Текст книги "Пенуэль"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

“Это мальки”.

Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.

“Я биолог”, – сказала Гуля.

Когда она успела стать биологом?

До сих пор уверен, что это головастики.

На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины, и работала на ней.

Звали ее Эльвира.

Это имя ей так же не шло, как и ее поблекшее за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.

Я смотрел, как она бодро, с хрустом обнимает Гулю.

Дом ее был глиняным, во дворе пахло коровами. В воздухе плавали крупные широкозадые мухи.

Заведя нас в комнату и почти запихнув за стол, Эльвира исчезла.

Стол украшал чайник и печенье “Зоологическое”.

“Эльвира – святой человек”, – сказала Гуля.

Я кивнул.

Вернулась Эльвира с пионерским галстуком на шее.

“Тот самый?” – спросила Гуля.

“Тот самый”, – кивнула Эльвира и стала разливать чай.

Пиала была надтреснута, стали просачиваться капли. На клеенке заблестела лужа.

“У меня есть немного водки, – сказала Эльвира, посмотрев на меня. -

Могу принести”.

“Не надо”, – ответил я.

“Я всегда для гостей держу. У меня ведь мужчины тоже бывают”, – добавила она и покраснела.

До этого я не замечал, как краснеют смуглые люди.

Лицо Эльвиры стало похоже на гранат.

“Я вот тост хотела сказать и чокнуться, если не возражаете”.

“Говори, Эля, никто над тобой смеяться не будет”, – сказала Гуля и строго посмотрела на меня.

Первый раз посмотрела на меня строго.

“Может, проголосуем?” – спросила Эльвира.

Мы подняли руки, чтобы Эльвира сказала тост.

Другими, свободными от голосования руками, мы держались под столом и ломали друг другу пальцы.

“Кто продолжает заботиться об этой плотине, носившей его имя? – говорила нараспев Эльвира. Кто продолжает заботиться о нашей планете? И мы понимаем, как важно сегодня любить этого человека…

За Ильича!”

Эльвира выпила залпом чай, задохнулась и со стуком поставила на стол. Заела зоологическим печеньем.

“Жаль, у меня уже ленинских книг почти не осталось, – говорила

Эльвира, дожевывая кролика из печенья. – Последний раз, как течь в плотине ночью почувствовала, схватила остаток от полного собрания, в сумку – и бегом к плотине. Обидно, конечно. Хотела “Материализм и эмпириокритицизм” на черный день оставить, да что уж там”.

“И что вы сделали с книгами?” – спросил я, устав от своего молчания.

“Что сделала? В воду покидала. Потом водолазы в то место спускались.

Да, говорят, все заделалось”.

“И вы в это верите?”

Я посмотрел на Гулю, ожидая, что она попытается меня остановить.

Гуля спокойно пила чай и водила пальцем по клеенке. Совсем как Пра.

Эльвира встала и вышла из комнаты.

Тут же вернулась, держа перед собой миску с мытым виноградом и кувшин с молоком. С миски летели капли.

“Когда любят, – громко сказала она, – приносят себя в жертву. Я всю жизнь любила двух мужчин – Ленина и своего мужа Петю. Ленина духовно, а Петя аквалангистом работал, получал премии. Кстати, мог всю ночь не кончать…”

Было слышно, как Гулин палец водит по клеенке.

“Когда разошелся, – глухо сказала Эльвира, – только мне Ленина и оставил. А оказалось, что так даже лучше. Теперь у меня и дом есть, и коровы, все благодаря ему”.

“Как это благодаря?”

“А так. Если у человека есть вера…”

“А в Бога вы верите?”

“Верю”, сказала Эльвира.

“И в Ленина?”

Эльвира кивнула и быстро поцеловала галстук.

“А то, что Ленин приказы отдавал людей расстреливать?” – почти крикнул я и даже сам испугался своего голоса.

“А если человеку ночью сено в рот засовывают и поджигают, что ему делать?” – крикнула Эльвира.

Рот у нее был приоткрыт, над верхней губой выступили капли пота.

“Какое сено?” – спросил я.

Эльвира отвернулась.

“Разве ты поймешь? Ты не женщина, и муж от тебя не бежал, и на плотине не живешь. Только скажи, честно мне скажи: жалел ты его в детстве, когда о смерти его узнал? Жалел или не жалел?”

Гуля перестала водить пальцем по столу и тоже смотрела на меня.

