Текст книги "Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег"

Автор книги: Сурат Убайдуллаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

4. Выбор фрау Гудмунсдоттир

По телевизору показывали фильм про семейство мангустов, которые пересекали пустыню, гонимые страшной засухой. Мангусты умирали один за другим – кого-то съел шакал, кто-то замерз во время суровой зимы, кто-то откинул лапы от голода. Выжил только один мангуст. На его морде было явственно написано: “С тех пор, как за нами увязалась эта банда педерастов с кинокамерами, все пошло шакалу под хвост!”

Неизвестно, то ли проклятие мангуста сработало, то ли Судьба решила по-дурацки пошутить, но через год режиссер фильма про мангустов умер. На его могиле так и написали: “Здесь покоится Юхан Хенриксен, режиссер знаменитого фильма про мангустов. Мир его праху!” И все бы ничего – ну, умер и умер, мало ли режиссеров умирает? – только вышло так, что в следующей жизни он родился мангустом. И сразу понял, что дело – табак. Не прошло и суток с того момента, как он появился на свет, и на нем завелась куча блох, клещей и других паразитов, названия которых он не знал, но питал к ним самые горячие и искренние чувства. Время от времени его мать или братья вылавливали их зубами, но это не приносило облегчения. Как же так, думал он, ведь все было хорошо – жена, дети, работа, два фильма в год, финансирование со стороны Международного Географического Общества, и вот на тебе – какой-то вшивый мангуст. Он, конечно, любил животных, природу, флору-фауну и все такое, но любить кого-то и быть этим кем-то – разные вещи.

Два месяца в пустыне превратили новоиспеченного мангуста в желчное, недружелюбное животное. Половое созревание также не заставило себя ждать и когда он обнаружил, что его так и тянет потрахаться со своей двоюродной сестрой, ему стало ясно, что он дошел до ручки. Лучше смерть, подумал он и решил бросить семью.

“Куда это ты собрался?” – спросил его отец.

“Я не знаю, – честно признался он. – Но с вами жить я не могу, потому что еще чуть-чуть – и я превращусь в самого настоящего мангуста”

“Ты и есть мангуст, – ласково объяснил отец. – Не отрекайся от себя, потому что, таким образом, ты отрекаешься и от нас, а мы – твоя семья…”

“Я вас очень люблю, – сказал молодой мангуст, – потому что вы выкормили меня, берегли от жары и холода, ловили моих блох и все остальное, но это – не настоящая жизнь и мне она не нужна”

“Тогда ты умрешь” – печально сказал отец и молча отошел от сына.

Когда же наступило утро, молодой мангуст обнаружил, что его семейство исчезло. Они сами бросили меня, подумал он, и что же мне теперь делать?

“Милый мангуст! – сказал кто-то приятным голосом за его спиной. – Как хорошо, что я тебя нашла, иначе дело приняло бы совсем скверный оборот…”

Мангуст оглянулся и увидел самку шакала, которая, облизываясь, сидела в двух метрах от него.

“Мои дети умирают от голода, – сообщила она. – Вот уже неделю они ничего не ели, кроме жуков и термитов. Я была бы тебе очень признательна, если бы ты спас их от голодной смерти”

“Как же я могу их спасти?” – удивился мангуст.

“Ты еще не совсем истощен засухой, – объяснила самка шакала, – и если мои дети съедят тебя, у них будет достаточно сил, чтобы мы смогли выбраться из этой плохой, нехорошей пустыни!”

“Ты хочешь убить меня?!” – огорчился мангуст.

“Если ты не будешь сопротивляться, это не будет очень больно, – пообещала самка шакала. – Это закон жизни: чтобы кто-то выжил, кого-то нужно съесть”

“Ты рассуждаешь, как человек…” – вздохнул мангуст.

“Что ты знаешь о людях! – оскалила зубы самка шакала. – Я действительно человек, по крайней мере, когда-то им была. И у меня был джип-чероки, любимый муж, счет в банке и неплохая работа. Я была ассистентом режиссера, который снимал в этой чертовой пустыне фильмы про вас, мангустов, про вашу жизнь и передряги, в которые вы попадаете, вроде этой, в которую ты угодил сейчас”

“Фрау Гудмунсдоттир! – строго воскликнул мангуст. – Вы намереваетесь загрызть своего босса?!”

