Текст книги "Игра Джералда"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава двенадцатая

Бывший Принц, некогда гордость и радость юной Катарины Сатлин, вот уже в течение десяти минут сидел на кухне летнего домика, отдыхая после своего последнего набега в спальню. Он сидел подняв вверх морду и широко раскрыв немигающие глаза. Opnqsyeqrbnb`b последние несколько месяцев на весьма скудных харчах, сегодня он отлично наелся, устроив себе роскошную трапезу, и после обильной еды он чувствовал в теле тяжесть и его клонило в сон. Но всего несколько минут назад его сонливость исчезла совершенно бесследно. На смену приятному чувству пришла тревога, непомерно разрастающаяся в нем с каждой минутой. Пара-тройка сторожевых тростинок, расставленных там, где в мистическом переплетении соединялись собачьи чувства и интуиция, в этой неразгаданной зоне, внезапно едва слышно предупредительно хрустнули. В соседней комнате продолжала стонать сука-хозяйка, время от времени издавая звуки речи, но не это было источником тревоги для псины; отнюдь не это заставило ее напряженно усесться на задние лапы в тот самый миг, когда она уже мирно отходила ко сну, приятно задремывая, и не потому она тревожно подняла и насторожила целое ухо и подняла вверх брыли и вытянула вперед морду, так что оскалились кончики клыков.

Виной тому было нечто другое… нечто, что шло в разрез с устройством вещей… нечто ужасно и невероятно опасное.

В тот самый миг, когда сон Джесси достиг своей кульминационной развязки и она по крутой спирали начала опускаться во тьму, не в силах долее выносить непрекращающиеся приливы нервного трепета, собака внезапно вскочила на лапы. Круто повернувшись, она толкнула мордой неплотно прикрытую заднюю дверь и выскочила в полную ветром темноту. Как только пес очутился на улице, в ноздри ему ударил жуткий неопознаваемый запах. В нем таилась опасность… и в этом не было никакого сомнения.

Пес бросился бежать к лесу со всей прытью, которую мог себе позволить из-за раздувшегося, перегруженного мясом брюха. Раз оказавшись в безопасном укрытии кустов на опушке, он повернулся и с той же примерно скоростью побежал обратно к дому, из которого только что выскочил, но потом все-таки остановился. Все чувства и сознание собаки говорило ей о том, что нужно уносить от дома лапы, но остальные, не менее настойчивые звоночки напоминали ей о том, что в жилище людей осталось лежать превосходное изобильное лакомство, которое просто непозволительно, невозможно бросить вот так просто.

В конце концов, укрывшись понадежней в кустах, где тени луны наложили на ее тонкую и воспитанную морду сетку своей ветвистой кустарниковой идеографической письменности, псина принялась гавкать от безысходной тоски, и ее лай как раз и был теми резкими, неприятно скребущими звуками, вернувшими Джесси обратно к миру бодрствования.

Глава тринадцатая

В течение летних отпусков на озерах в начале шестидесятых, в то время когда малыш Вилли был способен разве что еще только плескаться на мельчинке с парой оранжевых надувных нарукавников под мышками, Мэдди и Джесси, во все времена отличные подруги, несмотря на разницу в возрасте, частенько отправлялись купаться на Нейдермейер. Нейдермейер назывался плавучий понтон, оборудованный вышкой для прыжков в воду и именно там, купаясь на приволье, Джесси выработала свой стиль, который через некоторое время дал ей возможность взять первый приз в соревнованиях по плаванию среди старшеклассников, а потом и в сборной штата в 1971-м. То, что запомнилось ей более всего (во-вторых, потому что во-первых ей навсегда врезалось в память стремительный полет-пике сквозь горячий летний воздух к ждущему внизу блеску голубой воды), был ledkemm{i подъем к поверхности, сквозь чередующиеся слои холода и тепла.

Теперь, возвращаясь из своего кошмара, она испытывала примерно то же самое.

