Текст книги "Пасторский сюртук"

Автор книги: Свен Дельбланк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

V. В окаменевшем лесу

– Господи Иисусе!

Садовник уронил ножницы и испуганно всплеснул руками. Средь пышных древесных крон в аллее ему привиделась жуткая картина. Над зеленью, неторопливо и размеренно покачиваясь, двигалась огромная голова. Чары? Да нет. Садовник пристыженно хихикнул и нагнулся за ножницами.

– Всего-навсего Длинный Ганс… Никак невозможно привыкнуть. Коли не ждешь. Этакое зрелище.

В шестидесятые годы Притвиц съехал из серокаменного средневекового замка и поселился в очаровательном маленьком дворце нового стиля, белом и пухлом, как бисквитный торт. Но парк генерал трогать не велел. Он так и не свыкся с пышным хаосом английских парков, с печально замшелыми руинами и тонущими в зарослях гротами, где обитали поддельные отшельники, которые для развлечения гостей играли на арфе и выкрикивали бессвязные заклинания да пророчества. Генеральский парк рассекали математически прямолинейные гравийные дорожки, деревья, вытянувшись в струнку, не дыша, шеренгами стояли вдоль прямых как стрела аллей, а трава на лужайках сверкала чистотой, ровная, точно шкура породистой кобылы. Кусты подстрижены в форме геометрических фигур – цилиндров, шаров, кубов и пирамид. Одинокий дуб, погибший от такого обращения, сухо шелестел мертвой грязно-бурой листвой, броский, прямо-таки непристойный среди аккуратной зелени. Цветочные клумбы разбиты в виде геральдических фигур и эмблем – здесь и притвицевская шахматная доска, и гогенцоллернский орел, и грифы, и львы, и борзые псы, и дикари в набедренных повязках, с дубиной на плече. Садовник как раз подстригал и подравнивал терновый «обелиск». Вообще-то он трудился зря. Генерал теперь редко бывал в парке. Но прежде он тотчас впадал в неистовую ярость, заметив малейшее нарушение четкого узора, жирную зелень лебеды на клумбе, след грубого башмака на расчищенном гравии дорожки, дерзкую маргаритку на идеальном зеленом газоне, небрежный контур куста, бесстыдно уступившего естественной мощи природы. Ярость! И генеральские кулаки охаживали смиренно поникшую голову садовника. Ведь и во всем, что касается парка, генерал тоже был идеалистом. Впрочем, он и теперь иногда велел придвинуть кресло к окну, что над входной дверью, и устраивал смотр своим зеленым армиям. Садовник прекрасно об этом знал. Потому и сновал в парке, выискивая в зеленых войсках малейшие признаки бунта, чтобы сей же час беспощадно их истребить – ножницами, лопатой и отвесом.

Как белые шахматные фигуры на зеленых клетках высились в парке изваяния давних доблестных носителей имени Притвиц. Большей частью скульптуры увековечивали военные подвиги, и ваятелям было весьма непросто разнообразить эти мотивы. Ратные кони живописно вставали на дыбы, попирая копытами змей и скорпионов, маршальские жезлы простирались вперед в указующем жесте, чело полководцев величественно хмурилось в стратегических раздумьях; на цоколях же в гармоническом изобилии были изображены трофеи, пленные рабы корчились в могучем безумии, История заносила в свои анналы имя Притвиц, Слава наделяла лавровыми венками, а Молва трубила в трубу так, что едва не лопались щеки. Статуи отражали растущую власть и богатство генерала, ибо самые старые были из гипса, а те, что поновее, – из мрамора и бронзы. Вихревой танец белых и желто-бронзовых конечностей замер как по мановению палочки незримого дирижера.

– Вообще-то можно сказать, что это обман. – Герман в задумчивости стоял подле одной из конных статуй. В белых очертаниях всадника угадывался прообраз, человек явно весьма корпулентный, с лицом рассеянного сибарита. Переднюю сторону цоколя украшал греческий герой, повергающий эриманфского вепря, а боковые – северные варвары-пленники в позах бессильной ярости. Длинный Ганс, сцепив руки за спиной и склонив голову набок, благоговейно стал обок друга. По опыту он знал, что Герману необходима публика. Сам он не мог обнаружить ничего особенного ни в гипсовом всаднике, ни в его лошади, но Герман, как всякий искушенный проповедник, умел свить кокон путаной меланхолической философии и вокруг куда более тривиальных вещей, чем конная статуя.

