Текст книги "Посмертная маска любви"
Автор книги: Светлана Успенская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Отныне вся его жизнь протекала в молитве и для молитвы, в спасении души и для спасения души. Земные люди, его прихожане, интересовали отца Амвросия теперь много меньше, чем положено было по должности, и после смерти жены он выполнял обязанности священника как-то автоматически, не вкладывая в обряды душу. Он крестил, венчал, отпевал, претворял хлеб и вино в плоть и кровь Христову, а мысли его были далеко, не на земле, не на небе, они невольно тянулись к Ней.
Он не поражался уже, как раньше, своей способности творить чудо освящения, совершение евхаристии не приводило его, как раньше, в состояние просветления и чудесного умиления, служба, которую он обычно служил с ощущением восторга, воспаряя душой к Богу, стала только утомительной необходимостью. Он забыл свои честолюбивые мечты о духовной карьере, об обещанном друзьями покойного тестя переводе в столичный храм, о начатом еще при жизни жены исследовании трудов Нила Сорского, которое, по его замыслу, должно было стать лучшей из современных книг о столпах православия.
Теперь он жил, все время мысля о Ней, молясь о Ней и молясь об освобождении от Нее, от Ее невидимого ежесекундного присутствия. Если бы Она была жива, ему было бы намного легче справиться со своим духовным недугом. Тогда все было бы проще – Она была бы для него только греховной женщиной из плоти и крови, вожделение к которой ему необходимо побороть. Тогда в его борьбе, в его страдании была бы немалая толика от подвига, от борьбы с бесом соблазна, от почетного противостояния сатанинскому наваждению. Но она перестала быть обыкновенной земной женщиной. Ее телесная оболочка исчезла, однако с исчезновением оной его муки совсем не уменьшились, а, наоборот, чудовищно возросли. Теперь только мысли о Ней, не смиряемые постом и молитвой, властвовали над ним во всякое время дня и ночи. Эти мысли с еще большей дьявольской силой овладевали им после того, как он думал, что победил их верой, молитвой, смирением.
Даже в семинарию он поступил лишь затем, чтобы доказать самому себе и Богу, что он сильнее человеческих слабостей. Новое призвание захватило его, временно вытеснив воспоминания о Ней. После семинарии, после женитьбы на Ирине и рукоположения в сан в его душе наконец настало просветление. В этот период своей жизни он чувствовал себя настоящим русским священником, чистым душой, любящим «всех малых сих», не жалеющим сил для служения Господу, несущим слово Его людям.
Постепенно мучения и постоянная борьба с самим собой, с мыслями о Ней отступили на второй план. Бес, вошедший в ее ангельский образ, наконец перестал смущать и соблазнять его, появляясь лишь иногда, в самые черные дни, чтобы испытать его крепость. Этот бес рассыпался под сводами сумрачной церкви бубенчиками ангельского смеха, смущал его знакомыми чертами, мельком различаемыми под платком какой-нибудь прихожанки, терзал воспоминаниями весной, когда опьяняюще пахло талой землей и набухшими почками и матушка Ирина ставила на стол скромный букет подснежников.
Ему казалось, что с годами соблазн слабел, уменьшался и обещал рассыпаться и исчезнуть навсегда. Отец Амвросий несколько раз встречал Ее, она приезжала к нему в церковь исповедаться и заодно проверить свою власть над ним, но встречи не приносили ему ожидаемых мучений – после них он ощущал себя просветленным и сильным как никогда, замечая, что постепенно начинает относиться к ней не как к женщине, не как к ниспосланному ему свыше испытанию, а как к дочери, как к заблудшему человеку, погрязшему в грехе и нуждающемуся в спасении. Так продолжалось лишь до смерти жены. С гибелью Ирины стройный мир душевного и духовного благополучия, с таким трудом воздвигнутый отцом Амвросием, был разрушен. И его испытание началось вновь. Бес не погиб, он только временно затаился, чтобы позже, отыскав прореху в защитной броне, вновь овладеть всеми мыслями отца Амвросия и его душой.
И сразу же после смерти жены, не давая передышки, с утроенной силой принявшись соблазнять воспоминаниями, появился его демон, блаженный и ужасный демон в женском обличье. Он являлся по ночам, витая в темноте как незримый дух, являлся днем, в церкви во время службы. Он не исчезал после сотворения креста. И отец Амвросий понимал – это не сатанинское наваждение, не внешняя сила, стремящаяся сбить его с праведного пути. Бес глубоко внутри, в сердце, и его не выгонишь крестом, постом и молитвой, он не исчезнет после бичевания. Он врос в его душу, обвил ее, как плющ обвивает древо, и пьет из него соки. Избавиться от него можно, лишь срубив само древо, то есть самого отца Амвросия.
