Текст книги "Мифы Ктулху"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Говард Филлипс Лавкрафт,Роберт Альберт Блох,Филип Хосе Фармер,Роберт Ирвин Говард,Брайан Ламли,Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Август Дерлет,Фриц Ройтер Лейбер,Фрэнк Лонг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

II

Когда Чалмерс позвонил мне на следующее утро, моим первым побуждением было тут же бросить трубку. Просьба его показалась столь необычной, а в голосе звенела такая истерика, что я устрашился, как бы от общения с ним и самому не сойти с ума. Но в искренности его горя я усомниться не мог, и когда Чалмерс окончательно сломался и зарыдал в трубку, я решил, что выполню его просьбу.

– Хорошо, – заверил я его. – Я сейчас же приеду и привезу гипс.

По пути к Чалмерсу я завернул в строительный магазин и купил двадцать фунтов гипса. Когда я переступил порог комнаты, друг мой, скорчившись под окном, неотрывно наблюдал за противоположной стеной: глаза его лихорадочно блестели от страха. Завидев меня, Чалмерс поднялся и выхватил пакет с гипсом: подобная жадность поразила меня и ужаснула. Он загодя избавился от всей мебели, и опустевшая комната являла собою безотрадное зрелище.

– Есть шанс, что нам удастся сбить их со следа! – воскликнул Чалмерс. – Но нельзя терять ни минуты. Фрэнк, в прихожей есть стремянка. Тащи ее скорее. А потом – ведро воды.

– Зачем? – не понял я.

Он резко развернулся; лицо его горело.

– Чтобы развести гипс, ты, дурень! – заорал он. – Развести гипс и уберечь наши тела и души от неизъяснимой скверны. Развести гипс и спасти мир от… Фрэнк, их ни за что нельзя впускать!

– Кого? – пробормотал я.

– Гончих Тиндалоса! – прошептал Чалмерс. – Они могут добраться до нас только сквозь углы. Значит, все углы из комнаты надо убрать. И я замажу все углы, все щели. Нужно сделать так, чтобы комната изнутри уподобилась сфере.

Я видел: спорить с ним бесполезно. Я принес стремянку, Чалмерс развел гипс, и на протяжении трех часов мы работали не покладая рук. Мы замазали все четыре угла, места стыка пола и стен, стен и потолка и скруглили резкие углы оконной ниши.

– Я не покину пределов этой комнаты до тех пор, пока они не вернутся в свое время, – сообщил Чалмерс, когда труды наши были закончены. – Как только эти твари обнаружат, что след уводит сквозь кривые, они уберутся прочь. Возвратятся – изголодавшиеся, рычащие, ненасытные, к скверне, что была в начале, до времени и за пределами пространства.

Чалмерс любезно кивнул и зажег сигарету.

– С твоей стороны было очень великодушно мне помочь, – поблагодарил он.

– Чалмерс, а с врачом ты все-таки не хочешь посоветоваться? – уговаривал я его.

– Возможно, завтра, – пробормотал он. – А сейчас я должен наблюдать и ждать.

– Чего ждать? – не отступался я.

Чалмерс улыбнулся бледной улыбкой.

– Я знаю, ты считаешь, что я рехнулся, – промолвил он. – Ум у тебя острый, но приземленный, ты не в состоянии представить себе организм, существование которого не зависит от силы и материи. Но не приходило ли тебе в голову, друг мой, что сила и материя – это всего лишь преграды для восприятия, возведенные временем и пространством? Когда знаешь, как знаю я, что время и пространство тождественны и что и то и другое обманчиво, поскольку они – лишь несовершенные проявления высшей реальности, то уже и не ищешь в зримом мире объяснения тайне и ужасу бытия.

Я поднялся и направился к двери.

– Прости, – закричал мне вслед Чалмерс. – Я не хотел тебя обидеть. Ты наделен высочайшим интеллектом, но я – я наделен интеллектом сверхчеловеческим. То, что я сознаю твою ограниченность, это только естественно.

– Звони, если понадоблюсь, – бросил я и спустился по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. – Сейчас же пришлю своего врача, – пробормотал я себе под нос. – Он – безнадежный маньяк, и одному Господу известно, что случится, если о нем немедленно не позаботятся.

