Текст книги "Врата огня"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– В учебных группах агоге тысяча четыреста юношей. Только один проявил безрассудную смелость отправиться вслед войску – зная, что идет против желания своей матери. Кроме того, он знал, какое наказание ждет его по возвращении.

Госпожа задумалась.

– Очень дипломатично, но ответ хорош. Я его принимаю.

Она встала и поблагодарила госпожу Арету за обеспеченную ею конфиденциальность. Мне было велено подождать во дворе. Там с глупой ухмылкой все еще стояла служанка госпожи Паралеи. Несомненно, она все подслушала и еще до восхода солнца разнесет по всей долине Эврота. Через мгновение появилась сама госпожа Паралея и, не удостоив меня ни взглядом, ни словом, в сопровождении служанки направилась без факела по тёмному переулку.

– Ты достаточно взрослый, чтобы выпить вина? – из дверей обратилась ко мне госпожа Арета, сделав знак снова войти.

Все четыре дочери уже спали. Госпожа сама приготовила мне вино, добавив шесть частей воды, как для мальчика. Я с благодарностью выпил. Очевидно, ночь расспросов еще не кончилась.

Госпожа предложила мне сесть, а себе оставила место хозяйки – у очага. Положив передо мной на блюде ломоть альфиты – ячменного хлеба, она принесла немного оливкового масла, сыра и лука.

– Терпение! Эта ночь среди женщин скоро закончится. И ты вернешься назад, к мужчинам, среди которых явно чувствуешь себя лучше.

– Я не смущаюсь, госпожа. Правда. Для меня облегчение – на час оказаться вдали от казарменной жизни, даже если ради этого приходится босиком плясать на раскаленной сковороде.

Госпожа улыбнулась, но, очевидно, ее ум занимала что то более серьезное.

Она велела смотреть ей в глаза.

– Ты когда-нибудь слышал такое имя – Идотихид? Я слышал.

– Это спартиат, погибший при Мантинее. Я видел его могилу на Амиклской дороге, перед трапезной Крылатой Нике.

– Что еще тебе известно об этом человеке? – спросила госпожа.

Я что-то пробормотал.

– Что еще? – не отставала она.

– Говорят, что Дектон, илот по прозвищу Петух, его незаконнорожденный сын. Его мать, мессенийка, умерла при родах.

– И ты веришь этому? – Верю, госпожа.

– Почему?

Я сам себя загнал в угол и видел, что госпожа заметила это.

– Потому,– ответила она за меня,– что этот Петух так ненавидит спартанцев?

Меня так сковало страхом от этих ее слов, что я долго не мог обрести язык.

– Ты заметил,– продолжала госпожа, к моему удивлению не выражая ни возмущения, ни гнева,– что среди рабов нижайшие словно бы несут свой жребий без особого огорчения, в то время как самые благородные, почти свободные, злятся особенно сильно? Как будто чем больше слуга чувствует себя достойным лучшей участи, пусть даже не имея средств достичь ее, тем мучительнее для него переживается зависимость.

Таков и был Петух. Я никогда не задумывался об этом таким образом, а теперь, когда эту мысль выразила госпожа, я понял, что она права.

– Твой друг Петух слишком много болтает. А что недоговаривает его язык, то слишком явно выражают его манеры.– Она процитировала, практически дословно, несколько бунтарских высказываний Дектона, которые, мне казалось, слышал я один по пути обратно из Антириона.

Я потерял дар речи и почувствовал, как меня прошиб пот. А лицо госпожи Ареты по-прежнему ничего не выражало.

– Ты знаешь, что такое криптея? – спросила она. Я знал.

– Это тайное сообщество у Равных. Никто не знает его членов, только известно, что это самые молодые и самые сильные и они творят свои дела по ночам.

– И что это за дела?

– Они делают так, что люди исчезают.

Говоря «люди», я имел в виду илотов. Илотов-изменников.

– А теперь ответь, но сначала подумай.– Госпожа Арета сделала паузу, чтобы усилить значимость вопроса, который собиралась задать.– Если бы ты был членом криптеи и узнал то, что я тебе только что сказала про этого илота, Петуха, – что он вел предательские по отношению к городу разговоры, а потом еще выразил намерение предпринять соответствующие действия,– что бы ты сделал?

Ответ мог быть лишь один.

– Если бы я был членом криптеи, моим долгом было бы убить его.