Перед глазами стучал паровоз. Ползли шпалы. Раздваивались, разбегались, снова срастались. И снова ползли.

Ветер вырывал из трубы дым.

…службы пути и телеграфа, г. Ташкент. Под гром аплодисментов собрание постановило пожелать Владимиру Ильичу скорейшего выздоровления, встать на корабль СССР, взять руль в свои руки и довести его до светлого и цветущего коммунизма…

…рабочие самаркандского узла, как маленькая частичка всего рабочего мира, надеются, что ты в скором будущем с нашей незначительной для тебя помощью вступишь на работу и поведешь за собой к светлому будущему…

В поезде ехал гроб. Он качался и вздрагивал на стыках.

Ни гром аплодисментов, которые посылали ему из Ташкента, ни пожелания от маленькой частички из Самарканда, ни другие пролетарские знаки внимания не могли разбудить вождя, заснувшего тяжелым зимним сном.

Проносились ветви. Ветвились и качались шпалы.

Я сидел возле теплого телевизора с перевязанным ангинным горлом. А поезд все ехал, все тащил холодное тело из точки А в точку Б.

В точке Б торопливо готовились траурные речи и обед для своих. Что на нем ели? Сушеный ферганский урюк. Тарелки с кишмишем и чищенным грецким орехом. Все обдавали кипятком, борясь с дизентерией.

Но я этого не знал.

Я жалел Ленина.

“А зачем сейчас от своего детства отказываешься?” – спросила Эльвира.

Я не знал, зачем я отказываюсь от своего детства.

Два раскосых глаза смотрели на меня, обдавая невидимым кипящим маслом.

“Поздно уже, – вдруг поднялась Гуля. – Ехать пора”.

“Да-да, поздно… – вскочила и закружилась Эльвира. – Сейчас печенья вам соберу, в дорожке погрызете… Гуль, могу я его об этом попросить? Ну ты знаешь, о чем”.

И, не дожидаясь ответа, Эльвира протянула мне ладонь: “Пожми мне на прощанье руку, товарищ. Только долго пожми, ладно? Совсем я уже без вашего пола научилась жить, а без рукопожатий не могу, вот и прошу об этом…”

Я посмотрел на Гулю. Она стояла, улыбаясь, в дорожной куртке. Левый рукав измазан глиной.

Протянул руку Эльвире. Ее ладонь оказалась внутри моей. Она была шершавой и влажной, как газета, которую заталкивают в обувь для просушки. Я сдавил ее и потряс, как это делают при рукопожатиях.

Истошно тикали часы, а я все жал и тряс руку, которая казалась

Гулиной рукой, но доказать это в сумерках было невозможно. Во дворе мычала корова, и плоды хурмы болтались на ветру, еще слишком вязкие для того, чтобы их есть.

Эльвира вышла в мужских туфлях сорок страшного размера. Она нас провожала.

“Там была его голова”, – говорила она, тыча пальцем выше плотины.

Голова Ленина на бетонном кубе. Рельеф или барельеф, всегда путаю.

Потом сняли, теперь на месте головы большая ленинообразная дыра.

“А я даже рада, друзья, что его сняли, – сказала Эльвира. – Чем меньше изображений, тем лучше. Изображения – это идолопоклонство. Я вот ни одного портрета у себя не держу, все в воду побросала. А теперь зато около этого места открылась белая дыра”.

“Кто?” – переспросил я.

“Не кто, а что, физику учить надо, – обиделась Эльвира. – Есть во вселенной черные дыры, а есть, значит, и белые, которые счастье приносят. А Земля – часть вселенной, у нас, значит, тоже эти дыры есть, и черные, и белые, и еще, может, какие, которые пока от науки скрываются. А вот там, где раньше его голова стояла, там белая. Я там свадьбы сейчас организую. Я же в загсе два года работала, сейчас частную практику хочу открыть, чтобы квалификацию не терять”.

При слове “свадьбы” Эльвира с плотоядной надеждой посмотрела на нас.

“Ладно, приезжайте еще, – остановилась она. – Ты, товарищ Яша, рыженький наш, Гулю люби и защищай. А когда будешь целовать, то на губы сильно не напирай, а лучше поцелуй ей по отдельности каждый глаз. Потом возьми руку, между пальцами на руке поцелуй и ее грудь не оставь без внимания…”

“Эльвира!” – сказала Гуля.