Но в Православной Церкви самоубийство – самый страшный из грехов, потому что человек, посягая на свою жизнь, вложенную в него Богом, замахивается на божественное предопределение. Этот грех не замолишь. А если самоубийством кончает жизнь священник – в глазах Церкви это преступление вдвойне. И тогда отец Амвросий решил оставить служение в храме и уйти в монастырь, о чем и подал прошение выше. Ему не позволили, мотивируя это какими-то высшими политическими соображениями. И пришлось ему остаться один на один со своей болезнью.
И даже после Ее ужасной, адской гибели ожидаемое облегчение не наступило. Наоборот, лик ее, лишенный телесной конкретности, плавился в тигле его воображения и беззастенчиво принимал то образ Богородицы, то святой Магдалины. Теперь ее лицо взирало на него со старинных икон, блестя выпуклыми белками глаз, слепя золотым нимбом над головой.
Отец Амвросий мучительно размышлял, пытаясь отыскать и себе, и ей оправдание. Ведь Мария Магдалина тоже много возлюбила, и ей простилось. Может быть, и Ей простится? Может, в ее похоти, в ее жадности была какая-то затаенная Божья искра, желание не просто любить, а возлюбить и пойти за это на костер? Может быть, ее не поняли, оттолкнули, погасили Божий огонь, осветивший ее душу? А за одну эту искорку простится много грехов… Мысли о Ней как о святой были кощунственны, но блаженны. И он предавался им с упоением и болью.
Отец Амвросий не роптал, изнуряя себя неистовыми молитвами. Ведь лишь молитвой, постом и физическими лишениями он победит беса, притаившегося в его душе. Он, всегда любящий неплохо поесть, теперь даже в дни, не предназначенные для поста, питался только черным хлебом и водой. Он похудел, почернел. Его глаза горели почти безумным внутренним огнем, но бес не отступал, он еще больше ярился и досаждал отцу Амвросию, не оставляя его ни на миг.
Смерти друзей проходили незамеченными мимо него. Но каким-то дальним, еще свободным от борьбы с Ней уголком сознания, он понимал, что это расплата за то, что когда-то они все участвовали в фашистской бригаде, поклонялись олицетворенному злу. И спасение от кары – приобщение к Христу, думал отец Амвросий. А, кто из них захочет пожертвовать своей свободой неверия, чтобы спасти душу? Кто из них захочет испытать лишения, чтобы очиститься от скверны? Пожалуй, никто. И он, как священник, тоже не может их спасти, потому что быть спасенным против воли нельзя. А неустанно проповедовать, объяснять, вести к Богу этих упрямых, жадных до денег и телесных утех самовлюбленных ослов у него нет времени – он должен бороться со своим бесом. И эта борьба требует его всего без остатка.
В результате нашей приятной душещипательной беседы с Кэтрин в Петровском Пассаже не более чем через тридцать минут я уже тащился по направлению к станции «Кузнецкий мост». Мне предстояло в душном вагоне трястись на другой конец города. Плечо оттягивала черная сумка, а в ней болталась тяжелая железная коробка странной формы, больше всего напоминающая консервную банку. Это было очередное подслушивающее устройство Кэтрин.
Вместо того чтобы отправиться к Ринату и попытаться сколотить с ним коалицию против близнецов или, на худой конец, прощупать настроения в стане врага, я должен был тащиться к черту на кулички, чтобы прицепить эту консервную банку к днищу какого-то автомобиля, на котором будто бы катался очередной барон наркомафии. В моем кармане валялся замусоленный листок, на котором прихотливая рука Кэтрин, явно не знакомая с основами топографии, изобразила план охраняемой автостоянки. Туда мне и предстояло проникнуть под покровом темноты.
Машина – синяя иномарка неизвестной породы («Да не разбираюсь я в этих железных монстрах», – капризно бросила Кэтрин) – должна была обитать где-то в районе Выхина. Опознать ее я должен был по цвету и по номеру. Затем в мои обязанности входило прицепить банку к днищу автомобиля со стороны водителя и тихо слинять через забор – и отныне любовь благодарного человечества будет мне обеспечена.