Госпожа выслушала это, и ее лицо не выразило ничего. – Тогда ответь: на своем месте, на месте друга этого юноши-илота, Петуха, что бы ты сделал?

Я промямлил что-то насчёт смягчающих обстоятельств: что, мол, Петух часто болтает сгоряча, не думая, что обычно его слова – пустые угрозы, и все это знают.

Госпожа обернулась в тень. – Этот юноша лжет?

– Да, мама!

Я в страхе повернулся. Обе старшие дочери и не думали спать, а ловили каждое слово.

– Я отвечу за тебя сама, молодой человек,– сказала госпожа, выручая меня из затруднительного положения. -Думаю, вот что ты бы сделал. Ты бы предупредил этого парнишку, Петуха, чтобы тот больше не говорил подобных вещей в твоем присутствии и не предпринимал никаких действий, ни малейших, а то ты сам с ним расправишься.

Я был в полном замешательстве. Госпожа улыбнулась.

–Ты плохой лжец. Это не входит в число твоих талантов. И я этим восхищаюсь. Но ты ступил на опасную почву. Спарта может быть величайшим городом в Элладе, но это все-таки маленький город. Здесь мышка не успеет чихнуть, как каждая кошка говорит ей: «Будь здорова!» Слуги и илоты все слышат, и их языки за сладкий пирожок разболтают что угодно.

Я задумался над этим.

– А мой – за чашу вина? – спросил я наконец.

– Мальчишка тебе дерзит, мама! – донесся голос девятилетней Алексы.– Тебе следует его высечь!

К моему облегчению, госпожа Арета смотрела на меня в свете лампы без гнева и негодования, а просто спокойно, словно бы изучая меня.

– Мальчишка твоего положения должен испытывать страх перед женой спартиата такого ранга, в каком мой муж. Скажи: почему ты меня не боишься?

До этого момента я и сам не осознавал, что действительно не боюсь.

– Я не уверен, госпожа. Возможно, потому, что ты мне кое-кого напоминаешь.

Несколько мгновений госпожа ничего не говорила, но продолжала смотреть на меня тем же напряженным испытующим взглядом.

– Расскажи мне о ней,– приказала она.

– О ком?

– О своей матери.

Я снова покраснел. Я весь съёжился, оттого что госпожа чудесным образом угадывала, что у меня на сердце, прежде чем я успевал ей ответить.

– Давай выпей еще. Не надо передо мной изображать упрямца.

Какого черта! Я выпил. Это помогло. Я вкратце рассказал госпоже про Астак, про его разорение, про убийство моей матери и отца подло подкравшимися ночью аргосцами.

– Аргосцы всегда были трусами,– заметила Арета, презрительно фыркнув, и это выказанное ею презрение к аргосцам вызвало во мне прилив симпатии к ней даже больше, чем она сама предполагала.

Очевидно, моя жалкая история еще раньше дошла до ее длинных ушей, но она слушала внимательно, словно сопереживая услышанному.

– У тебя была несчастная жизнь, Ксео,– проговорила она, впервые назвав меня по имени. К моему удивлению, это глубоко меня тронуло, так что пришлось приложить усилия, чтобы не выдать своих чувств.

Я призвал все самообладание, чтобы говорить правильно, на грамотном греческом языке, как и полагается свободнорожденному, и держался почтительно не только по отношению к госпоже, но и к своей стране, к своему роду.

– И почему же,– спросила госпожа Арета,– мальчишка без родного города проявляет такую верность к чужой стране, к Лакедемону, гражданином которого ты не являешься и никогда не будешь?

Я знал ответ, но не мог судить, насколько можно доверять этой женщине. И я ответил двусмысленно, сославшись на Бруксия:

– Мой воспитатель учил меня, что у юноши должен быть свой город, иначе он не сможет вырасти настоящим мужчиной. Поскольку у меня больше не было своего города, я чувствовал свободу выбирать, какой мне нравится.

Это была непривычная точка зрения, но я заметил, что госпожа ее одобрила.

– Почему же тогда ты не выбрал богатый город, открывающий большие возможности? Фивы, или Коринф, или Афины? Здесь, в Спарте, ты имеешь лишь черствый хлеб да высеченную спину.

Я ответил поговоркой, которую мне и Диомахе когда-то процитировал Бруксий: что другие города творят памятники и поэзию, а Спарта делает мужчин.

– Это и правда так? – спросила госпожа Арета.– По твоему чистосердечному суждению, теперь, когда ты получил возможность изучить наш город, как все лучшее, так и все худшее в нем?

