в слезах возвращалась домой. Тарабрин заявлялся домой поздно ночью, пьяный. Он молча падал на пол и беспробудно засыпал. А утром повод ужасного вчерашнего загула забывался.

Его запои становились все чаще и отчаянней. Все чаще Тарабрин пропадал в веселых компаниях, где его ждали с распростертыми объятиями приятели. В ответ на упреки жены он мгновенно вскипал пьяной неукротимой ненавистью. У него появились случайные, нетребовательные женщины, готовые в любую минуту скрасить его жизнь. Деньги он зарабатывал тем, что снимался в фильмах у своих друзей, и сценариями. Постепенно он становился все более популярным. С увеличением популярности множилось количество приятелей, готовых с охотой поднести стакан.

Нелады Тарабрина с чиновниками, не дававшими ему снимать собственные фильмы, продолжались. Ему не хотелось произносить чужие, придуманные досужими сценаристами слова в надуманных историйках, разнарядка на которые спускалась сверху из ЦК. «Проходные» фильмы, за редким исключением, делались по одной схеме: в сюжете должны были быть положительные герои, которые горят желанием строить социализм, и отрицательные, которые тормозят темпы этого строительства своим отсталым мировоззрением. В финале моральная победа оставалась за первыми, а вторые должны были быть посрамлены или перевоспитаны положительным примером.

Положительные роли играли актеры геройской внешности с фанатичным блеском в глазах. Отрицательные персонажи обязаны были злобно хихикать, заискивающе-неприятно произносить реплики. Играть их должны были актеры с омерзительной черточкой в облике.

Целых два года он обивал пороги «Мосфильма», предлагая для съемок свой собственный сценарий про Пугачева, однако ему неизменно следовал отказ за отказом. Как тут не запить с горя?

Таяли, едва появившись в доме, деньги, скапливались в углу пустые бутылки, исчезали, затерявшись в сутолоке повседневной жизни, друзья. Жизнь катилась душным пыльным вагоном, который с адской скоростью мчится в неизвестном направлении, неумолимо отстукивая колесами уходящее время.

Ивану уже было далеко за тридцать, а он все еще ходил в подающих надежды дебютантах: начинающий литератор, опубликовавший несколько рассказов, начинающий режиссер, снявший два фильма, так и не пробившихся на широкий экран.

Вот только актерская судьба, которую он в глубине души считал для себя второстепенной, оказалась удачливой и яркой.

Незаметно подкралось, завалило столицу тополиным пухом лето 1964 года.

Всю весну Оля ходила бледная от авитаминоза, какая-то апатичная, точно у нее кончились силы, точно она выдохлась, сдулась как шарик. Она перестала вести борьбу с мужем и за мужа. Молчала, когда он приходил домой «на бровях», молчала в ответ на его раздраженные вопросы, во время стычек и споров, не проронив слова, уходила вон из комнаты.

Однажды Тарабрин поставил ее перед свершившимся фактом:

– Уезжаю на два месяца на съемки. В Крым. Оля промолчала. Оставаться в городе летом ей было тягостно, муж вполне мог запросто взять ее с собой, в солнечный, фруктово-ягодный Крым, к ласковому морю, которое лучше всяческих врачей лечит последствия затянувшейся зимы. Это могло означать только одно: разрыв.

– Хорошо. – Оля спокойно отвернулась к заляпанным обоям в блеклых сиреневых колокольчиках.

Иван молча собрал вещи. Нерешительно постоял возле дивана. Раздраженно заметил:

– Ты какая-то квелая стала в последнее время, ни рыба ни мясо.

– Я беременна, – произнесла жена после затянувшейся паузы.

– А, – обронил он удивленно.

И, задержавшись в дверях на долю секунды, вышел в коридор, плотно прикрыв за собой скрипучую рассохшуюся дверь.

Глава 6

Катя с мамой поселились в общежитии института на Лосином острове. Когда мама уходила на занятия, девочку отводили на вахту к коменданту со строгим наказом не шуметь или подкидывали кому-то из «детных» студентов, обещая забрать через пару часиков, или же запирали одну в комнате.

Вечером мама, надев красивое, с красным пояском, платье, начинала собираться на свидание. Она подвивала концы своих роскошных волос с необыкновенным пепельным оттенком, душилась польскими духами «Быть может», резкими и оттого внушавшими Кате ненависть, и уходила. Девочка оставалась на попечение неизменной Кутьковой. Тетя Лена с готовностью взяла на себя заботы о ребенке. Она играла с девочкой в куклы, кормила немудрящим ужином и даже порой водила в парк на карусели.