– Как вы сказали? Что за обман? – послушно переспросил Ганс.

Воинственный всадник неподвижно, разиня рот таращил пустые глаза. Казалось, он изо всех сил тщится навострить слух, чтобы разобрать, о чем говорят внизу двое приятелей.

– Нет, надо же, каков обман! Ты разве не видишь, кто это?

– Да вроде как помесь першерона с восточнопрусской породой. В холке низкая. Бабки припухшие. Чудно маленько на вид.

– Я имею в виду всадника, дуралей!

– A-а. Поди, генералов родич?

– Брат его деда, Ахат фон Притвиц, который командовал прорывом при Фербеллине^{24}. Крупная фигура в нашей истории, храбрый военачальник, окропивший свой меч кровью готов и вандалов, наш Эпаминонд при Левктрах^{25}, правая рука Великого курфюрста.

– Выходит, настоящий герой? – Длинный Ганс всматривался во всадника с тем непременным интересом, с каким путешественники разглядывают совершенно заурядный травянистый холм, который якобы скрывает развалины древней Трои.

– Да нет же! Вот именно что не герой! – торжествующе вскричал Герман. – Этакий обман! Фербеллин – никакая не победа, а всего-навсего маленькая сумбурная стычка. Шведы не отступили, они просто заблудились спьяну, а Врангель^{26}, когда протрезвел, счел за благо объяснить свою ошибку оборонительной тактикой. И странное дело: понимаешь, я точно знаю, что было именно так, а все равно, как последний дурак, с бьющимся сердцем читаю высокопарные военные реляции… И этот, на коне, по правде никакой не полководец. Он наверняка был наихудшим из генералов, что когда-либо посылали солдат на смерть. А этим сказано немало.

Длинный Ганс взъерошил свои космы.

– Чудно.

– Что ж тут чудного?

– Чтоб христианина этак звали. Эпами… Эпамо… Вроде так?

– Дуралей!

– Да, пастор.

– Плевать, как его зовут. Никакой он был не генерал, пойми ты.

– Ясно. А одежа у него все ж таки генеральская.

– В том-то и обман! Ахат фон Притвиц по-настоящему вовсе не был военным. Это родня заставила его набрать полк.

– Ахат? А мне послышалось, будто вы, пастор, сказали…

– Замечательный был человек! А ты что, не можешь помолчать, когда я говорю?

– Могу, конечно.

– На самом деле Ахат фон Притвиц был анатом, понимаешь? Он написал трактат о лигатурах, который медики ценят очень высоко. Переписывался с великим Гарвеем^{27}. Покупал трупы нищих стариков и кромсал их вдоль и поперек…

– Тьфу! Гадость какая!

– Тебе не понять. Это наука, называется анатомия.

Длинный Ганс задумчиво ощупывал задние копыта коня.

– Еще не легче! Не дай Бог, и генерал возьмется за анатомию. Чего только господа не придумают! А кобыла все ж таки чудно выглядит. Притвицы-то вроде хороших лошадей держат, а?

– Ганс!

– Молчу как рыба!

– У Ахата фон Притвица был драгунский полк под началом подполковника. Расход бессмысленный, но неизбежный, необходимый для поддержания фамильной репутации. Сам Ахат поворотился к Марсу спиной и чтил Эскулапа. Но курфюрст затеял воевать со шведами, и Ахат хочешь не хочешь отправился на войну.

– А освобождение он не мог получить?

– Дело еще кое-как шло, пока не было форменных баталий. Подполковник муштровал полк, Ахат же следовал за армией в большой дорожной карете, которую набил книгами, инструментами и солдатскими трупами. На крыше кареты под брезентом лежал большой тюк, и в летнюю жару пахло от него весьма скверно. А однажды случилось нечто ужасное. Веревка на крыше лопнула, как раз когда мимо скакал курфюрст, – и на дорогу вывалились сто двадцать четыре правые руки.

– Господи помилуй! А левые куда девались?

– Не знаю.

– Зачем же рассказывать, коли не знаешь, что случилось?

– Нет, ты невозможный человек. Я рассказываю не для тебя, а для себя самого, чтобы уразуметь. Не могу просто думать, в сон кидает. Я думаю языком, ясно?