– Это так, госпожа.

К моему удивлению, эти мои слова как будто бы глубоко ее тронули. Она отвела глаза и несколько раз моргнула. Ее голос, когда она снова заговорила, слегка дрожал от нахлынувших чувств.

– То, что ты слышал о спартиате Идотихиде,– правда. Он был отцом твоего друга Петуха. И не только. Он был моим братом.

Она заметила мое удивление.

– Ты не знал этого?

– Не знал, госпожа.

Она совладала со своим чувством, как я теперь понял, с печалью, которая угрожала вывести ее из равновесия.

– Теперь ты видишь,– сказала госпожа Арета, принужденно улыбаясь,– что этот юноша Петух – в некотором роде мне племянник. А я – его тетя.

Я отпил еще вина. Госпожа улыбнулась.

– Можно мне спросить, почему семья госпожи не взяла Петуха на воспитание, чтобы в будущем сделать его мофаксом?

Так в Лакедемоне называется особая категория людей, «сводные братья», доступная в основном для незаконнорожденных сыновей спартиатов. Мофаксы, несмотря на свое низкое рождение, могли получать воспитание и образование в агоге. Они могли упражняться вместе с сыновьями Равных. Могли даже, если проявят достаточно достоинств и мужества в бою, стать гражданами.

– Я не раз предлагала это твоему другу Петуху,– ответила госпожа. – Он категорически отказывался. Заметив на моем лице недоверие, она добавила:

– Почтительно. Очень почтительно и вежливо. Но решительно и непреклонно.

Госпожа Арета на мгновение задумалась.

– Существует причудливость ума, которая встречается у рабов, особенно у тех, кто происходит из покоренных народов, таких, как этот мальчишка Петух: ведь его мать – мессенийка. Самолюбивые мессенийцы часто подчеркивают свой низкий род – возможно, из злобы или чтобы не показалось, будто бы они заискивают перед высшими, стремясь слиться с ними.

Петух действительно считал себя мессенийцем и яростно это отстаивал.

– Я говорю тебе, дружок, ради тебя же самого, как и ради моего племянника: криптея знает. Они следят за ним с пятилетнего возраста. И за тобой – тоже. Ты хорошо говоришь, обладаешь мужеством и находчивостью. Все это не осталось незамеченным. И скажу тебе кое-что еще. В криптее есть человек, не совсем тебе незнакомый. Это начальник Всадников Полиник. Он без колебания перережет горло предателю-илоту, и я думаю, что твой друг Петух не убежит от олимпийского победителя.

Теперь уже всех девочек сморил сон. Стены дома охватила тревожная тишина.

– Грядет война с персом,– сказала госпожа. Городу дорог каждый воин. Греции дорог каждый воин. Но также важно, и все согласны с этим, что грядущая война станет величайшей в истории и она предоставит великолепную арену для достижения величия. Поле, где мужчина своими поступками сможет проявить благородство, которого был лишен по рождению.

Глаза госпожи встретились с моими и больше от них не отрывались.

– Я хочу, чтобы этот мальчишка Петух был жив, когда начнется война. Я хочу, чтобы ты защитил его: Если твои уши выявят малейший намек на опасность, тишайший слушок, ты должен немедленно явиться ко мне. Ты сделаешь это?

Я пообещал сделать все, что смогу.

– Поклянись..

Я поклялся всеми богами.

Это казалось нелепо. Как мог я противостоять криптее или и какой-либо другой силе, стремящейся,убить Петуха? И все же мое мальчишеское обещание каким-то образом успокоило госпожу. Она долго рассматривала мое лицо.

– Скажи мне, Ксео, – тихо проговорила госпожа Арета,– ты когда-нибудь просишь… ты когда-нибудь просил что-нибудь только для себя?

Я ответил, что не понимаю вопроса госпожи.

– Я велю тебе сделать одну вещь. Ты сделаешь?

Я поклялся, что сделаю.

– Я велю тебе однажды сделать что-то только для себя самого, а не служить кому-то. Ты поймешь, когда настанет такой момент. Обещай мне. Обещай вслух.

– Обещаю, госпожа.

Она встала со спящим ребенком на руках, подошла к колыбели между кроватями других девочек, положила малышку и накрыла мягкими пеленками. Это был знак для меня, что пора уходить. Когда госпожа встала, я уже стоял, как велели правила почтительности.

– Могу я задать один вопрос, прежде чем уйду, госпожа?

