Текст книги "Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег"
Автор книги: Сурат Убайдуллаев
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)
55. Философия с лопатой
Нет ума – строй дома.
Поговорка
В Греции жил Гераклит, в Германии – Фридрих Ницше, на Украине – Григорий Сковорода, а на Стройке – Юра Голубович с покойником. Надо сказать, что эти два философа представляли собой не только два разных направления в философии – Юра был даос, а покойник еще не дорос – но и пребывали в отношениях учитель-ученик. Юра Голубович был учителем покойника, а покойник был учителем Юры Голубовича. Учеников философы не имели вообще.
Юра стал даосом после того, как покойник дал почитать ему книжку про Нисаргадатту Махараджа, которого Юра упорно называл Моджахедом (Пелевина, впрочем, он тоже звал исключительно Витьком, Кастанеду – Костиком, а уж Роберта Антона Уилсона так и вообще – ебаным кибернетиком), причем ядро его философии составляло утверждение, что делать ничего не надо. Лучше покурить. Курение, конечно, вредит здоровью, зато перекур однозначно способствует. Истина была Юре также безразлична, потому что до нее еще надо было докапываться, а копать Юра не любил.
Да, мы чуть не пропустили самое главное! Еще Юру Голубовича от покойника отличало то, что Юра был патлатый, а покойник лысый (он был убежден, что чем меньше у человека головы, тем лучше). Поэтому Юра часто обращался к покойнику: “Мой лысый друг…” или совсем уже фамильярно: “Лысая башка!”. Юру, впрочем, тоже часто подъебывали за его патлы, называли его Юра-меломан или обращались к нему со словами: “Нет, я не имею ничего против Джона Леннона…”
Еще Юра был алкоголик. Однажды он даже допился до просветления и сказал покойнику, что более от водки не зависит, а потому может бросить ее пить хоть сейчас. Нет, совсем бросить, это как-то по-детски получается, но вот на полгода – легко!.. Покойник даже ему поверил, и Юра продержался целую неделю.
Ниже вашему вниманию предлагаются исторические зарубки, повествующие об отдельных эпизодах из жизни философов и раскрывающие глубинную, а временами и бездонную, суть их философии.
1. Однажды покойник спросил у Юры Голубовича, видимо, что-то умное, и Юра, странно улыбаясь и еле ворочая языком, произнес: “Я не могу сейчас ответить тебе, потому что не думал об этом столько, как ты, а поскольку думать об этом я не буду, то и отвечу нескоро”
2. Когда Юра окончательно разотождествился с телом, он решил в очередной раз бросить пить. Но на следующий день покойник пришел на работу и увидел, что Юра пьян не только в драбадан, но и в жопу, и вообще куда только можно – в общем, синий, как слива.
– Хорошо тебе, Юра? – участливо спросил покойник.
– Мне-то все равно, – честно сказал Юра, – да вот Юрец с утра совсем замаялся. Поглядел я на него и понял, чего зазря человека мучить? Пускай хоть водки выпьет.
3. Покойник и Юра Голубович ехали в трамвае, и покойник рассказывал Юре про книжки, которые он прочитал (что-то про греков), и про мудаков, которые эти книжки пишут.
– Этим умникам все известно, как будто они сами там были! – горячился покойник. – На основании каких-то черепков они делают выводы о мировоззрении древних греков, а на основании бульварных оккультных романов 19-го столетия – о магическом способе построения египетских пирамид!
– Слышал, слышал, – решил блеснуть эрудицией как всегда пьяный Юра, – телекинез… по воздуху глыбы эти как-то летали…
– Нет, еще круче! – возразил покойник. – Материализация! Египетским жрецам ничего не стоило перестроить молекулы воздуха в молекулы известняка. Они якобы все, что угодно, могли материализовать.
Минуты две Юра трясся в беззвучном смехе, а потом сказал, оправдываясь:
– Я просто представил себе древнего египтянина, который стоит и МАТЕРИТ известняк…
4. Когда покойник сетовал на что-нибудь, Юра всегда снисходительно отвечал:
– Ты попросту обусловлен.
В конце концов, покойник пригрозил:
– Если еще раз скажешь мне про обусловленность, я сам тебе буду о ней все время говорить!
Юра засцал и про обусловленность больше не вспоминал.