Поначалу ощущение напоминало ей черное ревущее пребывание внутри грозовой тучи. Сильно толкнувшись, она прорвалась сквозь клокочущую тьму, не отдавая себе ни малейшего отчета о том, что это было такое и кто такая она сама или в каком времени она пребывает, не говоря уж о том где находится ее реальное тело. Следующим был теплый и спокойный слой: она оказалась во власти самого страшного кошмара, известного со дня сотворения мира (по крайней мере, ее собственного мира), но это был именно кошмар и не более того и теперь он закончился и ушел. Приближаясь к поверхности мира, она вошла в другой холодный слой: сутью которого была внезапно возникшая мысль о том, что действительность, ожидающая впереди, ужасами своими не уступает только что виденному кошмару. А может быть и превосходит его.

Что это может быть? – спросила она себя. Что может быть хуже того, что я только что увидела и испытала?

Она отказывалась думать об этом. Ответ находился за пределами ее восприятия и если бы вдруг паче чаяния ей удалось бы разобраться в чем дело, то скорее всего, кувыркнувшись, она решительно направилась бы обратно в глубину. Сделать так, означало бы наверняка утонуть – а утонуть, сравнительно с возможностью со всего маху врезаться на своем Харлее в кирпичную стену или спикировать вниз на асфальт с карниза небоскреба или с натянутого между вершинами двух соседних многоэтажных отелей троса было благость, но самое отвратительное и страшное в этом было погрузиться в придонные слои запаха озерных минералов, одновременно напоминающим запах устриц и меди и допустить этого было нельзя. Вот почему Джесси продолжала грести руками, убеждая себя, что беспокоиться о том, что ожидает ее наверху можно будут тогда, когда ее голова действительно окажется на поверхности.

Последний предповерхностный слой был устрашающе теплым, словно свежая кровь: вероятно ее руки совершенно омертвели, став бесчувственнее обрубков дерева. Оставалось только надеяться на то, что ей удастся восстановить чувствительность рук, разогнав в них кровь.

Хрипло вздохнув, Джесси вздрогнула и очнулась. У нее не было ни малейшего представления о том, сколько она спала и будильникрадио на прикроватной тумбочке, вовлеченные в собственный ад бесконечного и неизбывного навязчивого повторения (двенадцатьдвенадцать-двенадцать, мигали в темноту, словно бы оповещая всех и вся о том, что время навсегда остановилось в полночь), ничем не могли ей помочь. Все, что она могла узнать оглянувшись по сторонам, это что вокруг все еще темно и луна теперь светит сквозь застекленную крышу, вместо того чтобы подмигивать в восточное окошко.

По ее рукам бегали нервные иголки и булавки мурашек. Обычно ей подобные ощущения не нравились, но только не сейчас; мурашки были в тысячу раз лучше мышечных судорог, которых она ожидала в качестве расплаты за краткий экскурс в один из наихудших моментов своего прошлого. Через минуту она заметила теплое расплывшееся пятно между своих ног и под поясницей и поняла, что беспокоиться о том, чтобы заставить себя помочиться, ей больше не нужно. Ее тело само разрешило свои проблемы пока она спала.

Согнув кисти рук, Джесси осторожно подтянула себя вверх, вздрогнув и поморщившись от тянущей пульсирующей боли в бицепсах и кистях, немедленно проснувшейся от этого ее движения. Боль onbhk`q| по большей части из-за того, что я пыталась вырвать руки из наручников, подумала она про себя. Тебе некого винить кроме себя самой, дорогуша.

