Текст книги "Врата огня"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Глава двадцать седьмая

Тот источник, названный скиллийским и посвященный Деметре и Персефоне, бил из самого подножия Каллидрома сразу позади командного поста Леонида. Мой хозяин поковылял туда, и я поспешил его догнать. Никакая ругань, никакие приказы не остановили меня. Я обхватил его рукой свою шею и принял плечом весь его вес.

– Я принесу воды,– сказал я.

Вокруг источника собралась горстка возбужденных воинов, и среди них прорицатель Мегистий. Что-то тут было не так, и я подошел ближе. Этот источник, известный своей переменчивостью и бьющий то холодной, то горячей водой, с самого нашего появления сочился скудной струйкой воды, но воды вкусной и холодной,– благословение богинь жаждущим воинам. Теперь же из него внезапно хлынула горячая и вонючая струя. Словно серная блевотина вырвалась из подземного мира. Воины затрепетали от такого чуда. Слышались молитвы Деметре и Коре-Персефоне. Я попросил у Всадника Дориона, чтобы тот налил полшлема воды из своего меха, и вернулся к своему хозяину, решив ни о чем не упоминать ему.

– Источник пропах серой, верно?

– Это предвещает смерть врагов, не нашу, господин.

– Ты так же набит дерьмом, как жрецы.

Теперь я видел, что он в порядке.

– Союзникам нужно привлечь на свою сторону твою двоюродную сестру,– заметил он, морщась от боли и усаживаясь на землю,– чтобы вступилась за них перед богиней.

Диэнек имел в виду Диомаху.

– Садись,– сказал он,– вот сюда, рядом.

Впервые при мне хозяин вслух упомянул о Диомахе, раньше он ничем не выдавал, что слышал о ее существовании. Впрочем, хотя в эти годы я никогда не думал обременять его подробностями своей жизни, но знал, что ему все известно,– от Александра и госпожи Ареты.

– Мне всегда было жаль эту богиню – Персефону, объявил мой хозяин.– Шесть месяцев в году она правит подземным миром как супруга Аида. И все же ее царствование лишено радости. Она сидит на своем троне, как пленница, за свою красоту похищенная владыкой подземного царства, который по принуждению Зевса отпускает свою царицу лишь на полгода, и тогда она возвращается к нам, принося весну и возрождение земли. Ты когда-нибудь рассматривал ее статую, Ксео? Она кажется мрачной даже в разгар сбора урожая. Вспоминает ли она, как и мы, условия своего приговора – снова безвременно возвратиться под землю? Это печалит Персефону. Единственная из бессмертных, Кора вынуждена метаться от смерти к жизни и обратно, знакомая с обеими сторонами монеты. Ничего удивительного, что этот родник, чьи две струи – это небеса и подземный мир, посвящен ей.

Я уже устроился на земле рядом с хозяином, и он торжественно посмотрел на меня.

– Тебе не кажется,– спросил он,– что для нас с тобой уже поздно таить друг от друга какие-то секреты?

Я согласился, что пришел такой час.

– И все же ты таишь от меня один секрет.

Я видел: он хочет, чтобы я рассказал об Афинах и о том вечере, когда я наконец – благодаря его вмешательству – снова встретился со своей двоюродной сестрой. С тех пор не прошло и месяца.

– Почему ты не убежал? – спросил меня Диэнек. Ты знаешь, я хотел, чтобы ты сбежал.

– Я пытался. Но она не дала мне.

Я знал, что хозяин не будет вынуждать меня к разговору. Ему никогда не приходило в голову давить на меня, когда его присутствие вызывало неловкость. И все же инстинкт подсказал мне, что пришло время нарушить молчание. В худшем случае мой рассказ отвлечет его от ужасного дня, а в лучшем – возможно, обратит его мысли к более подходящим образам.

– Рассказать о той ночи в Афинах, господин? – Только если хочешь.