5. Юру часто было сложно понять. Однажды покойник задал Юре простой вопрос, почему юрина сестра до сих пор не замужем? На что Юра ответил:
– Когда-то у нас жил ангорский кот. Он ел только колбасу. Хорошо помню перестроечные времена, когда на неделю покупалась палка колбасы, мы все ходили вокруг нее и облизывались, потому что колбасу в доме ел только кот. Но потом финансы спели последние романсы, и кот перешел с колбасы на котлеты без мяса. Мало того, что они подорвали его здоровье, так ему еще кто-то на улице морду расцарапал. Все страшно загноилось. Вместо котлет мы стали кормить его таблетками. Тощий, как скелет, с гнойной гулей в полморды, он не выдержал такого издевательства над собой и в один прекрасный день просто упал – у него отказали ноги. И тогда, чтобы не смотреть, как он агонизирует, мы взяли и выкинули его на мусорник ко всем ебеням!
6. Юра считал, что человеку лучше не выебываться, а быть самим собой. В качестве иллюстрации он рассказывал свои армейские хроники.
– Во время моей службы (а это были 80-е годы) модными были две вещи – делать стальные нашлепки на передних зубах и загонять себе в хуй плексигласовые шарики размером с полгорошины. Нашлепки красиво сверкали, а шарики вроде бы доставляли удовольствие женщинам. Чтобы надеть такую нашлепку, надо было подточить зуб, поэтому, когда солдат приезжал на дембель домой, передние зубы у него до половины отваливались. С шариками тоже было не все просто. Самые умные загоняли себе один, максимум два шарика. Но у меня был дед, который уж не буду врать, сколько шариков туда себе позагонял, но в результате все у него воспалилось и распухло до невероятных размеров, он ходить прямо не мог. Я до сих пор так и вижу, как он, ковыляя, приходит на пост, чтобы сменить меня, садится, ставит рядом с собой автомат, расстегивает штаны и достает свою перебинтованную елдень десяти сантиметров в диаметре и начинает разматывать эти гнойно-кровавые бинты. Он даже советовался со мной, может, повынимать оттуда эти чертовы шарики? Конечно, вынимай, говорил ему я. Легко сказать, отвечал он, если бы ты знал, чего мне стоило их туда засунуть…
7. Однажды покойник сел пить кагор с Инессой и ее напарницей. Предложили и Юре Голубовичу, но Юра отказался:
– Я такое не пью, – после этих слов он вытащил из кармана початую бутылку водки, выпил половину прямо из горлышка, переменился в цвете и, сделав пару шагов к скамейке, упал.
– Это понятно, – бормотал он, безуспешно пытаясь подняться, – это понятно…
8. Юра был не очень крепкого телосложения, поэтому когда его философские оппоненты грубили или даже угрожали ему физической расправой, он всегда отвечал:
– Ты не смотри, что наши силы неравны, я монтировкой их уравняю.
9. Люди бывают хорошие и не очень. Однажды нашим философам встретился человек второй категории, и покойник в сердцах воскликнул:
– Ну, и пидарас!
– Назвать его пидарасом, – не согласился Юра, – это оскорбить тех, кто ебется в жопу.
10. Первое осознанное сновидение случилось у Юры сразу после того, как он взял у покойника книжку Кастанеды. Юре приснился прораб, и когда Юра понял, что смотрит на свои руки, он подошел к прорабу и набил ему морду. А заодно дал по шее совсем незнакомому какому-то человеку, с которым прораб разговаривал. Воистину, свобода многолика.
11. Самый главный мистический опыт в юриной жизни тоже произошел во сне. Юре приснился чей-то голос, который сказал: “С этого момента все будет хорошо!”, и Юра поверил. Вскоре после этого он, будучи немного пьян, упал с лестницы и сломал ногу. Ну, в жизни много всякой хуйни случается, не мне вам рассказывать. Когда Юра с покойником попали в очередную передрягу, Юра сказал:
– Это ерунда, все будет хорошо. С тех пор, как мне во сне это сказали, я точно знаю, что можно сломать ногу, шею, все, что угодно, но все в любом случае будет хорошо.
12. Главное же отличие между покойником и Юрой Голубовичем было в том, что покойник бытие Божье отрицал напрочь, зато признавал силу любви, а Юра Голубович, наоборот, верил, что Бог есть, но при этом никакой любви не существует. Христианин хренов.