– Кутькова, милая Кутькова! – молила ее Катя. – Пойдем кататься?

– Не пойдем, Катюша, уже спать пора.

– Ну, Кутькова, миленькая… Ведь мама еще гуляет, значит, и нам можно?

– Мама твоя не гуляет, у нее важные дела, – назидательно говорила Кутькова.

– И у нас пусть будут дела, в парке, на качелях, – заговорщически предлагала девочка, хитро поблескивая темными глазами.

Порой в комнате собиралась дружная компания маминых друзей. Воняющие табаком мужчины и их крикливые женщины пили, ели, пели песни, порой играли с Катей, пока она не засыпала утомленно, прикорнув на краешке кровати. Сквозь сон она слышала, как мама жаловалась, что ей не на кого оставить ребенка. Видно, придется отправить девочку к отцу…

А потом приехал из Киева папа. Катя с ужасом рассматривала огромного, под потолок, дяденьку. Опустившись на корточки перед ней, дяденька ненатуральным голосом произнес:

– Поедем к бабушке… Там у нее знаешь как интересно! Гуси, куры, даже корова есть. И котята…

– Котята? – заинтересовалась Катя, колеблясь в душе.

– Очень маленькие котята, родились всего две недели назад, – пообещал дядя, которого почему-то нужно было звать папой.

Между тем Катя считала, что ни в каких папах она не нуждается. В ее концепции мироздания отец не предусматривался. С детворой своего возраста она общалась редко, мир взрослых с его важными проблемами был куда более знаком и близок ей, чем мир детей.

– А к какой бабушке мы поедем, к Старшей или Младшей? – деловито спросила она и тут же строго предупредила:

– Старшая бабушка умерла, и ее зарыли. Мы к ней поедем?

– Нет, – объяснил отец. – У тебя есть еще одна бабушка. Ты ее видела, только когда была совсем маленькой. Она очень добрая и позволит тебе играть с котятами.

– С котятами… – зачарованно повторила Катя и принялась послушно собирать вещи.

На вокзале длинный, в траурной драпировке сажи поезд внезапно напомнил о неумолимых разлуках, которыми было пронизано все ее детство. Горло больно перехватило спазмом, и девочка вдруг разрыдалась, сцепив руки на шее матери в неразрываемое кольцо.

Слезы ручьем текли из ее глаз, а губы сбивчиво лепетали:

– Мамочка, миленькая, не нужно котят… Я хочу с тобой… Я останусь с Кутьковой… Я буду сидеть тихо-тихо и никогда не буду баловаться, честное слово…

Нина почувствовала, как в носу что-то предательски защипало, к горлу подкатил горьковатый, не проглатываемый ком.

– Катюша, я приеду, – проговорила она торопливо, и виновато. – Обязательно приеду. Летом… Мы вместе поедем с тобой к морю. Оно такое огромное, синее…

– Летом? – с надеждой спросила Катя и уточнила:

– Это через две недели, да? – Две недели – это был единственный временной промежуток, доступный ее пониманию.

– Нет, сначала будет зима, потом весна, а потом лето. Лето было еще так не скоро, а нетерпеливо разводивший пары поезд готовился вот-вот тронуться с места…

– Кутъкова, миленькая Кутькова! – В ужасе перед неминуемой разлукой Катя бросилась с криком к няне. – Возьми меня к себе! Я буду себя хорошо вести, честное слово! И кашу буду всю доедать, до конца!

Судорожно прижимая к себе вздрагивающее тельце, Кутькова только кусала губы, чтобы не разрыдаться.

До отправления поезда оставались считанные минуты. Пассажиры занимали места в вагонах, Юра одну за другой нервно смолил в тамбуре сигареты.

– Отправляемся! – пробасил проводник, вскакивая на подножку.

Юра подхватил дочь на руки, сбивчиво лепеча на ходу какую-то ерунду про котят. Та вырывалась, пронзительно вереща, будто ее резали, бурные слезы заливали красное от крика, сморщенное лицо.

– Какой невоспитанный ребенок! – осуждающе заметила вальяжная дама в шляпке с вуалью и неодобрительно покачала головой.