Это случилось во время посольства, напомнил ему я. Он, Полиник и Аристодем пешком отправились тогда из Спарты, без эскорта, в сопровождении только своих оруженосцев. Посольство одолело это расстояние за четыре дня и еще на четыре остановилось в городе Афины в доме проксеноса Сления, сына Алкибиада. Миссией посольства было оговорить последние подробности взаимодействия сухопутных и морских сил при Фермопилах и у Артемизия. Нужно было договориться о точном времени прибытия войска и флота, о способах связи между ними, о шифрах, паролях и прочем в таком роде. Невысказанным, но не менее важным оставалось желание спартанцев и афинян присматривать друг за другом, следить за тем, чтобы и те и другие в назначенное время оказались на своих местах.

В вечер третьего дня в доме видного афинянина Ксантиппа состоялся прием в честь посольства. Я любил присутствовать на таких мероприятиях, где споры и рассуждения всегда были вдохновенными, а часто – и просто блестящими. К моему великому разочарованию, перед началом меня вызвал мой хозяин и сообщил о предстоящем важном поручении.

– Мне очень жаль, что ты пропустишь прием,– сказал он и вложил мне в руку запечатанное письмо с инструкцией доставить его лично в указанный дом в порту Фалерон.

Снаружи меня ждал мальчик-слуга, чтобы провести по ночным улицам. Никаких подробностей, кроме адреса, он мне не сообщил. Я предположил, что в письме содержится какое-то чрезвычайное сообщение, связанное с флотом, и потому взял с собой оружие.

Мне потребовалась целая стража, чтобы пробраться по лабиринту кварталов и дворов, составлявших городскую застройку Афин. Повсюду собирались вооруженные воины, моряки и плывущие на кораблях пехотинцы, в сопровождении вооруженного эскорта двигались повозки с провизией для флота. Эскадры под командованием Фемистокла готовились к отправлению в Скиафос и Артемизий. Одновременно сотни семей паковали свое имущество и покидали город. Так же многочисленны были военные корабли, рядами маячившие по другую сторону бухты, а их ряды затенялись судами торговцев, паромами, одномачтовыми рыбацкими посудинами, прогулочными лодками, увозящими горожан в Трезен и на Саламин. Некоторые семьи бежали аж в Италию. Когда я и мальчик-слуга приблизились к порту Фалерон, улицы заполняло столько факелов, что там было светло как днем.

По мере приближения к гавани переулки становились все более кривыми. Ноздри забивал запах тины, по канавам текли помои, приправленные вонючими рыбьими кишками, луковой шелухой и чесноком. Никогда в жизни не видел я столько кошек. Кабаки и сомнительные дома стояли вдоль улиц, столь узких, что очищающие лучи дневного света наверняка никогда не проникали на дно этих оврагов, чтобы высушить грязь и мерзость ночной торговли пороком. Когда мы с мальчиком проходили мимо, нас нагло зазывали шлюхи, рекламируя свой товар в грубых, но добродушных выражениях.

Человека, к которому мы несли письмо, звали Террентаем. Я спросил своего спутника, имеет ли он представление, кто это такой и какое заведение содержит, но мальчик ответил, что ему сообщили лишь название дома и больше ничего.

Наконец мы нашли нужный дом – строение на трех уступах, называемое Сковородкой, с вещевым складом и постоялым двором, который располагался вровень с улицей. Войдя внутрь, я спросил Террентая. Он отбыл вместе с флотом, ответил трактирщик. Я спросил насчет его корабля. Каким кораблем он командует? Этот вопрос вызвал всеобщее веселье. "Он заведует ясенем",– заявил один подвыпивший моряк, подразумевая, что под началом Террентая находится лишь одно весло, которым он гребет. Дальнейшие расспросы не принесли никаких сведений.

– В таком случае, господин,– обратился ко мне мальчик,– нам велено отдать письмо его жене.

Я отверг это предложение как абсурдное.

– Нет, господин,– убежденно настаивал он,– так сказал мне сам твой хозяин. Нам следует передать письмо в руки его супруги по имени Диомаха.

Не слишком долго размышляя, я понял, что за этим кроется рука – если не сказать длинные руки – госпожи Ареты. Как умудрилась она из далекого Лакедемона выследить Диомаху и найти ее дом? В таком большом городе, как Афины, должно жить под сотню Диомах. Несомненно, Арета держала в тайне свои намерения, предвидя, что, заранее извещенный о них, я найду повод уклониться от обязанности. И в этом она была, конечно, права.