13. Покойник любил подъебнуть Юру Голубовича за его веру в Бога, и однажды, стоя на трехэтажных лесах и мазюкая валиками по стенам детского футбольного клуба, они стали играть в Бога и Глупого Человека. За Бога был Юра Голубович, а за Глупого Человека покойник.
– Господи, – в конце концов, спросил покойник, – зачем же Ты создал этот дурацкий мир?
– Твои маленькие мозги, сын мой, – ласково ответил Юра, – не в состоянии не только вместить в себя ответ на этот вопрос, но и должным образом этот вопрос сформулировать.
– Тогда зачем, Господи, Ты дал мне такие хуевые мозги? – не унимался покойник.
– Какой же ты глупый, – теряя терпение, объяснил Юра. – Есть, значит, причина! В любом случае, все это ради твоего же блага.
– А Ты не мог бы устроить это благо как-нибудь попроще?
– Пошел на хуй, дурак, – в сердцах ответил Господь и окунул свой валик в краску, давая понять, что аудиенция окончена.
14. Юра Голубович уважал покойника только за одну вещь. Так уж вышло, что Юра Голубович ненавидел всех людей аж до двадцати пяти лет, а покойник только до шестнадцати. “Повезло…” – вздыхал Юра Голубович.
15. В период покойницкого увлечения дыханием по Бутейко у него была такая фишка: если посреди работы выдавалась спокойная минута, он доставал часы, зажимал нос двумя пальцами и делал паузы. Однажды Юра Голубович поинтересовался, что это за херня?
– Ну, ты знаешь, что такое прана? – решил прощупать почву покойник.
Юра достал бутылку водки и объявил:
– Прана в чистом виде!
16. После просмотра “Матрицы” Юра Голубович взял себе за правило цитировать оттуда две фразы: “Незнание это благо” и “Нахуй я жрал эту красную таблетку?!”
17. Еще у Юры Голубовича была специальная присказка с гестаповским акцентом. Когда покойник забивал на работу и садился курить, подходил Юра и декламировал: “Кто путет рапотать, у тафо путет курка, млеко, яйки, колий баба… Кто не путет рапотать, тот путет сосать крофавый писка!..” – и тоже садился курить.
18. Юра Голубович был очень добрым человеком. Когда они с покойником работали в одном дачном поселке, там была собака, каждые полгода приносившая с десяток щенков. Зимой им есть было нечего вообще, поэтому Юра Голубович называл героическую мать “безбашенной сукой”, а ее детей “псами войны”, и каждый день покупал им буханку хлеба. Потом Юру забрали на другой объект, и кормить псов войны стало некому. Однажды какая-то женщина испугалась их (хотя они просто слишком радостно подбежали к ней в надежде, что она их покормит), и бросила им сумку с продуктами. На следующий день всех собак во главе с безбашенной сукой перестреляли.
– Слава Тебе, Господи, – сказал Юра Голубович, когда покойник ему об этом рассказал.
19. Итак, про различия между Юрой Голубовичем и покойником мы уже сказали: Юра Голубович был добрым, а покойник злым, Юра верил в Бога, а покойник в любовь, Юра сильно пил, а покойник тупил, Юра был умудрен жизнью, а покойник удивлен, ну и, конечно, Юра был патлатый, а покойник лысый. Но мы до сих пор так и не сказали о том, что же их, таких разных, да что там разных – несовместимых! – объединяло. А вот что. Как-то раз почти весь отделочный участок, на котором работали Юра Голубович и покойник, собрался в насквозь прокуренной бытовке в ожидании зарплаты, которую в тот вечер так и не привезли. Большинство играло в карты, переговаривалось кто о чем.
– Точно так же бывает в заумных советских фильмах, – сказал покойнику Юра Голубович, сидевший за другим концом стола, – когда двое разговаривают, а все остальные как бы только шумят, создают своими разговорами фон.
– И что интересно, – подхватил покойник, – мы говорим не громко и не тихо, как все, но наши голоса не смешиваются с их голосами…
– И никто не обращает внимания на то, что мы о них же говорим, – продолжал Юра Голубович, – даже после того, как я сказал, что никто не обращает внимания… Как будто они все действительно на экране, а мы – перед экраном.
И правда, подумал покойник, хотя на экране играют в карты, переговариваются, звякают стаканами, тушат о стол бычки и чешут себе бока, в зале – перед экраном – пусто и даже как будто тихо.
– Ебануться можно, – сказал Юра Голубович.
