Текст книги "Ванна Архимеда: Краткая мифология науки"
Автор книги: Свен Ортоли
Соавторы: Никола Витковски
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Золотое сечение Матилы Гика
Есть люди, ненавидящие четверку, а есть такие, кто обожает девятку. Находясь в плену суеверий, они подсчитывают сумму цифр грядущего года, чтобы узнать, насколько он будет хорош. А еще есть гении арифметики, связанные с числами самыми интимными отношениями, вроде одаренного математика Рамануджана, к которому однажды пришел приятель и заявил:
– Я только что ехал на такси с номером 1729. По-моему, это неплохой знак.
– Совсем неплохой, – немедленно откликнулся Рамануджан. – Это наименьшее из чисел, которые можно двумя разными способами представить в виде суммы двух кубов.
Но всех смертных, не слишком увлеченных ни арифметикой, ни нумерологией, объединяет подсознательная уверенность, что цифры обладают оккультной силой. О том свидетельствует литературный успех золотого сечения, десятки теорий по поводу которого дали жизнь тысячам исписанных страниц. Это число, окрещенное φ, – не просто единственная реальная математическая диковинка, но диковинка, известная, по-видимому, испокон веков, так как его можно обнаружить в пропорциях готических соборов, фасадов древнегреческих храмов, в сердце великих пирамид. Нашептывают даже, что оно сохранялось в веках, изустно передаваемое пифагорейцами инициатам как универсальная и неизменная тайна. Мраморные изваяния Праксителя, как и картины Сера, задумывались в соответствии с правилами «божественной пропорции».
Само это выражение датируется 1509 годом, когда был опубликован монументальный труд «О божественной пропорции» (De divina proportione), иллюстрированный Леонардо да Винчи, в котором итальянский математик Лука Пачоли заинтересовался любопытным отношением, определенным еще Евклидом: «Отрезок делится в крайнем и среднем отношении, если его большая часть такова же в отношении к целому, какова меньшая часть в отношении большей». Попросту говоря, когда отрезок разделен на две части, большую и маленькую, то пропорция будет «божественной», или «золотой», если отношение большой и маленькой равно отношению всего отрезка и его большей части. Не надо быть знатоком геометрии, чтобы вычислить величину отношения: (1 + sqrt[34]34
sqrt – обозначение квадратного корня. (Прим. gerado)
[Закрыть]5)/2, или 1,618034…
У этого числа много любопытных свойств: если от него отнять единицу, то получится обратное к нему – 0,618034…; возведение его в квадрат даст число, большее на единицу, – 2,618034… Кроме того, φ дают выражения sqrt(1+sqrt(1+sqrt(1+sqrt(1+…)))) и 1+1/(1+1/(1+1/1+…)).
Все это граничит с высшей математической красотой, но явно недостаточно для понимания успеха золотой пропорции. Посвященные ей сочинения – это вовсе не книги по математике, а скорее мистические и эзотерические писания, представляющие φ чудом сохранившейся частью великого Знания древних инициатов и показывающие на чертежах, как фасад Пантеона вписывается в «золотой треугольник» (со сторонами в отношении 1:1,618). Самое знаменитое среди них – сочинение «Золотая пропорция» (Le Nombre d'or, 1931), в котором странный румынский адвокат, инженер и дипломат Матила Гика заявляет, что он открыл «законы Числа, управляющие одновременно гармонией Вселенной и красоты». С чарующим лиризмом его проза смешивает искусство, математику и метафизику с целью доказать, что пропорция золотого сечения дает ключ к пониманию красоты и жизни (достаточно, например, посмотреть на раковину наутилуса, скрученную в логарифмическую спираль, и обнаружить в ней число φ).