Где-то неподалеку снова начала размеренно лаять собака. Каждый резкий звук хриплого раздраженного лая напоминал деревянную щепку, вонзающуюся в ее несчастные уши и довольно скоро она сообразила, что именно эти звуки вырвали и вернули ее из сна, как раз тогда, когда она собиралась нырнуть в глубины сознания, уносясь от своего кошмара. По звуку лая она поняла, что собака выбралась из дома, и теперь бродит где-то на улице, поблизости от леса. Она ничуть не возражала против того, что псина оставила в покое ее дом, но вместе с тем ощущала тревогу, не понимая в чем дело. Быть может собака после стольких дней пребывания на улице под открытым небом почувствовала себя под крышей человеческого жилища неуютно? Это предположение могло оказаться правдой… но вместе с тем чувствовалось, что настоящей причиной тут является что-то другое. Ситуация была не так проста, как казалась на первый взгляд.

– Давай-ка возьмем себя в руки и разложим все по полочкам, Джесс, – посоветовала она самой себе глухим и невнятным спросоня голосом и может быть – только может быть – так бы и сделала. Чувство паники и беспричинного стыда, изводившее ее во сне, малопомалу исчезло. Да и сам сон постепенно исчезал и уходил от нее, с медлительной неизбежностью наступления неуместных густеющих сумерек на передержанной в проявителе любительской фотографии. Очень скоро, и она не сомневалась в этом, от ее сна не останется ни следа, даже самой последней малости. После пробуждения сны подобны сухим пустым коконам-скорлупкам молочая, внутри которых хрупкая жизнь существовала бурно, но очень недолго. Бывали утра, когда подобная амнезия – если только это можно было так назвать навевала на нее острую печаль. Но только не теперь. Никогда за всю свою жизнь она не приветствовала свою милосердную способность быстро и полностью забывать сны с таким энтузиазмом и восторгом избавления.

Да и какая тут разница, – подумала она. Ведь в конце-то концов это был всего лишь сон. Что могли означать эти головы, вылезающие одна из другой? Принято считать, что сны заключают в себе тот и иной смысл – да, конечно же, самой собой, это мне известно – и не стоит сомневаться, что и тут крылся какой-то смысл… быть может заключающий в себе истинную правду. И теперь мне кажется, что я понимаю, почему я так жестоко обошлась с Виллом в тот день, наказав его за то, что он попытался потискать меня. Если бы об этом теперь узнала Нора Каллиган, она была бы в восторге – такое озарение она называет прорывом. Возможно это и был прорыв. Но так или иначе этот мой прорыв ничем не помог мне избавиться от этих проклятых тюремных драгоценностей и посему сия животрепещущая тема для меня по-прежнему стоит номером один. Ктонибудь со мной не согласен?

Никто ей не ответил: ни Руфь, ни Женушка; голоса, которые она относила к области НЛО, тоже помалкивали. Единственным ответом ей было низкое и долгое и обиженное ворчание, донесшееся из ее живота, где желудок опротестовывал ничем не оправданный с его точки зрения пост и отсутствие ужина, вероятно так же сожалея о том, что его хозяйка попала в такую передрягу. Смешно… но завтрашний день сулил еще большие сложности. Кроме того о себе заявила так же и ее жажда, жестоко и неоднозначно, и она с тревогой, отогнав прочь все иллюзии, подумала, сколько времени ей удастся продержаться на паре оставшихся глотков воды.

Я должна взять себя в руки и сосредоточиться – я просто nag`m`. Потому что настоящая моя проблема не в еде и не в воде даже. Сию минуту в данной ситуации все это означает так же мало, как и то, за что я врезала кулаком братцу Виллу на его девятой деньрожденной вечеринке. Настоящая проблема заключается в том, каким образом мне…

Ток ее мыслей прервался с резким чистым звуком треснувшего в пылающем камине сухого полена. Взгляд ее глаз, ранее бесцельно блуждавших по погружающейся в сумерки комнате, остановился в дальнем углу, где в последнем свете догорающего дня, льющемся сквозь окно в потолке, метались вперемешку пляшущие тени сосновых ветвей.

Там, в углу в темноте стоял человек.

