Текст книги "Пасторский сюртук"

Автор книги: Свен Дельбланк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Свен Дельбланк
Пасторский сюртук
Героическое повествование

Prästkappan

En heroisk berättelse

1963

I. Неузнанный сын богов

Летний день обещал быть жарким и ясным. Младший пастор уже начинал потеть.

Луч солнца пробрался в чердачную каморку, пощекотал пастору нос, заставил чихнуть. Больные глаза открылись от света, как открываются под ножом тугие створки устриц. Он хмуро побрел к окну – грязная ночная рубаха колоколом лупила по ногам, – высунул голову наружу и, ослепленный утренним светом, совершенно растерялся, точно ласточкин птенец, выглянувший из темного гнезда.

Роса еще не просохла, и утренний свет цедился сквозь ее стеклянистую пленку. Над двором колыхалось влажное марево зноя. Чуждая эта стихия обрушилась на пастора, и он почувствовал, как пот мириадами острых игл пронзает кожу, собирается в капли, течет по спине, по груди.

В самой середине двора стоял молодой дуб, кряжистый, уверенный в себе. Ветви упрямо простерты к небу – в стремлении осуществить все возможности, какие заложил в желуде Тот, кто, сам недвижимый, движет миром. Если вдуматься, ничего сложного здесь нет. Это всего лишь вопрос времени.

Пастор судорожно зажмуривается, но, сделав над собой усилие, остается в чуждой стихии. Воспаленные от чтения глаза болят и слезятся – так истекают соком лопнувшие перезрелые сливы. Запоздалый петух сипло горланит где-то за скотным двором, который пока сладко спит, укрытый влажным серым одеялом своей деревянной кровли.

Ты невозмутимо покоишься в нынешнем своем бытии и уверенно, терпеливо ждешь, когда сможешь быть другим, и ведь правда сможешь. Для тебя это всего лишь вопрос времени. А мне ты не помощник. Неприступный и полный презрения в зеленом своем уборе.

Роса высыхает, все вокруг курится паром – ни дать ни взять тарелка с горячей едой. Вот теперь после ночного отдыха один за другим возвращаются запахи. Я их уже не чувствую. Только смутно припоминаю – так больной обжора, вздыхая над овсяной похлебкой, припоминает свои пирушки. Запахи навозной кучи, и вялой лебеды, и мокрой крапивы, и едва уловимый, тонкий дух ромашки и мышиного гороха. Тьфу. Он уныло поскреб грязную подмышку. Эта плоть как свинцовое ядро на ноге. Тридцать лет, а уже расслабленный какой-то, сума со жратвой, ходячий мертвяк. Яркий крылатый дракон мечтаний, прикованный к навозной куче. Тьфу.

Размашистой мужицкой походкой прошла по двору Урсула с пробстовым ночным горшком^{1} в руках. Экая неряха! Груди болтаются под расхристанной полотняной сорочкой. Шея красная, опаленная загаром, седые волосы наскоро собраны в узел, и растрепанные пряди топорщатся как шелуха на сухой чесночной головке. Урсула останавливается и, раскорячившись, выплескивает горшок – желтая дуга вспыхивает на солнце. Минуту-другую служанка медлит, жмурясь от света, почесывается, блаженно месит ногами глину, так что между пальцев вылезают черные пиявки грязи. Она словно хочет зарыться в эту жижу и пустить корни. Наслаждается запахами и теплом. Одна. Никто не зовет, никто не требует. Пробст спит. Герман тоже. Кашу к завтраку можно сварить попозже, без спешки. Она дышит полной грудью, втягивает ядреные запахи утра с таким смаком, точно это и не запахи вовсе, а забористое свежее пиво.

Но Урсула была не одна. Герман с брюзгливой миной наблюдал ее животную утреннюю радость. Воспаленные глаза моргали и слезились.

– Тьфу, черт! Ишь, выставилась. Любит она грязищу, Урсула-то, аккурат как Длинный Ганс. А, пропади пропадом тот день, когда я родился на свет, и та ночь, когда сказано было: ныне зачат младенец мужеска пола! Н-да. Жало в плоть. Сосуд скудельный. – Он откашлялся и, целясь в листву дуба, сплюнул желтую мокроту. Ветер отнес плевок в сторону.