III

Ниже в сокращении приводятся две статьи из «Партриджвилль газетт» от 3 июля 1928 г.

«ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ДЕЛОВОМ КВАРТАЛЕ

Сегодня в два часа ночи в результате землетрясения необычайной силы разбились несколько витрин на Сентрал-сквер и полностью вышли из строя система электроснабжения и трамвайные линии. Подземные толчки ощущались и на отдаленных окраинах; полностью разрушена колокольня Первой баптистской церкви на Эйнджелл-хилл (спроектированной Кристофером Реном в 1717 году).

Пожарные пытаются погасить пламя, что грозит уничтожить Партриджвилльский клеевой завод. Мэр обещает провести расследование; принимаются безотлагательные меры по выяснению, кто именно несет ответственность за эти разрушения».

«ПИСАТЕЛЬ-ОККУЛЬТИСТ УБИТ НЕИЗВЕСТНЫМ ГОСТЕМ

Страшное преступление на Сентрал-сквер

Смерть Халпина Чалмерса окружена тайной. Сегодня в девять утра в пустой комнате над ювелирным магазином Смитвика и Айзека (Сентрал-сквер, 24) было обнаружено тело писателя и журналиста Халпина Чалмерса. Проведенное расследование показало, что комната была сдана вместе с меблировкой мистеру Чалмерсу 1 мая и что он сам избавился от мебели две недели назад. Чалмерс – автор нескольких заумных книг на оккультные темы и член Гильдии библиографов. Прежде он проживал в Бруклине, город Нью-Йорк.

В семь утра мистер Л. И. Хэнкок, занимающий квартиру напротив комнаты Чалмерса в заведении Смитвика и Айзека, открыл дверь, чтобы впустить кошку и забрать утренний выпуск "Партриджвилль газетт", и почувствовал странный запах. Он описывает пресловутый запах как в высшей степени едкий и тошнотворный и свидетельствует, что вблизи комнаты Чалмерса вонь ощущалась настолько сильно, что ему пришлось зажать нос.

Мистер Хэнкок уже возвращался к себе, как вдруг ему пришло в голову, что мистер Чалмерс, чего доброго, случайно позабыл выключить газ на кухне. Изрядно встревожившись при этой мысли, он решил выяснить, в чем дело, и когда на повторный стук в дверь мистера Чалмерса ответа не последовало, он поставил в известность коменданта. Последний открыл дверь с помощью запасного ключа и в сопровождении мистера Хэнкока быстро проследовал в комнату мистера Чалмерса. Мебель в комнате отсутствовала, и мистер Хэнкок свидетельствует, что когда он впервые окинул взглядом пол, в груди у него похолодело, а комендант, не говоря ни слова, подошел к открытому окну и глядел на противоположную стену пять минут кряду.

Чалмерс лежал на спине посреди комнаты – совершенно голый. Его грудь и руки были покрыты характерным голубоватым гноем или слизью. Голова гротескно покоилась на груди – полностью отделенная от тела. Лицо – искажено, разодрано, страшно изуродовано. Следов крови нигде не было.

Сама комната являла собою поразительное зрелище. Места стыков стен, потолка и пола были густо замазаны гипсом, но тут и там куски гипса пошли трещинами и отвалились, и кто-то разложил осколки на полу вокруг мертвого тела, образовав правильный треугольник.

Рядом с телом обнаружились листки обугленной желтой бумаги, испещренные фантастическими геометрическими знаками и символами, и тут же – несколько в спешке нацарапанных фраз. Текст с трудом поддавался прочтению, но содержание оказалось настолько бессмысленным, что никакого ключа к поимке преступника не давало. "Я слежу и жду, – писал Чалмерс. – Сижу у окна, наблюдаю за стенами и потолком. Не верю, что они до меня доберутся, но надо опасаться доэлей. Чего доброго, доэли помогут им прорваться сюда. Сатиры тоже прийти на помощь не откажутся, а эти умеют продвигаться сквозь алые круги. Греки знали способы помешать им. Страшно жаль, что мы столь многое позабыли".