Во всяком случае, моей двоюродной сестры, как выяснилось, дома не было и никто из моряков не мог сказать, куда она делась. Тогда мой проводник, смышленый малый, просто шагнул в переулок и стал кричать ее имя. Через мгновение из завешенных стираным бельем окон высунулось с полдюжины седеющих голов местных дам, и нам сообщили и название портового храма, и как его найти.

– Она там, мальчик. Просто иди вдоль берега.

Мой проводник снова пустился вперед. Мы пересекли еще несколько вонючих портовых улиц. Повсюду кишели местные жители, готовые смыться из города. Мальчик сообщил мне, что многие храмы в этом квартале служат скорее не святилищами богов, а убежищем для изгоев и безденежных, а особенно, сказал он, для жен, «не получающих внимания» от своих мужей, то есть считающихся негодными, упрямыми или даже невменяемыми. Мальчик устремился вперед в самом веселом расположении духа. Для него это было необычайное приключение.

Наконец мы очутились перед храмом. Это был самый обыкновенный дом, построенный на удивительно удобном склоне в двух кварталах от воды. Возможно, в прежние времена он принадлежал какому-нибудь средней руки торговцу или ремесленнику. В огороженном дворике, не видном с улицы, приютилось несколько олив. Я постучал в ворота. Через какое-то время откликнулась жрица, если таким возвышенным словом можно назвать пятидесятилетнюю домохозяйку в хламиде и с завешенным покрывалом лицом. Она сообщила нам, что это святилище Деметры и находящейся под покровительством мужа Коры, Персефоны Окутанной. Никому, кроме женщин, входить сюда не позволяется. Лицо за покрывалом было явно напуганным, и жрицу нельзя было упрекнуть за это – улицы кишели сутенерами и ворами. Она не позволила нам войти. Все средства оказались бессильны: женщина не подтвердила, что моя двоюродная сестра действительно находится в храме, как и не согласилась забрать у нас письмо. И снова мой проводник взял быка за рога. Он открыл рот и во всю глотку принялся звать Диомаху.

Наконец нас, меня и мальчика, пустили на задний двор. Дом во дворе оказался гораздо вместительнее и куда приветливее, чем казался с улицы: Нам не позволили войти внутрь, а провели вокруг. Дама, наша проводница, подтвердила, что среди новообращенных действительно есть госпожа по имени Диомаха. В настоящее время она, как и прочие, находится в святилище и выполняет свои обязанности на кухне. Однако с разрешения старшей по убежищу нам можно поговорить с ней в течение нескольких минут. Моему мальчику-проводнику было предложено подкрепить силы, и дама увела его покормить.

Я в одиночестве стоял во дворе, когда вошла моя двоюродная сестра. Ее дети, обе девочки, одна лет пяти, а другая на год или два старше, испуганно вцепились в ее платье. Они не шагнули вперед, когда я встал на колени и протянул им руку.

– Прости их,– сказала Диомаха.– Они стесняются мужчин.

Дама увела девочек в дом, наконец оставив меня наедине с Диомахой.

Сколько раз в воображении я проигрывал этот момент! В этом выдуманном сценарии моя двоюродная сестра оставалась молодой и прекрасной, я бежал к ней, чтобы обнять, а она бежала ко мне. Ничего подобного не случилось. Диомаха шагнула под свет лампы, облаченная в черное, и нас разделяла вся ширина двора. Я был потрясен ее видом. Ее лицо и волосы были не прикрыты. Она была коротко подстрижена. Ей было не более двадцати четырех лет, но выглядела она на сорок, и казалось, что эти сорок лет ей дались нелегко.

– Неужели это ты, братец? – спросила она тем же дразнящим голосом, каким говорила со времен нашего детства. – Вот ты и мужчина, которым тебе так не терпелось стать.