Нина опрометью бросились с перрона, стараясь не оглядываться. Ее душили слезы. Кутькова на бегу вытирала влагу тыльной стороной ладони.

– Как… Как все это тяжело, – призналась Нина в трамвае, уже успокоившись. – И жалко Катю, и в то же время – ну не могу я ее оставить у себя! Садика нет, жить негде.

Кутькова сочувственно шмыгнула носом.

– А там все-таки свежий воздух, питание, фрукты… Вот только устроюсь, сразу же ее заберу, – неизвестно кому пообещала Нина, смаргивая повисшие на ресницах слезы. – И на море повезу летом. Обязательно!

А на нижней полке продуваемого сквозняками вагона, разметавшись в глубоком после слез сне, спала Катя.

Ее отец нервно курил в тамбуре, рассказывая случайному попутчику короткую, неуклюжую историю своей неудавшейся семейной жизни…

Обещанных котят у бабушки не оказалась. Их отчего-то съела кошка, верно убоявшись, что не сумеет их достойно воспитать. Другая бабушка оказалась непохожей на всех, кого Катя до сих пор встречала в своей короткой и богатой переменами жизни. Она работала бухгалтером в колхозе. Говорила она странно, с непривычным южным выговором, который поначалу казался Кате грубым и неестественным. Она жила в просторном доме, перед которым пламенел осенними красками фруктовый сад. За домом до самой дороги, обсаженной по краям пирамидальными тополями, простиралось распаханное поле.

В хлеву, вздыхая, терлась боками о стены рыжая корова Крася с белой звездочкой на лбу и одним обломанным рогом. По двору бродили шальные, мокрые от дождя куры, злобный крикливый петух нападал на всех чужаков, подозревая в поползновениях на целостность своего гарема.

Катю определили в садик при правлении колхоза. В старшей группе, кроме нее, было еще тридцать разновозрастных деревенских детей, бодрых, краснощеких и готовых к беспощадной борьбе с новенькой. Она говорила не по-местному и смотрелась чужой. Новенькую сразу стали травить – виртуозно, с фантазией. Ей не давали игрушки, мешали спать во время тихого часа, подсовывали в кашу помет хомячка из живого уголка, дразнили обидными прозвищами. Поначалу девочка терпела.

Особенно усердствовал в травле некий Вася. Его коронным номером было выставить жертву на посмешище, задрав короткое платьице и демонстрировав всем желающим цвет девчачьих трусиков. Однажды, когда Катя Возилась с куклами, Вася тихо подкрался сзади. Почувствовав странное шевеление за спиной. Катя резко обернулась. Хихикающая физиономия обидчика бросилась в глаза.

Месть последовала немедленно. Девочка схватила обидчика за коротко стриженные вихры и потащила его к столу, где дымились тарелки с недоеденной манной кашей. Она тыкала его лицом в размазню, пока на зов захлебывающейся криком жертвы не примчалась воспитательница.

Вася самозабвенно рыдал. Его лицо, волосы и его рубашка были вымазаны противной тягучей массой, куски Которой один за другим шлепались на пол с мерзким квакающим звуком.

После этого памятного случая дети стали относиться к Кате по-другому.

Уважение к ней, очевидно, подкреплялось нежеланием отведать каши. Вскоре она стала заводилой среди сверстников и ни одна каверза, ни одно происшествие не обходилось без нее.

Осень быстро сменилась слякотной, пуржливой, метелистой зимой, богатой оттепелями и резкими похолоданиями. Долгими зимними вечерами любимой темой разговоров Кати служила грядущая поездка на море.

– Мама мне обещала, ба! – Катя убеждала не то бабушку, не то саму себя.

Бабушка молчала, скептически поджав губы. Свою невестку она на дух не выносила, считая ее вертихвосткой, испортившей и жизнь, и артистическую карьеру сына. Иногда, не выдержав, она обрывала внучку:

– Летом у нас в Калиновке знаешь как хорошо. Катюша? Черешня поспеет, потом вишня… Будешь с ребятами на речке купаться, загорать…

Девочка вежливо соглашалась:

– Да, ба… Как только мы с мамой вернемся с моря. Часто приезжал отец.

Он привозил матери денег на содержание дочери и кое-какую одежду. Катя с нетерпением ждала его приезда, ведь он был единственным, кто слышал обещание мамы насчет моря:

– Пап, мы же поедем, да? Мама ведь обещала мне, да?