А так как по эту сторону экрана с ним был только покойник, то и согласиться с его словами смог только он.
56. Пара кирзовых сапог
Как-то раз пара кирзовых сапог прослышала о том, что в дальних краях есть Сказочный Дворец, лопающийся по швам от набитых в него волшебных сокровищ. Левый сапог подверг эту информацию анализу и решил, что добраться до Дворца и овладеть сокровищами будет во всех смыслах полезно, хорошо и здорово, а правый сапог, которого всегда тянуло к красоте и свету, согласился с ним, не думая. Сапоги решили отправиться в путь и во что бы то ни стало разыскать Дворец.
Они шли так долго, что в них протерлись бесчисленные дыры, а каблуки – отвалились.
И вот, пришло то утро, когда они стояли перед возвышающимся над ними дворцом и уныло созерцали грязную лужу, которая преграждала им путь к желанным дверям.
“Мы же совсем дырявые, – рассудил левый сапог, – а лужа глубокая, грязная и от нее воняет бог знает чем!”, на что правый сапог ответил:
“Но мы износились и обветшали лишь затем, чтобы достичь этого Дворца, да и потом – разве у нас есть другой выбор?”
Сапоги вздохнули и, набирая в себя зловонную жижу, пошлепали по луже.
Входная дверь была заперта и правый сапог нерешительно постучал в нее. После длительного ожидания они наконец услышали шаги – и дверь со скрипом отворилась.
“Входите, мы давно вас ждали! – услышали они приветливую речь. – Только обувь, пожалуйста, оставьте за дверью…”
Путник стянул с себя грязные свои сапоги и, аккуратно прикрыв за собой дверь, скрылся в глубине Дворца.
57. Зараза
– Доктор, что-то мне жить неинтересно.
– Хм, и давно это у вас?
– С самого детства, доктор.
– Ну, что же вы так, голубчик, ведь так и помереть недолго.
– Я не хочу умирать, доктор. И жить не хочу.
– А что же вы хотите?
– Ничего не хочу вообще.
– Ээ, голубчик, да у вас нирвана…
– Это опасно, доктор? Что это значит?
– Это значит полный пиздец.
– Как это верно сказано, доктор. Что же мне теперь делать?
– Ничего, голубчик. Вам теперь уже ничего делать не нужно.
– А как же мне жить теперь?
– Это неважно.
– Что вы такое говорите, доктор?!
– Это тоже неважно.
– Да что с вами, наконец, такое?
– От вас же, голубчик, и заразился… Но это уже не имеет решительно никакого значения.
– Ой, доктор, честное слово, я не хотел…
– Это ничего.
– Неудобно все-таки…
– Удобно.
– Ну, тогда я, пожалуй, пойду?
– Зачем?
– А зачем оставаться?
– Верно, незачем. Тогда до свидания.
– До свидания, доктор. (За дверью.) Кто-нибудь – позовите врача!.. У доктора приступ нирваны… Да скоре же, скорее… Сюда… Ой… Поздно. Да… Неудобно все-таки получилось. Вот ведь зараза…
58. Анечка
Анечка вылупилась из города Павлограда, как из тухлого яйца. По крайней мере, мало что она так ненавидела, как свой родной город. Правда, она всегда отстаивала превосходство павлоградских шоколадных сырков над всеми остальными, но это только потому, что кулинария была для нее священной темой, а вовсе не Павлоград. Все, что сделала Анечка в родном городе, так это окончила школу, но ей хватило и этого. Анечка была полноватой девочкой, не отличающейся остротой ума, поэтому учеба ее не интересовала ни с какой стороны, а одноклассники так и вовсе замучили. О школьных своих годах она всегда вспоминала с большой неохотой и настроение у нее при этом портилось мгновенно. Я, грешным делом, думал, что Анечка совсем идиотка, но однажды она меня поразила знанием стихов Агнии Барто. По радио играла песня Маши и Медведей:
Если к этой девочке
вы придете в дом,
там вы эту девочку…
Я пристал к Ане, чтобы она вспомнила отсутствующую строку, но она сказала, что не помнит. Я решил обличить ее в том, что она вообще не знает этих стихов, как вдруг она прочла мне их продолжение, которого не было в песне и которое я сам начисто позабыл. Вот так Анечка.
Когда я с ней познакомился, это была милая девушка с пухлыми, но очаровательными формами, слегка шепелявящая, с кучей комплексов по Фрейду и всей его людоедской своре, не особо умная и уже ненавидящая свою работу.