Легкость ее тона только усугубила охватившее мое сердце отчаяние. Картина, так долго стоявшая у меня перед глазами, изображала ее в цвете юности, женственной и сильной, как в то утро, когда мы расстались у Трех Дорог. Какие страшные тяготы обрушились на нее за эти годы? Я думал о наводненных шлюхами улицах, о грубых моряках, о низости этих забитых отбросами переулков. Охваченный печалью и жалостью, я опустился на скамейку у стены.

– Мне не следовало расставаться с тобой,– сказал я. Я всей душой понимал это.– Это я виноват, что все так вышло, что меня не было рядом, когда нужно было защитить тебя.

Я не запомнил ни слова из того, о чем мы говорили следующие несколько минут. Помню, что моя сестра придвинулась ко мне на скамейке. Она не обняла меня, а лишь нежно и мягко коснулась моего плеча.

– Помнишь то утро, Клео, когда мы отправились на рынок с Ковыляхой и с твоей горсткой куропаточьих яиц? – Ее губы сложились в грустную улыбку.– В тот день боги направили нас по назначенному ими пути. По пути, свернуть с которого ни у тебя, ни у меня с тех пор не было возможности.

Она спросила, не выпью ли я вина. Принесла чашу. Я вспомнил про принесенное мною письмо. Когда я снял обертку, оказалось, что оно адресовано Диомахе, а не ее мужу. Она вскрыла и прочла. Письмо было написано рукой госпожи Ареты. 3акончив, Диомаха не показала его мне, а, ничего не сказав, спрятала под одежду.

Мои глаза уже привыкали к свету лампы, горевшей во дворе, и я рассмотрел лицо двоюродной сестры. Она была по-прежнему красива, но другой красотой – печальной и суровой. Теперь я понял, что старость в ее глазах, сначала потрясшая и оттолкнувшая меня, на самом деле являлась сочувствием и даже мудростью. Ее молчание было наполнено смыслом, как у госпожи Ареты,– в спартанской манере, более спартанской, чем у самих спартанцев. Я был ошеломлен. Она вызывала у меня чувство преклонения. Диомаха напоминала богиню, которой служила,– девушку, безвременно унесенную темными силами в подземный мир, и теперь, восставшая оттуда по какому-то соглашению с безжалостными богами, она несла в глазах ту первобытную, глубинную женскую мудрость, одновременно человеческую и бесчеловечную, личную и безличную. Мое сердце переполнила любовь к ней. И все же, в пяди от моих объятий, она казалась величественной, как бессмертные, и такой же непостижимой и недостижимой.

– Слышишь город вокруг? – спросила Диомаха. 3а каменной оградой ясно слышался шум бегущих людей и повозок с их скарбом.– Напоминает Астак, правда? Возможно, через несколько недель этот могучий город будет сожжен и стерт с лица земли, как и наш в тот день.

Я попросил рассказать, как она живет. Правду. Она рассмеялась.

– Я изменилась, да? Не похожа на приманку для женихов, за которую ты всегда меня принимал. Я тогда тоже была дурочкой, мне рисовались такие высокие перспективы! Но этот мир не для женщин, братец. Никогда таким не был и никогда не будет.

С моих губ сорвалось страстное проклятие. Она должна пойти со мной. Сейчас же. В горы, куда мы однажды убежали и где были когда-то счастливы. Я буду ей мужем. А она станет мне женой. И больше никогда никто ее не обидит.

– Мой милый братец,– с нежным смирением проговорила Диомаха,– у меня есть муж.– Она указала на письмо. – А у тебя есть жена.

Ее кажущаяся покорность судьбе разозлила меня. Что это за муж, который бросил жену? Что это за жена, если ее взяли не по любви? Боги требуют от нас действий и употребления своей свободной воли! Это благочестиво – не сгибаться под ярмом необходимости, как тупая скотина!

– Так говорит бог Аполлон,– улыбнулась моя двоюродная сестра и снова с нежным чувством прикоснулась ко мне.

Она спросила, можно ли рассказать мне одну историю. Буду ли я слушать? Эту историю она никогда никому не доверяла, кроме своих сестер в святилище и нашего любимого друга Бруксия. У нас осталось несколько минут. Мне следует набраться терпения и внимания.