“Гулечка, я же как старший товарищ советую. Главное, Яша, от детства не отрекайся, детство – самое коммунистическое время жизни. Гуль, ты расскажи ему потом о стеклянном человечке, который детство ворует.

Жил здесь такой раньше, еле прогнала. Не забудь рассказать, обещаешь? Целую. Целую вас крепко, товарищи. И тебя, Гуля, в глаза целую и в грудь, и тебя, рыженький, туда же… А что? Товарищи мужчины тоже любят, когда им грудь языком тревожат. Приезжайте!”.

Больше мы туда не приезжали.

Только дня через три я увидел во сне, как иду ночью по дому Пра.

Под ногами хрустит песок. Открывается дверь на кухню. На кухне свет.

В самом ярком месте сидит Эльвира в расшитом золотом платье. Перед ней миска с молоком. Эльвира чистит над ней большой гранат. Красные зерна падают в молоко. Туда же капает сок. Молоко становится розовым, Эльвира глядит на меня и все сыпет зерна.

Гуле об этом сне я рассказывать не стал.

Эльвира напомнила другую женщину. Самую первую. От которой я запомнил только горячее яблоко колена.

Мы ехали в одном троллейбусе. Троллейбус умирал и оживал и все тащился по направлению к Дружбе. Мы дергались, приклеившись ладонями поручням.

Она покачивалась рядом. С большими базарными сумками, раздутыми, как две опухоли.

Несколько остановок по мне двигался ее взгляд.

Вначале я почувствовал его на затылке. Потом он влажно скатился по шее и пополз по спине, постепенно согреваясь. На пояснице он уже был таким горячим, что я повернулся и посмотрел на нее.

Так взрослые ищут взглядом маленького идиота, пускающего им в лицо солнечные зайчики.

Горячая капля на пояснице набухла, вздрогнула и скользнула вниз.

“Пойдем со мной”, – сказал ее голос.

Мы вышли из троллейбуса. Я нес ее сумки.

Когда мы вошли в лес девятиэтажек, она положила мне на глаза ладонь.

Она не хотела, чтобы я запомнил дорогу. Ладонь пахла сумками и поручнями троллейбуса.

Стали подниматься. Под ногами застучали ступеньки. Она вела меня, как слепую лошадь.

Мы вошли в квартиру, она сняла с меня ладонь. В коридор вышли дети:

“Это наш новый папа?”. “Да, на сегодняшнюю ночь это будет ваш папа”,

– сказала женщина и стала доставать из сумок продукты.

Потом мы сидели на кухне и слушали, как шипят котлеты. “Останься у меня”, – сказала она, опуская мне в тарелку котлету и сухие комья гречки. В котлете отблескивала кухонная лампа.

Потом я звонил домой и лгал, а она вытирала руки об халат. Было слышно, как дети за стеной кидаются друг в друга гречкой.

Сколько ей было лет? Может, двадцать. Может, сорок. Есть женщины, заспиртованные в одном возрасте, как уроды в кунсткамере.

Но она была красивой. Колено.

Потом я помогал детям собирать железную дорогу. Поезд носился по рельсам и сбивал маленьких человечков, которых мы заботливо укладывали на его пути.

Наконец я отлепился от детей и зашел в спальню. Она стояла над кроватью и трясла простыней. “Как тебя зовут?” – спросил я. Она посмотрела на меня и опустила простыню. Простыня вздулась воздушным куполом и медленно осела. Мы легли. Было холодно.

В спальню заглянули лица детей.

“Что смотрите? – сказала женщина. – Несите скорее презерватив. Или вы хотите еще братика или сестренку?”

“Нет, лучше собачку!” – крикнули дети и бросились выполнять поручение.

“Они знают, что такое… презе…?” – спросил я, замерзая.

“Это было первое слово, которое они научились говорить, – ответила женщина. – А еще они на английский ходят”.

Потом мы замолчали, потому что говорить было не о чем.

И я познал ее.

Утром мы наблюдали мокрый снег. Я увидел длинный кухонный нож у изголовья кровати. “Если бы мне было с тобой пресно, я бы тебя убила, – объясняла она, заправляя кровать. – И если бы слишком сладостно – тоже”.

Я посмотрел на нож, на нее, потом на свои голые руки и живот. В окне продолжался снег.

“А как тебе со мной было?” – спросил я. И получил сырую тишину вместо ответа.

