Текст книги "Пенуэль"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Я сел на раскладушку и стал есть остывший машевый суп. Раскладушку и суп принесла медсестра. Уже другая – тихая, как виноградные листья, как мышь, как остывший машевый суп.

“Раскладушка – три тысячи сум за ночь, – шелестела медсестра. – И еще тысяча – за ваш сон”.

“За мой сон?”

“Нима? А, да, за сон. Главврач приказал. А если во сне что-то увидите – это по отдельному тарифу. Свадьбу увидите – тысяча сум, рождение сына – полторы тысячи, работу в налоговых органах – две тысячи, трехкомнатную квартиру в банковском доме – три тысячи, похороны по всем правилам в святом месте – пять тысяч сум”.

“А откуда вы узнаете, что я увижу во сне?”

“А у нас все на честности”. Медсестра помазала ладонь Якова зеленкой и исчезла в коридоре.

Втянул в себя остатки машевого супа. Поставил касу на подоконник.

Вылил водоросли холодного чая.

Мужчина с соседней койки, намолившись, так и остался на полу.

Поднимать его я боялся. У него было счастливое лицо.

Я погрузился в раскладушку и закрыл глаза. Попросил, чтобы приснилось что-нибудь, не входящее в список платных снов. Пусть даже тот первый дурацкий вечер, когда мы с Гулей сидели в кафешке и пережевывали шашлык, а официантка водила по столу тряпкой и смотрела на дождь.

Глаза открывались медленно. Теперь они были заклеены безымянным клеем, который раньше стоял на советских почтах. Клей был желтым, тягучим и ничего не клеил.

Наконец я, рывком распахнув глаза, уперся взглядом в больничный потолок.

По потолку ползла световая отрыжка выезжавшей машины.

Который час?

Я сел на раскладушке и посмотрел на Якова.

“Пра, – сказал я и потер глаза, – может, тебе что-то надо?”

Он молчал.

Я покрутил головой, разминая затекшую шею.

“Может, ты хочешь пить?”

Тишина.

“Я тебе сейчас принесу попить”.

В действительности пить хотел я. Но надо было заполнить тишину, от которой закладывало уши.

Хуже всего, что в этой тишине существовали звуки. Прорастали в ней, как склизкие луковицы. Тяжело дышали матрасы. Слезились краны.

Захлебывался ночным монологом унитаз. Двигались по коридору тапки, наполненные мозолями, ногтями и дырками в носках.

Стали постепенно просачиваться и голоса. Кто-то говорил сквозь одеяло, упираясь языком в мокрые ворсинки. Потом начинал течь женский смех. Смех этот тоже был придушен, утеплен стекловатой по самые дыхательные пути, но все-таки вытекал и вытекал маленькими пневматическими отрыжками.

Я толкнул дверь и вышел в коридор.

В коридоре стояла фигура в белом халате и приседала. В лысине отражалась единственная горевшая лампа. На меня она не обращала внимание. Халат был наброшен на голое тело. Она продолжала приседать; губы, которые то поднимались, то опускались вместе с телом, шептали: “Сто сорок девять… Сто пятьдесят…”

Я подошел. “Сто шестьдесят три…”

“Репетируем, – сказал он, не глядя на меня. – Готовимся к утренней гимнастике… Сто шестьдесят пять… Левой, левой… Уф!”

Он перестал приседать и провел ладонью по животу: “Каждое утро делаем гимнастику. Чтобы не заразиться”.

“Приказ главврача?” – спросил я.

“Тс-с… – сказал человек в халате, и, наконец, посмотрел на меня. -

Зря вы без противогаза”.

“Вы меня не помните? Вы ставите диагноз с помощью губ”.

“Губ? Может быть. Иногда у меня бывает странное настроение. Иногда я гримируюсь под своих больных и заставляю их лечить себя. Но сейчас мне очень хочется приседать, приседать…”

“Где можно попить?”

“Везде. В любой палате. Берите у больных, они все равно ничего не понимают. Зачем им только воду приносят. Мусор один от этой воды”.

Снова стал приседать: “Раз. Два”.

Я пошел по палатам. “Пять… Шесть… Кто идет?.. Мы идем… Кто поет?.. Мы поем. Двенадцать… Пятнадцать…”

В палате пахло кислым молоком.

Лежали двое мужчин и одна женщина с длинными, свисающими с койки волосами. Перед волосами сидела на корточках знакомая тихая медсестра и заплетала их в косички.

Лицо спящей женщины было тоже знакомым. На правой руке у нее не было двух пальцев, среднего и указательного.