– A-а, ну да, ну да.

– Дуралей! Меня интересует Ахат, пойми ты наконец. И рассказывать про Ахата фон Притвица поучительно для меня самого.

– Значит, вы бы и стенке могли рассказывать?

– Правильно. Но ведь и тебе, наверно, не совсем уж неинтересно послушать мой рассказ?

– А то! Поневоле буду теперь целыми днями ломать себе голову, куда подевались эти руки. Вы, пастор, рассказываете, вроде как Эгон чинит башенные часы – остаются лишние винтики.

– Будешь ты слушать или нет?

– Да я с удовольствием, только разве у нас есть время сидеть тут и разглагольствовать? Генерал ждет.

– Плевать на генерала. На чем я остановился?

– На правых руках.

– Ну да. Так вот, курфюрст сильно осерчал на это происшествие. Призвал Ахата к себе, и тот приковылял в штабную палатку как был, в окровавленном фартуке и в очках на кончике носа. Притвиц! Вы офицер или фельдшер?! Ахат смекнул, что вопрос риторический, и потому благоразумно смолчал. Отныне вы сами примете командование своим полком! Вспомните наконец об имени, недостойным носителем коего вы являетесь! Слушаюсь, Ваше высочество. В тот же вечер армия подошла к Фербеллину. Намечалась баталия. Ахат был совершенно не в себе.

– Бедняга! А рук этих он, поди, больше не видал?

– Ночь перед сражением он провел без сна. Вообще-то он больше всего боялся сесть на коня. Но сбежать было никак невозможно. Когда войска построились в боевые порядки, он с помощью четверых драгунов взгромоздился на лошадь.

– Вот так так! А статуй сидит верхом как заправский гусар.

– То-то и оно! Я об этом и толкую!

– И как же с ним было?

– Шведские батареи открыли огонь. Ахат вздрогнул и уронил очки. Да и сам от испуга едва с лошади не свалился. А думал он только о том, как бы спастись из этой жути.

– Да уж, черт возьми! Могу себе представить! Не такой уж он и дурак, этот Эпаминонд.

– Ахат изо всех сил пришпорил лошадь и помчался прочь с поля битвы. Так он думал. На самом же деле лошадь поскакала прямиком к шведским позициям. А следом и весь полк.

– Господи Иисусе! И чем все кончилось?

– Лошадь сбросила его на палисад, где он и просидел до следующего дня. Нашел его денщик, когда ходил мародерствовать. Курфюрст был чрезвычайно доволен. И прямо на поле брани произвел Ахата в генералы. Его высочество без устали превозносил храбрость Притвица и боевой дух. Ахат пытался протестовать, но тщетно. Курфюрст лишь благосклонно улыбался по поводу этакой рыцарской скромности – дескать, как это типично для великого человека. Ахату отвели роль, волей-неволей он был теперь «Герой Фербеллина». Его подняли сразу на две ступеньки по служебной лестнице, и через три года он был верховным главнокомандующим прусскими войсками. Он загубил больше армий, чем в свое время фельдмаршал Галлас^{28}. Отступал и терпел поражение, осаждал и терпел поражение, наступал и терпел поражение, а когда праздно стоял на зимних квартирах, армия вымирала от тифа. Однако ж слава его от этого не меркла. Герой Фербеллина всегда действовал правильно. Все глупости, какие он совершал, истолковывались как гениальные тактические ходы. Нелепые ретирады вошли в моду, и военное искусство в Европе мало-помалу чахло, ибо все генералы, едва очутившись на поле боя, мигом давали тыл и отступали – по необходимости или без оной. Да, Ахат фон Притвиц был великий человек. Умер он в возрасте семидесяти лет от заражения крови, оплакиваемый всею нацией. Его саркофаг установлен на самом почетном месте в потсдамской Гарнизонной церкви.

– Вот видите. Выходит, я правильно сказал. Он был настоящий герой.

– Дуралей, ты так ничего и не уразумел. Обман это, фарс, маскарад, пойми! Анатом, ряженный генералом. А самое нелепое – со временем Ахат тоже твердо уверовал, что он великий полководец.

– Почему бы и нет? Раз все считали его гением? Однако нельзя же нам торчать тут до бесконечности. Генерал с ума сходит от злости, когда ему приходится ждать.