На другом листке – том, что обуглился сильнее прочих из семи или восьми обрывков, обнаруженных сержантом уголовной полиции Дугласом (из Партриджвилльского резерва), – было нацарапано следующее:

"Господь милосердный, гипс осыпается! Страшный толчок сокрушил гипс, и он сыплется! Чего доброго, землетрясение! Такого я предвидеть не мог. В комнате темнеет. Надо позвонить Фрэнку. Но успеет ли он приехать вовремя? Попробую. Буду повторять вслух формулу Эйнштейна. Я… Господи, они прорываются! Прорываются! В углах комнаты клубится дым. Их языки… аххххх…"

По мнению сержанта Дугласа, Чалмерс был отравлен каким-то неведомым химикатом. Сержант послал образцы странной синей слизи, обнаруженной на теле Чалмерса, в Партриджвилльскую химическую лабораторию и надеется, что ответ ученых прольет новый свет на одно из самых загадочных убийств за последние годы. Доподлинно установлено, что вечером непосредственно перед землетрясением Чалмерс принимал гостя: его сосед, проходя мимо комнаты Чалмерса по пути к лестнице, отчетливо слышал приглушенный гул голосов. Подозрение падает на неизвестного посетителя; полиция делает все возможное, чтобы установить его личность».

IV

Отчет Джеймса Мортона, химика и бактериолога:

«Уважаемый мистер Дуглас!

Касательно жидкости, посланной мне на анализ, скажу, что ничего удивительнее в жизни не исследовал. Она похожа на живую протоплазму, но в ней отсутствуют особые вещества, известные под названием "энзимы". Энзимы являются катализатором химических реакций, происходящих в живых клетках, а когда клетка умирает, энзимы разлагают ее посредством гидролизации. Без энзимов протоплазма обладала бы неиссякаемой жизнеспособностью, то есть бессмертием. Энзимы – это, так сказать, негативные компоненты одноклеточного организма, которые являются основой всей жизни. То, что живая материя может существовать без энзимов, биологи категорически отрицают. И однако ж субстанция, которую вы мне прислали, живая, а между тем в ней отсутствуют эти "неотъемлемые" составляющие. Господь милосердный, сэр, вы сознаете, что за потрясающие новые горизонты перед нами открываются?»

V

Выдержка из книги «Тайный наблюдатель» за авторством покойного Халпина Чалмерса:

«Что, если параллельно известной нам жизни существует и другая жизнь – жизнь, которая не умирает, которая не содержит в себе элементов, уничтожающих нашужизнь? Возможно, в другом измерении есть сила иная, нежели та, что дает начало нашей жизни. Возможно, эта сила испускает энергию или что-то похожее на энергию, которая распространяется из своего неведомого измерения к нам и порождает новую форму клеточной жизни. Никто не знает, что эта новая клеточная жизнь действительно существует в нашем измерении. Но я-то видел ее проявления. Я разговаривалс ними. У себя в комнате, ночью, я беседовал с доэлями. А во сне видел их создателя. Я стоял на сумеречном берегу за пределами времени и материи и видел это. Оно движется сквозь странные кривые и неописуемые углы. В один прекрасный день я отправлюсь в путешествие сквозь время и встречусь с нимлицом к лицу».

Фрэнк Белкнап Лонг [33]33
  Рассказ впервые опубликован в журнале «Жуткие истории» («Weird Tales») в июле 1928 г.


[Закрыть]
Мозгоеды

Крест – это не пассивная сила. Он защищает чистых сердцем и часто являлся в воздухе над нашими собраниями, приводя в замешательство и рассеивая силы Тьмы.

«Некрономикон» Джона Ди

I

Ужас явился в Партриджвилль под покровом слепого тумана.

Весь день густые испарения с моря клубились и вихрились над фермой; комната, где мы сидели, сочилась сыростью. Туман спиралями пробирался под дверь, его длинные влажные пальцы ласкали мне волосы до тех пор, пока с них не закапало. Квадратные стекла окон росой заволокла влага; вязкий, промозглый воздух дышал леденящим холодом.

Я угрюмо глядел на своего приятеля. Устроившись спиной к окну, он лихорадочно писал. Он был высок, худощав, несоразмерно широкоплеч и слегка сутулился. В профиль лицо его выглядело весьма впечатляюще: необыкновенно широкий лоб, длинный нос, чуть выступающий вперед подбородок – эти энергичные и вместе с тем чуткие черты наводили на мысль о натуре, буйное воображение которой усмирялось скептическим и воистину зашкаливающим интеллектом.