И снова ее ладонь была на моих глазах – она уводила меня из своего дома. И дети громко прощались с балкона и кидали вслед какую-то дрянь. А я все пытался поцеловать эту ладонь.

Больше мы не виделись. Через день я заболел и врал родным, что наелся снега. Постепенно сам стал верить, что это я упал в снег и медленно его кусал, пережевывал и заглатывал. И снег таял во мне, превращаясь в весеннюю воду.

Я долго думал, что у всех мужчин первый раз это происходит так же.

Троллейбус, постель, нож. Очень долго так думал.

Шла осень. Нам с Гулей нужно было где-то встречаться. Нужна была некая точка в мировом пространстве, желательно с кроватью. Я ломал голову; Гуля смотрела на меня и поднимала с земли листья. Наполовину желтые, наполовину – зеленые. Как будто борьба осени с летом шла внутри каждого листа.

“В Ташкенте надо создать специальный парк для влюбленных, – говорил я. – С кабинками. Назвать Садом радостей земных”.

“Такие парки уже есть. Только называются не так красиво”.

“Где? Ты знаешь адрес?”

“Не знаю, – отворачивалась Гуля. – Тебе надо, ты и узнавай. У меня до сих пор все болит”.

Золотистый Ленин с укором глядел на меня с октябрятской звездочки.

И тогда я вспомнил о Якове.

У Якова в доме было четыре комнаты.

У Якова были глуховатые, забитые песком времени, уши.

Яков радовался моим редким приходам. Ему нравилось, как я пью с ним чай. Ему нравилось мое ухо, куда безболезненно укладывались его километровые рассказы.

Я хотел записать его на диктофон. Молодость Якова прошла под гул сражений и войны с тифом. Он писал на паровозах “да здравствует”, прикладывая трафаретку. По вечерам он болтался с гармоникой, и кривоногие сарты глядели на него со смуглым любопытством.

Я привел к нему Гулю без предупреждения. Гуля стояла причесанная, блестя сразу двумя значками, пионерским и октябрятским.

Калитка была открыта. Мы вошли в грязный плодоносящий сад. На земле гнили и пузырились мухами яблоки. На смоковнице сидел соседский мальчик и объедался. Увидев нас, он с достоинством слез и удалился.

Его трусики мелькнули над забором и исчезли.

“Яков! – позвал я. – Яков!”.

Тишина.

“Яков! Я-я-яков!”

“А какое у него отчество?” – спросила Гуля.

“Не знаю”.

“Странно все-таки у русских. Придумываете всем отчества, а сами их не любите”.

Во дворе потемнело. Погасли золотые Ильичи на груди.

“Может, уснул, – сказал я. – Уснул или…”.

Я представил, как мы заходим и натыкаемся там на его опустевшее тело. Как я начинаю куда-то звонить, путая цифры.

“Какое у него все-таки отчество?” – сказала Гуля, оглядывая двор.

Мальчик подсматривал из-за забора, чтобы снова вернуться на дерево, где ему было так хорошо и интересно.

Надо было войти в дом. Вместо этого я обнял Гулю. Ткнулся носом в ее щеку. У нее были какие-то новые духи: сухие, осенние, с запахом айвы.

Пра стоял на пороге и смотрел.

Мы отшатнулись друг от друга. Гуля спрятала лицо в ладони.

Яков подтянул брюки и стал искать в кармане инструмент речи.

Мы пили чай с тортом и сухарями. Торт принесли мы. Яков посмеялся над тортом, но на стол его допустил.

“Гостите, – смотрел на нас Яков. – Гостите и делайте, что вам там надо. Комната у меня о! – цыганочку плясать можно, а вы молодые.

Только не прибрано, Клавдия вон обещает мне все субботник, а не дождешься. И крыша шалит, протекать стала”.

Я махал руками: ничего, сойдет.

“Родился я одна тысяча восемьсот девяносто девятом году”, – начал

Яков, глядя на Гулю.

“Да, у меня дедушка тоже очень долго жил. Все из-за горного воздуха.

Дышит и живет. Когда, ругается, я уже умру? А сам все горным воздухом дышит”.

Яков слушал внимательно. Несколько раз подносил к губам чашку, но не пил.

“А вы видели Ленина?” – спросила Гуля.

“Я его голову на поездах рисовал. Хороший был вождь. За это Каплан в него палила из пушки. Все от бабской ревности”.

Он снова посмотрел на Гулю.