Ужас превыше всего, что она знала в жизни, обуял ее. Ее мочевой пузырь, освободившийся только от самого крайнего излишка, теперь излил остатки содержимого единым безболезненным потоком тепла, расплывшегося у нее под ногами. Но ни об этом, ни о чем другом в тот миг Джесси не думала. Страх и ужас вычистили ее сознание до бела, от стены до стены, и от пола до потолка. Она не издала ни звука, даже не пискнула; способность говорить и производить любые другие звуки так же начисто покинула ее, так же как и способность думать. Мышцы ее шеи, плеч и рук обратились в нечто, напоминающее тепловатую воду и Джесси медленно осела вниз, скользнув вдоль спинки кровати до тех пор, пока не повисла на своих наручниках в немом ступоре, словно рубашка для просушки. Она не потеряла сознания – даже речи об этом не шло – но полная пустота в голове и неспособность о чем-либо думать и физическое бессилие, которые она в тот миг испытала, были во много раз хуже любого обморока. Когда наконец мысли начали постепенно возвращаться, на пути их в сознание стояла непроницаемая безликая стена черного страха.

Человек. Человек в темном углу.

Она различала его глаза, взирающие на нее с пристальным идиотическим вниманием. Она отлично различала восковую бледность его лица с впалыми щеками и высоким лбом, при том, что истинный облик непрошеного гостя был смазан диорамой теней, безумно мечущихся по стене и потолку. Она видела покатые плечи и длиннющие болтающиеся обезьяньи руки, завершающиеся долгопалыми кистями; она уже чувствовала ноги, скрытые где-то в темном треугольнике теней, отбрасываемым бюро, и это было все.

Она понятия не имела о том, сколько времени провела парализованная страхом в этом своем полуступоре, недвижимая, но все чувствующая и замечающая, подобно мухе, угодившей в паучью сеть и укушенной хозяином. По всей вероятности времени прошло немало. Секунды капали и уходили одна за другой и она лежала замерев, понимая, что не только не способна закрыть глаза, но тем более отвести их от жуткой тени пришельца в углу. Ее первый испуг начал проходить, но на смену страху начало приходить кое-что другое, гораздо худшее: ужас и необъяснимое, атавистическое отвращение. Позже Джесси решила, что источником этих эмоций наиболее глубоких отрицательных эмоций, которые ей только доводилось испытывать в жизни, включая так же и то, что она совсем недавно чувствовала, видя и слыша то, что бродячий пес проделывает с телом ее мужа, готовясь им пообедать – являлась полная неподвижность стоящей в углу фигуры. Пробравшись в дом потихоньку, пока она спала, существо теперь просто стояло в углу, замаскированное там непрекращающимся текучим танцем теней поверх его тела и лица, уставившись на нее своим странно неподвижным взглядом темных глаз, глаз-провалов настолько огромных и темных, что они напоминали ей глазницы черепа.

Ее незваный гость стоял в дальнем углу комнаты; очевидно ничего другого он не собирался предпринимать.

Лежа на кровати с руками, вскинутыми к столбикам красного дерева и прикрепленными там наручниками, она казалась себе женщиной на дне глубокого колодца. Время шло, отмеряемое только идиотическим бормотанием будильника, объявляющего о том, что сейчас опять двенадцать-двенадцать-двенадцать и медленно, но верно в ее мозгу зародилась связная мысль, кажущаяся и опасной и одновременно странно успокоительной.

Здесь нет никого, кроме тебя, Джесси. Этот человек в углу, не более чем игра твоего воображения, катализированного сочетанием теней и световых пятен, только-то и всего.

Она пошевелилась и снова приподнявшись, перевела свое тело в сидячее положение, подтягиваясь на руках, морщась от боли в своих перенапряженных плечах, толкаясь ногами, старательно упираясь голыми пятками в габардиновую обивку матраца, с каждым рывком коротко и часто дыша от напряжения… и все это время не спуская глаз с длинной вытянутой тени, спокойно стоящей в дальнем углу комнаты.