Ее глаза блеснули, дразня:

– Дай мне угадать. Твой вопрос о какой-то девушке`? – Нет, госпожа.

Я уже пожалел о своем порыве. Мой вопрос был невозможным, абсурдным. Ни один смертный не мог на него ответить.

Однако это вызвало у госпожи любопытство, и она велела продолжать.

– Вопрос о друге,– сказал я.– Я не могу ответить на него сам, я слишком молод и слишком мало знаю мир. Возможно, ты, госпожа, с твоей мудростью, сможешь ответить. Но обещай не смеяться и не обижаться.

Она согласилась.

– И не передавать его никому, даже твоему мужу.

Она пообещала.

Я набрал в грудь воздуха и ринулся вперед.

– Этот друг… Он верит, что однажды в детстве, когда он был один, на грани смерти, с ним разговаривал Бог. Я медленно поднял голову, выискивая какой-либо признак презрения или негодования. К моему облегчению, госпожа не выразила ни того, ни другого.

– Этот юноша… мой друг… он хочет знать, возможно ли такое. Мог… могло ли божество снизойти до разговора с мальчиком без города и без положения, с ребенком без гроша за душой, не имевшим никакого дара, который он мог бы принести в жертву, и даже не знавшим слов молитвы? Или мой друг плодил фантомы, выдумывал пустые видения от собственного одиночества и отчаяния?

Госпожа спросила, кто именно из богов говорил с моим другом.

– Бог-лучник. Стреловержец Аполлон.

Я съежился. Конечно, госпожа с презрением посмеется над таким дерзким предположением. Мне не следовало и разевать свой поганый рот.

Но она не посмеялась над моим вопросом и как будто бы не сочла его нечестивым.

– Ты и сам вроде бы лучник, насколько я понимаю, и весьма искусный для своих лет. У тебя забрали лук, верно? Его отобрали, когда ты только появился в Лакедемоне? Госпожа заявила, что, несомненно, сама Тихе – богиня удачи – привела меня к ее очагу в эту ночь, поскольку земные богини изобилуют здесь, они совсем рядом. Она чувствует их близость. Мужчины живут своим умом, сказала госпожа, а женщины – своей кровью, которая приливает и убывает, как фазы луны.

– Я не жрица. Я могу ответить лишь от женского сердца, которое интуитивно чувствует и различает правду внутри.

Я ответил, что именно этого и хочу.

– Скажи своему другу так,– ответила госпожа,– что все виденное им – правда. Он действительно видел Бога.

Из глаз у меня вдруг хлынули слезы. Меня неожиданно переполнили чувства. 3акрыв лицо руками, я зарыдал, омертвев от такой потери самообладания и удивляясь силе неизвестно откуда взявшейся страсти. Я уткнулся лицом в ладони и захлёбывался, как ребенок. Госпожа подошла ко мне и ласково обняла, гладя по плечу, как мать.

Через несколько мгновений я овладел собой и попросил прощения за свое постыдное поведение. Но госпожа не слушала. Она объявила, что этот прилив чувств был священным, он был вдохновлен небесами и в нем не следует раскаиваться и извиняться за него не следует тоже. Она встала в дверном проеме. Через открытую дверь падал свет звезд, и слышалось журчание фонтана во дворе.

– Мне бы хотелось узнать твою мать,– сказала госпожа Арета, ласково глядя на меня.– Возможно, она и я когда-нибудь встретимся – там, за рекой. И тогда мы поговорим о ее сыне и о той доле несчастий, что боги послали ему.

На прощание она коснулась моего плеча.

– Ступай и скажи своему другу так: он может снова приходить со своими вопросами, если захочет. Но в следующий раз он должен прийти сам. Мне хочется взглянуть в лицо мальчику, который сидел и болтал с Сыном 3евса.

Глава четырнадцатая

На следующий вечер Александр и я огребли свою порку за Антирион. Поркой Александра руководил его же отец, Олимпий, в присутствии Равных своей сисситии. Меня без церемоний секли в поле илоты-землекопы. Потом в темноте Петух помог мне спуститься к Эвроту, в рощу, прозванную Наковальней, чтобы омыть и перевязать исполосованную спину. Это место было посвящено Деметре Полевой, и обычай выделил его мессенийским илотам. Когда-то там располагалась кузница, откуда взялось и имя.