И спросил ее что-то. Я не понял что. Это было на узбекском, который я не знал. Гуля улыбнулась и ответила. Еще вопрос. Ответ, улыбка.

Вопрос. Они засмеялись.

“Пра, Гуля прекрасно говорит по-русски”, – попробовал я проникнуть в их беседу.

Они не обращали на меня внимание. Они весело разговаривали.

В середине разговора Яков заснул.

Гуля стояла и рассматривала картинку. Картинка была вырезана из журнала и криво приклеена скотчем к стене. Часть скотча отошла и почернела.

Я с детства знал эту картину с желтым голым мальчиком на красном коне.

Раньше не понимал, почему конь такой красный, а мальчик такой голый и не стесняется. Мне казалось, что в трусах все было бы гораздо красивее. Потом я узнал, что и лошади могут быть красными, и мальчики – не такими, как нас заставляли быть с детства. Но я был обычным – раздевался только под шумящим душем, когда никто меня не видел, и никакие лошади не дышали в мое мокрое плечо.

“Ты на него чем-то похож”, – сказала Гуля, проведя пальцем от уха мальчика до его впалого, напряженного живота.

Там, где прошел ее палец, краски стали ярче. На кончике Гулиного пальца застыл полумесяц пыли.

Мы бесшумно вышли из комнаты. Для нежности оставалось совсем мало времени.

Спальня состояла из динозавра железной кровати и двух книжных полок.

На полках темнели банки с огурцами.

Кровать расстелена и горько пахла свежим бельем. Когда Яков успел постелить эти простыни? Простыни были наждачными от крахмала и брезгливо отталкивали человеческое тело. Я снял их. Они были не нужны.

Гуля стояла с простыней и смотрела, как я сдираю с себя рубашку и борюсь с рукавами.

В каких позициях мы с ней только не пробовали.

Сплетясь и перекатываясь по хрипло рыдавшей кровати.

Забравшись под потолок, где от нашего дыханья двигалась паутина.

Упершись пятками в подоконник, а ладонями – в полки с огурцами.

Сползая по стене вниз головой.

Раскачиваясь на оконных рамах.

В этой позиции нас увидел снова соседский мальчик на смоковнице.

Смоква выпала из его рта и полетела на землю.

Яков проснулся от холода. Потрогал скатерть.

Где-то хлопали рамы. Надо включить телевизор. Глядя в телевизор,

Яков немного согревался.

Правда, звук из телевизора давно исчез. Испарился куда-то, вытек.

Яков пробовал принять меры; пару раз стукнул по нему кулаком. Когда

Яков был нестарым и сильным, это помогало. Теперь телевизор плевал на его кулаки.

Тогда Яков притащил к телевизору радиоприемник и стал включать их вместе.

“Нет, это не дело, – сказал Яков, дрожа от холода. – Радио телевизору не товарищ. Попрошу этого… пусть он стукнет. Он молодой, кулаки свежие”.

Мы стояли в дверях и смотрели, как он дует на пальцы, пытаясь их согреть. Хотя в комнате было тепло, изо рта у него шел пар.

Я бил по телевизору кулаками.

Не помогало. Мелькали кадры немого кино. Ползли и раздваивались какие-то рельсы.

“Молодежь, с техникой обращаться не умеет”, – говорил Яков. Гуля сидела в шали, которую опустил на ее плечи Яков, и пила чай.

Внезапно прорезался звук.

“Вот теперь – другое дело. Айда последние новости слушать”.

Шел прогноз погоды. Потом стали показывать фильм про человека, который ходил и охранял мосты. Человек дул в холодные руки, потом доставал из кармана маленького человечка и вел с ним разговоры.

“Такие фильмы делают для того, чтобы их не смотрели, – сказал Яков и потянулся к выключателю. – Все хочу написать им, чтобы комедии хорошие снимали”.

Изображение исчезло, уступив место отражению комнатной лампы и отпечатку ладони посреди экрана. Потрескивало статическое электричество. “Пусть лучше кинокомедии делают”.

Я нащупал Гулино колено под столом и сжал его.

Яков растянул гармошку.

“Нам пора идти”, – сказал я.

Гуля кивнула: “Отец за опоздание ругать будет”.

Я вспомнил золотые зубы.

“Что, отец гармонь не любит?” – нахмурился Яков.

“Любит”, – неуверенно сказала Гуля.

“Тогда скажи ему, что тебе дедушка Яков на гармонике романсы пел”.

