Текст книги "Врата огня"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
АРЕТА

Глава пятнадцатая

В следующие пять лет лакедемонское войско двадцать один раз отправлялось в поход, и всегда против других греческих городов. Тот заряд воинственности, что Леонид приобрел после Антириона, чтобы сфокусироваться на персе, теперь нашел выход в необходимости направить силы на более непосредственные цели – на те города Эллады, которые вероломно склонялись к предательству, заключая союз с захватчиками, чтобы спасти свои собственные шкуры.

Это были могущественные Фивы, чьи изгнанные аристократы непрестанно плели заговоры при Персидском дворе, стараясь вернуть себе господство в своей же стране, продав ее врагу.

Это был завистливый Аргос, злейший и ближайший соперник Спарты, чью знать открыто обхаживали агенты Великого Царя. Македония под властью Александра (Понятно, речь идет не об Александре 3 Великом, а об Александре I) давно выражала знаки покорности Персии. Афины изгнали аристократов, которые теперь тоже обосновались в персидских чертогах, замышляя восстановление собственной власти под крылом у персов.

Сама Спарта тоже не была свободна от предательства. Ее изгнанный царь Демарат проводил свое изгнание среди сикофантов, окружавших Великого Царя. Чего же еще мог желать Демарат, кроме возвращения к власти в Лакедемоне в качестве сатрапа и ставленника Владыки Востока?

На третий год после Антириона Дарий Персидский умер. Когда весть об этом достигла Греции, в свободных городах вновь зажглась надежда. Возможно, теперь перс отменит свои военные приготовления. Со смертью царя не рассеется ли войско Великой Державы? Не забудет ли перс свою клятву покорить Элладу?

 
И тогда на трон взошел ты, Великий Царь.
Вражеское войско не рассеялось.
Вражеский флот не пришел в упадок.
 

Вместо этого военные приготовления в Великой Державе удвоились. В груди Великого Царя разгорелось рвение только что коронованного принца. Ксеркса, сына Дария, история не поставит ниже его отца или других блестящих предков – Камбиса и Кира Великого. К ним, завоевателям и поработителям Азии, в своей славе присоединится и Ксеркс, их отпрыск, который теперь к списку провинций Великой Державы добавит Грецию и Европу.

В Грецию, подобно подкопу, проникал фобос. Тихим утром, понюхав пыль из этого туннеля, можно было ощутить, как с неслышным шорохом он шаг за шагом распространялся, пока все спали. Из всех могущественных греческих городов только Спарта, Афины и Коринф сохранили твердость. Они направляли посольство за посольством в колеблющиеся полисы, стремясь присоединить их к союзу. Мой хозяин за один сезон участвовал в пяти заморских миссиях. Я блевал за борт стольких кораблей, что уже не могу отличить одну посудину от другой.

Куда бы ни прибывали эти посольства, везде их опережал фобос. Страх лишал людей рассудка. Многие продавали все свое имущество; другие, более беззаботные, покупали.

– Пусть Ксеркс прибережет свой меч и вместо этого пошлет свой кошелек,– с отвращением заметил мой хозяин после очередного неудачного посольства.– Греки передавят друг друга, стремясь посмотреть, кто первым продаст свою свободу.

Во время всех этих поездок часть моего сознания неустанно прислушивалась в ожидании каких-нибудь сведений о моей двоюродной сестре. Три раза в течение моего семнадцатого года жизни служба приводила меня в Афины, и каждый раз я пытался отыскать дом той благородной дамы, которую мы с Диомахой встретили в то утро у Трех Дорог, когда эта добрая госпожа велела Дио найти ее поместье и поступить к ней на службу. В конце концов мне удалось разыскать квартал и улицу, но дом я так и не нашел.

Однажды в зале Афинской Академии появилась прелестная молодая женщина лет двадцати, хозяйка приема, какое-то мгновение я был уверен, что это Диомаха. Мое сердце заколотилось так неистово, что мне пришлось опуститься на одно колено от страха упасть в обморок. Но это казалась не она. Не ею оказалась и другая молодая госпожа, которую я мельком увидел через год на Наксосе, когда она несла воду из родника. Не ею оказалась и жена врача, встреченная мною под аркадой в Гистиэе еще через шесть месяцев.