– Помнишь тот день, когда аргосцы обесчестили меня? Ты знал, что я убила плод этого насилия. Сделала выкидыш. Но ты не знаешь, что однажды ночью у меня началось кровотечение и я чуть не умерла. Пока ты спал, Бруксий спас меня. Я дала ему клятву никогда тебе не рассказывать.

Она смотрела на меня тем же самоуглубленным взглядом, какой я видел у госпожи Ареты,– с выражением, порожденным женской мудростью, которая видит истину напрямую, через кровь, не замутняя ее грубой способностью рассуждать.

– Как и ты, братец, тогда я возненавидела жизнь. Мне хотелось умереть, и я чуть не умерла. В ту ночь в лихорадочном сне, когда я ощущала, как кровь вытекает из меня, словно масло из опрокинутой лампы, мне явилось видение. Надо мною стояла богиня, укутанная, с закрытым лицом. Я видела одни лишь глаза, но ее присутствие было так живо, что я не сомневалась в ее реальности. Она была реальнее, чем сама реальность, как будто сама жизнь была лишь сном, а этот сон являлся глубочайшей сутью жизни. Богиня не произнесла ни слова, а только смотрела на меня взглядом высочайшей мудрости и сострадания. Моей душе мучительно хотелось рассмотреть ее лицо. Эта потребность поглотила меня, и я взмолилась словами, которые были не словами, а жгучей мольбой сердца, снять покрывало и дать мне увидеть ее. Я понимала, что увиденное мною повлечет за собой величайшие последствия. Меня охватил ужас, и в то же время я затрепетала от ожидания. Богиня откинула покрывало и уронила его на пол. Поймешь ли ты меня, Ксео, если я скажу, что увиденное мною лицо под покрывалом было ни больше ни меньше как сама реальность, существующая под плотским миром? Это высшее, благородное воплощение, знакомое богам, но которое нам, смертным, дано увидеть лишь мельком в видениях и порывах чувств. Ее лицо представляло собой красоту за пределами красоты. Воплощение истины в красоте. И эта красота была человеческой. Такой человечной, что мое сердце чуть не разорвалось от любви, почтения и благоговения. Без слов я поняла, что одна эта красота и есть реальность, которую я теперь осознала,– эта красота, а не тот мир, что мы видим под солнцем. И еще: что она всегда рядом с нами, ежечасно. Просто наши глаза слепы и не видят ее. Я поняла, что наша роль смертных – здесь, по эту темную и горестную сторону Покрывала,– воплотить те качества, которые восходят с другой стороны и которые одинаковы по обе стороны, непрерывны, вечны и божественны. Понимаешь, Ксео? Мужество, самоотверженность, сострадание и любовь.

Диомаха отодвинулась от меня и рассмеялась:

– Думаешь, я рехнулась, правда? Помешалась на религии. По-женски.

Я так не думал. Я вкратце рассказал ей о своем мимолетном взгляде за покрывало в ту ночь в заснеженном лесу. Диомаха серьезно восприняла мои слова.

– Ты забывал свое видение, Ксео? Я свое забывала. 3десь, в городе, я жила низменной жизнью. Пока однажды богиня не привела меня в эти стены.

Она указала на скромных размеров, но великолепную статую в нише дворика. Я взглянул. Это была бронзовая Персефона Окутанная.

– Это богиня, тайне которой я служу,– объявила Диомаха.– Она проходит жизнь до смерти и возвращается вновь. Кора спасла меня так же, как тебя защитил богстреловержец.

Она положила руки поверх моих и заставила меня посмотреть ей в глаза.

– Так что сам видишь, Ксео: ничто не прошло зря. Ты думаешь, что тебе не удалось защитить меня. Но все, что ты делал, защищало меня. Как и теперь ты меня защищаешь.

Она порылась в складках платья и достала письмо, написанное рукой госпожи Ареты.

– Знаешь, что это? Обещание, что твою смерть почтят, как мы с тобой почтили Бруксия и как мы все трое старались почтить наших родителей.