“Почему они у вас вместе?” – сказал я.

“Нима?”

“Почему вместе они у вас, почему мужчины и женщины вместе?”

Сестра посмотрела на меня долгим медицинским взглядом.

“А какая разница… – сказала она, наконец. – Спящий человек одинаковый пол имеет. Ему разница нет”.

Я сел на край койки и вспомнил.

“Я знаю ее. Я ее один раз в метро видел. Она с парнем иностранный язык учила”.

Пальцы с желтоватыми ногтями быстро заплетали косы.

Сестра поплевывала на пальцы и снова заплетала.

“Нима? Да, язык учила. Ночью учила этот язык, во сне через магнитофон. Замуж за этот язык хотела и уехать в него насовсем.

Потом один раз не проснулась, такой случай был. Сюда на “скорой помощи” приехала, во сне язык повторяет. Потом мужчина-учитель, который языку учил, сюда пришел, говорит, должен целовать. Мы тут так смеялись, говорим: наука не справляется, вы лучше что-нибудь другое поцелуйте. Короче, не пустили. Нима? Не пустили, говорю…”

Я вспомнил пустую станцию метро и вывески, качающиеся на подземном сквозняке.

“Я попью?”

Я поднялся и подошел к тумбочке, на которой стояла бутылка.

Около бутылки лежала кучка пестрых пакетиков.

Они были надорваны. Неряшливо и торопливо.

“Откуда здесь презервативы?”

“Нима? Что, опять их оставили? Ой, бесстыдники, сколько их ругала, сколько ругала, сколько главврачу пожаловаться обещала! Вы же, говорю, будущие врачи, вы и заразиться можете, и случай беременности был. Молодые совсем, в голове пыль. Раньше разве так было? Раньше если практиканту кто из больных нравился, он ухаживать за ним начинал, белье чаще менял, дефицитную капельницу ставил. Даже свадьбы были, скажу. И семьи крепкие у них были. А теперь им семья не надо. Просто придут, дело сделают и еще мусор на прощанье оставят”.

Я тупо разглядывал пакетики.

Рука, вспомнив о чем-то, потянулась к бутылке с водой. Отвинтила крышку, взяла бутылку за теплую пластмассовую кожу и поднесла к губам.

Я почувствовал, как открывается мой рот, как губы соприкасаются с горлышком.

“Ну все, – сказала сестра, заплетя последнюю косичку. – Теперь тебе, доченька, хорошо будет. Голове легко будет”.

Достала из кармана ножницы, поплевала на них. Стала быстро отрезать косы.

Косы с шелестом падали на линолеум.

Сестра собрала их и завернула в газету.

“Завтра волос продам, внукам конфет куплю, давно просят. Зарплата у нас маленькая”.

Положила газету в сумку.

Концы кос торчали из сумки, как укроп.

“Такая маленькая зарплата, как жить? Иногда сама заснуть хочу…”

И, повернувшись к обстриженной, поклонилась: “Спасибо тебе, доченька. Ты ведь мне как дочка… Я ей колыбельную иногда пою.

Кугирчогим, кугирчок… Сенсан менга овунчок… Сенла доим вактим чог!”

Сестра напевала и бодала тощим бедром койку. Спящая тряслась, правая рука ее свесилась и коснулась линолеума, где еще недавно валялись обрезанные косы.

“Кугирчогим айлаё… Овунчогим айлаё!”

Я чувствовал, как мои ноги наливаются стеклянной тяжестью. Как постепенно обрастает изнутри сном мое тело. Как я жду того, чтобы медсестра со своей песней ушла и я остался бы один с девушкой без двух пальцев.

Дверь палаты приоткрылась.

Заглянула лысина с бегающими глазами: “Вы с ума сошли! Главврач ночной обход делает, а у вас тут песни и посторонние без противогаза!”

“Ой-ой-ой-ой-ой, – зашептала медсестра, – ой, сейчас ругать будут!

Беги в туалет быстро прячься, что стоишь, главврач будет, главврач…”

Выбежать я не успел. Коридор уже шуршал шагами; поскрипывало. Толпа подошла к двери. Медсестра спрятала лицо. То же самое сделал и лысый.

Дверь открылась.

В коридоре стояла каталка.

Около нее стояли два врача с марлевыми повязками на глазах.

На каталке лежал человек в белом халате. Судя по строгому выражению спящего лица, это был главврач.

Мне удалось вырваться. Хотя никто не держал. Но было чувство, что я вырвался.