В один палящий летний вечер за два года до сражения у Ворот корабль с посольством моего хозяина ненадолго зашел в афинский порт Фалерон. Наша миссия закончилась, и у нас оставалось два часа до возвращения прилива. Мне было дозволено отлучиться, и наконец я нашел дом семейства той госпожи, что мы встретили у Трех Дорог. Место было заброшено. Фобос погнал все семейство в их владения в Япигии – во всяком случае, так мне сказали в слонявшемся неподалеку отряде скифских лучников, этих головорезов, нанятых афинянами для поддержания порядка в городе. Да, эти скоты запомнили Диомаху. Как можно ее забыть? Они приняли меня за еще одного ухажера и разговаривали со мной на грубом уличном жаргоне.

– Птичка упорхнула,– сказал один.– Слишком уж дикая для клетки.

Другой заявил, что после встречал ее – на рынке вместе с мужем, афинским гражданином, служившим на флоте. – Глупая сука,– рассмеялся он.– Связаться с любителем соли, когда могла бы получить меня!

Вернувшись в Лакедемон, я решил выкорчевать из сердца эту дурацкую тоску, как крестьянин выжигает упрямый пень. Я сказал Петуху, что мне пора найти невесту, и он подыскал – свою двоюродную сестру Ферею, дочь сестры его матери. Мне было восемнадцать, ей – пятнадцать, когда мы соединились по мессенийскому обряду, как заведено у илотов. Через десять месяцев она родила мне сына, а потом еще дочь, когда я был в походе.

Став мужем, я дал себе клятву больше не думать о своей двоюродной сестре. Вырву с корнем свои нечестивые мысли и больше не буду жить фантазиями.

Годы пролетели быстро. Александр закончил свое обучение в агоге, ему вручили боевой щит, и он занял свое место среди Равных в войске. И взял в жены девушку Агату, как и обещал. Она родила ему двойню – мальчика и девочку, когда ему еще не исполнилось и двадцати.

Полиник второй раз был увенчан на Олимпийских играх, снова за бег в вооружении. Его жена Алтея родила ему третьего сына.

Госпожа Арета больше не подарила Диэнеку детей. После четырех дочек она больше не могла рожать, так и не произведя на свет наследника.

Жена Петуха Гармония родила второго ребенка, мальчика, которому дали имя Мессений. Госпожа Арета присутствовала при его рождении. Она привела собственную повитуху и собственноручно помогала при родах. Я нес факел, сопровождая ее домой. Госпожа ничего не говорила – так разрывалась она между радостью о том, что засвидетельствовала наконец в собственном роду рождение мальчика, защитника Лакедемона, и печалью. Этот мальчик, отпрыск Петуха незаконнорожденного сына ее брата, из-за крамольной дерзости Петуха и выбранного им для сына имени столкнется со многими опасностями на жизненном пути, прежде чем станет мужчиной.

Персидские полчища уже были в Европе. Построив мост через Геллеспонт, они заняли всю Фракию. А греческие союзники продолжали пререкаться. Войско из десяти тысяч гоплитов под командованием спартанца Эванета направилось к Темпе, в Фессалию, чтобы воспрепятствовать вторжению на самой северной границе Греции. Но когда войско прибыло на место, позиция оказалась негодной для обороны. Ее можно было обойти по суше через Гоннский проход, а по морю – через Авлис. Со стыдом и унынием десятитысячное войско отступило, и его воины разошлись по родным городам.

В Греческом Совете всех охватил паралич отчаяния. Покинутая Фессалия отошла к персу, добавив к силам противника свою несравненную конницу. Фивы колебались, готовые признать власть Великого Царя. Аргос занял выжидательную позицию. Появилось множество дурных знамений и примет. Оракул Аполлона в Дельфах посоветовал афинянам: «Летите на край земли», в то время как спартанский Совет старейшин, печально знаменитый своей медлительностью, колебался и терял время. Где-то нужно было держать оборону. Но где?