Вид чердачной каморки свидетельствовал о ночных восторгах. Грязные простыни перекручены словно кишки в брюхе сказочного зверя. Свеча сгорела до основания, и светильня черной дугой нависала над причудливыми извивами оплывшего сала. Раздавленная трубочная головка на полу – как меловая звездочка в пятнах табака. Спинку кровати оседлал переплетенный в кожу фолиант. На столе сам черт ногу сломит: книги вперемешку с бумагами, в песочнице валяется ладанка на серебряной цепочке. Из пергаментного Плутарха вместо закладки торчит гусиное перо. Удушливо воняет табачным дымом и грязным бельем.

Он мешком плюхнулся на кровать, положил на голые колени прохладный томик в четвертушку листа. Минувшим вечером он ненароком обнаружил у пробста в книжном шкафу бесценное сокровище – мемуары маршала де Виллара^{2}, тщательно спрятанные за тремя толстенными томами библейского конкорданса. Это сокровище он, трепеща от алчного вожделения, сей же час схоронил у себя под полой, невнятно буркнул Урсуле что-то о напряженной работе над диссертацией, и она со скрежетом зубовным пожертвовала на его ночные бдения огарок сальной свечки. Сердце готово было выскочить из груди, когда он поднялся на чердак, закрылся на ночь и вскоре забыл обо всем, с головой ушел в мир куда более прекрасный, нежели реальность, – мир воинской славы; сыпались-шуршали песчинки в часах, улетало ночное время, а младший пастор Герман Андерц пожинал обагренные кровью лавры при Фридлингене и Хёхштедте, при штурме Штольгофенских укрепленных линий, осаде Альт-Брайзаха и славном взятии Ландау. Лишь на рассвете, когда свеча уже догорала и льдисто-голубой огонек то и дело мигал, Германа, у которого отчаянно болели глаза, а голова гудела от переходов, смотров, хитроумных стратегических замыслов и оглушительного грома мортир и бомбард, сморил сон. И недолгое это забытье кишело путаными героическими видениями. Ему грезилось, будто он сидит на белом ратном коне, а кругом пирамиды трофеев, литавры, пушки, небрежно связанные пучками имперские штандарты, и расшитый лилиями маршальский жезл крепко и мощно упирается в бедро, и на кирасе против сердца блещет звезда ордена Св. Духа. Он посылал безрассудно-храбрых королевских гвардейцев против красномундирных полков маркграфа Людвига^{3}, и дрожащий седобородый градоначальник подносил ему на подушке алого бархата золотые ключи от города. И тысячи колоколов парижских церквей гудели-звенели, со стоном поворачиваясь вокруг оси, и тысячи пушек славили его, изрыгая из своих медных глоток огонь и дым, и тысячи ясных детских голосов пели «Te Deum laudamus»[1]1
  «Тебя, Бога, хвалим» (лат.) – католический гимн.


[Закрыть], и звуки, словно огромная стая белых голубей, парили под гулким куполом собора. И сам король Людовик^{4} обнимал его, и целовал, и называл любезным кузеном, и он удостоился чести сидеть в присутствии монарха и лицезреть его утренний туалет, и купался в королевских милостях, как в потоках солнечного света, а Вандом^{5} и Виллеруа^{6} в лютой бессильной зависти кусали локти. Благовонный дым славы и королевской милости наполнял его, и в конце концов он, точно монгольфьер, оборвал свои причальные канаты и поднялся ввысь, а народ закричал, и море лиц далеко внизу казалось плотной массой белых шампиньонов. И вот красочный шар лопнул, как яйцо Феникса, он же – Ганимед^{7} в орлиных когтях славы – взлетал все выше и выше в беспредельное льдисто-синее безмолвие, но когда уже стали различимы туманные пики Олимпа, луч солнца упал в чердачное окно, заставил его чихнуть и разбудил; невыспавшийся, осипший, с гноящимися глазами, он воротился в новый день низкой, бесславной реальности.