Гика цитирует разнообразные источники – Пачоли, Евклида, Пифагора, – но в действительности он обходится исследованиями намного более поздними и исключительно немецкими: философа Адольфа Цейзинга, утверждавшего в 1870 году, что красота – это пропорция (разумеется, золотая), поскольку «прекрасное – это гармония, объединяющая единое с разнообразием»; физика Густава Фешнера, апостола экспериментальной эстетики, показавшего, что для подавляющего большинства людей прямоугольник со сторонами, находящимися в золотой пропорции, красивее любого другого прямоугольника; наконец, отца Дезидериуса Ленца, монаха-бенедиктинца, до безумия увлеченного геометрией и преподававшего религиозное искусство на основании, как нетрудно догадаться, представления о золотой пропорции. Между ними и Лукой Пачоли или древними греками – ничего. Ничего, кроме буйной фантазии самого Матилы Гика, заветной мечтой которого было, без сомнения, подвести под превосходство Запада, его мистики и эстетики, некий бесспорный фундамент. «Именно геометрия, – утверждал он, – дала белой расе техническое и политическое превосходство».
Берегитесь пропорций, особенно золотых! Такой лозунг никогда бы не пришел в голову математику, но именно он руководил кропотливыми исследованиями историка искусства Маргариты Неве, собравшей все детали истории, рассказанной здесь. Убежденная, что искусство – это прежде всего опровержение законов и теорий, будь им хоть 2000 лет, она постаралась проверить, действительно ли современные художники, и в особенности Синьяк, Сера, Серюзье и Мане, создавали свои картины, опираясь на золотое сечение. Разбирая тексты и письма, анализируя фотографии картин в ультрафиолетовых лучах и предварительные наброски, она пришла к заключению, стоящему дороже золота: все эти художники делили свои холсты на восемь частей – задача, посильная для восьмилетнего ребенка. Отношение 4/8 (половина) давало им идеальную симметрию; 6/8 (три четверти) почти не имело эстетической ценности; зато 5/8, отношение отнюдь не тривиальное, оказалось лежащим в основе многих композиций. Но 5/8 равно 0,625 и отличается от числа φ менее чем на 7 тысячных… то есть на толщину кисти. Одного мазка художника хватило, чтобы Матила Гика погрузился в золотые грезы, отец Ленц взялся за циркуль и линейку, а золотое сечение пополнило ряды математических чудес.
Хотя членение в крайнем и среднем отношении совсем и не чудесно, понятно, почему оно стало причиной страстей. Отношение малых, равное отношению великих, подобие деления себе самому, микрокосм в макрокосме – все это давало почувствовать связь с мистическими корнями при малейших намеках на древнегреческие или средневековые аналогии. В конце концов, человеческий мозг должен каким-то образом сообщаться с космосом, законченной частью которого он является; вибрация нейронов при созерцании золотой пропорции с ходу приводит его в контакт с высшими сферами математики – языком богов, в силу ее чистоты и недоступности. Золотая пропорция, эта модель арифметической нирваны в миниатюре, составляет, таким образом, привилегированный путь к общению с потусторонним и неопровержимое доказательство Божественной природы человека. Чтобы добраться до рая, как, наверное, посоветовал бы Рамануджан, возьмите такси с номером 1,618034…
Адепты золотого сечения сейчас не так многочисленны, как в 1930-е годы, но на смену готовится новое математическое чудо. Речь идет о фракталах, «автоподобных» формах, порождаемых компьютерами с помощью простых формул. Эти головокружительные зигзаги над бездной повторяют один и тот же мотив в разнообразных масштабах: наималейшая их часть подобна целому. Увлечение этими удивительными картинами стало настоящей модой (появились даже фрактальные майки и зонтики) и порой граничит с золотушным бредом, отождествляя свои формы с «отпечатком Бога». Божественный фрактал скоро сможет заменить золотую пропорцию. Будем с нетерпением ожидать нового Гика, в киберпанковом варианте, который докажет, что австралопитеки (обладавшие поразительными способностями к математике) рисовали на песке, покрывавшем каменный пол их жилищ, древообразные фракталы.