К моему облегчению, Петух не обличал меня, как обычно, за рабскую жизнь, а ограничил свои диатрибы наблюдением, что Александра выпороли, как мальчишку, а меня – как собаку. Он был добр ко мне, а что важнее – умел промывать и перевязывать те особые раны, что оставляет сучковатая розга на голой спине.

Сначала вода, и в большом количестве, я по шею погрузился в ледяной поток. Петух поддерживал меня сзади, просунув руки мне под мышки, поскольку шок от ледяной воды на обнаженных рубцах редко кого оставлял в чувствах. Холод быстро притупляет боль, и потому примочки из отвара крапивы и нессова корня можно вытерпеть. Это останавливает кровь и помогает быстрому заживлению ран. Перевязка шерстяной или льняной тканью на этом этапе была бы невыносима, как осторожно ни бинтуй. Но голая ладонь друга, приложенная сначала слегка, а потом плотно к трепещущей плоти, приносит облегчение, близкое к экстазу. Петух перенес на своем недолгом веку немало порок и потому хорошо знал, чем можно помочь.

Через пять минут я сумел встать. Через пятнадцать моя кожа смогла соприкоснуться с мягким белым торфяным мхом, который Петух прижал к кровоточащей плоти, чтобы облегчить боль и высосать яд.

– Боги, живого места не осталось,– заметил Петух. Ты еще месяц не будешь горбиться под щитом этого гимнопевца.

Он все еще отпускал ядовитые обличения по адресу моего молодого хозяина, когда с берега над нами донесся какой-то шорох. Мы оба обернулись, ожидая чего угодно.

Это оказался Александр. Он вышел под платаны, его плащ был задран, оставляя взлохмаченную спину голой. Мы с Петухом замерли. Александр мог заработать новую порку, если бы в этот час его застали здесь – вместе с нами.

– Вот,– сказал он, съезжая к нам по склону.– Я залез в ящик лекаря.

Это была мазь из мирры. Щепотка, завернутая в зеленые рябиновые листья. Он шагнул к нам в речку.

– Что это ты приложил к его спине? – спросил Александр у Петуха, который в полном изумлении отступил в сторону.

Мирру Равные прикладывали к полученным в бою ранам, когда могли достать ее, что случалось крайне редко. Они бы забили Александра до полусмерти, если бы узнали, что он стащил эту драгоценную щепотку.

– Помажь этим, когда снимешь мох,– велел он Петуху,– а к рассвету хорошенько смой. Если кто-нибудь унюхает, от наших спин мало что останется.

Александр вложил свернутые листья Петуху в руки.

–Я должен вернуться до переклички,– сказал он и через мгновение уже растворился в темноте на берегу, послышались лишь его удаляющиеся шаги, когда он бежал обратно к ночлегу юношей вокруг Площади.

– Ну-ка, наклонись ко мне и поддержи меня, а то я лишусь чувств,– сказал Петух, качая головой.– у этого маленького шалопая духу больше, чем я думал.

На рассвете, когда мы построились на жертвоприношение, Самоубийца, скиф-оруженосец Диэнека, вызвал нас с Петухом из строя. Мы побелели от страха, что-то за нами подсмотрел, и теперь, несомненно, нам мало не покажется.

– Вы, маленькие комочки дерьма, похоже, плывете под счастливой звездой,– только и сказал Самоубийца.

Он отвел нас за строй. Там, в предрассветных сумерках, один, молча, стоял Диэнек. Мы заняли почтительные места слева, и со стороны щита я от него. Зазвучали свирели, и строй двинулся прочь. Диэнек сделал знак, чтобы Петух и я остались.

– Я наводил справки о тебе,– обратился ко мне Диэнек. Это были его первые прямые слова ко мне, не считая приказа две ночи назад следовать за слугой к нему домой. Илоты сообщили, что для полевых работ ты не годишься. Я наблюдал за тобой на жертвенных упражнениях – ты даже не можешь перерезать горло козе, как положено. А по твоему поведению с Александром ясно, что ты подчинишься любому приказу, самому безумному и абсурдному.– Он сделал мне знак повернуться, чтобы осмотреть мою спину. Кажется, твой единственный талант – быстро залечивать раны.

Он нагнулся, понюхал мою спину и пробормотал:

– Если бы не знал, я бы поклялся, что эти рубцы смазали миррой.

Самоубийца пинком повернул меня обратно, лицом к Диэнеку.