Из кухни снова показалась домохозяйка. Диомахины дети дожидались внутри; мой мальчик-проводник закончил обед и стоял в нетерпении, когда мы отправимся назад. Диомаха встала и протянула мне руки. Свет лампы падал на нее, и в его нежном сиянии ее лицо казалось теперь прекрасным, каким и представлялось в моих исполненных любви глазах все эти короткие годы, что тянулись так долго. Я тоже встал и обнял ее. Диомаха накрыла свои коротко остриженные волосы и накинула на лицо покрывало.

– Давай не будем жалеть друг друга,– проговорила моя двоюродная сестра на прощанье.– Мы там, где нам должно быть, и будем делать то, что должно делать.

Глава двадцать восьмая

3а два часа до рассвета меня растолкал Самоубийца.

– Смотри, что вползло через горловину. Он показал на бугор позади лагеря аркадцев, где у сторожевых костров допрашивали перебежчиков из персидского войска. Я прищурился, но не мог разглядеть.

– Смотри, смотри,– повторил он.– Это твой приятель-бунтовщик Петух. Он спрашивает про тебя.

Мы вместе с Александром отправились туда. Да, это был Петух. Он прошел через персидские ряды с группой других дезертиров. Скириты привязали его, голого, к столбу. Они пытали его, и он попросил на минуту оставить его наедине со мной, прежде чем ему перережут горло.

Вокруг просыпался лагерь. Половина войска уже заняла позиции, вторая еще надевала доспехи. С Трахинской дороги доносились звуки вражеских труб, строящих войска для второго дня. Мы нашли Петуха рядом с двумя мидийскими информаторами, которые уже столько рассказали, что им даже дали позавтракать. В отличие от Петуха. С ним скириты так поработали, что он не мог сидеть прямо и сполз по столбу, у которого ему должны были перерезать горло. – Это ты, Ксео? – Он прищурил глаза, заплывшие, как у кулачного бойца.

– Я привел Александра.

Нам удалось влить в горло Петуха несколько капель вина.

– Я сожалею о твоем отце,– были первые слова, обращенные пленником к Александру. Петух шесть лет служил оруженосцем у Олимпия и спас ему жизнь при Энофите, когда на того набросилась фиванская конница.– Это был благороднейший человек в городе, благороднее всех, включая и Леонида.

– Как нам помочь тебе? – спросил Александр. Петух сначала захотел узнать, кто еще остался жив. Я сказал ему про Диэнека, Полиника и некоторых других, а также перечислил тех погибших, кого он знал.

– И ты тоже жив, Ксео? – Лицо Петуха исказилось усмешкой.– Твой приятель Аполлон, должно быть, приберег тебя для чего-то особенного.

У него была ко мне простая просьба – позаботиться, чтобы его жене доставили древнюю монету его родной страны Мессении. Этот потертый обол, сказал нам Петух, он тайно носил с собой всю жизнь. Теперь монета оказалась на моем попечении, и я поклялся отослать ее со следующим же гонцом. Петух благодарно сжал мне руку и, на всякий случай понизив голос, привлек к себе меня и Александра.

– Слушайте внимательно. Я для того и пришел, чтобы сказать это вам.

Петух проговорил свое сообщение очень быстро. Эллинам, защищающим проход, остался день, не больше. Уже сейчас Великий Царь пообещал богатства целой провинции тому, кто покажет путь по горам в обход Горячих Ворот, чтобы окружить их.

– Боги не создали такой скалы, на которую не могли бы взобраться люди – особенно движимые жаждой золота и славы. Персы найдут обходной путь, чтобы зайти вам в тыл, а даже если не найдут, не сегодня-завтра их флот прорвет афинское прикрытие на море. Из Спарты никаких подкреплений не подойдет. Эфоры знают, что их тоже окружат. И Леонид не вернется, как и все вы, живые или мертвые.

– Ты принял побои, только чтобы сообщить нам это? – Послушайте меня. Когда я пошел к персам, то сказал им, что я илот, только что из Спарты. Меня допрашивал личный слуга царя. Я был там, в двух шагах от шатра Ксеркса. Я знаю, где спит Великий Царь и как провести людей прямо к его порогу.