Урсула давно ушла со двора. Громыхает теперь на кухне, ставит на плиту горшок с кашей. Яростно топочет деревянными башмаками, туда-сюда, туда-сюда.

Он сидел и моргал глазами, вялый, безразличный, похожий в своем грязном исподнем на хворую болотную жабу. Сны исчезли как роса, развеялись как утренний туман на лужайке. Память о былом величии отзывает во рту гнильем. Черт бы побрал этот дневной мир! Быть в ночных грезах герцогом и маршалом Франции, а проснуться неудачником, младшим пастором в Вальдштайне, в 1784 году – Господи Боже мой, это ведь просто невыносимо! Он вздохнул и ладонью прикрыл глаза от мучительного дневного света за окном. Да, точь-в-точь хворая ядовитая жаба. Но самоцвет – где он? Где?

* * *

От каши из ржаной муки и от ночных бдений ему захотелось спать. Опухшие веки отяжелели и закрывались сами собой. Голова то и дело падала на грудь, и облезлый овчинный парик, украшенный пучком новеньких гусиных перьев, мотался из стороны в сторону, как воронье гнездо под шквалами бури. Он нехотя встряхнулся, разгреб листы наполовину готовой диссертации «De impatientia et acedia»[2]2
  «О нетерпении и мрачности» (лат.).


[Закрыть], своего ученого сизифова труда, и извлек глиняную трубку. В кармане у него был насыпан табак, перемешанный с соломенной трухой и комками пыли. Он набил побуревшую трубочную головку, высек огонь, закурил.

Что ж, надобно радоваться тому, что есть. А чему должен радоваться я и что у меня есть? Урсула? Нет, Боже сохрани. Но пробст лежит при смерти, и то благо. Могло быть хуже.

С той поры как повторный удар приковал пробста к постели, Герман безнаказанно забросил свои обязанности и круглые сутки предавался праздным мечтаниям. Он всеми правдами и неправдами избегал появляться у одра своего принципала. Визит к больному требует терпения, силы воли, нравственного мужества и толики равнодушия к горестям ближнего, а в этих пастырских добродетелях Герман Андерц был слабоват. Во всяком случае, никто из знакомых даже в мыслях не имел приписывать ему вообще какие бы то ни было добродетели, и меньше всех – начальство, почтенные господа из консистории^{8} в Бреславле^{9}. Суперинтендент^{10} обыкновенно сравнивал его с проклятой смоковницей, которая не приносила доброго плода, а год-другой назад, после истории с рыжей конфирманткой из Фельзенхайна, речь шла о том, что пора наконец приложить к корню секиру и очистить духовный виноградник от этого нечестивца. Ничего у них не вышло. Генерал призвал его на службу в Вальдштайн. Великая милость, видит Бог, и не менее великая и мучительная кара – временное отстранение от должности, по крайней мере пока бедняга пробст не прикажет долго жить. Герман ходил под ярмом, обливаясь горючими слезами, и частенько ему хотелось послать духовный сан к чертовой матери.

Впрочем, добродетели – это бы еще полбеды, обладай он хоть немного красноречием жеста, чинностью и подкупающей респектабельностью, которых от духовного лица можно требовать с полным правом. На него ведь тошно смотреть! Смахивает скорее на странствующего философа-киника, щелкопера, ученого наглеца, похмельного лоботряса. Нелепого и безалаберного. Под очками – клок шерсти, чтобы не бередить стертое переносье. Волосы – что стог сена, в котором всю зиму жили крысы да воробьи. Цвет лица нездоровый, на щеках редкая щетина. Рот пухлый, влажный, скорее пригодный для пения фривольных куплетов какой-нибудь Филлиде или Хлое, нежели для чтения никейского Символа веры, который он, кстати, никак не выучит наизусть. Брыжи драные, в кофейных пятнах и торчат как хвост раздавленного голубя. Безбожно тесный пасторский сюртук врезается в тело, на животе застежка вообще не сходится. Такова уж его планида – донашивать старье с чужого плеча, после начальников и коллег.