– Ты не слышишь, что я говорю? Ахат не был великим героем!

– Да ну, всякий знает, этакие памятники ставят только великим людям. Гляньте, ну чисто орел! Вон какой свирепый на вид!

– Это совсем другой человек!

– Так вы, пастор, вроде об этом мужике рассказывали?

– Нет, в известном смысле о другом.

– Где же тогда этот другой? – Длинный Ганс приставил руку козырьком к глазам и оглядел парк.

– Тут его нет.

– Нет? А где он? И кто похоронен в Потсдаме?

– Идиот! Неохота мне больше с тобой спорить.

Длинный Ганс задумчиво отломал от статуи мраморную шпору и почесал ею свои космы.

– Вы, пастор, сами виноваты. Больно чудно рассказываете. Лишние винтики остаются.

– Н-да, возможно. Идем, пока генерал не послал за нами лакеев. Господи! Поздно-то как!

VI. Змееборец

Дворец распахнул двери и втянул подневольных гостей в свое нутро, как заглатывает жертвы голодное чудовище. И двух людей, что вошли туда, охватило жуткое ощущение нереальности, сходное с огромным, цепенящим омерзением, и это чувство усиливалось с каждым шагом, который уводил их все глубже в дворцовые залы, лестничные клетки, коридоры.

Мы стоим на месте, а дворец движется, извивается, поднимается, опадает, мелкими рывками смыкается вокруг нас, как змея, глотающая добычу. Лестницы катятся нам под ноги, коридоры скользят мимо, лакеи с оттопыренными локтями, расставленные как истуканы вдоль стен, неподвижные, пучеглазые, похожие на борзых собак, приближаются, скользят мимо, появляются вновь… Букет цветов в большой вазе чуть касается нас своим ароматом. Зеркало спешит мимо, бросая через плечо наши отражения – робкий взгляд убегающей дичи. Косые солнечные полосы окон колесными спицами мелькают мимо колен. Спины ковров струятся под ноги пестрым потоком. Двери отворяются бесшумно, как бы сами собой. Лепнина на потолке плывет у нас над головой, словно облака, а непрерывный ряд фамильных портретов шествует мимо бесконечной торжественной вереницей спесивых танцоров, которые в разгар забавы вдруг заметили нескольких наглых чужаков. Дворец тихонько смыкается вокруг нас, и мы ничего не можем поделать.

Движение разом прекратилось. Длинный Ганс и Герман тревожно переглянулись. Дверь в столовую. Ай-ай-ай, мы безбожно опоздали… Генерал наверняка вне себя от ярости. Длинный Ганс рукавом отер потный лоб, и подвески хрустальной люстры закачались, мелодично позванивай. Радужные блики света экзотическими стрекозами плясали на красном ковре под ногами, плясали, переливались, трепетали, все медленнее, медленнее, пока наконец не замерли на ветвистом узоре ковра, слегка шевеля мерцающими крылышками. Четырехугольное солнечное пятно оконного проема пылало на красных дверных панелях. Потом оно разом уменьшилось, скользнуло внутрь и вниз. Створки медленно распахнулись настежь.

– Ба-а! Не угодно ли войти, господа?

Обеденный стол – как заснеженный остров в море сверкающего паркета. По стенам, меж зеркал и оконных проемов, застыли навытяжку лакеи в притвицевских черно-золотых ливреях с ясными латунными пуговицами и в начищенных мелом гамашах. Высокие китайские вазы полны ослепительно белых цветов.

Гости обернулись к ним. Бенекендорф нервно поигрывал ложкой. Дюбуа, лениво потягивая вино, бросил на них быстрый равнодушный взгляд. Только Эрмелинда сидела неподвижно, белоснежной спиной к новым гостям.

– Входите же! Будьте любезны! И простите нашу неучтивость! Паштеты уже убраны. И суп почти съеден. Так как? Надеюсь, вы не в обиде, а?

Зловещая тишина. Генерал все глубже уходил в кучу турецких подушек, подложенных под спину. По контрасту с белым как мел париком лицо выглядело багрово-красным. Правый глаз был ясен, кругл и стеклянно невыразителен, левый же, весь в красных прожилках, измученно глядел из путаницы шрамов и морщин. Щеки исполосованы сабельными рубцами, которые, бывало, синели от злости и белели от испуга. В одном уголке рта острый польский палаш выкроил складку вечного смеха. Но безгубый, пыльно-белый генералов рот не улыбался. Подбородок дрожал от ярости, как дрожит при землетрясении широкий выветренный скальный карниз.