Он слишком высок и слишком тощ, чтобы быть настоящим человеком, Джесс – ты и сама видишь и понимаешь это, верно? Там нет ничего, кроме ветра, теней и пятен лунного света… а так же нескольких осколков твоего недавнего кошмара, как я понимаю. Возражения есть?

Возражений не было – почти. Она начала понемногу успокаиваться. Но потом откуда-то снаружи донеслись новые истерические взлаи бродячей псины. И в тот же миг, в тот же самый миг как неожиданно залаяла собака, разве не повернула воображаемая фигура в углу – фигура без сомнения порожденная игрой теней и света и замешанная на игре воображения и – разве не повернула эта фигура голову чуточку в направлении лая?

Нет, конечно же нет – это ей только показалось. Определенно это была очередная шутка, сыгранная с ней ветреными тенями, сумерками и луной.

Так оно все и было – скорее всего; по сути дела она ни на миг и не допускала другого толкования – толкования по поводу поворота головы – кроме того, что все это ей только показалось. Но все остальное? Сама фигура? Никакими силами она не могла убедить себя в том, что все что она видит – иллюзия. Потому что ни одна фигура, которая выглядит так по-человечески, на самом деле могла быть ничем иным, как реальностью… или чем-то еще, но чем?

Внезапно заговорила Хорошая Женушка Барлингейм и несмотря на то, что в ее голосе был страх, там не слышалось истерии, по крайней мере пока; как это ни странно, но наибольший страх, почти ужас, испытывала часть, относящаяся к Руфи, сходящая с ума от известии о том, что в темной комнате с ней оказался кто-то еще и именно она ближе всего находилась к тому, чтобы впасть в крайности.

Если то, что ты видишь перед собой, сказала ей Женушка Барлингейм, на самом деле не существует, то почему сбежала собака? По-моему, не будь у нее на это особой причины, она ни за что не сделала бы этого. Как ты считаешь?

И тем не менее было понятно, что Женушка так же здорово напугана и только и ждала объяснения бегству собаки, которое отстояло бы как можно дальше от маячащей в углу фигуры, которую Джесси толи видела на самом деле, толи только воображала что видит. На самом деле Женушка больше всего хотела услышать от Джесси, что первоначальная ее, Женушкина, идея о том, что псина ушла из дома потому, что ей стало неуютно под крышей человеческого fhkhy`, как раз и есть самое вероятное объяснение. Или, быть может, пес ушел потому, что его позвала самая мощная и древняя из всех причин для того чтобы сняться с места: он учуял близость другого бродяги, скорее всего течной суки. Джесси подумала, что вполне возможно, что кроме того собаку вполне мог испугать какойнибудь резкий неожиданный звук – где-нибудь треснула ветка, сук дерева под порывом ветра ударил в стекло на втором этаже, и в этом бы крылась определенная справедливость: пес бежал точно так же напуганный воображаемой опасностью, несуществующим пришельцем и его теперешний лай должен был прогнать этого несуществующего пришельца и позволить ему вернуться к прерванному ужину парии.

Хорошо, я готова согласиться со всем, что ты только что сказала, неожиданно снова подала голос Женушка, и пусть ты ни во что сама не веришь, но прошу тебя, остановись на чем-нибудь и заставь в это поверить меня.

Однако пытаться сделать это было бесполезно, потому что наглядное объяснение этому стояло в темном углу возле бюро. Теперь она нисколько не сомневалась в том, что там кто-то есть. И это не было галлюцинацией, не было комбинацией приводимых в движение ветром теней и ее собственного воображения, или остатками ее сна, моментальным фантомом, материализовавшимся на ничем не населенной пограничной земле между страной сна и бодрствования. Это был

(монстр чудовище призрак пришедший чтобы съесть меня заживо)

человек, никакой не монстр, а настоящий человек, мужчина, неподвижно стоящий в углу и неотрывно глядящий на нее, в то время как за стенами дома завывал ветер и дом скрипел и трясся, а тени ветвей уличных деревьев танцевали на стенах и на полу свой странноватый, отрывистый случайный танец.