“Бляааа!.. – ахнула фрау Гудмунсдоттир изумленно. – Как это смешно, как это по-нехорошему смешно…”

“Как же нам теперь быть?”

Фрау Гудмунсдоттир поджала хвост и стала лихорадочно бегать от одного сухого куста к другому. Ей было неудобно убивать человека, который был единственным звеном, связывающим ее с миром людей, и в то же время она не могла обрекать на голодную смерть собственных детей.

“Это ужасно, – бормотала она, – какое-то безвыходное положение!”

“Вам придется решать, – холодно сказал мангуст, – кто вы, человек или шакал?”

Фрау Гудмунсдоттир жалобно взглянула на застывшего в безмолвном ожидании мангуста и тихо заскулила.

“Почему она его не убивает?!” – недоуменно думал оператор, снимающий эту странную сцену из-за пригорка в тридцати метрах от того места, где стояли шакал и мангуст. У него уже затекло все, что только можно, и он ждал развязки. К тому же, пленка была на исходе.

Когда вечером он стоял возле своей палатки и курил с доктором, обслуживающим съемочную группу, ему вспомнилась сегодняшняя сцена.

“Знаете, – сказал он доктору, – когда я наблюдал за этими двумя, ко мне пришла банальная мысль…”

“Знаю, – грустно улыбнулся доктор Гудмунсдоттир. – Вы подумали, а кто сейчас наблюдает за мной?”

“Я уже столько лет, – хмыкнул оператор, – занимаюсь тем, что наблюдаю… не то, что снимаю на пленку, а вообще – то, что происходит. И в последнее время все чаще думаю, в праве ли я вмешиваться? И в праве ли я не вмешиваться?”

“Ну, – сказал доктор, – этот выбор и определяет, кто вы такой…”

Они побросали окурки в песок и стали смотреть, как красное солнце медленно садится за горизонт, словно уставшее от неусыпного наблюдения око смыкает свои веки, чтобы не быть свидетелем тому, что случится дальше.