Мой друг сочинял рассказы. Писал он ради собственного удовольствия, не считаясь с современными вкусами, так что опусы его были довольно необычны. Они привели бы в восторг По, [34]34
  Эдгар Аллан По(1809–1849) – американский писатель-романтик и поэт, классик детективной новеллы и «новеллы ужасов».


[Закрыть]а также и Готорна, [35]35
  Натаниэль Готорн(1804–1864) – американский писатель, романист и автор рассказов на сверхъестественные сюжеты.


[Закрыть]и Амброза Бирса, [36]36
  Амброз Гвиннет Бирс(1842–1913) – американский писатель, автор юмористических и «страшных» рассказов.


[Закрыть]и Вилье де Лиль-Адана. [37]37
  Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан(1838–1889) – французский писатель-символист, мастер «новеллы ужасов».


[Закрыть]То были этюды об аномалиях – в мире человеческом, животном и растительном. Он писал о чуждых сферах воображения и ужаса; цвета, и звуки, и запахи, которые он дерзал описывать, никто никогда не видел, не слышал и не обонял в знакомом подлунном мире. Он изображал своих созданий на леденящем душу фоне. Они крались через высокие пустынные леса, через изрезанные горы, ползали по лестницам древних особняков и между сваями гниющих черных причалов.

Одна из его повестей, «Дом Червя», сподвигла юного студента из Среднезападного университета искать прибежища в громадном здании красного кирпича, где никто не препятствовал ему сидеть на полу и вопить во весь голос: «О, милая моя прекрасней лилий среди лилей в лилейном вертограде». [38]38
  О, милая моя прекрасней лилий среди лилей в лилейном вертограде. – Цитата из стихотворения «Вечерняя песня» Дэвида П. Барнитца («…Се! Всех лилей она была прекрасней – среди лилей в лилейном вертограде…»). Д. П. Барнитц(1878–1901) – американский поэт, классик поэзии декаданса.


[Закрыть]Другая новелла, «Осквернители», будучи опубликована в «Партриджвилль газетт», принесла ему ровно сто десять возмущенных писем от местных читателей.

Под моим неотрывным взглядом он внезапно перестал писать и покачал головой.

– Не получается… Надо какой-то другой язык изобрести, что ли. И однако ж я все понимаю эмоционально, интуитивно, если угодно. Если бы мне только удалось как-то выразить то, что мне нужно, в предложении – это нездешнее дыхание бесплотного духа!

– Ты про какой-то новый ужас? – полюбопытствовал я.

Он покачал головой.

– Для меня – не новый. Я знаю его и ощущаю вот уже много лет – этот запредельный ужас, которого твоему прозаичному мозгу и постичь не под силу.

– Спасибо за комплимент, – поблагодарил я.

– Мозг любого человека прозаичен по определению, – пояснил мой приятель. – Это я не в обиду говорю. А призрачные ужасы, что таятся за ним и над ним, – вот они-то и в самом деле загадочны и страшны. Наш жалкий мозг – да что он знает о вампирических сущностях, которые, возможно, затаились в измерениях более высших, чем наше, или за пределами звездной вселенной? Думаю, иногда они поселяются у нас в головах, наш мозг ощущает их присутствие, а когда они выпускают щупальца и начинают нас зондировать и исследовать, вот тогда-то мы и сходим с ума.

Теперь он не сводил с меня взгляда.

– Неужто ты в самом деле веришь в весь этот вздор! – воскликнул я.

– Конечно нет. – Друг мой встряхнул головой и расхохотался. – Тебе ли не знать, что я, скептик до мозга костей, вообще ни во что не верю? Я всего лишь обрисовал, как поэт реагирует на вселенную. Если человек хочет писать страшные истории и воссоздавать ощущение ужаса, ему полагается верить во все – во все, что угодно. Под «всем, что угодно» я подразумеваю ужас, превосходящий все сущее, ужас, более кошмарный и невероятный, нежели все сущее. Автор должен верить, что во внешнем пространстве водятся твари, которые в один прекрасный день могут спуститься сюда, и наброситься на нас с неутолимой злобой, и уничтожить нас полностью – наши тела, равно как и души.