Гармошка чихнула пылью; красный в прожилках глаз Якова подмигнул Гуле.

“Ты скажи мне, гармоника: где подруга моя?” – запел Яков.

Вставная челюсть вылетела из поющего рта и упала в остатки торта.

Соседские дети, подглядывавшие в окно, засмеялись.

“Провод на заборе намотаю и ток пропущу, – говорил через несколько минут Яков, вернув себе дар речи. – Леденцами кормить не буду!”.

“Мы пойдем, наверное”, – сказала Гуля, вставая.

“Куда – пойдем? – расстроился Яков. – Я вам главного не спел. Вы мне только ее, сукину дочь, придержите…”

И потыкал пальцем в челюсть.

Выходя от Якова, натолкнулись на женщину. Она стояла в воротах, расширяясь и зорко глядя на нас. Резкая тень от нее тоже, казалось, смотрит на нас снизу.

Мы обнялись.

“Навещать приходил? – строго поглядели женщина и ее тень. – Или домом интересуешься?”

Я поклялся, что просто навещать.

“Смотри, а то старик еще не помер, дай Бог ему здоровья и спокойной смерти, а наши уже зашевелились, дележку устраивают. А я адвоката наняла, тоже не дура, правильно? Что, я буду ждать, когда дом от меня уплывет, что ли? Я ж в эту недвижимость кровь и пот свой вкладывала, правильно? А остальные думают: с тортом сегодня пришли и завтра они наследники. Я правильно говорю?”

Я вспомнил ее. Тетя Клава. Золотая тетя Клава. Работала в кассе цирка, проводила нас, сопливых, с заднего входа на елки. В благодарность мы целовали ее щеки, похожие на апельсины из елочного подарка.

Мы попрощались с ней и пошли, а она все кричала нам в спину: “Я ведь правильно говорю? Правильно? Правильно? Или нет?..”

Я проводил Гулю до дома. До девятиэтажки.

До квартиры провожать не стал. Мерещился ее отец, лязгающий золотыми коронками.

Мы устало целовались перед лифтом.

Двери то закрывались, то открывались. Гуля нажимала на кнопку, ее палец просвечивал красным.

“Можно, я буду называть тебя “Солнышко”?” – спросил я, прощаясь.

“Можно. А я тебя – “Ильич”, идет?”

“Почему Ильич?”

“Да так… Месячные все никак не начинаются”.

Она шагнула в лифт и поплыла сквозь этажи, закрыв лицо ладонями.

…Приветствуя Коммунистическую партию, собрание женщин-работниц

Самарканда шлет свой сердечный привет великому вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину и от всего сердца пролетариата желает ему скорейшего выздоровления. Мы ждем Ильича снова у руля мирового пролетарского корабля.

Да здравствует международная солидарность пролетариата!

…Привет вождю мировой революции шлет красная молодежь Бухары.

Выздоравливай поскорее да и за работу!

“Я, кажется, ошиблась с подсчетами, – говорила она на следующий день. – Они завтра начнутся. Завтра, как штык”.

Мы стояли в ее подъезде, я вытащил ее звонком, сонную, в час ночи.

“Послушай, Ильич, иди домой. Мои все спят”.

“Идем, я скажу им, что мы женимся”.

“Дурак, они тебя убьют, расчленят и спустят по частям в мусоропровод. Кто ночью такие вещи делает?”

“Хорошо, я подожду утра”.

“Утром они на работу”.

“Днем!”

“…на работе”.

“Вечером…”

“…смотрят ящик – не оторвешь”.

“Когда?”

“Никогда! Никогда. Они мне уже определили жениха”.

Она провела рукой по моему свитеру. У меня заболела кожа, как будто пролили смолу. Так было со мной один раз, когда наверху смолили крышу. С неба упала тогда черная капля и застыла на голой коже.

“Он сейчас в Штатах, на приданое вкалывает”.

Теперь капли смолы летели на меня дождем.

“Лакей мирового империализма…”

“Да, типичный лакей и ревизионист. Недавно мешок помады прислал. Я теткам раздала…”

Мы озверело целовались.

Внезапно я потерял ее губы.

“..зачем ты меня превращаешь в животное, зачем, ну скажи, зачем ты превращаешь меня в животное, в животное, зачем?..”

Слезы соленым молоком текли по ее щекам, губам, подбородку. Я тихонько слизывал их.

“Солнышко, я не превращаю тебя в животное”.