На этот раз мысль – Чудовище! Монстр! Людоед! – поднялась из глубин ее сознания на верхние, более освещенные сценические слои ее восприятия мира. Она снова отказалась в это верить, но ничего не смогла поделать со страхом, который не преминул вернуться. Если существо в дальнем углу комнаты на самом деле человек, к чему она все более и более склонялась, то что происходит с его лицом – чтото ужасное, неправильное, в корне плохое. Если бы ей удалось разглядеть его чуть лучше!

Ты не хочешь этого, зловещим шепотом объявил ей голос очередного НЛО.

Но я должна заставить его ответить мне – я должна попытаться завязать с ним контакт. Оно обязательно ответит мне, отчаянно пронеслось в голове Джесси, на что она получила немедленный ответ одновременно от Руфи и Женушки: Не смей звать его оно. Думай о нем как о мужчине, который просто заблудился в лесу и только; он напуган, так же как и ты, поэтому боится заговорить первым.

Отличный совет, но невозможный, потому что, прислушавшись к себе, Джесси поняла, что просто не может думать о маячащей в углу фигуре, как о ком-то одушевленном, как о мужчине, например, как не может назвать человеком бродячего пса. Кроме того, глядя на существо в тени, трудно было подумать, что оно хоть сколько-нибудь похоже на кого-то заблудившегося в лесу и испуганного. Что она действительно чувствовала, так это исходящие от фигуры волны тихой напряженной злобы.

Это глупо! Поговори с ним, Джесси! Поговори с ним сейчас же!

Она попыталась откашляться и прочистить горло и обнаружила, что прочищать-то особенно и нечего – горло ее было сухое, как пустыня и гладкое, словно стеатит. Теперь она чувствовала, как колотится сердце у нее в груди, как скор, легок и неровен его бой.

Завывал и хлестал ветер. По стенам и потолку метались чернобелыми пятнами тени, от чего ей начинало казаться, что она лежит qopr`mm` в сердцевине гигантского калейдоскопа для дальтоников. На мгновение ей почудилось, что она увидела у стоящего в углу существа нос – остро торчащий под его темными неподвижными глазами.

– Кто…

Вначале все, что она смогла заставить свое горло произвести, был тонкий хриплый шепот, который едва ли можно было расслышать у изножия ее кровати, не говоря уж о дальнем углу комнаты. Джесси замолчала, облизала губы и заговорила снова. Выговаривая слова, она поймала себя на том, что ее кулаки стиснуты с такой силой, что превратились в тугие твердые шары, и заставила свои пальцы немного расслабиться.

– Кто ты?

Она по-прежнему могла только шептать, лишь не на много громче, чем прежде.

Фигура в углу не произнесла в ответ ни звука, продолжая стоять неподвижно, свесив длиннющие руки до колен и Джесси подумала: До колен? До колен? Это невозможно, Джесс – у человека руки никогда не достанут до колен, кисти заканчиваются у бедер.

Ей ответила Руфь, голос который притих и настолько изменился от страха, что Джесси едва узнала его. Ты хочешь сказать, что у нормального человека руки не достают до колен, а заканчиваются у бедер? Ты это имела в виду, не так ли? Но станет ли нормальный человек тайком прокрадываться в чужой дом под покровом ночи, а потом тихо стоять замерев в углу, разглядывая голую леди-хозяйку, прикованную наручниками к спинке собственной кровати? Просто стоять в углу, смотреть на нее, несчастную, ничего не предпринимая?

Потом у него двинулась нога… или, может быть, виной тому снова была игра теней, не до конца уловленная ей в нижнем квадранте собственного поля зрения. Сочетание теней, лунного света и ветра придавали всему действу устрашающе потусторонний привкус и вновь Джесси поймала себя на том, что сомневается в реальном существовании обитателя дальнего угла комнаты. Ей пришло в голову, что быть может она все еще спит и ее сон о вечеринке в честь дня рождения Вилла принял странный непредсказуемый вольный оборот… но в это она не могла поверить при всем, даже очень сильном, желании. Она не спала и в этом не было сомнения.