5. …а это вообще лучше не читать

Кто-то настойчиво стучал в окно, словно не догадываясь, что его посылают на хуй и просят оттуда никогда не возвращаться. В конце-концов, Говнюков не выдержал, одел тапки и вышел на улицу. “Вы Говнюков?” – спросили его из темноты. “Ну, да” – стараясь подавить раздражение, ответил и где его юность, вся в радужных перьях, хмельные закаты и сладкая нега?! “Вы продаете дом?” – спросили его снова. “Я не продаю дом!” – возразил он в темноту. “А в газете написано, что продаете…” – разочарованно удивились в темноте. “Кому вы верите, мне или газете?” – вконец разозлился и женщин любимых с такими глазами, что лучше не помнить, забыться в вине… “Послушайте! – не выдержали в темноте. – Можно я все-таки осмотрю дом?” “Конечно! – рявкнул Говнюков. – Покупатель всегда прав, черт его дери! Заходите, смотрите и валите на хуй!” “Спасибо, – облегченно поблагодарила темнота. – Меня зовут Геннадий Николаевич, если это вообще здесь кого-нибудь интересует. Но кто же продает дом, если не вы?” “Моя двоюродная сестра” – отрезал Говнюков, которому было по барабану, как зовут Геннадия Николаевича, пропуская его в дом. Тот застыл на пороге и подозрительно уставился на Говнюкова. “Чем это здесь пахнет?” – не говоря уже о том, что не пахнет, а прямо-таки воняет. “У меня сдох щенок” – сухо сообщил Говнюков и почесал яйцо. “Это очень грустно, – посочувствовал Геннадий Николаевич. – У меня вот тоже канарейки…” “Я не люблю канареек, я люблю щенков! – перебил его Говнюков и, неожиданно спохватившись, смущенно добавил: – Я педераст” “Простите меня, – Геннадий Николаевич погладил локоть Говнюкова, – я ничего такого не имел в виду. Я хочу знать только одно – вы читали Кафку?” “Да, – удивился Говнюков, – я его очень глубоко почитал. Странно, что вы спросили…” “А в чем смысл жизни?” “В том, чтобы щелкать семечки, обманывать государство, верить гороскопам, трахать дохлых щенков и материться!” “Неправильно – от семечек портятся зубы!” – ну, так дело у нас не пойдет, кто такое захочет читать? Не то, чтобы связный сюжет был обязателен, но если так пестрить и дальше, то может заболеть голова. “Вам очень нравится дом?” – поинтересовался Говнюков и плюнул Геннадию Ивановичу на ботинок. “Он мне совсем не нравится! – Геннадий Николаевич вытер ботинок о штанину и захотел воды. – Здесь ужасно воняет, потолок давит на мозги, обои красного цвета, муравьи на окнах, сперма на полу, энергетика демоническая. Это не дом, а пиздец!” “Согласен, – помрачнел Говнюков, – и вы покупаете его?!” “Конечно! – воскликнул Геннадий Николаевич. – Если ваша двоюродная сестра вдруг передумает, я готов заплатить двойную цену. Это не вопрос денег…” Блядь, ну что это за хуйня, а не рассказ! Если кто до этого места смог дочитать – я не знаю, это герой какой-то просто или извращенец, который ни Пушкина не любит, ни Тургенева, ни Толстого. Ну, хорошо, допустим. А если я сейчас напишу, что Говнюков рубит Генндия Николаевича топором, тоже будете это читать?! “Помо…!” – прохрипел Геннадий Николаевич, но Говнюков отрубил ему голову. Потом он еще несколько раз хрясьнул по трупу топором, чтобы послушать, какой будет звук. Потом, он вырезал из Геннадия Николаевича сердце и положил в морозильник, а остальное запихнул под диван, где догнивали остатки Любочки, его двоюродной сестры, и ее мужа, который раньше был лучшим другом Говнюкова, а потом стал врагом и предателем, за что и поплатился страшной мучительной смертью. А потом Говнюков заплакал, потому что понял, что натворил – ни за что убил хорошего человека, Геннадия Николаевича, у которого были дети, внуки и одна правнучка по имени Валерия, но все ее звали просто Лера, она уже умела считать до пяти, потому что ровно столько пальцев выросло у нее на правой руке, и любила слушать Тори Эймос, потому что была наш человек, пусть и маленький пока. Сука я, сука, думал Говнюков, катаясь по полу, и зачем я такой на свет уродился?! Утром Говнюков пошел в церковь, которая называлась храм равноапостольного князя Владимира, и рассказал батюшке, какой он, Говнюков, педераст и маньяк. “Бог тебе судия, – ответствовал батюшка, – но лично я бы таких, как ты, вешал на фонарных столбах для наглядности. Ты не подумай, что я святой какой, нет. Тоже грешен, тоже онанист, тоже в детстве с бродячих котов шкуру живьем сдирал, деньги церковные на спиртное перевожу, да и в картишки тоже не дурак резаться, но то, что ты мне сейчас рассказал, это вообще ни в какие ворота не лезет!” “Что же мне делать?” – испугался Говнюков. “Отсосешь хуй – отпущу грехи, – пообещал батюшка и почесал свою рыжую бороду. – Так и быть” “Да ведь я не умею, отче!” – ужаснулся Говнюков, но батюшка только усмехнулся. “Экая целка! Учись, пока дают!” – и он достал из-под рясы свой длинный, покрытый розовыми прыщами, волосатый хрен. Говнюков лизнул его пару раз и вопросительно посмотрел на батюшку. “Что, солоно? – вновь усмехнулся тот. – А человека рубить топором, небось, сладко было? Соси и не ропщи!” Через четверть часа, вытирая рукавом рот, из храма вышел просветлевший Говнюков, которого батюшка напутствовал христовыми словами, что человека оскверняет не то, что входит ему в уста, а то, что из них выходит. По совету батюшки, Говнюков пошел в милицию искупать грех – сдаваться. Там почему-то подумали, что он над ними прикалывается, и хорошенько отпиздили его дубинками, однако, когда проверка подтвердила его слова, ему поверили и отпиздили еще раз, потому что маньяков и извращенцев на гражданке не любят, а в милиции и подавно. В камере над Говнюковым склонился весьма здоровый детина и участливо спросил: “За что они тебя так сильно, дядя?”, и когда Говнюков, еле ворочая языком, все объяснил, детина вдруг совершенно неожиданно впал в исступление и стал пиздить Говнюкова всем, что попадалось под руку, включая стены камеры и железную дверь, а Говнюков прокомментировал это двумя словами: “Ух!” и “Бля!”, потому что остальные застряли у него в горле. Как ни странно, Говнюков остался жив, хотя две недели писял и какал кровью. В тюрьме он был знаменит тем, что делал офигительные иконы из хлеба и мог за пачку чая так отсосать, что вы понимали – бабы на земле, по большому счету, не так уж и нужны. У него был только один недостаток – он ничего не говорил, кроме: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!”, как его за это ни пиздили. Скажешь ему: “Привет, чмо!”, а он в ответ: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!” или ты ему: “Говнюков, сука, ты почему в камере полы не вымыл?!”, а он в ответ… ну, вы, короче, поняли. Вообще-то, ему дали вышку – пожизненное, потому что мы живем в гуманном государстве, но в пятьдесят лет он подпал под амнистию и его выпустили. Живет он в Красноярске, никого не трогает, работает дворником, лепит иконы из бородинского хлеба, отдает честь каждому милиционеру и покупает на рынке обрезки для щенят во дворе. Однажды я встретил его на улице и сказал: “Говнюков, ты извини меня за то, что я написал про тебя такой страшный рассказ и всю жизнь тебе искалечил…”, но он только пробормотал: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного!” и, пряча бегающие глаза, захромал прочь.