Работу эту она невзлюбила с самого начала и по сей день терпеть ее не может. Плиточником-облицовщиком Аня стала по прихоти безымянного центра занятости, куда она пришла сдаваться в плен вскоре после своего побега из Павлоградского концлагеря. Вопрос не в том, нужен ли девушкам какой никакой показатель IQ, вы уж поймите правильно, а в том, нужны ли вообще эти девушки, раз они не нужны никому? Аня как продукт (своего города, своей мамы или кто ее там сделал) предназначалась только для одного – для выхода замуж за платежеспособного товарища с широкой спиной, который обеспечил бы ей нормальное существование без необходимости работать. А она бы рожала ему детей. В конце концов, а что, нормальный обмен. Ты за нее работай, а она тебе детей нарожает. Я лично знаю одну девушку, которая шикарно устроилась, выйдя замуж за бизнесмена и родив ему дочку. Правда, девушка эта была небесной красоты (чем Аня похвастать не могла) и счастье ее оказалось весьма сомнительным, но это уж как кому повезет. Анечке же не везло вообще, словно ее кто заговорил. Нет, я, конечно, намекал ей, что, если она не хочет выкидывать этот бред из головы, то надо не сидеть сложа руки, а искать своего рыцаря на белом бумере. “Кому я такая нужна…” – печально возражала она и продолжала, не смотря на столь реалистичную позицию, мечтать. А вы знаете, как у нас принято к мечтам относиться. Мечты, как блохи, пускай кровь сосут, зато с ними не так скучно.
Я же сам чуть с этой Анечкой не влип, да Бог миловал. Анечка к тому времени уже изрядно пополнела, и я помню, как сидел зимой в нетопленой квартире, но совершенно не мерз – меня вполне согревали гормоны, которые я же и выделял, часами созерцая необъятную анечкину задницу со сползающими с нее штанами. Анечка работала, а я колебался, снять с нее эти штаны прямо здесь или сначала пригласить домой? К счастью, я струсил и все-таки пригласил домой, а она тоже струсила и отказалась. С этого момента никаких половых чувств к Анечке я больше не испытывал и между нами установились теплые братско-сестринские отношения.
Как назло Анечка все полнела и полнела. “Чем меньше ем, – сетовала она, – тем быстрее толстею. Что ж мне, совсем есть перестать, что ли?” Женская красота, которая и сама по себе быстротечна, на Анечке решила не задерживаться вовсе, и очень скоро Анечка стала напоминать живой шматок сала, вызывающий аппетит преимущественно у женатых и пожилых. Взяв Анечку за ляжку, такой пассажир мечтательно что-то прикидывал и одобрительно причмокивал, Анечка же с неизменным любопытством (а вдруг?) эту реакцию наблюдала и тоже что-то там себе регистрировала.
Годы хоть медленно, а идут, или пусть быстро, но летят, да Анечка застряла на одном месте. Она снимала квартиру с подругой, которая заменяла ей спутника жизни, и кошкой, что играла, надо полагать, роль ребенка в этом символическом браке. Точно так же, как замужние бабы ругают между собой своих мужей и детей, Анечка выпускала пар, понося на чем свет стоит свою подругу и несчастное животное, которое они даже за порог комнаты не выпускали – вдруг кто изнасилует? Претензии, впрочем, иногда бывали вполне справедливыми: в моменты депрессии анечкина подруга имела обыкновение делать лезвием надрезы на собственной коже, а кошка, как водится, обсерала квартиру. Конечно, с подругой можно было бы и расстаться, а кошку утопить, но Аня уже поняла, что близких существ не выбирают, и больше не пыталась повторить свой павлоградский подвиг. Бегство из концлагеря оказалось бессмысленным в принципе, потому что за колючкой – отнюдь не свобода и не дорога из желтого кирпича, а только другой концлагерь. Зачем же, спросите вы, нужна колючка? Только для вас, ответил бы вам стражник из романа Кафки, для того, чтобы миф свободы не умер – жить-то хотят все, даже мифы. Но, удивитесь вы, разве миф – живой?! Человек – живой, это да, но чтобы миф… Правда в том, что одушевление человека и превращение мифа в абстракцию – это и есть самый главный миф. Потому что, кроме мифа, ничего и нет.