Юра переводил разговор на другое. Бред! Откуда у Нины деньги на море?

Опять же лето – самая благословенная пора для съемок кино, ей будет просто некогда!

Пришла быстрая бурная весна с воробьиным скандальным щебетом, с сырым тревожным ветром с юга, с оголтело светящим в лужах солнцем, быстро разъедавшим девственную белизну снега на черных проталинах.

А потом наступил июнь. В садике воспитательница торжественно сообщила детям, что долгожданное лето настало. Катя деловито нахмурилась, отошла в сторону и незаметно затихла возле живого уголка. Когда настало время обеда, хватились – ее нет. Кинулись во двор – нет и там. Бросились к ней домой – пусто.

Ее нашли на автобусной остановке с сумкой в руках, где лежали стоптанные чешки и сухая корка от завтрака. Она отправилась к матери.

– Что Нина с ней делает! – пожаловалась Вера Мироновна сыну. – Кто ее за язык тянул, зачем обещала? Юра лишь мрачно отмалчивался.

– Привези немедленно! – захлебывалась Нина в полупрозрачной кабине на переговорном пункте. – У меня с двадцатого съемки в Крыму!

– Что? Не слышу… Говори громче! – надрывалась в ответ телефонная трубка.

– Съем-ки в Кры-му, при-ве-зи Ка-тю!!!

Нина вышла с переговорного пункта красная от крика, как рак. Так все удачно получилось! Соблазнившись ее пышной косой и величавой, истинно русской внешностью, режиссер Курякин пригласил ее на роль жены подводника в фильм о войне. Съемки должны были состояться в Крыму и продлиться целых два месяца.

Роль у нее не главная, но интересная, график съемок был не очень напряженный, и потому она решилась взять с собой дочь. Да и верная Кутькова тоже едет с ними, будет на подхвате.

Море, солнце, горы, веселая киношная жизнь – будущее сливалось в сплошную сияющую полосу, полную многозначительных обещаний.

Нина на троллейбусе отправилась на «Мосфильм» забрать сценарий для изучения. Она вся лучилась предвкушением счастья, да и июньская Москва, украшенная свежей зеленью, отмытая грозовыми дождями, выглядела такой яркой и красивой!

– Кого утвердили на роль капитана лодки Желтухина? А в роли Краскова кто? А Милокарова? – забросала Нина вопросами помощника режиссера по работе с артистами, пожилую любезную даму с высоким коком над морщинистым лбом.

– Краскова будет играть Тарабрин, – неожиданно сообщила ей дама.

– Та-ра-брин! – ошеломленно протянула Нина. – Да вы что! Он же алкоголик! Да вы еще с ним наплачетесь! Мы все с ним наплачемся!

– Ну что вы, Ниночка, – улыбнулась собеседница, – он сейчас в завязке.

Мы делали пробы, Тарабрин очень органично вписывается в роль. Коме того, после «Новороссийской саги» он буквально нарасхват, все зовут его сниматься. Нам просто повезло, что он дал согласие!

– Повезло! – Нина захлебнулась от возмущения. – Он же пьяница, ему лечиться надо! Он же день без портвейна не начинает. Знаете, я была в бюро ВЛКСМ, когда он учился… Все от него просто стонали: постоянные драки, скандалы, неприличные песенки, девки какие-то в комнате…

Нина вышла с «Мосфильма» расстроенная.

По сценарию ее героиня состоит с Красковым в неприязненных отношениях.

Он – подлец, приспособленец, невольный виновник гибели ее мужа-подводника.

После войны они случайно встречаются, и героиня Нины обличает двуличную сущность предателя.

Что ж, тем лучше! Ей даже не придется играть свою роль, она просто будет выливать в камеру свою антипатию!

Утром Нина встречала на вокзале дочь.

Катя обрадованно повисла на шее матери, восторженно лепеча беззубым ртом с выпавшими молочными зубами:

– Мама, я так ждала! Никто не верил, только я верила!

А вечером они вдвоем спешили на поезд до Севастополя, увозивший киношников на съемки.

На перроне администратор сообщил, что билеты в СВ только у одного Тарабрина, как у восходящей звезды, а остальные артисты будут ютиться в обычном спальном вагоне. Нина усмехнулась. Конечно, в СВ удобнее пить – заперся с собеседником тет-а-тет и хлещи водку всю дорогу подряд! Подумаешь, звезда!