Двинуло ли существо ногой, или нет (если только это была нога), но взгляд Джесси на мгновение переместился вниз. Ей показалось, что на полу возле сгустившейся в углу тени она различает какой-то предмет, располагающейся примерно между ступней существа. Невозможно было сказать, что это такое на самом деле, потому что тень бюро делала тьму в этой части комнаты наиболее густой и непроглядной, однако в ее памяти внезапно всплыла сценка из прошедшего дня, когда она пыталась убедить Джеральда в том, что она не шутит, требуя чтобы тот освободил ее немедленно. Единственными звуками в ту пору, кроме ее собственного голоса, свиста ветра, стука двери, лая собаки, да криков гагары был…

Непонятный предмет, стоящий у ног темной фигуры, была бензопила.

Она мгновенно убедила себя в том, что по другому и быть не может. Ее непрошеному гостю уже приходилось пользоваться пилой и не для того, чтобы валить деревья и очищать их от сучьев. Он резал своей пилой людей, и собака убежала потому, что почуяла дух безумия, исходящий от пришельца, заявившегося на их озеро, чтобы оросить его берега кровью, брызжущей из-под цепных зубьев его верной старой пилы Стил, которой он орудовал, зажав ее в одной затянутой в кожаную перчатку руке.

Перестань нести чушь! яростно заорала на нее Женушка. Прекрати этот бред сейчас же и немедленно возьми себя в руки!

Но она не могла прекратить это и с унынием сообщила себе об этом, потому что это был не сон и потому что теперь она на все сто была уверена в том, что фигура, молчаливо и неподвижно, словно чудовище Франкенштейна перед приятием молниевого разряда, стоящее в углу, на самом деле тут находилась. Но даже если это так, то маловероятно, что весь световой день оно провело превращая окрестных жителей в свиные отбивные. Конечно нет – сейчас такая мысль казалась ей ничем иным, как дурной вариацией на тему самого что ни наесть дешевого фильма ужасов с избитым сюжетом, с такой охотой пересказывающимся темными вечерами в летних молодежных лагерях, где так весело бывает пугать друг друга собравшись тесной девчачьей компанией вокруг костра, и при этом жарить на палочках сосиски, а потом забраться в спальный мешок и дрожать от легкого озноба, в твердой уверенности, что любой треск сучка в близлежащих кустах может означать не менее как крадущегося Озерного Человека, этого легендарного инвалида корейской войны с напрочь выбитыми мозгами.

Существо, укрывшееся в тени в углу ее комнаты, не было ни Озерным Человеком, ни Убийцей с Бензопилой. То нечто, что стояло на полу у его ног (в этом она тоже была совершенно уверена) по мнению Джесси не было бензопилой… но вполне могло оказаться чемоданчиком… рюкзаком или ящиком для образцов, излюбленной принадлежностью любого странствующего коммивояжера…

Или просто плодом моего воображения.

Вот именно. Потому что даже глядя прямо в угол на пол, на то что находилось там, чем бы оно ни было, она по-прежнему не могла скинуть со счетов возможность того, что все это ей только мерещиться. Однако некоторым извращенным образом это только лишь подкрепляло ее убеждение в том, что само существо было реальным и от того ей было все труднее и труднее заставлять себя не обращать внимания на исходящие от него волны мертвенной злобы, раз за разом накатывающие на нее из переплетения темных теней и мучнистого света луны.

Оно ненавидит меня, пронеслось у нее в голове. Что бы это ни было, оно ненавидит меня. Без сомнения ненавидит. Потому что зачем иначе оно стоит в углу и просто смотрит на меня и не пытается помочь?