В конце концов спартанские женщины вернули спартанцев к жизни и заставили действовать. Произошло это примерно так.

Последний из трех свободных городов наводнили беженцы, среди них было много молодых женщин с грудными младенцами. Молодые матери бежали в Лакедемон; островитяне и их родственники спасались от персидского вторжения через Эгейское море. Эти женщины воспламенили в слушателях ненависть к врагу своими рассказами о творимых им зверствах. Беженки рассказывали, как на Хиосе, Лесбосе и Тенедосе враги построились цепью на берегу и пошли по всему острову, прочесывая каждый закоулок, вылавливая мальчиков и сгоняя самых красивых вместе, чтобы кастрировать и сделать евнухами; как убивали они мужчин и насиловали женщин, как угоняли их, чтобы продать в рабство на чужбине. Эти персидские герои разбивали детские головки об стену, разбрызгивая мозги по мостовой.

Спартанские жены с ледяным гневом слушали эти рассказы, прижимая к груди собственных детей. Персидские орды уже шли через Фракию и Македонию. Детоубийцы стояли на пороге Греции – а где же была тогда Спарта со своими воинами-защитниками? Воины, не пролив ни капли крови, разбрелись по домам после дурацкого похода к Темпе.

Я никогда не видел город в таком состоянии, как после этой катастрофы. Герои, награжденные за доблесть, попрятались, со стыдом потупив глаза, а женщины презрительно шпыняли их и держались с ними холодно и пренебрежительно. Как могло случиться то, что произошло у Темпе? Любое сражение, пусть даже проигранное, было предпочтительнее, чем вообще никакого Собрать такое великолепное войско, украсить венками в честь богов, пройти такой путь – и не пролить крови, ни капли! Это не просто позор, объявили жены, это святотатство.

Женское презрение задело спартанцев. Делегации жен и матерей являлись к эфорам, настаивая, чтобы в следующий раз их самих послали навстречу врагу, со шпильками и прялками, и уж, конечно, спартанские женщины не опозорятся так скандально и сделают не меньше, чем эти хваленые десять тысяч воинов.

На воинских трапезах настроение было еще более критическим. Сколько еще будет колебаться Совет Союза? Сколько еще будут медлить эфоры?

Я живо вспоминаю то утро, когда наконец пришло воззвание. Лох Геракла в тот день проводил учения в пересохшем русле реки, прозванном Коридором, – в обжигающей воронке между песчаными склонами к северу от деревни Лимны. Воины отрабатывали ближний бой – двое против одного и трое против двоих,– когда известный старейшина по имени Харилай, бывший раньше эфором и жрецом Аполлона, но теперь действовавший в основном как старший советник и эмиссар, появился на гребне склона и отозвал в сторону полемарха Деркилида, командовавшего лохом. Старику уже перевалило за семьдесят, в былые годы он потерял в бою ногу ниже колена. Уже одно то, что он приковылял со своим посохом в такую даль от города, могло означать, что случилось нечто серьезное.

Патриарх и полемарх поговорили наедине. Учения продолжались. Никто не смотрел наверх, но все понимали: ВОТ ОНО.

Воины Диэнека получили сообщение от Латерида, начальника соседней эномотии, который пустил весть по линии:

– Ворота, ребята. Горячие Ворота. Фермопилы.

Никакого собрания не созывалось. Ко всеобщему удивлению, лоху дали отдых. Воинам дали отпуск на целый день.

Такой праздник на моей памяти устраивался лишь с дюжину раз, и неизменно Равные радостно бросались по домам Но на этот раз никто не шелохнулся. Весь лох стоял, словно пригвождённый к земле, в знойной тесноте пересохшего русла, и гудел, как улей.

Сообщение было такое.

Четыре моры, пять тысяч воинов, отправляются к Фермопилам. Колонна, усиленная периэками, оруженосцами и вооруженными илотами, по два илота на воина, выступает, как только истекает Карнея – праздник Аполлона, запрещающий брать оружие. Через две с половиной недели.