Посасывая хрипящую трубку, Герман в отчаянии скреб затылок. Что-то надо делать, но что? Написать проповедь? Защитительное послание в консисторию? Или попытаться завершить хотя бы один из двадцати пяти набросков о метафизике, этике, национальной экономии, о разведении шелковицы и прокладке траншей, об учении апостола Павла о любви, о дамских прическах, о домашних средствах против лишая, о Платоновом идеальном государстве и естественной религии? Мысли в большинстве сумбурные, натасканные отовсюду, как нещечко в сорочьем гнезде, зачастую еретические, сомнительные, подрывающие устои общества и совершенно безумные. Оправдывало Германа, пожалуй, только одно: он не понимал, сколь опасны его идеи и губительны для общества. Так или иначе, в залежах бумаг на столе имелось более чем достаточно поводов к тому, чтобы обвинить его в безбожии и оскорблении величества. И если б у Германа Андерца вправду хватило сил завершить свои трактаты, он бы давным-давно был и повешен, и сожжен, и колесован, и четвертован, а тем самым избавлен от участия в жутких событиях, о которых у нас тут пойдет речь. Однако на роль страдальца за правду он не годился. Как не годился и на роль преступника, назидательного примера для других, хотя это сделало бы его мало-мальски полезным для общества. Да-да, именно полезным. Ведь за преступниками издавна утвердилась дурная слава, и никто нимало не задумывается об их полезности и почтенности. А между тем преступник – необходимая составная часть вселенской гармонии и вполне достоин благодарности и уважения, когда под руководством расторопного палача по всем правилам играет свою роль – со слезами, исповедями и бурными пароксизмами. Он весьма и весьма способствует повышению уровня гражданской морали в Прусском королевстве, попутно обеспечивая народ дешевым и приятственным увеселением. Неужто младший пастор Герман Андерц вправду способен явить миру этакий шедевр, благородно сочетающий в себе приятное с полезным? О нет. Его кощунственные идеи останутся незавершенными, неведомыми и консистории, и заплечному мастеру. Сонливость и отвращение цепенят его члены, и чернила на кончике пера мало-помалу высыхают. Он клянет себя, и час своего рождения, и скверный нрав, но на листе бумаги по-прежнему ни строчки. Просто наваждение какое-то. Вот ведь натура – прямо как бумага в огне. В один миг вспыхнет жгучим да ярким пламенем – и съежится, погаснет, тоже в один миг.

Душа его распахнута навстречу всему великому, прекрасному, благородному, что только есть в жизни. Он проливает слезы умиления над романами, трогательными стихами и назидательными поэтическими посланиями, он горит энтузиазмом и благородной жаждой свободы, украдкой читая по ночам опасные политические трактаты. В голове у него роятся тысячи замыслов по улучшению общества и рода человеческого, но все его планы так и остаются незавершенными, как плохо отформованные гончаром горшки, которым не довелось пройти сквозь очистительный пламень обжига. И все это невыношенное, незавершенное тяготит его, и мучает, и бурлит в нем, будто он объелся зеленых яблок.

Часто ему казалось, что с ним обходятся донельзя несправедливо, и тогда он, обвиняя, грозил кулаком Господу (или Провидению, или Высшему Существу – смотря по тому, какое именно философское сочинение тогда читал) и выкрикивал в небеса библейские ламентации. Почему именно я должен быть этаким чудищем, ни рыбой ни мясом, не пойми кем, грифом, единорогом? Я хочу стать святым, или государственным мужем, или героем, или философом, или благодетелем человечества. Но мне это, судя по всему, не дано. Ладно, пусть так, хоть оно и горько. Негодовать я не буду. Но почему тогда Ты не избавишь меня от тщеславной жажды сделаться святым, и государственным мужем, и поэтом, и благодетелем общества? Дай мне, черт побери, немного терпения и смиренности перед судьбой, чтобы я мог пустить корни, и принести плоды, и выстоять мой срок наравне с другими деревьями, неприступный, терпеливый, смиренный. Вальдштайн, если вдуматься, приход вовсе неплохой. Хотя я наверняка жду напрасно, при том как я себя веду. Так и буду до смерти на побегушках у консистории, если они прежде не лишат меня сана.