Ей с дочерью досталось место в купе вместе с веселой компанией операторов. Катя во все глаза глядела на незнакомых, беззаботных, громко балагуривших людей. Они закармливали ее конфетами и мороженым, подсаживали на верхнюю полку и изумлялись тем, как она поразительно не похожа на мать.

Вечером дружная компания киношников собралась отметить начало поездки.

Едва на газете появилась немудрящая закуска в виде соленых огурцов и прихваченной из дому курицы, а на узком столике купе возникла бутылка вина (еще добрый десяток ждал своей очереди под столом), из своего дипломатически-чиновничьего вагона неожиданно явился Тарабрин.

Компания встретила его одобрительным гулом. Тарабрин дружески поздоровался со всеми, тряхнул руку Нине и принялся весело балагурить, пересыпая вольные шутки острым соленым словцом. Нина нашла его сильно постаревшим и каким-то натужно-веселым. Он шутил изо всех сил, а между тем в его глазах стояла такая глубокая печаль, что ей внезапно стало его жалко.

Сначала все смеялись, рассказывали истории, а потом, захмелев, стали петь песни. Нина старательно, высоким пронзительным голосом, каким поют в деревнях, выводила грустную песню. Тарабрин вдруг взглянул на нее как-то по-особенному и начал подпевать проникновенным баритоном. Они пели вдвоем.

Пьяные голоса пытались было подтягивать, но потом отступили и затихли, не выдержав конкуренции с этим высоким и чистым дуэтом.

Лежа на верхней полке. Катя тихо слушала песню, пока наконец ее не сморил глубокий железнодорожный сон…

Она проснулась от тишины. В купе было тихо, поезд стоял на безымянном полустанке. Гости разбрелись по своим купе. Клубы табачного сизого дыма еще плавали под потолком, на столике звенели неубранные бутылки. Похрапывали операторы, натянув на плечи рваные простыни с синим штампом железной дороги. В блуждающем свете станционных фонарей Катя различила две фигуры, шептавшиеся в полумраке.

– Что ж ты, – услышала она какой-то особенно мягкий и нежный голос матери, – и жена, сам говоришь, тебя понимает, а ты все пьешь…

– Пойми, Нина, – отвечал баритон с характерным запоминающимся надрывом, – Вот и в кино наперебой зовут сниматься, а все чего-то не хватает. И денег полно, и друзей… А как подумаю, разве для этого я в мир родился, так и хочется забыться… Навсегда!

Катя вновь смежила глаза и провалилась в приятную зыбучую дрему. Мама была рядом – и этого было вполне достаточно для счастья.

Они проговорили до утра. Лишь с рассветом Тарабрин ушел в свое купе.

Этот ночной разговор неожиданно разбередил его. Ему казалось, что между ним и Ниной установилось какое-то драгоценное взаимопонимание без слов. Отныне в любой, самой шумной компании он сразу же выделял глазами эту полноватую женщину с деревенской косой и спокойным бирюзовым взглядом. И видел, что она тоже искала его в толпе.

В Алуште съемочную группу разместили на частных квартирах. Нина делила комнату с верной Кутьковой, которая взялась присматривать за Катей. Для девочки это было лучшее время в ее жизни. Днем они с Кутьковой шли на море купаться.

Иногда, когда штормило или погода хмурилась, вместо купания они отправлялись на прогулку по окрестностям. А потом приходила мама, и они шли в гости к кому-нибудь из киношников. Там Катя допоздна слушала взрослые разговоры, таскала со стола персики и виноград, зевала, прикрывая рот ладонью, пока тетя Лена, выполняя приказание матери, не уводила ее спать.

Ночью Катя частенько просыпалась будто бы для того, чтобы сходить в туалет. На самом деле она проверяла, вернулась ли мать. Но кровать была не расстелена, а в окне уже голубел, поднимаясь из-за горы, оранжевый, как протертая морковь, торжествующий рассвет.

К ним в дом частенько приходил тот дядя с пронзительными глазами, который пел с мамой в поезде. Он заигрывал с Катей, расспрашивал ее о друзьях, задаривал конфетами. Однако девочка с ревнивой наблюдательностью подмечала, что на самом деле она его совершенно не интересует, и, если бы матери не было здесь, он бы не заметил ее, как не замечают стул или занавеску. Это лицемерие больно задевало ее, возбуждая чувство опасности.