6. Бритни Спирс

Когда Бритни Спирс была маленькая, она любила “валить коров” с друзьями по ночам. Всем известно, что коровы спят стоя и не слышат, когда вы к ним подкрадываетесь. Достаточно одного легкого толчка, чтобы эта сонная туша с грохотом брякнулась о землю. Это очень смешно. На Руси, правда, никто и никогда ни о чем таком не слышал, потому что у нас холодно и коровы спят в коровнике. А в Америке тепло.

Американские коровы не любят Бритни Спирс.

Однажды маленькая Бритни попала на скотобойню, и ей разрешили замочить пару коров, одна из которых, удивленно качая головой, сказала:

“Зачем ты это делаешь, девочка? Неужели же ты, такая маленькая, сможешь съесть меня, такую большую?!”

“Нет, – ответила умница Бритни, – Я вообще говядину не люблю. Я люблю индюшью грудинку!”

“Зачем же ты хочешь меня убить?” – еще больше изумилась корова.

“Во-первых, – сказала Бритни, – какая разница, кто тебя убьет, а я еще ни разу в жизни не убивала коров. Во-вторых, назови мне хотя бы одну причину, по которой тебе следовало бы жить? Ты что, принадлежишь к молочным породам?”

“Нет, – призналась корова, – меня специально на мясо выращивали…”

“Тогда, может быть, ты способна приносить какую-нибудь другую пользу, кроме того, чтобы пойти на гамбургеры?”

“Нет… кроме этого, никакого проку от меня нет…”

“Тогда почему мне не убить тебя?”

“Потому что я боюсь смерти и не хочу умирать, – ответила корова. – Разве это – не достаточная причина?”

“Ты хитрая, – сказала Бритни. – Каждое живое существо на земле имеет свое предназначение, которое оно должно выполнять. Я, например, жутко люблю петь и, поверь мне, когда-нибудь стану настоящей певицей, но если я не буду петь, кому я буду нужна? Каждый должен хотеть того, для чего он предназначен, разве не так?”

“Я никогда не думала, что для чего-то предназначена, – ответила корова. – Мне казалось, что я ни для чего, а просто так”

“Ты глубоко заблуждалась!” – сказала Бритни и завалила глупую корову электрическим разрядом. Потом из нее сделали много колбасы, которую с удовольствием ели миролюбивые американцы и их дети. Некоторые из них посещали тренажерные залы и переводили полученный белок в мышцы, потому что девушки любят сильных мужчин. Таким образом, несколько сердец соединились в браке, а у одной пары даже родился мальчик-вундеркинд, который мог на расстоянии управлять движением аквариумных рыбок и решать уравнения седьмой степени.

Еще можно было бы написать, что, когда у самой Бритни родилась дочка, душа убитой коровы воплотилась в тело девочки, чтобы потом каким-нибудь особо жестоким способом отомстить за свою смерть. Но это все будет неправдой, потому что у коров нет души. Это не значит, что у коров нет, а у людей есть – у людей тоже нет. На всей земле душой обладает только фильм Ридли Скотта “Бегущий по лезвию бритвы” и все.

Но после этого и обломаться можно, ведь вы никакой позитивной энергии из этого не получили, правда?