Он снял очки со стальными дужками, откинулся на спинку стула. Нестройные звуки летнего утра брызнули в чердачное окошко. Жаворонок проворно взбирался в поднебесье по хрустальной лесенке своей песни. Поодаль в загоне блеяли овцы. Ветер теребил клены в аллее, ворошил, перебирал их пышные серебристо-зеленые кроны. Потом опять стало тихо. Так тихо, что он услышал, как жужжит и бьется в бутылочно-зеленое оконное стекло муха, упорно и неутомимо, хотя до свободы близко, всего какая-то пядь.

Тихо. Чу, что это было? Он насторожился и замер с открытым ртом, уставясь в одну точку. Невнятные голоса шелестели за спиной, где-то внизу, у двери. Может, мои ангелы-хранители? Шепотом держат совет, аккуратно сложив крылья на спине, качают головой и нет-нет презрительно поглядывают в мою сторону. Бросить хотят. Давным-давно устали от меня и теперь лишь для проформы совещаются – избитые доводы «за», свинцово-тяжелые доводы «против». Им не терпится уйти, получить новые, более почетные задания. Точь-в-точь как генералы в захудалом королевстве, которые давно порешили встать мятежом против безвольного монарха. Они просто ждут удобного случая. Им надоело блюсти церемонии, и смотрят они на меня с откровенным презрением. Рискну сделать вид, что не понимаю. Может быть, завтра или послезавтра. Может быть, уже сегодня ночью.

Нет. Глупости. Это же только ветер шуршит листьями кленов. Безысходно. Пасторский сюртук нещадно трет под мышками, как тиски. Хворая жаба таращится, устало моргает.

Уступив внезапному побуждению, он опять высекает огонь, зажигает черную, обугленную светильню. Синий огонек мигает и трепещет, пока догорают последние остатки сала. Жир горит, превращаясь в тепло и свет. Как странно, что церковь запрещает нам сжигать покойников. Воскресение плоти – экая наивная догма, а уродует красивую идею. Я, конечно, богохульник, и маловер, и пирронист^{11}, но мечту о воскресении понять могу. Только вот воскресение плоти… Нет, Боже сохрани, пускай наша плоть горит и очищается огнем. Пускай реальное горит, чтобы в ярком, согревающем пламени наконец проступило возможное. Да. Это я понять могу.

Но почему не здесь и не сейчас? Почему только через смерть, что ж это за дьявольская трусость? Как это говорят? Жить так, будто всякий день – последний… Ах, какая великая мысль! Вот как надобно жить. Каждый день наполнять реальностью чашу своих возможностей и осушать ее до дна… Не как сейчас, не как слепой, глухой и немой горемыка, спящий во вшивой лачуге и бестолково грезящий о жизни, которую мог бы прожить, если бы проснулся и если бы врата всех пяти чувств были распахнуты миру… Проснуться… Мертвым лежать на костре и пробудиться к жизни. Ах, этот тяжкий сон, ах, эти бестолковые, путаные грезы…

Книжка в пергаментном переплете на ощупь прохладная, точно яблоко. Он медлит и сомневается – так пьяница сомневается и медлит, прежде чем хватить с утра первую рюмку. Или вроде как по ночам, когда одеяло кажется жарким и влажным, а снизу слышно, как ворочается в постели грузное тело Урсулы. Нет, только не теперь. Теперь у меня достанет сил, теперь я не уступлю соблазну. Если проявить силу хотя бы один этот раз, то, может быть, удастся все изменить и обновить. Завтра я проснусь в новом, преображенном мире, сам преображенный, сильный новообретенным разумением, убедительный и убежденный, велеречивый, словно мед и пламень, возвещая обновление всем странам и народам…

Вздор! Ох и глупости. Унылая гримаса. И рука тянется к рюмке скверного пойла. И он срывает одеяло, и по скрипучей деревянной лестнице босиком плетется вниз, и в равнодушных объятиях Урсулы клянчит толику унизительной прохлады.