– Остолопы!

Генерал запустил ложкой в забывчивых гостей и тотчас же с болезненным стоном упал в подушки. От натуги и ярости проснулась подагра, вгрызлась в больную ногу, устроенную на бархатной скамеечке подле стола. Красная вышитая туфля едва держалась на самом конце толстой, как тыква, повязки.

– Ох, проклятие!.. Sapperment… Черт…

– Успокойтесь, ваше превосходительство, заклинаю вас, наберитесь терпения… Какой смысл гневаться из-за таких пустяков… Mais, calmez-vous, je vous en prie…[16]16
  Успокойтесь же, прошу вас… (франц.).


[Закрыть]

Шевалье вскочил и засуетился вокруг стонущего полководца. Генерал чудовищно опух от болезни, неподвижного сидения и мизантропической злобы. Черные птичьи когти шевалье проворно сновали по мундиру старика, похлопывали, успокаивали. Больной, слезящийся глаз генерала беспомощно моргал. Шевалье уже не был фаворитом генерала, но старик принял его помощь с мрачной благодарностью, как в тяжкий час принимают заботу верной жены.

– Успокоиться, да… вам легко говорить, шевалье, вы человек здоровый, ловкий, шустрый на ноги, точно куница. А я только сижу да коплю желчь. Вдобавок эти треклятые остолопы не могут явиться вовремя, хоть я велел особо об этом предупредить…

– Терпение, ваше превосходительство… Подумайте о том, сколь важные вопросы нам предстоит решить… Розыски нельзя более откладывать… Спокойствие, прошу вас. Подумайте о подагре…

– Подагра. К черту подагру. Что до остального, сначала можно по крайней мере доужинать. Ну, что стали разиня рот? Сядьте. Садитесь, пастор. К вашему делу мы вернемся после ужина. А ты, мой мальчик, поди сюда.

Длинный Ганс побрел к генералу, нервно оскальзываясь на зеркально гладком паркете. Лакеи холодно ухмылялись. Молодой Бенекендорф наморщил благородный белый лоб и нетерпеливо вскинул голову. Эрмелинда смотрела в тарелку, на голубой китайский орнамент. Длинный Ганс сделал большой крюк, на почтительном расстоянии минуя Дюбуа, но толстяк гугенот как бы его и не замечал. Он сонно кивал искусным армянским тюрбаном из желтой чесучи и, разыскивая табакерку, шарил белыми мягкими руками под лиловым, расшитым павлинами, шлафроком. Шевалье следил за происходящим, пронзительные мигающие глаза под черными сросшимися бровями видели все. Он успокоил Бенекендорфа – жестом, быстрой улыбкой, одновременно почтительной, умоляющей и сочувственной; успокаивая, погладил черной лапой генерала; сделал Длинному Гансу знак поспешить и выразительно посмотрел на Эрмелинду: дескать, я вполне разделяю ваши чувства, мадам, это мерзко, но что, по-вашему, можно сделать? За то короткое время, пока Длинный Ганс ковылял по паркету, как смертельно раненный лось по замерзшему озеру, шевалье де Ламот, деликатный и самоотверженный друг-слуга, успел воспользоваться своим влиянием – нажал, пригрозил, польстил, уговорил, и все это с помощью нескольких взглядов и двух-трех мотыльково-быстрых жестов. Незаменимый шевалье. Один только Дюбуа ушел от его влияния, Дюбуа, грузный от вина, полусонный, философ, для которого все явления жизни, кроме чревоугодия и послеобеденного отдыха, давным-давно стали бесплотными маловажными призраками.

Длинный Ганс остановился перед хозяином. Больной глаз генерала смотрел теперь мягко и просительно. Известково-белая полоса на багровом, исполосованном шрамами лице скривилась в опасливую улыбку. Он с усилием, ощупью дотянулся до Длинного Ганса и начал тихонько поглаживать его под коленками.

– Tiens, mon petit[17]17
  Ну, малыш (франц.).


[Закрыть]. Припозднился ты нынче. Не жаль тебе папочку? Скажи? Ведь ты не сердишься на папочку нынче вечером?