Александр громко расхохотался:

– Ты предлагаешь напасть на него в его шатре?

– Когда умирает голова, умирает и вся змея. Обратите внимание: царский шатер стоит прямо под скалами на равнине у реки, выше всех по течению, так что его кони могут пить незамутненную остальными воду. Из горловины течет горный ручей, и персы считают его непроходимым. Там стоит меньше сотни человек. Полдюжины воинов могут пробраться туда в темноте и, возможно, даже выбраться обратно.

– Да. Мы захлопаем крыльями и улетим.

Теперь уже весь лагерь проснулся. Спартанцы сосредоточили войска, если можно так сказать о столь незначительных силах, у Стены. Петух сказал нам, что уже предлагал провести воинов в рейд на персидский лагерь в обмен на освобождение его жены и детей в Лакедемоне. 3а это скириты и избили его – они сочли его предложение хитростью, чтобы заманить храбрецов в руки врага на пытки и все самое худшее.

– Они даже не передали мои слова своим старшим! Прошу вас, сообщите кому-нибудь из военачальников. Это может получиться даже без меня. Клянусь всеми богами! Я рассмеялся над этим переродившимся Петухом:

– Похоже, вместе с патриотизмом ты обрел благочестие.

Скириты резко окликнули нас. Им хотелось покончить с Петухом и поскорее облачиться в доспехи. Двое разведчиков рывком подняли его на ноги и швырнули к столбу, когда позади лагеря раздался шум. Мы все обернулись туда.

За ночь сорок фиванцев сбежали. Полдюжины дезертиров убили часовые, но остальные благополучно миновали их. Кроме троих, которых только сейчас обнаружили. Они пытались спрятаться в кучах трупов.

Теперь отряд феспийских часовых приволок эту несчастную троицу и бросил за Стеной среди готовящегося к сражению войска. В воздухе пахло кровью. Феспиец Дифирамб подошел и взял главную роль на себя.

– Каково будет наказание для этих? – крикнул он окружавшей толпе.

В это время, привлеченный шумом, позади Александра появился Диэнек. Я улучил момент, чтобы замолвить слово за Петуха, но мой хозяин не ответил: его внимание захватила развернувшаяся перед ним сцена.

Из толпы воинов раздалось несколько требований смертной казни. На перепуганных беглецов посыпались удары, и это заставило самого Дифирамба с мечом в руке вмешаться и отогнать людей.

– Союзники спятили,– с ужасом заметил Александр. Опять.

Диэнек продолжал холодно смотреть.

– Второй раз я не стану свидетелем этого.

Раздвигая толпу, он вышел вперед и встал рядом с феспийцем Дифирамбом.

– Эти псы не заслуживают пощады! – Диэнек стоял над связанными пленниками с повязками на глазах.– Они должны принять самую лютую муку, какую только можно представить, чтобы никто другой не соблазнился подражать их трусости.

В толпе раздались одобрительные крики. Диэнек поднял руку, успокаивая волнение.

– Вы знаете меня. Согласитесь ли вы с тем наказанием, которое я предложу?

Сотни голосов закричали «да»

– Без возражений? Без придирок?

Все поклялись принять приговор Диэнека.

С пригорка за стеной за происходящим наблюдали Леонид и Всадники, включая Полиника, Алфея и Марона. Все звуки смолкли, шумел только ветер. Диэнек шагнул к стоящим на коленях пленникам и сорвал с их глаз повязки. Мечом он перерезал веревки.

Со всех сторон раздался возмущенный рев. Дезертирство перед лицом врага заслуживало кары смертью. Сколько еще человек сбежит, увидев, что эти предатели уходят живыми? Все войско разбежится!

Дифирамб, единственный среди союзников, как будто бы разгадал тонкий замысел Диэнека. Он встал рядом со спартанцем и, подняв меч, призвал всех к тишине, чтобы Диэнек мог сказать.

– Я презираю тот приступ самосохранения, что нынче ночью лишил мужества этих трусов,– обратился Диэнек к толпе союзников,– но еще больше я ненавижу ту страсть, которая теперь свела с ума вас, мои товарищи.

Он указал на стоящих на коленях пленников.