Я нехотя тащился в толпе гуляющего и жующего народа и с тоской думал о предстоящем поручении и о безрадостных перспективах собственной жизни… Особенно в лом мне было тащиться куда-то на окраину, искать автостоянку, лезть через забор… Ведь, черт побери, я же сказал ей, что сейчас обитаю у Игоря, а это два часа езды до Троепольского! Но Кэтрин сделала вид, что пропустила мое замечание мимо ушей, – кажется, даже без собственного согласия я уже записан в добровольные помощники американского президента.
Волею судеб мой путь пролегал мимо ночного клуба «Monkeys». В памяти всплыл ночной разговор с Толенковым и недвусмысленное приглашение для генеральных переговоров. Выпитые в кафе пять банок джин-тоника настолько преисполнили меня пофигизмом, что я всерьез начал подумывать, не зайти ли на огонек к близнецам. Внимание внезапно привлек новехонький четырехколесный зеленый динозавр, высовывающий свою морду из подворотни около служебного входа в клуб. Он, как доисторическое ископаемое животное, грозно посматривал на меня бронированными фарами, как будто хотел сожрать живьем.
В мозгу, отуманенном изрядным количеством алкоголя, внезапно зародилась блестящая комбинация, достойная лучших умов американского ЦРУ. Зачем ехать черт-те куда, кричало все во мне, зачем вступать в конфликт с работниками автостоянки, придирчиво охраняющими железных коней, если здесь, в десяти метрах от меня, стоит прекрасный, абсолютно неохраняемый экземпляр, несомненно, достойный пристального внимания самой красивой и загадочной американской журналистки в России! Ведь близнецы Палей тоже связаны с наркомафией! Они ездят на съезды крутых в бани, они занимаются торговлей наркотиками, они подмяли под себя значительную часть города, и, кроме того, они, возможно, виноваты в гибели моих друзей!
И если я прицеплю подслушивающее устройство к их железному другу, то убью сразу двух зайцев. Во-первых, окажу несомненную услугу Кэтрин и удостоюсь ее пожизненной признательности, а во-вторых, смогу быть в курсе событий и планов мафиозных близнецов, в чем состоит, естественно, и мой непосредственный интерес. Так без труда и без особого риска для жизни я смогу узнать, что они замышляют. При одном условии, конечно, – если близнецы все свои дела будут обсуждать в машине. Уровень алкоголя в крови уверенно убеждал меня, что момент самый что ни на есть подходящий и нечего сомневаться!
Надо было дождаться, пока стемнеет. Но пока дымные сумерки не заволокли город, пришлось курсировать по окрестным кабакам и поддерживать свой высокий жизненный тонус немереным потреблением алкоголя. «Все смешалось в доме Облонских», – писал классик, и совершенно аналогично все смешалось у меня в желудке. Когда я не мог уже отличить большой палец руки от собственного носа, наконец-то стемнело, и, покачиваясь, будто от сильного ветра, мое бренное тело короткими галсами двинулось по направлению к ночному клубу.
Я легко пришвартовался к зеленому динозавру (меня шатало как будто от усталости). Под высокое брюхо этого танка мог, не наклоняясь, войти ребенок школьного возраста, и я, стукаясь головой о какие-то железки и тяжело кряхтя, без труда заполз под него на коленях. Тяжело сопя и чертыхаясь, я прилепил консервную банку к днищу (магнит присосался намертво – не оторвать) и по-быстрому отчалил, дав прощальный гудок.
«А нам все равно, а нам все равно!» – пел я, размашисто шагая по ночным притихшим улицам. В Троепольское ехать было уже поздно, и я направился к Ринату, ощупью, как безнадежно слепой, отыскивая дорогу на Ордынку и поминутно впадая в кратковременное забытье.
– Ты что? – вопросительно уставился на меня Ринат, когда мой покачивающийся силуэт возник в проеме двери.
– Нормалек! – прохрипел я и рухнул на пол. Мне было очень худо.
Глава 15
– Господе, Царю Небесный, утешителе, душе истины, приди и вселися в ны, и очисти ны от скверны, и спаси, блаже, души наша. Очисти от скверны людской, обуревающей мя… – молился отец Амвросий, стоя у чадящей лампады. Сверху вниз на него взирало с обычной кротостью и смирением тающее в темноте черное лицо Богородицы.