Силы общей численностью до двадцати тысяч человек, вдвое больше, чем при Темпе, сконцентрируются в проходе.

Еще от тридцати до пятидесяти тысяч союзной пехоты будет мобилизовано в тылу этих первоначальных сил, в то время как главные силы союзного флота, сто двадцать боевых кораблей, блокируют Эврипский пролив у Артемизия и Андроса, защищая войско у Ворот от удара во фланг с моря.

Массовый призыв был неизбежен. И Диэнек, и остальные понимали это.

Мой хозяин отправился назад в город в сопровождении Александра, теперь уже полноправного рядового эномотии, его товарища Биаса, Черного Льва и трех оруженосцев. Пройдя треть пути, мы догнали старейшину Харилая, ковылявшего домой с мучительной медлительностью. Старика поддерживал его спутник Сфенисф, такой же древний. Черный Лев вел в поводу обозного осла; он настаивал, чтобы старик ехал верхом. Харилай отказался, но велел занять это место своему слуге.

– Дадите нам выбраться из дерьма, дед? – обратился Диэнек к государственному мужу. Как истинный воин, он желал услышать правду.

– Я передаю лишь то, что велено, Диэнек.

– Ворота не вместят пятьдесят тысяч. Они не вместят и пяти.

Старик скривился, отчего его лицо все покрылось морщинами.

– Вижу, ты мнишь себя полководцем выше Леонида.

Но факт был очевиден даже оруженосцам. Персидское войско стояло теперь в Фессалии. Это днях в десяти пути от Ворот? Или меньше? Через две с половиной недели миллионы вражеских воинов пройдут теснину и еще стадиев семьсот. Они окажутся на пороге нашего дома.

– Сколько человек в передовом отряде? – спросил старейшину Черный Лев.

Он имел в виду передовые части спартанцев, которые, как всегда перед мобилизацией, сразу будут направлены к Фермопилам, чтобы занять проход, пока туда не подошли персы и прежде чем выступят главные силы союзного войска.

– Узнаешь завтра от Леонида,– ответил старик, но, видя обеспокоенность младшего, смягчился: – Триста. Только Равные. Только отцы.

У моего хозяина была привычка плотно стискивать:зубы; так он сжимал их, когда был ранен в бою и не хотел, чтобы товарищи поняли, как ему плохо. И вот теперь он стиснул зубы.

«Только отцы» – это означало: только отцы живых сыновей.

Такое делалось для того, чтобы, если воин погибнет, его род не прервался.

Отряд «только отцов» был отрядом самоубийц.

Сила, которую посылали стоять насмерть.

Моими обычными обязанностями по возвращении с учений было почистить и уложить хозяйское облачение и вместе со слугами трапезной проследить за приготовлением ужина. Но в тот день Диэнек попросил у Черного Льва, чтобы его оруженосец поработал за двоих. Мне же он приказал отправляться вперед, бегом, к нему домой. Мне поручалось сообщить госпоже Арете, что лох на день отпустили по домам и что скоро ее муж придет. Мне поручалось от его имени передать ей приглашение: не составит и она с дочерьми ему компанию на прогулке по холмам?

Я побежал вперед, доставил сообщение, и меня отпустили. Однако какой-то импульс заставил меня задержаться.

С холма над хижиной моего хозяина я видел, как его дочери выскочили из ворот и с нетерпением бросились поприветствовать отца на дороге. Арета приготовила корзину с фруктами, сыром и хлебом. Все были босы, в больших мягких шляпах.

Я видел, как мой хозяин отвел жену под дубы, и там они вдвоем недолго о чем-то говорили. Что-то из сказанного им вызвало у нее слезы, и она обеими руками страстно обняла мужа за шею. Диэнек сначала как будто сопротивлялся, но через мгновение уступил и нежно прижал жену к себе.