Кот Шрёдингера
В своей «классической» версии, как замечал Ролан Барт, «научному языку надлежит быть предельно нейтральным и прозрачным». Он, насколько возможно, объективен и целиком поставлен на службу содержанию. В противоположность литературному языку, он должен описывать объект изучения наиболее универсальным образом. В действительности же, как писал университетский преподаватель Дэвид Локк в своем трактате «Наука как сочинительство»: «История, рассказываемая наукой, всегда правдива, но это никогда не истинная история и всегда не более чем история». Язык научной формулировки участвует в отображении мира. Прежде всего потому, что всякая научная публикация содержит, по словам сэра Питера Медавара (нобелевского лауреата по медицине 1960 года), «точно рассчитанную дозу лицемерия». Имеется в виду отбор результатов и форма их подачи, последовательность цитирования работ и упоминаний их авторов – одним словом, вся организация статьи в соответствии с канонами журнала, ее печатающего. А также потому, что, как выразился физик Эрвин Шрёдингер, «всякое открытие, даже самое эзотерическое и авангардистское, теряет свой смысл вне культурного контекста»: атом Лукреция – совсем не то же самое, что атом Дальтона, который, в свою очередь, не то же самое, что атом Бора, и уж тем более отличен от атома Шрёдингера. И наконец, потому, что некоторые научные работы вдруг, вопреки воле автора, приобретают неожиданный размах, увлекая читателя в область мифа. История про кота Шрёдингера хотя и не очень распространена, но представляет в этом отношении типичный случай.
В известном смысле она родилась из дискуссии о природе атома и элементарных частицах материи. Идея в общих чертах знакома всем. В центре шарик, вокруг – несколько колец. Вдоль одного из них вращается другой шарик, поменьше. Все вместе и есть атом. Эдакая миниатюрная Солнечная система, солнце которой – ядро, а планета-электрон удерживается на орбите силой электрического притяжения. Новозеландский физик Эрнст Резерфорд изобразил его в таком виде в начале XX века после знаменитого эксперимента, когда альфа-частицы (ядра гелия), бомбардирующие тонкий золотой лист, значительно отклонялись от прямолинейной траектории, а иногда и вовсе летели в прямо противоположном направлении, отбрасываемые назад ядрами атомов золота. Уже через семь лет эта модель дышала на ладан, а в конце 1920-х ее благополучно похоронили, хотя до сих пор о ней рассказывают в школе и она остается прочно связанной с привитыми нам представлениями об атоме. Почему же «квантовый» атом, который должен был прийти на смену, так и не вышел за пределы узкого круга специалистов? Именно потому, что его нельзя представить себе, пользуясь привычными образами. Физик Фриц Рорлих справедливо заметил, что «в языке нет слов для квантового мира». Нет и подходящих картинок. Как изобразить нечто, походящее то на волну, то на частицу, а чаще всего – ни на то ни на другое и нисколько не напоминающее что-либо знакомое нам по повседневному опыту? Это невозможно и, более того, прямо противоречило бы традиционному механистическому образу планетарной модели.
Электрон – ни волна, ни частица, – равно как и вся другая составляющая материи, после 1930 года описывается «волновой функцией» (ψ), указывающей, что он как-то проявляет себя в некоей области пространства с более или менее заметной вероятностью. И только в момент наблюдения, то есть измерения, эта волновая функция, представляющая собой каталог, или суперпозицию, всех возможных состояний электрона, как будто сводится к одной-единственной возможности, или к одному единственному состоянию. Физики называют это явление редукцией вектора состояния, и именно оно ответственно за парадокс кота Шрёдингера.