От голода его слегка тошнило, кружилась голова, и сладко тянуло вниз где-то возле сердца. От недавнего всплеска эмоций внутри было как-то пусто и легко…
Он поднял кверху глаза, напоминающие омут. Ему показалось, что коричневые губы на иконе слегка раздвинулись в улыбке, и отец Амвросий возрадовался: она видит его тоску и понимает ее, Она избавит его от изнурительных каждодневных мучений и возвестит его просветлением. Отец Амвросий уже почти достиг того светлого состояния духа, когда душа с любовью и сожалением взирает с высоты на мирскую тщету, устремляясь к небесам. Он поднял глаза с выступившими на них слезами благодарности и стыда, но вдруг через пелену влаги, размывающую контуры предметов, ему показалось, что сквозь скорбный лик Богородицы проступило другое, знакомое лицо с насмешливым пронзительным взглядом. Губы как будто искривились в сладострастной улыбке и что-то прошептали ему.
Отец Амвросий вздрогнул, вытер тыльной стороной ладони лоб и воззрился на икону. Но на него с печалью взирало сверху просветленное лицо Пречистой. Сухая жилистая рука потянулась ко лбу. Перекрестившись несколько раз, шепча слова очистительной молитвы, он встал на колени и начал бить поклоны. Но как только на секунду взгляд его отрывался от образа, как ему вновь начинало казаться, что Богоматерь улыбается той, особенной, улыбкой – улыбкой, которую он столько лет пытался, но не мог забыть…
Ко всенощной собралось немного людей – несколько сельских прихожан и почитателей священнического дара отца Амвросия из окрестных сел. Среди них были важные лица, на чьи пожертвования и жила церковь (Копцев был частично прав, говоря, что существование храма поддерживается криминальными средствами). Среди свечей в церкви отец Амвросий различил высокую фигуру посланника близнецов Палей, их личного телохранителя Шершавого.
Исполняя обязанности пастыря и гостеприимного хозяина, священник после службы вышел к прихожанам поговорить, сказать ласковое слово. Смиренно тупя глаза в землю, Шершавый, как и другие, подошел за благословением и смиренно произнес, вручая священнику газетный сверток.
– Прими, батюшка, на нужды храма… От всей нашей братвы. Помолись за упокой…
Отец Амвросий принял сверток, поблагодарил его, благословил верующих, сам погасил свечи в алтарной части храма и запер церковь.
Темная густая ночь зажгла над землей мириады крупных звезд. «Звезды – очи Бога», – вспомнил отец Амвросий, ступая по мокрой от росы траве. Было холодно, август так вызвездил небосклон, что он казался белым. Звенели цикады в траве. Неподалеку, за лесом, прогрохотала последняя электричка из Москвы.
«Не приехал Сергей, – устало подумал священник. – Испугался нашего спора или заночевал в другом месте… Ну да Господь с ним… Помолюсь на ночь да лягу спать…»
Он опустился на колени перед образом. Его качало от усталости, веки утомленно опускались, но вновь и вновь он заставлял себя шептать знакомые привычные слова. И опять повторилось давешнее видение – опять ему подмигивала и сладострастно улыбалась Богородица Одигитрия.
«Даже в образе Пречистой женский лик смущает меня», – горестно подумал отец Амвросий и решил вернуться для молитвы в церковь. Он затеплил самую малую лампадку и опустился на колени, то и дело осеняя себя крестом.
Он молился долго и старательно. Время бежало незаметно, обтекая его со всех сторон невидимой рекой. В храме было тихо, в неплотно прикрытые двери доносились неясные шорохи, шелест травы, треск веток от неожиданно взлетевшей с дерева птицы.
Вдруг легкое шуршание послышалось совсем рядом, как будто кто-то провел сухой веткой по каменному полу. Отец Амвросий оглянулся. Никого.
«Наверное, мыши… Надо завести кота…» – мелькнуло в голове, и он зашептал чуть громче, чтобы отвлечься от земных звуков:
– Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…
После слов «царствие Твое» шорох повторился вновь, уже чуть ближе и яснее. Отец Амвросий поворотил свое осунувшееся, освещенное зыбким светом лампады лицо – вдоль алтаря, шурша белой воздушной тканью, скользила фигура, сотканная из бликов и теней.
Отец Амвросий попытался было подняться с колен, но ноги затекли, отказались повиноваться, и он покачнулся. Голова мучительно кружилась, в глазах темнело, но белая бесшумная тень виднелась в сумраке придела отчетливо и резко.