Девочки шумели – им не терпелось идти дальше. Под ногами визжали два щенка. Диэнек и Арета разорвали объятия. Я видел, как мой хозяин поднял свою младшую, Элландру, и посадил ее себе на плечи. Потом, когда они двинулись в путь, он взял за руку вторую девочку, Алексу. Жизнерадостные девочки веселились, а Диэнек с Аретой были грустны.

Никакие главные силы не будут посланы в Фермопилы, это лишь сказка для толпы.

Будут посланы только триста – с приказом стоять насмерть.

Диэнека среди них не будет, у него не было сына.

Его не могли выбрать.

Глава шестнадцатая

Теперь я должен рассказать про вооруженное столкновение, случившееся за несколько лет до того. Его последствия оказали сильное влияние на нынешнюю жизнь Диэнека, Александра, Ареты и прочих героев моего рассказа. Это случилось при Энофите, в походе против фиванцев, через год после Антириона.

Я имею в виду необычайный героизм, проявленный в том бою моим товарищем, Петухом. Как и мне в то время, ему было всего пятнадцать, и первым оруженосцем Олимпия, отца Александра, он, совсем еще зеленый, не прослужил и двенадцати месяцев.

Два войска столкнулись. Моры Менелая, Полия и лох Дикой Оливы сошлись в яростной борьбе с левым флангом фиванцев, которые выстроили двадцать рядов в глубину вместо обычных восьми и теперь с ужасным упорством удерживали позицию. Положение ухудшалось еще и тем, что строй противника примерно на стадий выходил за спартанский правый край, и этот излишек начал заворачивать внутрь и наступать, заходя Менелаю во фланг. В это время вражеский правый фланг, понеся самые серьезные потери, сломал строй и бросился на еще сплоченные ряды своего тыла. Вражеский правый край в панике рухнул, в то время как левый наступал.

Среди этой сутолоки Олимпий был тяжело ранен, получив в сгиб ступни удар нижним шипом на комле вражеского копья. Это произошло, как я уже сказал, в момент величайшей сумятицы на поле боя, когда правый фланг противника рухнул и спартанцы бросились в преследование, в то время как левый фланг врагов шел в атаку, поддержанный многочисленной конницей, рванувшейся, не встречая сопротивления, в образовавшуюся брешь.

Олимпий оказался один в открытой «зоне добивания» позади катящейся вперед битвы. Раненая нога сделала его калекой, в то время как шлем с поперечным гребнем неодолимо привлекал героев из вражеской конницы.

К нему устремились трое фиванских всадников.

Петух, безоружный и без доспехов, бросился очертя голову в гущу битвы, по пути прихватив воткнутое в землю копье. Метнувшись к Олимпию, он не только прикрыл хозяина щитом от вражеских дротиков, но и сам одной рукой разил противников, ранив и свалив копьем на землю двоих и проломив голову третьему его же шлемом, который в безумии голыми руками сорвал у противника с головы. Петуху даже удалось поймать лучшую из трех вражеских лошадей – великолепного боевого скакуна, с помощью которого он вывез потом Олимпия с поля боя.

Когда войско вернулось из похода, весь город говорил о подвиге Петуха. Равные долго обсуждали открывавшиеся перед ним перспективы. Что делать с этим мальчишкой? Все вспомнили, что его матерью была мессенийская илотка, а отцом – спартиат Идотихид, брат Ареты, герой, павший в битве при Мантинее, когда Петуху было два года.

У спартанцев, как я уже отмечал, имелась категория молодых воинов, класс «сводных братьев», называемый мофаксами. Бастардов вроде Петуха и даже законнорожденных сыновей Равных, по несчастью или по бедности лишившихся гражданства, могли, если сочтут достойными, выдернуть из их стесненных обстоятельств и повысить до этого статуса.

Такую честь предложили Петуху.

Он отказался.

Его доводом было то, что ему уже пятнадцать лет. Для него эта честь запоздала. Он предпочитает и дальше служить оруженосцем.