Каталка с главврачом осталась позади. Я летел по коридору, поднимая и опуская тяжелые стеклянные ноги.

“Просыпайтесь, люди! Подъем! Подъем!”

Я залетал в палаты, сдергивал сырые одеяла, тормошил прилипшие к простыням тела. Закрытые глаза смотрели на меня с ужасом.

“Вставайте!”

Последнее, что я помнил, до того как сон сожрал меня…

Мужская фигура, та самая, что лежала в одной палате с Пра. Она стояла в коридоре и блестела открытыми глазами.

“Два часа ночи, – сказала фигура. – Не стыдно так кричать, а?”

Сказав это, фигура ушла в палату. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как она ложится, опускает на лицо тюбетейку и замирает.

Мои стеклянные ступни перестали удерживаться в воздухе. Они упали на ковровую дорожку и разбились. Я полетел лицом в осколки моих ног.

“И пришел он на одно место, и остался там ночевать, потому, что зашло солнце. И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте.

И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба…”

“И боролся Некто с ним до появления зари…”

Часть III. Сон Якова

Ребенок бесшумно ест конфеты. Снегопад поглощает звуки. Медленно, на ощупь, едут машины. Когда дуешь в ладони, становится еще холоднее.

Яков в военной форме дует в ладони. Ладони из стекла. В животе тикает будильник, второе сердце мужчины; оно гонит по артериям и капиллярам время. Маленькие серые хроноциты.

Он дует в ладони.

Яков охраняет мосты. В его ладонях все мосты города. Еще в них несколько воспоминаний, которые он не любит хранить в голове. В ладонях их держать тоже неудобно, мнутся. Но в голове – еще хуже.

В голове должен быть порядок. Когда заведуешь мостами, в голове должно быть чисто. Снег вреден мостам. Люди, лошади, машины начинают скользить и задыхаться. Грифоны на Саларском мосту, сделанные из песка, мокнут. Мокнут и наклоняются к воде. И Яков тут бессилен. Он дует в ладони.

Воспоминания колеблются. Сегодня они похожи на лепестки студня. От них идет пар. Температура воспоминаний выше температуры воздуха.

От каналов тоже поднимается пар. Пар шатается, как пьяный, ощупывает что-то, как слепой. И исчезает, съеденный воздухом.

Ребенок внутри воспоминаний снова ворует конфеты. “Без зубов останешься”, – говорит ему Яков. Мальчик быстро прячет обертки.

Что-то дожевывает.

Яков погружает ладони в карманы и идет осматривать мосты.

“Темно, – плачет ребенок в кармане, – мне темно. Не наказывайте меня, Яков. Я не дотронусь больше до ваших противных конфет”.

Хлопоты с этими воспоминаниями. То им темно, то жарко. А в голове держать не хочется, в голове должно быть чисто, как в тумбочке.

Голова должна содержаться в образцовом виде. Потому что голова всегда на виду у начальства.

В пустой будке звонит телефон. Яков идет к будке.

Ладонь Якова вылезает из кармана и берет трубку.

“Яков?” – спрашивает трубка, не успев прижаться к уху.

“Это ты?” – спрашивает Яков.

“Это не я”, – говорит трубка.

“Тогда зачем звонишь?”

“Предупредить. Мост взрывать будем. Один из десяти. Сегодня”.

“Еще не надоело? Вон какой снег”.

“Нет, будем взрывать”.

Яков вздохнул. Придется усиливать охрану. Брать двойной обед, надевать две пары нижнего белья. Леденцы из пистолета вытряхивать.

“Яков…” – сказала трубка.

“Ну что еще?”

“Яков, это я”.

“Да я уж понял”, – обиделся Яков и повесил трубку.

Жители стеклянного города и их дети здоровались с Яковом. Все-таки единственный военный. Когда Яков погибнет, защищая что-нибудь, из него сделают чучело для местного музея. Чучельщик уже приходил с тортом к Якову, снимал мерку.

Но сейчас редкие жители, идущие по снегу, желали Якову здоровья.

Кто-то заметил, что у него открытое горло, и посоветовал срочно приобрести шарфик.

“По уставу не полагается”, – сказал Яков.

“Ваше горло принадлежит нашему городу!”

“Да”, – согласился Яков, вспомнив чучельщика с тортом.

Через два тупика начиналась набережная.

Собственно, весь город состоит из тупиков. Если долго идти, упрешься. Даже главный проспект весь состоит из тупиков. Нужно просто вовремя сворачивать. На вопрос: “как пройти?” – старожилы прислушиваются к своему внутреннему будильнику и говорят: через две с половиной минуты повернете направо… потом через семь минут налево.