А представьте себе, что маленькая Бритни говорит корове: “Ну, все! Прощайся с жизнью, сейчас я тебя урою нахрен…” – а корова, даже не думая ни с кем прощаться, как долбанет рогами маленькую Бритни по балде – хрясь! – и теперь ясно, почему у нее такие конченые песни. Она же сутки в реанимации пролежала, перенесла две клинические смерти, потом две недели в стационаре с периодическим впадением в кому, где и родились строки: “Heat me baby one more time!”

А корова ее в больнице навещала, беспокоилась о ее здоровье, но Бритни только слабо улыбалась и клялась, что отныне станет вегетарианкой.

“Не надо, – сказала корова, – это ничего не изменит. Ты лучше поправляйся, а потом приезжай на ранчо снова, валить нас по ночам с друзьями… не забывай меня…”

“А я поняла, – сказала Бритни, – что нет ни у кого никакого предназначения. Все существует просто так, ни для кого и ни для чего, и никто не может существовать специально для того, чтобы его убили и съели…”

“А я, – сказала корова, – уже совсем не против, чтобы принести кому-нибудь пользу хотя бы таким идиотским способом. Может, кто-то жить без говядины не может, а я ему приятное сделаю…”

Ну, тут уже буренка гонит, я так считаю. Ей, может, и приятно, но жрать ее я все равно не стану. Хоть она и корова, и души у нее нет. Все равно.

7. По семейным обстоятельствам

В полночь, третьего февраля 2002-го года, я вспомнил, что я – марсианин.

Это было для меня такой неожиданностью, что даже будильник, словно подавившись, громко сказал: “Тик-так!” и замолк навсегда, потому что все его шестеренки в одну секунду расплавились, а стрелки отвалились.

Первой мыслью, которая приползла ко мне в эту минуту, была мысль о том, идти ли мне завтра на работу или не идти? Вспомнить о том, что ты марсианин, это все равно что заболеть, а в таких случаях обычно берут отгул. С другой стороны, меня не поймут, решил я утром – и пошел на работу.

А там как раз привезли полтора куба известкового раствора и все это нужно было поднять на пятый этаж, потому что на улице был февраль и раствор мог замерзнуть до марта. Я взял ведра и, размышляя о том, что это весьма странное занятие для марсианина, принялся за нехитрый и почетный свой труд. В обеденный перерыв я открыл банку с холодной гречневой кашей и понял, что все мое марсианское нутро горячо протестует против такого положения дел.

Я пошел к прорабу и сказал, что мне нужно взять отпуск недели на две.

“С какой это стати?” – раздраженно спросил прораб, думая о том, как его, коренного жителя Венеры, все это достало.

Вот мудак, подумал я, так тебе все и объясни. Ты же первый меня сдашь в дурдом, если я тебе во всем признаюсь, не так ли?

Конечно сдам, подумал прораб, тут и говорить не о чем. И зарплату твою, которую тебе задолжали за три месяца, сам найду способ получить. Мы-то в отличие от вас, марсиан, тормозить не любим.

Допустим, подумал я, у меня заболела тетя в Брянске, а живет она одна и помочь ей некому?

Тетя в Брянске не прокатит, подумал прораб, это явный гон.

“По семейным обстоятельствам!” – решительно сказал я и сплюнул.

“А что случилось?” – законно поинтересовался прораб.

“Знаете, – сказал я, – если бы мне хотелось об этом рассказывать, я бы не соврал, что „по семейным обстоятельствам“, а начал бы изливать перед вами душу – мол, так-то и так-то, заболела тетя из Брянска, но ничего этого я не хочу, поэтому и говорю, что по семейным обстоятельствам”

“Я просто спросил, – примирительно сказал прораб. – Надо так надо. Пиши заявление на имя главного инженера. По семейным обстоятельствам и все такое”

Я написал заявление и решил, что венериане – не такие уж и мудаки, просто детство у них было суровое.

В конце концов, подумал прораб, в одной солнечной системе живем – соседи, как-никак…

Когда я шел домой под ногами путались одни земляне и ни одного земляка. Характерная черта землян – сутулая спина, затюканная физиономия, семенящая походка и авоська в руке. Но самое главное – каждый думает о своем.