“Нет, превращаешь, зачем, зачем ты меня в животное, я не хочу животным…”

“А кем ты хочешь быть?” – крикнул я.

Эхо разносило мой крик по этажам.

Гуля замолчала. “Никем. Маленьким листиком. Маленьким-маленьким листиком”.

“Я буду твоим деревом”.

“Ты будешь костром, в котором я буду долго и добросовестно дымиться”.

Она еще рассказывала про свою семью, но я не запомнил.

Ночь закончилась снегом.

Я вышел из Гулиного подъезда и оказался среди беспокойного пространства. В воздухе трудились тысячи кристаллов.

По тротуару двигалась дворничиха. Она сметала снег и пыль в маленькие масонские пирамиды.

“Знаете, что я делал всю ночь? – спросил я вольную каменщицу листвы, снега и мусора. – Целовался в подъезде”.

“Одолжи, сколько не жалко”, – сказала дворничиха.

Я сунул ей какие-то бумажки и пошел в сторону метро, ловя языком снежинки.

За ночь понаросло глиняных заборов со спрятанными в глубине птицами.

Ржавыми голосами пели петухи.

Дорога в метро оказалась долгой, вся в заборах и петушиных криках.

Или вдруг десяток мужчин перекрывали путь, неся на плечах скелет паровоза. Один из них, солдат, проводил меня долгим женским взглядом.

Наконец, я шагнул в какую-то яму. Это и было метро. Подошел состав.

Темные трубы тоннеля всосали меня, и я поплыл, вжав лицо в пропахшие подъездом колени.

Я ехал в метро и представлял, как отвожу Гулю к врачу.

Врач – мой ровесник, даже похож на меня. Постепенно я понимаю, что он специально стал похож на меня, он перенял мой голос и перекрасил в мой цвет волосы. Все для того, чтобы я верил и не ревновал. Потому что многие не выдерживают. Под белым халатом прячется шрам от ножа, след птицы-ревности. Поэтому врач гримируется под тех мужчин, которые приводят к нему своих больных подруг.

Он просит Гулю раздеться. Я смотрю, как она снимает через голову платье, как ее лицо на секунду исчезает в скомканной материи. Он тоже смотрит и пишет в истории болезни. Потом подходит к раковине и долго моет лицо и полощет рот. Потом берет спирт и протирает свои губы и кожу вокруг них. Подходит к Гуле. Смотрит на меня.

Прикасается губами к Гулиной спине. “Дышите!”. Гуля дышит. Я тоже для чего-то дышу. “Задержите дыхание”. Задерживаем. Он водит губами по смуглой, в мурашках ужаса, Гулиной спине. “Дышите”. Теперь его губы у нее на груди. Я вижу слой грима на его лице. Ему очень хотелось выглядеть, как я.

“У вас в легких – посторонний воздух. Это не воздух современности, – говорит он Гуле. – Вам не стоит прятать его там”.

Гуля молчит. Я смотрю на обрезки своих волос на голове врача. Теперь он прослушивает губами сердце. “У вас сердце человека, сорвавшегося с отвесной скалы”, – говорит он Гуле.

Гуля кусает губы и смотрит перед собой, на таблицу для проверки зрения. Таблица выключена из розетки, буквы в темноте. Потом она закрывает глаза – он трогает своими сухими медицинскими губами ее веки. “Глядя на предметы, вы пытаетесь увидеть их прошлое, их историю. Отсюда нагрузки на зрение. Чаще занимайтесь зрительной гимнастикой. Глаз вверх-вниз! Вправо-влево!”

Он опускается на корточки. “Теперь я должен исследовать ваш мавзолей”. Прикасается губами к животу.

“Нет! – кричит Гуля, отшатываясь. – Не дам!”

Я прихожу ей на помощь и сбиваю врача с ног. “Вы должны мне за осмотр! – кричит он на полу. – И за грим! Я так старался, чтобы быть похожим на вас, чтобы между нами возникло доверие!”

После аборта я отвез ее к Якову.

Яков стоял во дворе и кормил леденцами двух чумазых эльфов. “Возьми еще! Русский дедушка дает, брать надо”.

Увидев нас, Яков обрадовался и стал прогонять эльфов. Хрустя леденцами, они упорхнули.

“Убили они меня. Весь сад съели. Еще дедушкой называют. Гитлер им дедушка”.

Мы сидели за столом.