Прохладный лощеный пергамент под ладонью. Какая прохлада. Вот такова, верно, на ощупь щека женщины, истинной женщины. Из тех, что порою являются в сновидениях, из тех, что любят, и дышат, и страдают на страницах книг, белые, лучезарные, как драгоценные восковые свечи. Женщины… Боже мой! Пастор застонал, оттого что в плоть свирепо вонзился трезубец желания. Пылкая фантазия взялась за дело, и перед внутренним его взором хлынул сияющий белизною каскад обнаженных женщин – ядреных блондинок, чей смех подобен грому водопада, страстных брюнеток, женщин крепких и благоуханных, как свежий плод, до того спелый, что всякая трещинка истекает соком, женщин белее дельфинов, бесстыдно соблазнительных, гривуазными жестами выставляющих напоказ свои прелести… Перед глазами его кружился тускло сияющий венец нагих женских тел, а в центре его, словно Бог-Отец среди ангельских сонмов, восседала прекраснейшая из всех – высокоблагородная барышня Эрмелинда фон Притвиц…

Он лихорадочно листал страницы книги, пытаясь избавиться от этих видений, которые возбуждали плоть, вздергивали на дыбы, как злобного барана. Цезарь, Нума, Цинциннат^{12}… Вообще-то, читать мне сегодня не стоит. Надобно работать, исследовать, писать. В другой раз. Ну, может, страничку-другую в награду, когда что-нибудь закончу. Но не теперь, незачем тратить попусту погожий солнечный день, пожалуйста, не увиливай, будь сильным, противься злу…

Вздор. Глупости. Ты же отлично знаешь, как оно пойдет. Сущая комедия. Он открывает книгу и начинает читать. Мир вокруг блекнет, поле зрения сужается до крохотного отверстия, в которое он жадно заглядывает, как падший дух заглядывает в рай сквозь трещину в исполинской стеклянной стене.

Вновь он листает священные страницы о Цезаре, Фабриции^{13}, Нуме, вновь видит края свободы и красоты. Прелестно нагие юноши и девы, благородные старцы и матроны в белых одеждах собираются на Форуме, дабы устанавливать законы и вершить праведный суд. Тучные окорока горят на жертвенниках; раскинув крыла, грядут с востока орлы, недвижные на ладони небес, возвещающие государству мир и благоденствие. Набожные весталки, сияя белизною, словно птицы, сыплют соль и муку в жертвенный огонь, под напев древних, таинственно-непостижных заклинаний. Услышь народа крик – крик благодарности и горя! Зри, как птица святая из пламени славы ввысь воспаряет!

Но царь одиноко бродит в заповедных рощах и там, у говорливого среброструйного источника, вновь находит свою возлюбленную, нимфу Эгерию^{14}, – нагая, она спит, и во сне величавее и прекраснее смертных женщин. Солнечные блики цедятся сквозь листву, танцуют на ее обнаженной коже. Каштановый локон упал на грудь. Одна рука мягко закинута за голову, другая, вытянутая, покоится на бедре, сжимая в пальцах густо осыпанную плодами ветвь оливы. Брызги солнца и переливы зеленых и серебристых теней ласкают шелковистое тело нимфы, играют, скользят по чарующим персям, что вздымаются и опадают в спокойном дыхании. А ручей журчит средь белых и красновато-коричневых камешков, прозрачный, звонкий, прохладный. Царь, трепеща, проводит рукой по глазам – он готов разрыдаться от благоговения, и страха, и обожания, и этот миг внезапного свершенья всех возможностей потрясает его до глубины души. И вот нимфа открывает глаза, и смотрит на возлюбленного, и улыбается. Они узнают друг друга. И ручей обвивает их своей дугою, играет и звенит, трепетный, прохладный…

Внизу неожиданно затопали деревянные башмаки. Урсула подала обычный сигнал – стукнула в потолок черенком метлы и что-то неразборчиво крикнула. Герман вздрогнул, тревожно и свирепо зыркнул по сторонам и поспешно прикрыл ладонями раскрытую книгу, словно пряча срам. Урсула окликнула еще раз.

– Едет кто-то! Вроде из замка, лошади ихние, кажись, так. Спускайтесь вниз да встречайте гостей. Сюда едут.

Заложив страницу гусиным пером, Герман захлопнул Плутарха и метнулся к окну – поглядеть, что там такое. Сердце стучало как молот. Новое и неожиданное всегда повергало его в панический ужас.