– Ты оказываешь нехорошее влияние на Александра, обратился ко мне Равный.– Мальчишке не нужен другой мальчишка, и уж определенно не такой искатель неприятностей, как ты. Ему нужен взрослый мужчина, кто-нибудь достаточно авторитетный, чтобы остановить его, когда ему в голову взбредет какое-нибудь новое сумасбродство вроде похода вслед за войском. Поэтому я вверяю его своему человеку.– Он кивнул на Самоубийцу.– А ты больше не служишь у Александра.

О боги! Обратно в навоз!.. Диэнек повернулся к Петуху:

– И ты – тоже. Сын героя-спартиата, а не можешь даже принести жертвенного петуха, не задушив его в руках. Ты жалок. Твой рот распущеннее, чем коринфская задница, и ведет предательские речи каждый раз, когда ты его разеваешь. Я бы сделал тебе любезность, перерезав твою глотку, чтобы не беспокоить криптею.

Он напомнил Петуху про оруженосца Олимпия Мериона, так благородно павшего на прошлой неделе под Антирионом. Никто из нас не мог взять в толк, к чему он клонит.

– Олимпию за пятьдесят, он обладает большим благоразумием и осмотрительностью. Его новый оруженосец должен уравновесить это своей молодостью. Новым оруженосцем должен стать кто-то зеленый, сильный и безрассудный.– Диэнек с насмешливым презрением посмотрел на Петуха.– Одни боги знают, какое безумие обуяло его, но Олимпий выбрал тебя. Ты займешь место Мериона. Будешь служить Олимпию. Иди представься Олимпию сейчас же. Теперь ты его первый оруженосец.

Я видел, как хлопает глазами Петух. Несомненно, это шутка.

– Это не шутка,– сказал Диэнек,– и тебе лучше не превращать это в шутку. Ты будешь ходить по пятам за человеком, который лучше половины Равных во всей море. Только поморщись, и я лично зажарю тебя на вертеле.

– Я не морщусь, господин.

Диэнек смотрел на него несколько долгих, нелегких секунд.

– 3аткнись и уматывай отсюда.

Петух бегом бросился за строем. Признаюсь, я до тошноты завидовал ему. Первый оруженосец Равного, да еще птолемарха и товарища царя по шатру. Я возненавидел Петуха за его тупое, слепое везение.

А слепое ли это везение? Когда я обернулся, онемев от зависти, в уме у меня промелькнул образ госпожи Ареты. 3а всем этим стояла она. Мне стало еще хуже, и я горько сожалел, что признался ей в явлении мне Стреловержца Аполлона.

– Дай-ка посмотреть на твою спину,– велел Диэнек.

Я снова повернулся, и он одобрительно присвистнул. – Клянусь Зевсом, если бы полосование спин включили в Олимпийские игры, ты бы был фаворитом.

Диэнек развернул меня к себе лицом, и я вытянулся перед ним. Он задумчиво посмотрел на меня, и его взгляд словно проникал сквозь меня до самого позвоночника.

– Требования к хорошему боевому оруженосцу довольно просты. Он должен быть туп, как мул, бесчувствен, как столб, и послушен, как дурак. Я заявляю, что в этих качествах ты, Ксеон из Астака, безупречен.

Самоубийца мрачно хмыкнул и что-то вытащил из колчана у себя на спине.

– Ну-ка, посмотри,– велел Диэнек. Я поднял глаза.

В руке у скифа был лук. Мой лук. Диэнек велел мне взять его.

– Ты еще недостаточно силен, чтобы быть моим первым оруженосцем, но если будешь думать головой, а не задницей, то сможешь стать каким-никаким вторым.

Самоубийца вложил мне в руку лук – большой лук, оружие фессалийского конника, который у меня отобрали, когда мне было двенадцать и я впервые оказался в пределах Лакедемона.

Я не смог сдержать дрожь в руках. Я почувствовал теплую ясеневую дугу, и из ладони по всей моей руке до плеча протек живой ток.

– Соберешь мой паек, постель и медицинский набор, велел мне Диэнек.– Будешь готовить пищу для других оруженосцев и охотиться для меня во время учений в Лакедемоне и в походе за его пределами. Согласен?

– Да, господин.

– Можешь охотиться на зайцев для себя, но не щеголяй своей удачей.

– Не буду, господин.

Он посмотрел на меня с тем же насмешливым удивлением, которое я раньше видел на его лице издали и которое еще много раз мне предстояло увидеть вблизи.

– Кто знает,– сказал мой новый хозяин,– если повезет, ты сможешь даже издали выстрелить по врагу.