Австриец Эрвин Шрёдингер (1887–1961) – один из пионеров квантовой механики, потрясшей всю физику XX века. Он был философом в не меньшей степени, чем физиком, и считал, что целью всякой науки и показателем ее ценности является ответ на вопрос «Кто мы такие?». Обладая необыкновенно плодотворным умом, в 1944 году он написал книгу «Что такое жизнь?», оказавшую глубокое влияние на создателей молекулярной биологии. Путем аализа связей микроскопического и макроскопического он пришел к гипотезе, что атомы наследственности представляют собой апериодические кристаллические структуры. Среди читателей его книги были и будущие первооткрыватели двойной спирали ДНК.
Но по сути его работы посвящены, во-первых, построению квантовой механики, а во-вторых, – скрытому в ней смыслу. Что такое материя, или, точнее, как наше сознание представляет себе материю? Этот вопрос неотступно преследовал австрийского физика. Обильную пищу для размышлений ему дала опубликованная Эйнштейном в 1935 году статья, в которой вопрос о законности квантовой механики ставится в свете проблемы измерений. По мнению Шрёдингера, функция ψ (ее называют «пси-функция») описывает реальность единой системы. В глазах Эйнштейна – напротив: она дает статистическое описание совокупности систем, и он будет придерживаться этой точки зрения до последнего вздоха.
В последовавшей переписке, датированной августом 1935 года, видно столкновение двух метафор. обозначившее природу меняющейся парадигмы.
Предположим, – пишет Эйнштейн Шрёдингеру, – что системой является некое вещество в состоянии неустойчивого химического равновесия, например бочка пороха, которая может в любой момент взорваться из-за внутренних сил и среднее время жизни которой порядка одного года. В принципе эту систему очень легко представить в квантовой механике. Вначале ее волновая функция характеризует ее состояние как полностью определенное. Но из твоего уравнения следует. что по происшествии года это будет уже не так. Пси-функция будет описывать своего рода смесь, включающую систему, еще не взорвавшуюся, и систему, которая уже взорвалась. Самая искусная интерпретация не позволит преобразовать эту функцию в адекватное отражение реального положения вещей.
В ответном письме Шрёдингер возражает:
В изолированной комнате находится счетчик Гейгера и малое количество урана – настолько малое, что в течение следующего часа вероятность деления одного атома в точности равна вероятности, что ни один атом не распадется. Промежуточный размножитель устроен так, что деление единственного ядра приводит к разрушению склянки, содержащей синильную кислоту. Это склянка и еще – прискорбное обстоятельство – некий кот также находятся внутри комнаты. Тогда по прошествии часа пси-функция всей системы будет содержать смесь в равных долях мертвого кота и кота живого, sic venia verbo[35]35
С позволения сказать (лат.).
[Закрыть].
Отсюда возникает проблема квантового измерения. Нужно в тот или иной момент произвести редукцию волнового пакета, то есть перейти от суперпозиции двух состояний (мертвого кота и живого кота) к одному-единственному.
Очевидно, есть только два решения. Первое, идеалистическое, долгое время защищали Юджин (Ойген) Вигнер и Джон (Янош) фон Нейман; оно заключается в том, что суперпозиция состояний исчезает в тот момент, когда наблюдатель заглядывает в комнату в окошко. Если же предположить, что по каким-то причинам окошко для наблюдателя недоступно, но в нем установлен фотоаппарат, пленку которого можно проявить лишь по происшествии года, то трудно настаивать, что восприятие состояния кота наблюдателем действительно задним числом. С точки зрения материалистического решения редукция волнового пакета происходит в момент срабатывания механизма, разбивающего склянку, так как именно переход от микроскопического уровня (атома урана) к макроскопическому (устройству механизма) уничтожает квантовые эффекты. Заметим, что у этого решения есть свои трудности: в числе прочих – возможность мгновенной передачи действия на расстояние.
Одним словом, история с котом показывает, что присутствие наблюдателя искажает наблюдение. Это искажение влечет за собой редукцию волнового пакета, а следовательно – к счастью, – и возникновение осязаемого результата (наблюдаемая траектория в пузырьковой камере, мерцание экрана и, наконец, жизнь или смерть кота). Но квантовая теория, столь могучая в решении своих задач, не предлагает никакой корректной теории измерения. В этом и заключается вопрос, поставленный парадоксом Шрёдингерова кота.