Напротив меня все так же висела картина с мальчиком и красной лошадью. След от Гулиного пальца на теле мальчика еще не опушился пылью.

“Сам виноват, – говорил Яков. – Радуюсь им, детям. Глядеть на них люблю, как они ручками по-деловому работают, и глазками моргают.

Сладкие… На моих яблоках-грушах растут, оттого и сладкие. Животики у них маленькие, а внутри – о! прорва ненасытная. Весь мой сад в этих животиках внутри. Родители их нарожают и забрасывают ко мне, на самое плодоносящее дерево. Знают, что я добрый и даже шлепок по заду у меня вкусный, детям только нравится”.

Я посмотрел на Гулю. Надо срочно менять тему.

“Пра, лучше расскажи, как ты мусульманином был”.

“Кем?.. Да, смотрю на эту саранчу голозадую, детей этих, и губу кусаю: почему я такую сейчас настругать не могу? Почему я, хрен старый, такую малютку произвести не умею, чтобы своя кровинушка мою яблоню обдирала, а не чужая саранча?”

“Пра, у тебя же были уже…”

“Были и сплыли! Сплыли все. По заграницам они теперь, важные люди, все с пузами. Карточки с этими пузами шлют, как они там, на своих пляжах. Вот я их для чего кормил-воспитывал – для пляжей. С американской горки они теперь ездят, потом карточку покажу. А кто в

Ташкенте залип, еще хуже: по норам сидят, тайком от меня пьют и детей рожают. Да. Нарожают, вырастят, а мне только взрослых подсовывают, когда они уже не сладкие козявки, а дылды, бо-бо-бо басом мне тут. А мне же не это бо-бо-бо нужно, мне ручки тоненькие нужны, чтобы в них светилось, чтобы глазки были”.

Гуля закрыла лицо ладонями.

“Одна надежда на вас, молодежь, – сказал Яков, вставая. – Когда только пришли и пошли вон в ту комнату, мне прямо детьми и запахло.

Вот, думаю, кто ребеночка в мой сад приведет, пока эти саранчи все деревья не сгрызли. Я даже ангелу помолился и все ему изложил…”

Гуля быстро вышла из комнаты.

“Что это она, а? – нахмурился Яков. – Ты смотри, ее не обижай!”

Я выбежал во двор. Яростное солнце плеснуло в лицо кислотой; “Гуля!”

Гуля!

Заметался между калиткой, сараем в глубине сада, кустами одичавшей смородины. Снова калитка. Кусты. Паутина с летящими в лицо пауками.

Ветви яблонь – все в слепящем зимнем солнце.

Споткнувшись о корягу, упал.

Я упал и лежал.

Не ушибся, или совсем немного. Просто подумал: зачем вставать? Зачем останавливать кровь с подбородка?

Она тихо подошла. Я смотрел в землю.

“Ушибся?”

“Подбородок”, – ответил я, не поднимая головы.

“Зачем ты меня искал?”

Красные капли падали на потерявшие цвет листья. В глине отпечаталась маленькая ступня.

“Как себя чувствуешь?” – спросил я голосом из старого фильма.

“Прекрасно. Как будто удалили сердце. Как думаешь, они могли удалить сердце? Ну, не сердце, а что-нибудь похожее… Я же была под наркозом.

Они могли сделать все”.

“Это хорошие врачи…”

“Ага. Добрый доктор Айболит. Приходи к нему, волчица. И корова. Всех излечит, исцелит…”.

“Тысячи женщин через это проходят…”

“…добрый доктор Айболит!”

“Но тебе нельзя было рожать! Ты сама говорила, родители. Я заботился только о тебе”.

“Спасибо”.

Я повернул к ней лицо. Снизу Гуля казалась огромной, как мягкая статуя непонятно кого. Лицо скрыто облаками.

Сегодня на ней впервые не было никаких значков.

Она помогла подняться. Болел подбородок. Я обнял ее. От нее пахло лекарством. Наверно, этим лекарством их убивают. Детей.

Потом я услышал, как бьется ее сердце.

“Слышишь, оно бьется?” – сказал я.

“Кто?”

Оно билось так, как будто о чем-то спрашивало: “Тук? Тук?”

Тук?

Я не успел ответить.

Новые люди входили во двор. Впереди, с черной собакой, двигалась тетя Клава. На собаке была кофточка.

Их было много. Разных людей. Разной формы, с разной длиной рук и ног, разным цветом одежды.