– Но эта тварь из внешнего пространства – а как же автор ее опишет, не зная ни ее формы, ни цвета, ни размера?

– Так описать ее практически невозможно. Это я и попытался сделать – и не преуспел. Может быть, однажды… впрочем, сомневаюсь, что такое вообще достижимо. Но подлинный художник может подсказать, намекнуть…

– Намекнуть на что?

– Намекнуть на ужас абсолютно неземной, проявления которого не имеют на Земле аналогов.

Я был до глубины души озадачен. Мой друг устало улыбнулся и стал развивать свою теорию в подробностях.

– Даже в самых лучших классических произведениях ужаса и тайны есть нечто прозаичное, – объяснял он. – Старушка миссис Радклифф с ее потайными склепами и окровавленными призраками; Мэтьюрин, с его аллегорическими фаустоподобными героическими злодеями и пламенем, пышущим из пасти ада; Эдгар По с его трупами в запекшейся крови и черными котами, с велениями вещего сердца и полуразложившимися Вальдемарами; Готорн, так смешно озабоченный проблемами и ужасами, порожденными всего-навсего грехом человеческим (словно грехи смертных хоть что-нибудь значат для холодного и злобного разума за пределами звезд). Есть, конечно, и современные мастера: Элджернон Блэквуд, который приглашает нас на пиршество высших богов – и демонстрирует нам старуху с заячьей губой за планшеткой для спиритических сеансов и с колодой засаленных карт в руках или нелепый эктоплазм – эманацию вокруг какого-нибудь дурачины-ясновидца; Брэм Стокер с его вампирами и вервольфами – этим наследием традиционных мифов, обрывками средневекового фольклора; Уэллс с его псевдонаучными страшилками, водяными на дне моря, дамами на Луне; и сто идиотов и еще один, которые без устали строчат истории о привидениях для бульварных журналов, – что они привнесли в литературу страха? Или мы – не создания из плоти и крови? Это только естественно, что нас повергает в отвращение и трепет вид этой самой плоти и крови в состоянии распада и гниения, когда по ней туда-сюда ползают черви. Это только естественно, что рассказ про покойника щекочет нам нервы, внушает нам страх, и ужас, и омерзение. Да любой дурак умеет пробудить в нас эти эмоции – на самом деле Эдгар По очень мало чего достиг своей леди Ашер и растворяющимися Вальдемарами. Он задействует эмоции простые, естественные, понятные; неудивительно, что читатели на них отзываются. Но разве мы – не потомки варваров? Разве не жили мы некогда в высоких и зловещих лесах, во власти диких зверей, зубастых и клыкастых? Неудивительно, что мы дрожим и ежимся, встречая в литературе темные тени из нашего собственного прошлого. Гарпии, вампиры и вервольфы – что они, как не многократно увеличенные и искаженные гигантские птицы, летучие мыши и свирепые псы, докучавшие нашим предкам, терзавшие наших праотцев? С помощью таких средств пробудить страх несложно. Несложно напугать читателей пламенем из адской пасти, потому что оно опаляет, иссушает и сжигает плоть, – а кто не понимает, что такое огонь, кто его не боится? Смертоносные удары, палящий жар, призраки, кошмарные уже в силу того, что их реальные прототипы хищно затаились в темных закоулках нашей наследственной памяти, – мне осточертели писатели, которые ужасают нас столь жалкими самоочевидными и банальными неприятностями.

Глаза моего собеседника полыхнули неподдельным негодованием.

– А если допустить, что есть ужас еще более грозный? Предположим, недобрые твари из иной вселенной решат вторгнуться в нашу? Предположим, мы не в силах их видеть? И даже не чувствуем? Предположим, они – такого цвета, что на Земле неведом, или, скорее, приняли обличья, цвета не имеющие? Предположим, что форма их на Земле также неизвестна? Предположим, они – четырехмерны, пятимерны, шестимерны? Предположим, они стомерны? Предположим, они вообще лишены измерений – и тем не менее они есть? Что нам прикажете делать тогда? Говоришь, в таком случае они для нас все равно что не существуют? Существуют – если причиняют нам боль. Предположим, это не боль жара или холода, ни одна из известных нам болей, но – боль новая? Предположим, они затронут что-то помимо наших нервов – доберутся до нашего мозга неизведанным и страшным способом? Дадут о себе знать новым, странным, невыразимым образом? Что нам делать тогда? Руки у нас будут связаны. Невозможно противостоять тому, чего не видишь и не чувствуешь. Невозможно противостоять тысячемерному созданию. Что, если они проедят к нам путь сквозь пространство?