Этот отказ от великодушного предложения разгневал Равных из сисситии Олимпия и вызвал негодование во всем городе – негодование, какое только может вызвать дело илота. Делались даже заявления, что этот неблагодарный своевольник давно известен своими мятежными настроениями. Он принадлежит к нередкому среди рабов типу гордецов и упрямцев. Считает себя мессенийцем. Его надо или уничтожить вместе со всей его семьей, или затоптать за несомненную измену спартанскому делу.

В тот раз Петух избежал смерти от рук криптеи в большей степени благодаря своей молодости и заступничеству Олимпия, который наедине поговорил с Равными. Дело притихло, однако через какое-то время разгорелось вновь. В последующих походах Петух снова и снова оказывался самым смелым и отважным из всех молодых оруженосцев, превзойдя в войске всех, кроме Самоубийцы, Циклопа, главного претендента на олимпийскую победу в пентатлоне Пафея и оруженосца Полиника – Аканфа.

И вот персы стояли на пороге Греции. Теперь отбирали трехсот для посылки к Фермопилам. Самым заметным среди них был Олимпий с оруженосцем Петухом за спиной. Можно ли доверять этому склонному к измене юнцу? С клинком в руке да еще на пядь шире полемарха в плечах?

В этот отчаянный час Спарта меньше всего нуждалась в домашних неприятностях с илотами. Город бы не вынес бунта, даже неудачного. Двадцатилетний Петух к тому времени приобрел популярность среди мессенийских рабочих, земледельцев и виноградарей. Для них он был героем – юноша, который мог воспользоваться своим мужеством в бою как пропуском на свободу. Он мог бы носить спартанский алый плащ и распоряжаться своими низкородными братьями, но оказался выше этого. Он называл себя мессенийцем, чего не забывали его товарищи. Кто знает, сколько из них хотели бы подражать ему? Сколько жизненно необходимых городу ремесленников и подмастерий, оружейников и носильщиков, оруженосцев и доставщиков провизии? Говорят, что нет худа без добра и в любом несчастье кто-то найдет свою выгоду, но для илотов персидское нашествие могло оказаться самым лучшим вариантом. Ведь для них оно означало бы освобождение. Сохранят ли они верность? Как ворота могучей крепости, поворачивающиеся на одной закаленной петле, чувства многих мессенийцев сфокусировались на Петухе в готовности воспринять его сигнал.

Стояла ночь накануне объявления списка Трехсот. Петуха вызвали предстать на сисситии Беллерофона, где старшим был Олимпий. Там, официально и доброжелательно, ему еще раз предложили честь надеть спартанский алый плащ.

И снова он пренебрег предложением.

В тот час я специально слонялся перед трапезной Беллерофона, чтобы увидеть, как обернется дело. Не требовалось большого воображения, чтобы по донесшемуся изнутри гулу негодования и скорому молчаливому уходу Петуха понять всю серьезность создавшейся ситуации и ее опасность. Поручение хозяина задержало меня почти на час, но в конце концов мне удалось вырваться.

Рядом с Малым кругом, где стоит будка участников соревнований, есть роща с пересохшим ручьем, разделяющимся на три рукава. Там Петух, я и другие юноши обычно встречались и даже приводили девушек. Если тебя обнаружат, можно легко шмыгнуть в темноту по одному из трех русел. Я знал, что найду Петуха там,– и нашел. К моему удивлению, с ним был Александр. Они спорили. Через несколько мгновений я понял, что это спор между предлагающим дружбу и тем, кто ее отвергает. Поразительно: Александр искал дружбы Петуха. Если бы его застали тут сразу после посвящения в воины, у него были бы сокрушительные неприятности. Когда я несся в тени пересохшего ручья, Александр упрекал Петуха и называл дураком.

– Теперь тебя убьют, как ты не понимаешь?

– Плевать! Плевал я на них на всех.

– Прекратите! – Выскочив из темноты, я встал между ними. Я повторил то, что все мы трое и так знали: что популярность Петуха среди простого люда не позволяет ему действовать самостоятельно, что он должен учитывать последствия для своей жены, сына и дочери, своей семьи. А теперь он погубил себя и их вместе с собой. Криптея прикончит его этой же ночью, и Полиник будет этому очень рад.