“Яков, я уже исправился”, – говорит мальчик в кармане, икая от конфет.

“Молодец, – хвалит его Яков, – еще посиди. Сегодня опасно”.

“Вы жестокий, – говорит мальчик и начинает бить кулаками в пачку сигарет. – У вас вместо сердца часики тикают, да?”

“Не вместо сердца, а где положено. И вообще не очень-то. Сидишь в кармане и сиди согласно уставу. Вырастешь, я тебя из кармана в рюкзак пересажу и еще посмотрю на поведение. И так весь карман загадил”.

“Но ты же сам хотел, чтобы с тобой всегда был маленький ребенок.

Ведь ты же меня заказывал! Маленький, карманный, удобный. А как я танцую? Как я прыгаю, ты же сам хвалил”.

“Хвалил”, – хмуро повторяет Яков.

Яков выходит на набережную. Слева сквозь толпу поблескивал Мост в будущее.

Мост в будущее был самым некрасивым мостом в городе. Даже путеводители советовали его не посещать.

Обиднее всего, что этот мост был самым древним. На месте моста когда-то жила девушка. Недалеко жил дракон, и что-то между ними было. А вокруг копошились горожане, их интересовали подробности.

Одни болели за девушку, другие – за дракона. Старики говорили, что придет рыцарь, и поможет кому-нибудь из двоих, дракону или девушке.

Но когда пришел рыцарь, оказалось, что помогать уже некому. Дракон умер от истощения, девушка – от свинки, которую тогда не умели лечить. Рыцарь уныло слез с коня, посмотрел на горожан, доедавших плов из остатков дракона, и повелел построить на этом месте мост. И с рыданиями удалился. Горожане мост построили. Правда, долго пользовались им как городской свалкой, потому что река протекала в другом месте. Но потом река поменяла русло и мост пригодился.

Правда, пригождался мост только до тех пор, пока реку не начали очищать. Вначале очистили от мусора, потом от химических примесей.

Вода стала дистиллированной; рыба, умерщвленная гигиеной, исчезла, зато по реке поплыли тетки в купальных шапочках. Наконец, реку очистили от самой реки. Теперь ее остатки текли где-то под землей, по трубам. Только под мостами были оставлены небольшие пруды, в которых резвились декоративные головастики.

Яков подошел к мосту; вокруг улыбались японцы. У них шла экскурсия; экскурсовод пересказывал историю про дракона по-японски. Иногда закатывал глаза и хохотал, изображая то ли дракона, то ли девушку.

Экскурсовод закончил рассказ; замерзшие ладони похлопали. Туристы разбрелись фотографировать. Сыпал снег.

“Яков, вы опять обо мне забыли, – пожаловались из кармана. – Когда мы отправимся на карусели?”

“Когда перестанешь конфеты воровать”, – сказал Яков, разглядывая японцев.

“Значит – никогда”, – вздохнул мальчик.

К Якову весело подошел экскурсовод. На нем были красные вязаные перчатки и красный шарф; и вообще он был красный. Снег таял в его бровях, и Яков подумал, что и его собственные брови сейчас в снегу, и провел по ним пальцем. Палец стал мокрым, и Яков быстро вытер его об шинель.

“Привет, когда мосты взрывать будут?” – спросил экскурсовод.

Яков улыбнулся: “Когда надо, тогда и будут”.

Закурили.

“Жалко, что ты не глухонемой, – сказал экскурсовод. – Намечалась группа глухонемых туристов, а я их языком не владею”.

Наконец Яков высмотрел то, что ему было нужно.

Японец отлетел на снег, Яков заламывал ему руки.

Вокруг стояли туристы; кто-то фотографировал.

“Отпусти, больно, – прохрипел снизу турист. – Ты, Яков, полномочия превышаешь”.

Подбежал экскурсовод: “Яков, опять ты мне бизнес портишь! Ну и кого ты поймал?”

“Да… все того же… – тяжело дышал Яков. – Полюбуйся”.

Пока шел этот разговор, тот, кто лежал на снегу, освободил руку…

Осторожно нащупал уплотнение на животе у Якова. Уплотнение тикало.

Ладонь стала медленно сжимать его.

“А-а!” – закричал Яков.

Туристы перестали фотографировать.

Ладонь сжимала часы в теле человека. Последние секунды серыми хроноцитами гасли в кровеносной системе.