Что нам еще расскажет этот котик? Прежде всего, что у нас пока нет никакого Священного Писания, где изложена объективная правда о существующем мире и управляющих природой законах, не зависящих от присутствия или отсутствия открывающих их людей-наблюдателей. Бор и Гейзен берг верили (теперь известно, что с «квантовой» точки зрения они были не правы): мы не можем наблюдать за объектом, не воздействуя на него и не изменяя его. Для них, по словам Шрёдингера, «таинственная граница между объектом и субъектом разрушена». Сам же он не придерживался подобных взглядов. «Созерцающий дух не является физической системой и не может взаимодействовать ни с какой физической системой». Шрёдингер любил Эдгара По и приводил в пример рассказа «Маска красной смерти»: смельчак-танцор, рискнувший снять маску с незнакомца, не видит за ней ничего, кроме пустоты. Таким же образом, наблюдателя невозможно обнаружить в нашем представлении мира просто потому, что он и сть наше представление мира и, будучи причастен целому, не может проявиться в его части.
Кроме того, кот говорит нам: я жив и существую как таковой в аргументации Шрёдингера. Физике довольно непривычно обращение к столь сложным системам. Именно это и лишает метафору законных оснований, так как, будучи живым, кот непременно оказывается системой открытой и не изолированной. А классическая квантовая теория, построенная Нейманом, умеет описывать только замкнутые, а значит, изолированные системы. В современной интерпретации теории (в частности, Роланом Омнесом, Войцехом Зуреком и Робертом Гриффицем) акцент ставится на взаимодействии системы, прибора и окружающей среды. По утверждениям специалистов, именно «декогеренцией», вызываемой средой, объясняется очевидная редукция вектора состояния.
Почему место (скромное) в общей культуре занял только кот плюс разве что связанные с ним принцип неопределенности[36]36
Введенный в 1927 году Гейзенбергом, этот принцип утверждает невозможность одновременно приписать частице определенное местоположение и определенную скорость: чем лучше известно ее положение, тем меньше мы можем узнать о ее скорости, и наоборот. Сейчас принято говорить об индетерминизме, подчеркивая. что ограничение лежит в самой природе частиц, а вовсе не в свойствах измерительных приборов.
[Закрыть] и общее представление об индетерминистской физике? На то есть три причины. Во-первых, идейная сложность квантовой механики (математический ее аппарат не сложнее, чем у общей теории относительности) придает ей эзотерическую ауру, весьма удобную для тех, кто хочет утвердиться в роли гуру: в начале восьмидесятых годов рекламный плакат «трансцендентальной медитации» представлял на левой половине список заповедей, а на правой – самые герметические из уравнений квантовой механики и теории относительности. Во-вторых, в нестабильную эпоху наука, умеющая управляться с неопределенностью, несколько ободряет. Наконец, в-третьих, квантовая физика со всеми своими парадоксами (никуда без покровительственной тени Эйнштейна – говорят, он так никогда и не отказался от поисков «элемента реальности») искала большего, чем любая другая физическая теория: секрет природы мира, лежащего вне теней на стене пещеры. Вот почему, в то время как бодлеровские коты «со зрачками таинственными» флиртуют с потусторонним, кот Шрёдингера, а на самом деле – стоящий на пороге зверь флиртует с реальностью.
НЛО
В книге, опубликованной в 1993 году, французский журналист, бывший телеведущий, самим заглавием уже сделал весьма смелое заявление: «НЛО: наука движется вперед». В этой гладкой, как каток, метафоре автор с предельной ясностью выразил свою уверенность в существовании пришельцев с других планет. Невзирая ни на что, наша наука, словно маленький трудолюбивый муравей, собирает доказательства сего откровения. Вдобавок, сам того, вероятно, не сознавая, наш журналист признавал во всеуслышание, что современная наука для среднего обывателя – это что-то вроде эскадрильи летающих тарелок, кружащих над повседневной жизнью: она обнаруживает себя в неких проявлениях, оставаясь по природе невидимой и непостижимой. Ибо все, что касается летающих тарелок, отсылает нас к науке. Начиная с самого акта их рождения летом 1947 года.