– Он не поймает меня, если меня здесь не будет. Петух решил бежать этой же ночью в храм Посейдонаса Тенаре, где илот мог получить убежище.

Он хотел взять меня с собой. Я сказал, что он сошел с ума.

– О чем ты думал, когда отказался от их предложения? Тебе предлагали честь.

– Плевал я на их честь! Теперь за мной охотится криптея – в темноте, исподтишка, как трусы. Это и есть их хваленая честь?

Я сказал, что его рабская гордость дала ему пропуск в подземное Царство мертвых.

– Заткнитесь, оба!

Александр велел Петуху отправляться в свою скорлупу – так спартанцы называют убогие хижины илотов.

– Если собираешься бежать – беги сейчас!

Мы бросились прочь по темному руслу ручья. Гармония уже запеленала обоих детей Петуха, дочь и сына. В дымной тесноте илотской скорлупы Александр пихнул в руку Петуха горсть эгинских оболов – все, что у него было, чтобы хоть как-то помочь в пути.

Этот жест тронул Петуха, и он не мог вымолвить ни слова.

– 3наю, ты меня не уважаешь,– сказал Александр. Считаешь, что превосходишь меня во владении оружием, в силе и отваге. Что же, это так. Боги свидетели – я старался всеми фибрами своего существа, и все же я и вполовину не стою тебя как боец. Ты должен быть на моем месте, а я – на твоем. Только по слепой несправедливости богов ты раб, а я свободный.

Эти слова совершенно обезоружили Петуха. Можно было заметить, что воинственность в его глазах поугасла, а его гордая заносчивость поубавилась и притихла.

– В тебе больше отваги, чем когда-либо будет у меня, ответил бастард,– потому что ты рождаешь ее из нежного сердца, в то время как в меня боги вдавливали ее, пиная и колотя с самой колыбели. И тебе делает честь твоя откровенность. Ты прав: я презирал тебя. До этого момента.

Тут Петух взглянул на меня, и я увидел замешательство в его взгляде. Он был тронут прямотой Александра, и она склоняла его сердце остаться и даже согласиться на предложение. Однако усилием воли он стряхнул чары. – Но ты не заставишь меня изменить решение, Александр. Пусть придет перс. Пусть он перемелет в пыль весь Лакедемон. Я спляшу на его могиле.

Мы услышали, как у Гармонии перехватило дыхание. Снаружи пылали факелы. Хижину окружили тени. Кто-то сорвал занавес из одеяла. В дверном проеме высился Полиник в доспехах, а за спиной у него маячили четверо убийц из криптеи. Они были молоды, атлетически сложены, почти как олимпионик, и безжалостны, как железо.

Спартанцы ворвались и веревкой связали Петуха. Мальчик на руках у матери заплакал. Бедной Гармонии едва исполнилось семнадцать лет, она дрожала и кричала, в страхе прижимая дочь к себе. Полиник презрительно наблюдал.

Его взгляд перебежал с Петуха, его жены и детей на меня, потом с пренебрежением – на Александра.

– Я мог догадаться, что увижу тебя здесь.

– А я – тебя,– ответил юноша.

На его лице была написана откровенная ненависть к криптее.

Полиник отнесся к Александру и его чувствам с еле сдерживаемой яростью.

– Твое присутствие здесь, в этих стенах, уже само по себе является изменой. Ты это знаешь, и эти – тоже. Только из уважения к твоему отцу я говорю на этот раз: уходи. Уходи немедленно, и больше я ничего не скажу. На рассвете четырех илотов не досчитаются.

– Я не уйду,– ответил Александр. Петух плюнул.

– Убей нас всех! – потребовал он у Полиника.– Покажите нам спартанскую доблесть, вы, трусы, что прячутся по ночам.

Удар кулака по зубам заставил его замолчать.

Я видел, как схватили Александра, и почувствовал, как хватают меня. Ремни стянули мне запястья, льняной кляп заткнул глотку. Криптеи схватили и Гармонию с детьми.

– Выводи всех,– приказал Полиник.