Часы остановились. Яков лежал на утоптанном экскурсионной группой снегу.

Убийца поднимался, отплевываясь от снега.

“Скажите нашим гостям, что солдат Яков не умер, а просто перешел из нашего времени в другое”, – сказал он экскурсоводу.

Экскурсовод перевел.

Японские туристы понимающе закивали.

“А что, – спросил убийца у экскурсовода, – они у себя в Японии часы не заглатывают?”

“Не-е, – сказал экскурсовод и нахмурился. – Надо сообщить родным, близким и чучельщику”.

Яков лежал на снегу; из кармана у него выглянуло что-то розовое, вроде носового платка.

“Ладно, пойду”, – сказал убийца, приглаживая волосы.

“Ну, счастливо, – сказал экскурсовод. – Подождите, а мост? Вы ведь хотели взорвать мост?”

“В другой раз, в другой раз”, – отмахнулся преступник и пошел прочь.

Экскурсовод посмотрел на следы, оставляемые уходящим, и замахал флажком:

“Минасама! Делаем фотографии, быстро делаем фотографии! Посмотрели на его следы, все посмотрели! Видите, следы в виде циферблатов? В виде циферблатов с двумя стрелками? Это был главврач! Только он оставляет такие следы! Делаем снимки!”

Отпечатки циферблатов темнели на снегу и тянулись за удалявшейся фигурой. Было видно, как по мере удаления перемещалась секундная стрелка. Туристы шуршали вспышками.

Когда они сели в автобус и уехали к следующему мосту, шинель Якова пошевелилась. Из кармана вылез мальчик, вытирая об себя липкие от конфет руки.

“Яков, – сказал мальчик, – мне хочется сладенького”.

Помолчав, сам себе ответил голосом Якова: “Хочется-перехочется.

Перехочется”.

Прошелся вокруг тела, скользя чешками по снегу.

“Если бы попросили бессмертия, ходили бы сейчас, охраняли свои мосты. И не надо было просить себе детство. Взрослый человек не должен быть стеклянным. А вы просили детство, вот и радуйтесь. И вы тут непонятно чего, и я без конфет”.

И, надев кепочку, стал перепрыгивать по следам-циферблатам.

Делать это было непросто, потому что с каждым прыжком менялись освещение, место и время года. Прыжок – весна. Прыжок – еще что-то, догорают листья.

Там, где следы пересекали дорогу, мальчик остановился и стал ждать свадебную машину.

“Что-то разбилось?”

Гуля, в жутком свадебном платье, смотрела на жениха.

Они ехали в машине.

“Что?” – спросил жених.

“Звук был такой, как будто разбилось”.

“Тебе идет это платье”, – сказал жених.

Гуля отвернулась к стеклу. За стеклом приближались и уносились низкие деревья. Над ними неподвижно висели горы. Свадебный кортеж двигался к Чарваку. По плану, первую брачную ночь молодожены должны провести в “Пирамидах”, наслаждаясь видом на водохранилище.

Гуля слегка опустила стекло. Ледяная струя заиграла цветами в венке.

“Жопу простудишь”, – сказал жених.

“Ты раньше не был таким грубым”, – ответила Гуля, все так же глядя в стекло.

“Я не грубый, киска, я заботливый, запомни”, – улыбнулся жених и подмигнул девушке, сидевшей слева от него на сидении. Девушка сделала гримасу и покачала красиво завитой головой. Она играла роль свидетельницы со стороны невесты.

На переднем сиденье сидел свидетель со стороны жениха и с помощью зубочистки занимался исследовательской работой во рту. Компания по пути закусила шашлыком; поле деятельности для зубочистки было широким.

Жених широко зевнул. У него были ровные зубы, красивый мускулистый язык и рельефное влажное нёбо. “Музыку сделай”, – сказал он свидетелю.

На капоте болталась белая кукла с раздвинутыми руками и ногами.

Когда ехали по городу, кукла сидела смирно, но за городом что-то ослабло, и куклу мотало, как пьяную женщину. Это очень смешило жениха и свидетелей с обеих сторон.

Загремела музыка. Гуля еще сильней прижалась к стеклу.

Дорога пошла наверх.

“Прошлой зимой на серпантине две машины сорвались!” – крикнул свидетель, повернувшись. Из-за музыки это все равно никто не расслышал.

В лобовом стекле появилось покатое тело плотины.

“Здесь остановите!” – крикнула Гуля.

Свернув с дороги, машина остановилась. Водитель убавил музыку.