24 июня Кеннет Арнолд, житель города Бойсе штата Айдахо (США), пролетал над долиной между вершиной Рейнир и горой Адамс в штате Вашингтон. Управляя своим частным самолетом, Арнолд заметил девять блестящих объектов, летящих на высоте 3000 метров со скоростью, казавшейся невероятной в то время, – он оценил ее в 1700 км/ч. Биллу Беккету, местому журналисту, которому он давал интервью после посадки, Арнолд объяснил, что объекты двигались волнообразно, словно «a saucer skipping over water», блюдце, подпрыгивающее на воде. Через несколько часов метафора получила заслуженное признание, и «flying saucers»[37]37
Летающие блюдца (англ.).
[Закрыть], как их определил поэтически настроенный главный редактор, совершили свой первый тур по страницам ежедневных газет США. Бал НЛО начался.
И не без успеха, если судить по опросам Гэллапа от 19 августа 1947 года, показавшим, что из десяти американцев девять слышали о летающих тарелках, и лишь двое-трое – о плане Маршалла по восстановлению Европы. Те, кто не на шутку увлекся этой и дальнейшими историями, воспользовались термином, уже существовавшим и использовавшимся при сборе подобных свидетельств годом раньше в Финляндии и Швеции: летающие сигары, огненные шары и снопы фантомных искр отныне во всем мире будут обозначать тремя латинскими буквами UFO (Unidentified Flying Objects), а по-русски – НЛО, неопознанный летающий объект. Следователи из ВВС США, стремящиеся рационализировать слишком на их вкус фольклорный характер сообщений, нашли в удачной аббревиатуре способ придать объективности своим донесениям. Таким образом, отмечает Кит Томпсон в своей книге «Ангелы и пришельцы» (Angels and Aliens), они определили НЛО как объекты – что как раз и подлежало установлению, и к тому же неопознанные – что предполагало их потенциальную опознаваемость.
Пятьдесят лет спустя традиционный вопрос – существуют ли НЛО в реальности или лишь символически (иначе говоря, не являются ли они продуктом коллективного бессознательного)? – так и не получил убедительного ответа. Все дебаты заканчиваются удобной констатацией, что рассказы про НЛО утратили свой интерес, как только превратились в описание «контактов». Насколько богата подготовка, настолько бледна сама встреча. На смену добротным ужастикам пришла какая-то невыразительная голубая мазня, в итоге которой похищенного инопланетянами заставляют забыть все детали контакта. Весь многовековой фольклор (светящиеся привидения, явления духов по ночам и т. д.) задействован в первой части таких историй, мгновенно увядающих, едва речь заходит о серых или зеленых человечках и прочих пилотах межзвездных аппаратов. Но давайте отвлечемся, чтобы задаться другим вопросом, не менее интересным: почему НЛО появились именно в этот момент нашей истории?
Прежде всего заметим: они отнюдь не впервые замаячили в небе у нас над головой. В той или иной форме на протяжении многих веков НЛО пересекают наши небеса, как «катящиеся головы» из гвинейских и индейских мифов, с которыми, по мнению Леви-Строса, соотносятся современные рассказы. Но каково бы ни было происхождение НЛО, в их новом свидетельстве о рождении стоит точная дата: первые послевоенные годы.