– Господи, возьми, возьми меня… – прошептал он, чтобы огородиться от видения. Но видение не исчезало, оно скользило в глубине церкви, там, где за кованой железом дверью начинался ход на колокольню.
Отец Амвросий сделал несколько шагов вперед и остановился, как зачарованный. Привыкшие к свету лампады глаза мгновенно ослепли в темноте и смутно различали только белое колеблющееся пятно. Светлая тень как будто слабо махнула ему рукой, повернувшись вполоборота. Под белой тканью проступало скорбное лицо Богородицы, ее горестно поджатые губы, опущенные долу, страдающие глаза.
«Она! Это она! Это Дева Мария! Она явилась, чтобы спасти меня!» – радостно всколыхнулось утомленное сердце священника, слезы умиления выступили на глазах, а пересохшие губы зашептали:
– Богородице, дево, радуйся!..
Он изо всей силы сжал наперсный крест и с улыбкой надежды направился к призраку. Слезы застилали глаза, разум мутился, не в силах поверить в чудесное явление. Он шел, и каждый шаг был как будто шагом в небеса – шагом надежды, просветления, избавления.
Дверь на колокольню едва слышно скрипнула, шорох шагов стих, замирая где-то вверху. Отец Амвросий, тяжело ступая, начал подниматься по ступеням на колокольню. Ему казалось, что откуда-то сверху, чуть ли не с неба, льется ослепительно яркий свет, а от летящей впереди него фигуры, которая поднималась, не касаясь ногами ступеней, исходит золотое свечение. И он шел за ней, не чувствуя ни собственного тела, ни собственной души, – легкий, как дыхание ветра, безмерно счастливый. Ему казалось, что он уже умер, и это его счастливая душа летит к Пастырю, чтобы войти в его сияющий небесный чертог.
Легкий ветерок, доносивший запахи теплой земли и травы, освежил лицо и тронул белую развевающуюся одежду. Призрак уже взошел на колокольню и повернулся, ожидая, когда он поднимется. Мертвенный свет луны обливал его холодным свечением, и он казался бы вылепленной из гипса статуей, если бы не шевелились от ветра складки белых одежд.
Отец Амвросий поднялся на последнюю ступень колокольни и застыл в нерешительности, боясь приблизиться к чуду. Его руки сжимали наперсный крест, а губы восторженно шевелились.
Призрак протянул к нему руки. Глаза его чернели на меловом лице огромными бездонными пятнами, а тонкие губы сияли печальной улыбкой.
– Иди, – не услышал, а скорее угадал отец движение губ.
Он сделал шаг навстречу. Луна, выкатившись из-за тучи, облила колокольню торжественным сиянием. На миг стало светло почти как днем.
Но вдруг священник в ужасе отпрянул. Он узнал тонкое лицо, пронзительный взгляд немигающих глаз, улыбку, кривящую губы, он увидел то лицо, которое изо всех сил старался забыть. Этот грешный лик он боялся, ненавидел и страстно желал.
– Нет! – прошептал отец Амвросий, отступая назад. Пальцы с предсмертной силой впились в острые ребра креста. – Нет, – шептал он, крестом отгоняя наваждение.
Но видение не исчезало. Наоборот, оно подступало к нему все ближе и ближе. Он чувствовал запах травы и земли, и запах тлена, и запах чужого тела, и у него страшно закружилась голова от этого.
– Нет! – прошептал он, поднимая руку, чтобы сотворить крест, но рука не поднималась, налившись свинцовой тяжестью и бессилием.
– Пойдем, – шептали знакомые губы. – Пойдем…
– Нет. – Ему казалось, что он закричал, но только еле слышное сипение вырвалось из горла.
Видение поднялось на парапет колокольни и протянуло руку. Покоряясь, он взял холодную руку в свою ладонь, и до самой последней клеточки тела его обжег пронзительный холод.
– Это ты, – подумал или прошептал он. – Ты возвращаешься за мной…
– Да… Иди, – услышал он легкий шепот и посмотрел туда, куда простиралась белая рука. Ему показалось, что прямо с колокольни к сияющей в чернильном небе луне расстилается гладкая, ослепительно светлая дорога, а там, в ее конце, сияет любовью всепрощающий лик Вседержителя.
– Иди, – прошептало видение и отпустило его руку.
Он постоял на парапете несколько секунд и, протянув ладони к сверкающему кротостью и любовью лицу в вышине, легко шагнул на дорогу, ведущую в небо.