“Сколько тебе нужно, киска?”, – спросил жених.

“Я уже говорила, сколько”, – сказала Гуля и стала выходить из машины. Свадебное платье, широкое, как наполненная пеной ванна, с трудом вываливалось наружу.

Наконец Гуля вышла и пошла вдоль дороги. Мимо пролетали машины.

“Сейчас все платье ей заделают”, – сказала свидетельница.

“А куда она пошла?” – спросил шофер.

“Ей попрощаться надо”, – сказал жених и нахмурился. Хмурость ему тоже шла. У него был широкий лоб, какой бывает у ученых.

“С кем прощаться?” – спросил свидетель со стороны жениха, водя зубочисткой по лобовому стеклу. Кружочек, кружочек. Животик. Ножки.

“С детством”, – ответил жених.

“Взвейтесь, кострами, синие ночи!” – запищала свидетельница. Заметив взгляд жениха, замолчала. Улыбнулась. Несмотря на съеденный шашлык, ее улыбка пахла мятой и как бы говорила: покупайте жевательную резинку “Мятный бриз”.

Снова застучала музыка. Жених посмотрел на часы и, откинувшись на сидение, закрыл глаза.

Гуля остановилась и тоже посмотрела на часы.

Свадебное платье шевелилось и шумело от ветра. Теперь оно было похоже на огромный сухой торт, с тысячей розочек и других радостей.

Или на парашют, не способный спасти, но способный доставить падающему последнее эстетическое удовольствие. Поблескивали жемчуг, бисер, стеклярус, осколки чего-то и бутылочки со слезами уважаемых невест прошлого. Чуть ниже болтались лоскутки из тех самых простыней, на которых кричали в свою первую брачную ночь три прабабки и две бабки. Лоскутки были обшиты по кайме жемчугом, к одному лоскутку была приколота медаль “Мать-героиня”, которая до этого успела принести счастье на двадцати свадебных платьях. У самой прабабки-медалистки было десять сыновей; все занимали хорошие должности.

В общем, обычное свадебное платье.

Стрелка часов показывала без десяти двенадцать.

С горы, кашляя дымом, съезжал мотоцикл. Остановился недалеко от

Гули. С него спрыгнула Эльвира.

“Ой, красавица какая, сахар-мед! – закричала она на Гулю, подбежав.

– Обнять тебя хочу”.

“И я тебя хочу обнять”, – улыбнулась Гуля.

“Давай, подруга, обнимемся. Только платье твое помять-попачкать боюсь. Я-то – рабочая”.

Гуля сама обняла Эльвиру.

“Молодец, Гулька, что решение приняла. Ладно, по пути скажу все, что наболело, поехали”.

Эльвира вцепилась в руль; Гуля пристроилась сзади, обхватив подругу за пояс.

Мотор закряхтел и снова запнулся.

“Не могу тебя так везти, – сказала Эльвира. – Платье твое запачкаю.

Ты перед ним в чистом платье должна быть. Иначе белая дыра тебя не примет. Давай, я тебя на руках отнесу”.

“Не надо. Там отмоюсь”.

“А то – давай, – Эльвира снова завела мотор. – Я – сильная, булыжники таскаю. Ладно, подол задери, чтоб не цепляло”.

Мотоцикл рванул вперед.

“У наших я тоже узнавала, – кричала вдова, отплевываясь от ветра. -

Они говорят, буржуи такое часто делают, чтобы наших отбить.

Подсылают им своих людей, оформляют через загс, а потом развращают материальным благополучием…”

Мотоцикл подпрыгивал, рыгал дымом и летел рывками наверх.

И снова застыл.

Эльвира обернулась к Гуле и посмотрела на нее железным взглядом.

“Платье твое тоже ведь… чьей-то кровью ткалось!”

Гуля стала молча срывать с себя оборки.

“Подожди! – остановила ее Эльвира. – Это я просто мысль свою тебе сказала. Не рви себя. Пусть это проклятое платье сейчас на тебе будет, так лучше. Я другое спросить тебя хотела: ты ради него сюда пришла или ради своего рыженького, чтобы оживить?”

“Не рыженький он совсем”, – сказала Гуля.

“Скажи, я дура, да?”

Гуля погладила правую щеку Эльвиры; мотоцикл снова зашумел и понесся вверх, к месту, где из горы торчал бетонный квадрат.

Они стояли перед квадратом, на котором раньше была голова, а теперь

– дыра. Бетонные стены были расписаны именами и символами.

Эльвира достала ведро с красной краской. В ведре качалась кисть.