Она снова подняла взгляд на едва различимое лицо, на чужие глаза, как ей казалось, блестящие лихорадочной яростью во глубине темных провалов круглых глазниц и начала плакать.

– Кто вы, прошу вас, ответьте? – взмолилась она, чувствуя, что ее душат рыдания. – Если вы там действительно есть, то почему вы не поможете мне? Пожалуйста, я прошу вас! Ключи лежат вон там, рядом с вами, на туалетном столике – расстегните мои наручники, умоляю вас…

В ответ ни слова. И никакого движения. Оно ничем не выдавало своего присутствия. Просто стояло там, в дальнем углу, – если только, конечно, оно было там; если только все это ей не мерещилось – и смотрело на нее неподвижным взглядом из-под мечущихся лунных теней.

– Если вы не хотите, чтобы я кому-то рассказала о том, что видела вас, я буду молчать, клянусь вам, – попыталась снова она. Ее голос задрожал, сорвался и затих. – Никому ничего не скажу! И, конечно же… смогу отблагодарю вас, щедро отблагодарю…

Оно продолжало смотреть.

Молча смотреть, не двинув ни рукой, ни ногой.

Джесси почувствовала, как по ее щекам медленно стекают слезы.

– Вы знаете, вы ведь здорово напугали меня, – продолжала она. Может быть вы ответите мне, в конце концов? Вы вообще можете говорить? Если вы на самом деле там есть, то ответьте мне, пожалуйста!

Опасная, пронзительная истерика охватила стальным колючим обручем ее разум и тут же унеслась прочь, захватив с собой в своих кривых цепких когтях невосполнимую, драгоценную часть ее разума. Она снова заплакала и принялась на разные лады умолять стоящую в дальнем углу спальни неподвижную устрашающую фигуру; все это время она сохраняла полный контроль над собой, лишь иногда соскальзывая в странно-темный провал, существующий для тех, чей ужас стал так велик, что достиг уровня одержимости транса. Она слышала собственный хриплый и полный рыданий голос, взывающий с вопросами к темному силуэту, умоляющий его пожалуйста, ради Бога освободить ее от наручников, пожалуйста, прошу вас, ради всего святого, освободить ее от этих наручников, после чего ее сознание снова скатывалось в эту жутковато-необъяснимую темную зону. В этот период она ясно осознавала то, что продолжает звать и умолять, потому что губы ее двигались и она чувствовала это. Она даже продолжала воспринимать производимые ею звуки, вот только в периоды странных затемнений эти звуки обращались из слов в неразборчивый бессвязный поток. Она так же продолжала слышать вой ветра и лай собаки, отмечая все это, но не осознавая до конца, теряя все в немоте ужаса смутно различимой тени в углу, ужасного пришельца, незваного гостя. Она не могла изгнать из себя изначальное первородное отвращение к его узкой, бесформенной голове, к его бледным как воск щекам, к покатым плечам… но более всего, снова и снова ее взгляд возвращался к рукам существа: этим поразительным болтающимся, длиннопалым конечностям, заканчивающимся у ног гораздо ниже рук любого обычного человека. По прошествии промежутка времени неизвестной протяженности (двенадцать-двенадцать-двенадцать, говорили ей часы на тумбочке, здесь тебе все равно никто не поможет) мало-помалу она возвращалась в нормальный мир из своего забытья, начиная вновь соображать, вместо того, чтобы просто реагировать на окружающее, автоматически регистрируя неопределенные образы, начиная снова различать собственную речь, обращающуюся в связные слова, вместо пустой ровно-шумящей бессмыслицы. Вернувшись из темноты собственного провала, она с удивлением отмечала, что с момента ухода немного продвинулась – теперь она уже не умоляла и не просила, чтобы с бюро взяли ключи, и расстегнули ее наручники, а ей самой позволили подняться с кровати. Вместо этого она услышал тонкий пронзительный и истеричный шепот женщины, низведенный до простой мольбы об единственном слове в ответ… просто одном слове и только.