В присутствии Тарабрина Катя становилась капризной и нервной, назойливо требовала внимания к себе. Она не желала оставаться вдвоем с Кутьковой, цеплялась за мать и требовала брать ее с собой на съемку.

– Боже, ну какая ты… – устало замечала Нина, – невыносимая! Как тебя испортил отец! Когда ты жила с бабушкой в Ленинграде, ты была совершенно другой!

Катя замечала, что и маму тянет к этому неприятному дяде. Порой эти двое вели себя так, как будто никого посторонних возле них не было. Их взгляды были постоянно нацелены друг на друга, а руки все время тянулись друг к другу, желая соединиться.

Нина же разрывалась между дочерью и новой, неожиданно захлестнувшей ее любовью. Катя требовала внимания, Тарабрин тоже, а короткие дни, оставшиеся до окончания съемок, стремительно летели, тая на глазах. И значит, вскоре они должны были разлучиться, она и Иван…

При этом Тарабрина нельзя было оставить одного ни на минуту. Едва он под благовидным предлогом куда-то исчезал, можно было уверенно предсказать, что через полчаса он обнаружится навеселе, с хитро прищуренными, подернутыми алкогольной пленкой глазами.

В любой компании находились доброжелатели, готовые ему налить.

– Ну что же ты? – упрекала его Нина. – Опять?

– Да я только граммульку, для настроения, – виновато опускал взгляд Иван. Однако за первой граммулькой следовала вторая, третья и так далее…

Через несколько часов он уже превращался в пьяное быдло со слюнявыми губами.

С самоуверенностью молодости Нина решила, что только ее любовь сможет вырвать Тарабрина из лап зеленого змия. «Это он с другими пил, – твердила она себе, – а со мной не будет. Не дам!»

Нина отбила телеграмму мужу, чтобы он забрал дочь. Съемки заканчивались, пора было возвращаться в Москву. Честно говоря, она так устала от капризов девочки!

Последний день в Крыму Катя запомнила очень хорошо.

С утра они поехали в Ялту на экскурсию. Они были как настоящая семья: папа, мама и дочка. Тарабрин пребывал в хорошем настроении. Он галантно ухаживал за Ниной и веселил Катю. Он уморительно изображал корову: мычал, рыл ногой землю, вращал глазами. Катя хохотала.

Потом они катались на катере. Ветер с моря дул в лицо, пена шумела за кормой, а Тарабрин стоял возле поручней, обняв маму за плечи. В тот день Катя почему-то совершенно его не ревновала к матери.

Вечером, утомленные жарой и долгой поездкой, они вернулись в Алушту.

Еще на подходе к дому Нина заметила на веранде знакомую долговязую фигуру.

– Папа! – разморенная жарой, устало констатировала Катя.

Увидев своего соперника, Тарабрин внезапно ощетинился, как зверь. Скулы его напряглись, костистые кулаки угрожающе сжались. Нина растерянно застыла между мужчинами и с тревогой посматривала то на одного, то на другого. – Ваня, – наконец нашлась она. – Ты иди… Мне нужно Катьку собрать и вообще…

Тарабрин не уходил.

– Пойдем, Юрий, выпьем, – неожиданно предложил он, – нам нужно поговорить по-мужски.

– Никаких «выпьем»! – Нина повысила голос. – Ты обещал!

– Да погоди ты! – оборвал ее Тарабрин. – Тут такое дело…

Но Юра только взглянул на него с высоты своего роста и произнес, одной фразой прощаясь с огромным куском своей жизни:

– Что мне с тобой жену пропивать? – и добавил, обращаясь к Нине:

– Собирай Катьку, у меня билеты на вечерний поезд.

Окончились съемки. После приветливого солнечного Крыма, где тело и душа, точно лепестки степного мака, раскрывались навстречу солнцу, морю и соленому ветру, опять навалилась слякотная серая Москва. Вернувшись в столицу, Тарабрин внезапно без предупреждения исчез. Ходили слухи, что он уехал на родину, к матери.

Последний раз они разговаривали на перроне после прибытия поезда.

– Как же мы теперь? – мимоходом спросила Нина. Киношники в это время выгружали вещи из вагона.

– Посмотрим, – неохотно отозвался он.

Потом его окликнули, он отвлекся, заговорился и исчез на несколько недель.