Длинный Ганс пошатнулся как от внезапного порыва ветра, раздираемый между необходимостью безропотно принимать ласки старика и желанием сломя голову бежать отсюда. Огромный его кадык с натугой дергался. Герой Мольвица^{29} и Лейтена опасливо поднял глаза, ища в лице фаворита хоть какого-нибудь знака любви и преданности. Под холерической маской полководца, под сабельными рубцами, багровыми от токайского и сквозняков зимних квартир, угадывалось совсем иное существо – маленький ребенок, который с тревогой пытается разузнать, хорошее ли у папеньки настроение, влюбленная женщина, которая тщится отыскать доказательство ответной любви в виноватых, бегающих глазах мужчины.

– Tu n’es pas fâché, hein? Гансик, ты не сердишься на папу?.. Говори же!

– Не-a. Мы просто задержались в парке. Пастор показывал мне статуи. Вы уж простите нас, ваше превосходительство, сделайте милость…

– В парке? Статуи? Ну, лишь бы ты не… Да. Это пустяки, лишь бы ты… Ладно. Стань теперь здесь. А вы, пастор, сядьте где всегда. О вас мы поговорим позднее.

Герман опустился на свободный стул между Дюбуа и Бенекендорфом. Длинный Ганс по обыкновению стал за генеральским креслом, причем так, чтобы старик в любую минуту мог погладить его мускулистые икры. Он был здесь скорее для украшения, чем для пользы, ибо прислуживать за столом ему строго-настрого воспрещалось. Генералу изрядно надоели опрокинутые на голову супницы и вываленные на колени суфле.

С трудом генерал повернулся к своему соседу справа.

– Eh bien[18]18
  Ну что ж (франц.).


[Закрыть], шевалье. Опоздавшие гости прервали ваш рассказ.

Шевалье де Ламот изящно подытожил сказанное прежде и продолжил анекдот о любовном торге саксонского маршала, отпрыска королевской фамилии, с женой городского советника. Герман смотрел в бокал с вином, и мало-помалу сухой, трескучий голос шевалье отступил в дальнюю даль. Дюбуа, Бенекендорф, генерал, шевалье… Нынче они так много значат для меня, а завтра, глядишь, исчезнут, отпадут, как второстепенные персонажи плохонького романа. Где теперь портной Тобиас Андерц? Не знаю. Кто я такой, чтобы следить за отцом? Небось по-прежнему бьет ребятишек аршином? И все ж таки он твой отец. И все ж таки портной. Нелепость.

Шевалье – хороший рассказчик. Жесты у него скупые, точные, и он всегда старается спрятать руки в кружевных манжетах, ведь на эти руки и впрямь страшно смотреть – черные, костлявые, скрюченные, как птичьи когти. Говорят, их искалечило взрывом гранаты при какой-то осаде. В остальном же долгие годы воинской службы под началом Притвица не оставили на нем заметного следа, если не считать легкой хромоты, от мушкетного ранения при Мольвице. А вообще о шевалье шла молва, будто пули его не трогают. Огненный шквал Лейтена не нанес ему ни единой царапины, и суеверные гренадеры якобы видели, как пули и осколки на лету огибали его, хотя беспощадный огонь австрийцев как траву косил целые батальоны. Лоб у шевалье был до того низкий, что парик едва не упирался в сросшиеся, угловатые брови. Остроскулое лицо с крючковатым носом и иронической усмешкой придавало ему сходство с лисом, который жмурится на солнце. Он называл себя неимущим младшим отпрыском гордого семейства де Ламот и частенько поминал о своем дальнем родстве с герцогом де Вилларом. Но, кроме генерала, который, надо сказать, относился к шевалье с мрачным уважением, никто не знал о его происхождении ничего определенного. И никто бы не поверил, что он почти ровесник своему господину.

– Ventre-saint-gris![19]19
  Черт побери! (франц.)