“Что же это такое?! – жаловалась мне (ну, привычка у нее такая; кто курит, кто пьет, а она жалуется) Анечка. – Время летит, как ошпаренное, а жизнь как стала на месте, так и стоит. Раньше я получала зарплату и радовалась хоть тому, что можно пару раз съездить в город и по магазинам походить. Теперь я уж и не высовываюсь никуда. Съезжу раз в месяц к маме в Павлоград, да и то – поскорее возвращаюсь, чтобы там не задерживаться. Как же ж так?..”
Какое-то время я воспринимал Анечку исключительно трагически. Ну, сами посудите – молодость проходит, сало растет, зарплата маленькая, работа тяжелая, перспективы отсутствуют начисто, все явно свидетельствует о том, что именно таким вот незамысловатым образом и пройдет жизнь. Да чего уж там, какое-то время я даже самого себя воспринимал трагически, но как только перестал, так и с других слетели бухенвальдские пижамы. Порядковый номер на рукаве стирается легко – достаточно на него плюнуть от всей души и потереть пальцем.
Как-то Анечка упала с лестницы вниз головой и получила сотрясение мозга… Вообще, несчастные случаи на стройке не редкость. Вы думаете, я почему все это пишу, откуда у меня свободное время на всю эту графоманию берется? Я просто со всей дури ебнул себе по пальцу молотком – даже кость треснула. Замотал я это дело кое-как, прихожу в больницу, а мне говорят: прости, дорогой товарищ, отключили нам воду, поэтому мы даже смотреть не будем, что ты нам принес, нам ведь даже руки не будет чем отмыть от твоей крови. Поехал я в другую больницу, а мне говорят: “Я – хирург областного центра хирургии кисти, ко мне со всей области приезжают, и у меня нет ни времени, ни желания заниматься всякой хуйней!” Правда, в то, что мой случай – хуйня, я поверил тут же, потому что вошла медсестра и сказала:
– Хирург Хирургович, вы снимки тех двоих заводчан смотреть будете?
– Каких заводчан? А, тех, у которых руки под пресс попали… Давайте сюда!
Короче, сижу сейчас дома, гляжу на свой искалеченный палец и высасываю из него истории. Перешибите мне хребет, так я, пожалуй, и роман напишу.
Отвлеклись. В общем, все время у нас на работе кто-то что-то себе ломает – кто ногу, кто жизнь – и Анечка не стала исключением. Тоже, вроде бы, пальчик сломала. Было это на заводе ММЗ (мухосранский машинобудiвний), когда я там еще не работал, но когда я пришел туда на инструктаж, там уже всем нашим было принято говорить, что “девочка с вашей фирмы не соблюдала техники безопасности, упала с лестницы и умерла”. На заводе я застал Аню уже живой и вполне работоспособной. Она, как всегда, мне обрадовалась и стала потчевать меня аппетитными подробностями своей трагедии: где у нее что сломалось, сотряслось, как с ней обошлись врачи, как с ней поступило начальство фирмы – короче, мрак полнейший.
Тем не менее, когда она мне только начала рассказывать о своем головоломном падении, я почему-то искренне заржал. Перечисление травм и прочих последствий несчастного случая вызвало у меня не меньшее веселье.
– Ну, что тут смешного? – обиделась Анечка. – Когда у тебя сотрясение, а врачи даже не могут это толком определить, это совсем не…
Но я уже корчился от смеха.
Заметно повеселев, Анечка рассказала мне, что жизнь бессмысленна, никакого просвета с этой работой, чем больше работаешь, тем меньше тебе платят, кошка обосрала всю квартиру (общий хохот), мама болеет постоянно, а на этой стройке здоровье тоже особо не сохранишь, так мы и помрем здесь, желательно, от несчастного случая и, желательно, молодыми. На этой оптимистической ноте мы и закончили, но с тех пор стал я замечать нездоровую склонность у Анечки к черному юмору, что ли, ну или как еще назвать способность смеяться в тех ситуациях, где нормальные люди если уж не плачут, то угрюмо кривят свои нормальные физиономии? Анечкин смех я стал слышать в самых неподходящих для этого местах, и боюсь, что когда я наконец выйду на работу и расскажу ей о своих злоключениях – как мне не смогли определить перелом, не смотря на рентген, как отрезали ноготь, который будет теперь два месяца отрастать неизвестно в какую сторону и пр., то доставлю ей этим несказанное удовольствие.
Смейся, Анечка, смейся.