Теперь голос его звенел накалом страсти. Куда только подевался скептицизм, провозглашенный мгновение назад!

– Вот об этом я и пытался написать. Я хотел заставить моих читателей почувствовать и увидеть эту тварь из иной вселенной, из глубин космоса. Я с легкостью могу рассыпать намеки и недосказанности – на это любой дурак способен! – но мне необходимо на самом деле описать ее. Описать цвет, который цветом не является! Форму, которая на самом деле бесформенна. Вот математик, пожалуй, способен на большее, чем туманные намеки. Я бы ждал от этих тварей странных кривых и углов – а вдохновенный математик в безумном исступлении расчетов смутно провидит нечто подобное. Глупо утверждать, будто математики до сих пор не открыли четвертого измерения. Они его прозревают, то и дело приближаются к нему, то и дело его предвосхищают – но не в состоянии его продемонстрировать. Один мой знакомый математик клянется, будто однажды, устремив головокружительный полет в вышние небеса дифференциального исчисления, лицезрел ни много ни мало как шестое измерение!.. К сожалению, я не математик. Я всего-навсего натура творческая, жалкий дурень, и тварь из открытого космоса от меня неизменно ускользает.

В дверь громко постучали. Я пересек комнату и отодвинул задвижку.

– Чего надо? – спросил я. – Что случилось?

– Извиняйте, Фрэнк, что побеспокоил, – раздался знакомый голос. – Но мне позарез надо с кем-нибудь потолковать.

Я узнал худое и бледное лицо моего соседа и отступил в сторону, приглашая его войти.

– Заходите, – пригласил я. – Заходите всенепременно. Мы с Говардом тут про привидения разговорились, и твари, которых мы напридумывали, – компания не из приятных. Может, вы своими доводами их разгоните.

Я назвал ужасы Говарда привидениями, чтобы не шокировать моего простодушного соседа. Генри Уэллс был парень дюжий и высокий; войдя в комнату, он словно привнес с собою часть ночи.

Здоровяк рухнул на диван и обвел нас перепуганным взглядом. Говард отложил книгу, снял и протер очки, нахмурился. К моим буколическим гостям он относился довольно терпимо. Мы прождали с минуту, а затем заговорили все трое – почти одновременно:

– Мерзопакостная ночка выдалась!

– Ужас, не так ли?

– Жуть что такое.

Генри Уэллс нахмурился.

– Сегодня я… со мной что-то странное приключилось. Я гнал Гортензию через Маллиганский лес…

– Гортензию? – не понял Говард.

– Это его кобыла, – нетерпеливо пояснил я. – Вы никак из Брустера возвращались, верно, Генри?