[Закрыть] Неужели я, разгромивший отборную английскую пехоту, отступлю перед добродетелью какой-то мещаночки? Это же позор для имени и репутации короля, моего отца…

Бенекендорф, нетерпеливо слушая шевалье, презрительно пожимал плечами. Молодой граф не носил парика, его собственные каштановые локоны, слегка припудренные, были по последней моде перехвачены на затылке черной шелковой лентой. Он был красив, но эта красота внушала женщинам скорее беспокойство, нежели радостную надежду. От него веяло хрупкостью и болезнью – чуть слишком бледен, влажный рот слишком ярко алел, а глаза блестели так, словно его постоянно мучили бессонница и легкая лихорадка. Впадины на висках полнились глубокой синей тенью. Двигался он размеренно и грациозно, однако временами, не в силах совладать с собою, резко вздрагивал, а не то выпрямлялся на стуле и вскидывал голову, как бы намереваясь бросить вызывающую, презрительную реплику. Но ничего не говорил. Движение было непроизвольное, чуть тревожное, как весь его облик. Иногда он сидел, задумчиво наблюдая за Эрмелиндой, меж тем как рука праздно лежала на скатерти, беспомощная, ладонью вверх, как неглубокая скорлупка из какой-то странной белой субстанции.

– А вечером маршал объявил своему штабу: Господа! Моя цель достигнута. Крепость пала. Но я никак не предполагал, что мне предстоит эскалада^{30} по черной лестнице бюргерского дома…

Генерал откинулся назад, изрыгая в приступе хохота тушеные раковые шейки. Звезда ордена Черного Орла^{31} подскакивала на его красном бархатном кафтане, лицо посинело, он икал и отчаянно молотил себя под ложечку. Длинный Ганс поддерживал своего апоплексического хозяина. Наконец с пронзительным визгом, словно служанка от щекотки, старик глотнул воздуха.

Вина, вина, еще вина… Черт, куда запропастился лакей? Еще вина. Не знаешь меры ни в чем – ни в пьянстве, ни в обжорстве, ни меж узловатых Урсулиных колен. И все лишь затем, чтобы выколотить толику жизни из этой не то мертвой, не то сонной плоти. А плоть предает тебя, как хитрый зверь, обмякает, погружается в спячку, покорствует болезням, становится вялой, как хворый слизень, чувствует отвращение, чувствует усталость, цепенеет во все более глубоком сне, который уже не изгнать никакими ядовитыми снадобьями. Моя плоть гореть не желает, она только гниет. Ну и что? Вина, еще вина.

Генерал тяжело пыхтел, утирая больной глаз. Дюбуа блекло усмехнулся, облизал испачканные подливой пальцы и вытер их о шлафрок. Эрмелинда сидела белая, неподвижная. Похожие на тени лакеи в черно-золотых ливреях беззвучно танцевали на заднем плане, встречались и расходились, передавали и принимали круглые фарфоровые предметы, расплывались как тени, уплотнялись и замирали вдоль стен, деревянно отставив локти, чтобы вновь пробудиться к жизни по знаку генерала или шевалье, все время начеку, торжественно-величавые, как участники коронации.

Бенекендорф достал из манжеты кружевной платок и слегка промакнул лоб, который, несмотря на белизну, всегда был горяч и влажен..

– Мне этот рассказ отвратителен. Надеюсь, это выдумка.

– Ась? – воскликнул генерал. – Выдумка? В молодости я встречал маршала, и черт меня побери, если он не был самым отъявленным бабником, какого знала история! Ну так как?

Шевалье с улыбкой кивнул.

– Мне больно это слышать, – продолжал Бенекендорф. – Маршалу не стоило пятнать свой щит этакими гнусностями.

Шевалье иронически осклабился, поглаживая скатерть черной лапой.

– Гнусностями? Черт, это сильно сказано, граф.

– И вполне справедливо. Принудить жалкую мещаночку, против ее воли… Фу! Не к лицу такое дворянину.

– Рассуждайте здраво, граф. Ventre-saint-gris! Испокон веку все воины обожали плотские наслаждения. В том числе и полководцы – вспомните, к примеру, Цезаря. А все женщины испокон веку обороняли свою добродетель – по склонности ли, по привычке ли, мы обсуждать не будем. Так и должно быть. Церемония, ритуал, если угодно. Мужчина нападает, и женщина в конце концов сдается. Воин, иной раз и великий полководец, берет строптивую гордячку в осаду. Так и должно быть. Они воюют за ее добродетель, и она капитулирует. Но даже когда беленькая рыбка трепещет на остроге, мужчина не уверен – от боли или от наслаждения. Прелестный спектакль. Как и должно быть.

– Я все же полагаю, что маршалу не следовало пользоваться привилегиями своего положения.