Нина не знала, что думать. Неужели то, что было .между ними, – всего лишь мимолетный роман, какие частенько случаются в киноэкспедициях? Но как можно забыть проникновенные разговоры до утра, как забыть объятия в тесной комнатке, как забыть возникшее между ними взаимопонимание? Она вспоминала и его обещание наконец выбраться из алкогольного омута, и свои клятвы помочь ему в этом…

«Поматросил да и бросил», – с горечью думала Нина, находя странное наслаждение в самокопании. Нужна она ему! Вон сколько за ним баб бегает, любая с ним рада…

А она кто? Начинающая артистка, ни кола ни двора, одно ситцевое платье на все случаи жизни да туфли, купленные два года назад в комиссионке. Вон другие, более удачливые ее подруги уже и в десятке фильмов снялись, и романы крутили на всю Москву с летчиками да писателями… А у нее едва наклюнулся один хилый романчик, да тут же заглох, не успев расцвести.

Нина ходила сама не своя. Она забрала вещи из общежития и переехала к подруге, надеясь со временем подыскать себе отдельное жилье. Точно безжалостный голодный зверь, ее ежеминутно глодала мысль о том, что Тарабрин, наверное, сейчас вернулся к своей беременной жене, помирился с ней и лишь изредка вспоминает о приятном летнем приключении.

«Ну и пусть, ну и ладно, – шептала она по ночам, поглубже зарываясь в подушку. – Подумаешь, у меня еще и не такие будут… Алкоголик чертов! Как будто приворожил!»

Вернувшись от матери, Тарабрин действительно сначала отправился к жене.

Он только на минутку заглянул в пивную по дороге. Всего на минутку!

Оля выглядела похудевшей, почерневшей и какой-то очень спокойной. Про крымский роман мужа ей было известно все – сообщили доброжелатели.

– Тебе лучше уйти, – произнесла она, когда загремели знакомые шаги в коридоре и робко приотворилась дверь в комнату.

Тарабрин взглянул на запавшие глаза жены, на ее похудевшее лицо и припал к ее обтянутым коричневым платьем коленям.

– Оля, Оля, – заговорил он с пьяной надрывной слезливостью, – прости меня!

– Уходи, – произнесла она брезгливо. – Лучше уходи!

– Нет, Оля! – Он судорожно целовал ее руки с жалко торчащими костяшками. – Я с тобой останусь. Как же я без тебя, а?

Они прожили еще месяц, но потом Иван все равно ушел, не выдержав тоски существования с нелюбимой женщиной.

А в снятой задешево малогабаритной квартирке, вся расцветая от любви и предвкушения счастья, уже хлопотала Нина. Она обустраивала свое уютное домашнее гнездышко.

И вскоре по городам и весям разлетелась весть о том, что Тарабрин, знаменитый Тарабрин, снявшийся в добром десятке известнейших фильмов, женится на актрисе Колывановой. Помните, на такой хорошенькой простушке из телевизионной многосерийки «Красный рассвет над Днепром»?

Глава 7

Чем больше Катя взрослела, тем труднее с ней было справиться. Она умело манипулировала слабостями взрослых во имя своих куцых детских интересов и во имя утверждения собственного "я".

Весть о новом замужестве матери она восприняла спокойно, потому что на самом деле не понимала, что такое семья. Ей казалось, что люди живут поодиночке в разных городах и называются мужем и женой, только чтобы чем-то отличаться от окружающих. И это естественно, когда мама живет в одном городе, папа в другом, а ребенок вообще у бабушки в деревне. Когда однажды бабушкина знакомая спросила у нее, не собирается ли мать забрать ее к себе, Катя ничего не ответила, но возможность усвоила твердо.

Теперь во время ссор с бабушкой она могла заявить, картинно уставив руки в бок:

– Я вообще с тобой жить не буду, меня мама к себе заберет!

– Ну конечно, – с хладнокровной иронией отвечала бабушка, – заберут на пять минут, а потом вышлют обратно посылкой: нате вам обратно вашу капризулю.

Развод родителей прошел для нее незамеченным. Мать приехала из Москвы для .оформления документов. По дороге она заехала в Калиновку повидаться с дочерью, побыла там немного, ежась от пристальных осуждающих взглядов соседей, и вскоре засобиралась в дорогу.

– Вера Мироновна, у нас с Ваней нет пока квартиры, мечемся по съемным хатам, – смущаясь, сказала она бывшей свекрови, – да и дома бываем нечасто, вечно на съемках, мотаемся по всей стране… Можно пока оставить Катю у вас?