“Не запачкайся, подруга”, – сказала Эльвира.

Гуля взяла кисть. Жирная красная капля упала на траву в двух сантиметрах от платья.

Краска ложилась неровно, оставляя серые зерна стены.

Эльвира стояла спиной и кусала губы. Смотреть на возникающее имя ей не полагалось.

“…ов”, – дописала Гуля и положила кисть в открытую ладонь Эльвиры.

“Написала имя? – спросила Эльвира, все так же не поворачиваясь. -

Ну, теперь дороги назад нет. Идем, дева”.

Гуля посмотрела вниз, пытаясь разглядеть свадебную машину.

Дул ветер. В воздухе качались стрекозы.

Имя “Яков” горело на солнце, отражаясь в выпуклых глазах насекомых.

Они стояли над обрывом.

Под ними, поблескивая, темнело озеро.

“….”, – читала ровным голосом Эльвира речь Ленина к молодежи.

Гуля стояла у самого обрыва.

“…., – продолжала Эльвира, борясь с ветром, который пытался листать книгу по своему произволу. -…”.

Гулины губы повторяли: “…”

Наконец, Эльвира прочитала: “Аплодисменты, все встают”, – и посмотрела на Гулю.

Та все так же стояла спиной. Ветер то рвал фату, то снова бросал ее

Гуле в лицо. Шумело свадебное платье.

“Дева, – сказал голос Эльвира. – О ком думаешь, дева?”

Гуля молчала и смотрела в озеро.

“О Яшке своем думаешь?” – продолжал голос за спиной.

Гуля кивнула.

“Или о женихе своем думаешь?”

Гуля снова кивнула.

“Или об старике этом думаешь?.. Да что ты киваешь все, кивальщица?!

Ты о нем должна думать, о нем! Думаешь о нем?”

Гуля задумалась на секунду. Озеро росло под ней, расплывались горы, куда-то вытягивалось небо.

Зашумели кусты. Эльвира обернулась.

В кустах запутался и бил тонкими ногами барашек.

“Пошел, пошел отсюда!” – замахала на него Эльвира.

Животное смотрело на нее и дрожало.

“Пошел, говорю…”

Эльвира вытянула зверя из куста, поставила, как ребенка, на землю.

Барашек заковылял прочь.

“Я не могу”, – сказала Гуля.

“Что? – переспросила Эльвира, снимая с себя налипшие колючки. – Не можешь? Ну… ладушки. В другой раз. В другой раз… В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора…”

“Я не могу!” – крикнула Гуля.

Ветер приподнял ее над землей и, задержав на секунду, для того чтобы

Гуля успела увидеть протянутые к ней руки Эльвиры, понес вниз.

В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора.

Фата развернулась, швырнула сама себя вверх, размокла в яростном, кусками, солнце, посыпались снизу вверх жемчужины, пузырем всплыло в воздухе платье,

“Я поведу тебя в музей”, – сказала мне сестра. одним краем прижатое ветром к левой, свободно парящей ноге, другим, разорванным краем взлетая почти к груди, к бушующим оборкам, где раскрылись пальцы, ловя убегающий воздух, где негодующе шумели лоскутки от простыней святых бабок и

Вот через площадь мы идем и входим наконец в большой красивый красный дом, похожий на дворец. прабабок, честным ором расстававшихся со своей невинностью, где во встречном потоке снизу вверх летели красноватые горы в пятнах кустарника и только озеро никуда не летело и ждало…

Из зала в зал переходя, здесь движется народ.

Вся жизнь великого вождя передо мной встает…

Машина с белой куклой стояла в тени боярышника.

В ожидании Гули народ расположился в разных позах.

Жених открыл глаза и посмотрел на часы.

“Дай сумку”, – сказал он свидетельнице, рассматривавшей свои ногти.

Свидетельница нащупала сумку и протянула жениху.

Пальцы жениха нырнули в темноту, набитую деньгами на мелкие расходы, визитными карточками.

Нашли.

“На, поставь”. Жених вытащил кассету и протянул свидетелю.

“Это что?”

“Гулька просила сейчас поставить”.

“Ой, – зашевелилась свидетельница, – давайте не надо, потом, а?

Задолбали эти ее пионерские песни. Мне уже ночью пионеры снятся, честно. Давайте потом!”

“Ладно, – кивнул жених, – поставь нормальную музыку… Только, как

Гулька возвращается, поменяете сразу, чтобы она не…”

Свидетель пошуршал в кассетнике, нашел нужное.