За два года до наблюдений Арнолда занятное блюдечко осветило район Хорнада дель Муэрто в Аламогордо, штат Нью-Мексико. Первая атомная бомба взорвалась в понедельник 16 июля 1945 года в 5:29 утра. Кеннет Бейнбридж, ответственный за испытание «Тринити», повернулся к Оппенгеймеру и сказал ему: «Теперь мы все сукины дети». Спустя несколько недель две бомбы разорвутся над Хиросимой и Нагасаки. Впервые за свою историю человек получил оружие, пригодное для уничтожения планеты. По крайней мере, таково было впечатление жителей западного мира, когда они увидели фотографии того, что осталось от японских городов. В глазах мирового общственного мнения наука отныне не могла претендовать на девственность. Взрыв «Тринити» символизировал существенный этап эволюции, прошедшей со времен Первой мировой войны. Ученые перестали быть бесстрастными и объективными исследователями непознанного, приносящими человечеству всевозможные блага. Наука мертва, да здравствует технология.
Нет ли здесь чего-нибудь, из чего творились НЛО? На что, по крайней мере, можно было бы уповать как на спасение от незримого, непредсказуемого ужаса? Что позволило бы мечтать о добродетельной и суверенной силе, способной обуздать мощь нашей науки? Ведь именно эта надежда выражена в фильме Роберта Уайза 1951 года «День, когда остановилась Земля», где существо, прилетевшее со звезд, требует у землян прекратить ядерные испытания. С тем же посланием появляются через сорок лет инопланетяне в фильме «Бездна» – они прячутся в океанской впадине, чтобы предотвратить взрыв водородной бомбы. Магия белая, магия черная – не в разрешении ли противоречия между пенициллином и Хиросимой заключается функция НЛО?
Мишле, анализируя значение ведьмы в Средние века, предположил, что ее бунт вызван всепоглощающим отчаянием женщин в наиболее тяжелый для них период истории. Ведьма давала простому народу единственную возможнность получить какую-то медицинскую помощь и способствовала – или даже указывала путь – созданию совеременной науки: «Сивилла предсказывала судьбу, ведьма – поступок». Первая видит будущее как уже предрешенное, засывшее и записанное, вторая – заклинает и действует. НЛО находится примерно в таком же отношении к астрологии. При помощи «науки о предписании звезд» астрологи читают предначертанное положеним созвездий; прилетевшие со звезд НЛО должны быть способны предначертанное изменить. Выходит, их задача предопределяется чувством бессилия перед лицом всемогущей науки, предлагающей себя как единственное возможное спасение, несмотря на то что у нее, совершенно очевидно, нет никаких для этого средств. Отсюда одна – возможно, даже главная – характеристика НЛО: хотя летающие тарелки предстают чудом техники, они недоступны для нашей науки, поскольку нарушают все осмысленные нами законы природы. Они передвигаются беззвучно, с немыслимой скоростью, и ни одному радару не под силу их засечь.
Они представляют собой часть нашего будущего, они – то будущее, о котором говорит реклама, подталкивая нас поскорее в него войти. Ведь теперь для понимания настоящего одним знанием о прошлом не обойтись – необходимо принимать в расчет будущее, которое предстоит открыть и построить. В эпоху безудержной гонки рукотворных объектов – тут компьютер, устаревший через полгода после появления в магазине, там технология, обреченная уже в момент своего внедрения, – и прежде всего в эпоху, когда подлинное богатство – это оцифрованная информация, НЛО служат утешением именно потому, что они настолько впереди, настолько далеко в будущем, что им уже не нужно эволюционировать. Они могут оставаться такими, как есть, а мы не можем. Они чисты, а мы – нет. Вот почему Лакомб, ученый, гуманист, рационалист, но (следовательно) все же далекий от совершенства герой фильма «Близкие контакты третьего типа», не может проникнуть в межпланетный корабль Спилберга. В отличие от детей и тех немногих взрослых, что сумели остаться чистыми, он несет на себе первородный грех науки, символизируемый Хиросимой. Предполагая существование некоей точки во времени – пусть далекой, но статичной, – когда Вселенная будет полностью познана, НЛО воплощают надежду на возвращение девственности науке.