Мне даже захотелось аспирину, но дойти до аптеки я не успел, потому что меня сбил грузовик. За рулем был, конечно, землянин. Он так задумался о своем, что даже не заметил, что я стою посреди улицы и хочу аспирину.

По крайней мере – хорошо, что я взял отпуск.

“Странно, – сказал санитар, – что он не потерял сознание…”

“Сознание так просто не потеряешь, – объяснил я ему, хотя говорить было больно. – Это все равно, что потерять стог сена в иголке, потому что сознание – это все, а я – ничто. Я сам могу в нем потеряться, но потерять его – это из области научной фантастики!”

“Вы бы лучше берегли силы, – попросил меня санитар, – а не разговаривали…”

“Если силам будет угодно, – не унимался я, – они сами меня сберегут, я же над ними не властен, как же я могу их сберечь?”

“Просто – закройте рот!” – посоветовал санитар и я замолчал.

В больнице мне удалили левую почку, заверив меня, что это еще ничего по сравнению с тем, если бы мне удалили левое яичко или левое полушарие мозга, потому что человек живет либо тем, либо другим, а остальное у него просто для красоты.

Во время операции я три раза перенес клиническую смерть и один раз – клиническую жизнь, которая так меня истощила, что я знаками стал умолять хирурга, чтобы он это дело поскорее кончал. Мне ввели какой-то наркотик – и клиническая жизнь оборвалась так же внезапно, как и началась. Вместо нее передо мной появился бодхисаттва Авалокитешвара, а в правом ухе заиграл лондонский симфонический оркестр. Авалокитешвара сидел в позе лотоса, но, взглянув на меня, понял, что цирк ни к чему, и с явным удовольствием расплел затекшие ноги.

“Ну, как тебе все это? – поинтересовался он. – Не очень грузит?”

“Я бы хотел узнать, – сказал я, – что я здесь делаю?”

“Ты смешной парень, – улыбнулся Авалокитешвара. – Вас ведь только для того и отправляют на Землю, чтобы вы это узнали. А я тебе просто мандарины принес…”

И тут я понял, что это не Авалокитешвара, а мой прораб стоит над моей кроватью и держит в руках авоську с мандаринами.

“Куда ее положить?” – спросил он.

“Я не знаю, – честно признался я ему, – я сам только что здесь очутился. А вы уверены, что вы не Авалокитешвара?”

“Нет, не уверен, – так же откровенно сказал он. – С тех пор, как я вспомнил, что я – венерианин, я больше ни в чем не уверен…”

В это время в палату вошла старушка-медсестра с Меркурия и принесла обед – жидкую кашицу поносного цвета. Видимо, она недолюбливала венериан, поэтому стала ворчать на прораба, что, мол, шляются тут всякие, пациент еще от операции не отошел, а ему уже житья не дают, вот, поешьте-ка супчику, только сначала эти две таблетки выпейте и не капризничайте, я не ваша бабушка, капризничать дома будете… Тут она замолчала, потому что мы все втроем вспомнили про свой дом – кто про Марс, кто про Венеру, кто про Меркурий.

Прораб вздохнул, выпил мои таблетки и стал есть суп, а старушка сказала, что ничего, пусть кушает, она еще принесет.

Когда она пришла с дежурства домой, все – и дочка, и зять, и внучка – уже спали. Она достала из ящика письменного стола толстую общую тетрадь в клеточку и записала детским почерком: “04.02.02. Встретила двух инопланетян – одному из них вырезали почку, а второй пришел его навестить. Почему-то вспомнилось… еще до того, как я вышла замуж, меня это доводило до бессонницы, и ответа найти я не могла, потому и забыла крепко-накрепко, чтобы было спокойнее, а оно возьми и вынырни из-за угла, когда его уже не ждешь… всего лишь один-единственный вопрос. Что я, черт побери, здесь делаю?!”

Она захлопнула тетрадь и пошла чистить зубы, потому что время было позднее, а завтра снова на работу.

Давай оставим ее, читатель, ведь сейчас она начнет раздеваться перед сном, а женщина она старая, и вообще – это неприлично. Лучше с тобой поговорим.

Когда я выписался из больницы, я все это специально для тебя написал. Ты ведь уже догадался, что не просто так читаешь эти строки? Я допускаю, что ты еще не вспомнил, но я точно знаю, что ты догадываешься. У меня же к тебе – всего лишь один вопрос. Что ты здесь делаешь?