“Бух-бух-бух”, – заиграла нормальная музыка. Свидетельница стала размахивать в такт руками; поблескивали ногти, шевелились локоны в прическе, сделанной в салоне красоты на Дархане, если выйти – слева…

Кассета с Гулиным голосом так и осталась лежать на выгорающей траве.

В суматохе о ней забыли.

Потом, недели через три, жених вспомнил о кассете.

Он лежал, похудевший, с песком небритости на щеках. Рядом, в скользкой нейлоновой ночнушке, лежала свидетельница.

Она тоже похудела, превратившись из свидетельницы на свадьбе в свидетельницу в идиотском уголовном деле. Кроме нее, в деле была еще одна женщина, которая называла себя “товарищ Эльвира” и произносила зажигательные речи о борьбе и о том, что низы не хотят. Товарища признали невменяемой и отпустили прямо из зала суда. Какие-то люди в карнавальной пролетарской одежде встретили ее на улице аплодисментами и ведром красных гвоздик.

Бывший жених потрогал свою любовницу: “Спишь?”

“Разве я могу заснуть?” – сказала она, целуя его куда-то в темноту.

“Я что вспомнил, киска… Гулька кассету просила тогда поставить”.

“Ну просила”.

“Потом ее, блин, потерял… Тупо получилось”.

“Да, тупо”.

“Может, поищем? Ну, кассета такая… Можно поискать на всякий случай”.

“Я хочу спать!”

Она вообще-то любила Гулю. Просто она боялась мертвых и смерти, и любила спать, и чтобы рядом был теплый мужчина, хранитель ее сна.

Еще через месяц кассету нашли дети, ехавшие в летний лагерь и выпущенные из автобуса для мальчики направо, девочки налево.

Вставили потом в мафон, но там вместо музыки какая-то женщина все время объясняла и плакала. Кассету использовали на лагерном празднике “Костер знакомств”. Размотали пленку, бросили в костер.

Горящая пленка летела в небо. Получился классный салют.

Дождь был недолгим – как будто сверху отжали белье и успокоились.

Ветер распахнул окно и забрызгал комнату солнцем.

На большом матрасе лежал мужчина. На нем был больничный спортивный костюм и волосатые носки.

Еще у него была длинная борода, отливавшая рыжим.

Не открывая глаз, мужчина провел рукой по матрасу.

Солнце дрожало на щеках, животе и носках.

На полу валялось одеяло.

“Где книга?” – сказал мужчина и открыл глаза.

Цветовые пятна хлынули в его зрачки, расталкивая друг друга, вытесняя и превращаясь в потолок, окно и занавески. В полку с огурцами и спинку железной кровати с кругляками. В пестрый матрас и спортивные штаны, протертые на коленях до марли.

Мужчина поднял голову и пошевелил носками из верблюжьей шерсти.

Медленно поднялся, привыкая к пространству, и пошел к двери.

В соседней комнате за столом сидел лохматый белый старик.

“А, проснулся! Проснулся, внучок-говнючок? А я знаю, как тебя зовут, видишь. Ты – Яков, вот так. Другие имена тебе не подходят, я давно это заметил. А меня ты как звать помнишь?”

Мужчина на пороге медленно построгал бороду, потер ее между пальцами.

“Откуда у меня борода?”

Старик вдруг тоже уставился на бороду и засмеялся.

“Да, богатая борода, можно париков нарезать… А-ффф!”

Из смеющегося рта вылетела конструкция.

Старик поднял ее, подул и пристроил на место.

“Это не челюсть, это моя мучительница”.

“…а тетка твоя Клавдия, ну, ты помнишь, принцесса цирка, всё пасть свою на дом разевала. Да, так вот она самая. Раззвонила всем, умер, говорит, наш кавказский долгожитель, добро пожаловать на похороны. А я это лежу и все слышу, только шелохнуться не могу, понимаешь? Ну, ты понимаешь. А она там соловушкой трещит, приходите, последний путь и всякую такую, извиняюсь, белиберду в телефон. Потому что дом уже в своем кармане чувствует. Так ей того мало, стала родне пыль пускать, позвала священников с трех, понимаешь, разных вер. И христианского, и мусульманского, и иудейского разом. Это же вообще… А она плачет, и говорит, раз покойник за свою долгую трудовую жизнь в трех верах побывал, пусть, говорит, они его в последний путь каждый своим макаром. Ну, для чего же ей это было, глупой, а? Ведь дура такая – троих священников за один присест, сама же себе и навредила. Понимаешь?”