– О нет. Напротив, он просто обязан был воспользоваться привилегиями, даже если ничего заманчивого в этом не было. В противном случае возникла бы угроза анархии. Вы еще молоды, граф, и, с позволения сказать, несколько наивны.

Бенекендорф дернулся, слишком резко и непроизвольно, чтобы счесть это движение обыкновенным пожатием плеч. Он скомкал платок, прижал его к губам. Эрмелинда не ответила на его взгляд. Она смотрела прямо вперед, словно доискивалась, зачем перед нею регулярно ставят новые блюда, а потом опять уносят, остывшие и нетронутые. Дюбуа опрокинул бокал с красным вином. Рассеянно обмакнул палец в красную жидкость и начертил на скатерти звезду. Больной глаз генерала беспокойно метался от шевалье к Бенекендорфу. Он прижал кулак к печени и еще глубже зарылся в подушки.

– Цезарь?

Все с удивлением воззрились на пробстова помощника Германа Андерца, о котором напрочь забыли. Вино придало ему храбрости, развязало язык. Он озабоченно наморщил лоб и без всякого почтения указал пальцем на шевалье.

– Вы упомянули о Цезаре. Назвали древнего римлянина по имени. Не так ли, шевалье?

– Возможно. А что? Что вы хотите сказать, друг мой?

Герман протестующе помахал пальцем. Хитро усмехнулся и подмигнул с лукавым самодовольством пьяного. Длинный Ганс, тревожно глядя на друга, ковырял гвоздочки на генеральском кресле.

– Ай-яй-яй, – заплетающимся языком пробормотал Герман. – Даже и не пытайтесь. Не пытайтесь меня обмануть. Он был великий человек. Поди, читывали Плутарха-то? Великий человек.

– Цезарь?

– Цезарь.

– Но ведь я этого не отрицал!

Шевалье с многозначительной усмешкой подмигнул собравшимся. Ха-ха! Опять он за свое. Ну, вы же знаете. Не стоит обращать внимание. Ничего серьезного. Давайте просто немножко позабавимся, он в самом деле ужасно смешной, смешной и, пожалуй, чуточку трогательный, но придавать этому значение не стоит… Граф… Ваше превосходительство… Пустяки, не обращайте внимания… Однако на нервную улыбку шевалье никто не ответил. Лакеи мгновенно замерли. Гости молчали, словно под бременем смутной угрозы. Герман осушил свой бокал и протянул его за плечо – пусть нальют! Одна из черно-золотых теней, с серебряным кувшином в руке, поспешно отделилась от стены. А отражение в трюмо метнулось в противоположную сторону, в глубь опрокинутого зеркального мира. Два бокала были наполнены. Два Германа Андерца выпили и с преувеличенной осторожностью поставили бокалы на стол. Две руки в грязных манжетах взметнулись вверх, властным поучающим жестом.

– Я расскажу вам о Геркулесе.

Сухой, нервный смешок шевалье. Крохотные капельки пота выступили на низком лбу между париком и черными углами бровей.

– Геркулес, Цезарь… Придется вам сделать выбор, пастор. Вы что-то совсем заплутали в античности.

– Пусть говорит, – буркнул Бенекендорф. И опять прикрыл рот платком. Горячечный, больной взгляд прилип к Герману. Дюбуа уронил голову на грудь. Казалось, он уснул, но нет. В глубинах его существа еще тлела искра жизни. Генерал утонул в подушках и закрыл глаза, как ящерица, которая, притворяясь мертвой, спасается от опасности. Длинный Ганс смотрел на хозяина с пренебрежением.

– О Геркулесе, – повторил Герман. – И о Цезаре. Ибо они одной породы. Не спрашивайте меня ни о чем. Я не знаю. Я говорю, чтобы самому разобраться. Ни о подвигах героев не спрашивайте, ни о покоренных странах, ни об убитых чудовищах, потому что они значения не имеют. Нам нужно проникнуть героям в самое нутро, чтобы отыскать их великую тайну. Я тоже ее не знаю. Но мне кажется, все они когда-то побывали в стране мрака… И долго жили там, узнали, как обстоит там, внутри. Что ж… и в этом, пожалуй, их отличие… они преодолели заманчивость тьмы и вернулись… – Герман беспомощно оглядел слушателей. – Не знаю, достаточно ли ясно я излагаю…