– Эти люди, которых вы сегодня назвали трусами, вчера плечом к плечу сражались вместе с вами! И возможно, с еще большей доблестью, чем вы.

– Сомневаюсь! – раздался крик, а за ним на беглецов обрушились волны презрительных выкриков. Требовали крови предателей.

Диэнек подождал, когда шум уляжется.

– У нас в Лакедемоне есть слово для такого состояния духа, что охватило вас сейчас, братья. Мы называем его « одержимостью». Оно обозначает подчинение страху или злобе, которое разрушает дисциплинированное войско и превращает его в толпу.

Он отступил назад и мечом указал на сидящих на земле пленников.

– Да, вчера ночью эти люди сбежали. А что делали вы? Я скажу. Все вы лежали без сна. И каковы были сокровенные мольбы вашего сердца? Те же самые.– Клинок его ксифоса указал на жалких бедняг, что корчились у его ног.– Как и они, вы тосковали по женам и детям. Как и они, вы горели желанием спасти свою шкуру. Как и они, вы строили планы, как бы вам сбежать и остаться в живых!

Раздались было протестующие вопли, но они заглохли перед яростным взглядом Диэнека. Казалось, он был воплощением чистейшей правды.

– Меня тоже посещали подобные мысли. Всю ночь я мечтал о побеге. Как и все военачальники, и все лакедемоняне, включая Леонида.

На толпу снизошло отрезвление, все затихли.

– Да! – раздался чей-то голос.– Но мы не сделали этого!

Снова поднялся согласный ропот.

– Верно,– тихо проговорил Диэнек, и теперь его взгляд обратился не к войску, а, твердый как кремень, уставился на тройку пойманных.– Мы не сделали этого.

Какой-то момент он безжалостно рассматривал беглецов, потом отступил, чтобы все войско могло видеть их, связанных и безоружных среди вооруженных воинов.

– Пусть эти люди доживут свой век, проклятые сознанием сделанного ими. Пусть они просыпаются каждое утро с этим позором и засыпают каждой ночью с этим бесчестьем. Это и будет их смертным приговором – угасание живьем, которое куда тяжелее, чем тот пустяк, что встретим мы, прежде чем завтра взойдет солнце.

Он отошел за спину преступников, к краю толпы, откуда открывался путь к безопасности.

– Освободить проход!

Беглецы взмолились. Первый, безбородый юноша, едва переваливший за двадцать, заявил, что его бедное хозяйство находится менее чем в половине недели ходьбы и он боялся за свою молодую жену и малолетнюю дочку, за своих немощных отца и мать. Темнота лишила его мужества, признался он, но теперь он раскаивается. Сцепив в мольбе руки, он обратил взор к Диэнеку и феспийцу. Прошу вас, мое преступление было мгновенной слабостью! Это мгновение прошло. Сегодня я буду сражаться, и никто не упрекнет меня в недостатке мужества.

Теперь заговорили остальные двое, оба зрелые мужчины на пятом десятке; они давали самые страшные клятвы, что тоже будут сражаться с честью.

Диэнек возвышался над ними.

– Освободить проход!

Толпа расступилась, образуя коридор, по которому трое могли безопасно покинуть лагерь.

– Кто-нибудь еще? – вызывающе прогремел голос Дифирамба.– Кто еще хочет прогуляться? Пусть воспользуется черным ходом или отныне навсегда заткнется.

Несомненно, ни одно зрелище под небесами не могло быть более мрачным и позорным – так жалко выглядели несчастные. Сутулясь, они проходили по коридору позора сквозь строй молчащих соратников.

Я посмотрел на лица воинов. Своекорыстная злоба, якобы праведно требующая крови, покинула их. Теперь на прояснившихся лицах запечатлелся безжалостный стыд. Дешевая и лицемерная ярость, искавшая выхода на беглецах, теперь, вмешательством Диэнека, обратилась внутрь. И эта ярость, разожжённая в тайном горниле сердца каждого воина, теперь затвердела и превратилась в решимость повергнуть малодушных такому наказанию, что самая смерть показалась бы рядом с ней пустяком.