– Точно, из Брустера, – подтвердил он. – И вот еду я промеж деревьев, гляжу внимательно – не вылетит ли прямо на меня из темнотищи машина со слепящими фарами, прислушиваюсь, как в заливе завывают и хрипят туманные сирены, – и тут на голову мне падает что-то мокрое. «Дождь, – думаю. – Надеюсь, продукты не подмокнут». Оборачиваюсь – убедиться, что мука и масло надежно прикрыты, и тут что-то мягкое, навроде губки, взвилось с днища телеги и ударило мне в лицо. Я хвать – и поймал эту штуку пальцами. На ощупь она была как желе. Я надавил, из нее потекла влага – прямо мне по руке. Было не настолько темно, чтобы я этой штуковины не разглядел. Забавно, что в тумане обычно все видно – ночь как будто светлее делается. В воздухе разливалось вроде как слабое свечение. Не знаю, может, это и никакой не туман был. Деревья-то просматривались: четкие, резкие. Так вот, я о чем: смотрю я на свою находку, и на что, как вы думаете, она похожа? На шмат сырой печени. А не то на телячий мозг. В ней канавки просматривались, а в печени канавок не бывает. Печенка, она гладкая как стекло. Ну я перетрусил! «Там, на дереве, кто-то есть, – говорю себе. – Какой-нибудь бродяга, или псих, или недоумок какой, печенкой закусывает. Испугался моей повозки – вот свой кусок и выронил. Потому что в моей-то телеге, когда я уезжал из Брустера, никакой печенки не было». Посмотрел я вверх. Вы и без меня представляете, как высоки деревья в Маллиганском лесу. Иногда в ясный день с проселочной дороги и верхушек-то не разглядишь. И кому, как не вам, знать, как дико выглядят некоторые из них – которые корявые да изогнутые. Забавно, мне они всегда представлялись этакими долговязыми стариканами – ну, понимаете, рослыми, сгорбленными и жутко злобными. Мне всегда мерещилось: недоброе они замышляют. Есть что-то нездоровое в деревьях, которые растут чуть не вплотную друг к другу – и все вкривь да вкось. Так вот, смотрю я вверх. Сперва ничего не увидел, только высокие деревья, белесые такие, влажно поблескивают в тумане, а над ними – густая белая пелена заволокла звезды. И тут что-то длинное и белое стремительно метнулось вниз по стволу. Оно прошмыгнуло так проворно, что я и разглядеть его не успел толком. Тонюсенькое такое, его еще поди разгляди. Что-то вроде руки. Длинная, белая, очень тонкая рука. Да только откуда бы там взяться руке? Кто и когда слышал о руке высотой с дерево? Не знаю, с какой стати сравниваю эту штуку с рукой, потому что на самом-то деле это была всего-то прожилка такая – вроде провода или бечевки. Не поручусь, что вообще ее видел. Может, все себе навыдумывал. И за толщину ее не поручусь. Но кисть у нее была. Или нет? Как только я об этом задумываюсь, в голове все плывет. Понимаете, она двигалась так быстро, что я ничего не мог разглядеть в точности. Однако у меня сложилось впечатление, будто она что-то обронила – и теперь искала. На минуту рука словно растеклась над дорогой, а потом соскользнула с дерева и направилась к повозке. С виду – здоровенная белая кисть, вышагивает на пальцах, крепится на чудовищно длинном предплечье, а оно, в свой черед, уходит вверх и вверх, до самой пелены тумана – а может, и до самых звезд. Я заорал, хлестнул Гортензию вожжами, ну да кобыла в лишних понуканиях не нуждалась. Рванулась вперед – я даже не успел выбросить на дорогу кус печенки, или телячий мозг, или что бы уж там это ни было. Помчалась сломя голову, чуть повозку не опрокинула, но я поводьев не натягивал. Думал, лучше лежать в канаве со сломанным ребром, чем замешкаться – чтобы длинная белая рука вцепилась мне в глотку и задушила. Мы уже почти выбрались из леса, я только-только облегченно выдохнул – и тут мозг мой похолодел. Не могу объяснить другими словами. Мозг в голове словно обратился в лед. Представляете, как я перепугался! Не думайте, мыслил я вполне связно. Сознавал все, что происходит вокруг меня, но мозг зазяб так, что я закричал от боли. Вы когда-нибудь держали осколок льда в ладони минуты две-три? Он словно жжет, верно? Лед жжет хуже огня. Ну так вот, ощущение было такое, словно мой мозг пролежал на льду много часов. В голове была топка, но – топка стылая. В ней ревел и бесновался свирепый холод. Наверное, мне следует возблагодарить судьбу, что боль длилась недолго. Прошла спустя минут десять, а когда я вернулся домой, то на первый взгляд пережитое никак на мне не сказалось. Точно говорю: я бы и не подумал, будто что-то со мной случилось, пока в зеркало не посмотрел. Вижу – в голове дырка.

Генри Уэллс наклонился вперед и откинул волосы с правого виска.

– Вот она, рана, – промолвил он. – Что вы об этом скажете? – И он указал пальцем на небольшое круглое отверстие в черепе. – Похоже на пулевое ранение, – пояснил он, – да только никаких следов крови не было, и можно далеко вглубь заглянуть. Такое ощущение, что ведет оно ровнехонько в середку головы. С такими ранами не живут.

Говард вскочил на ноги – и теперь пепелил моего соседа яростным, обвиняющим взглядом.

– Зачем вы нам врете? – заорал он. – Зачем вы нам рассказываете весь этот бред? Длинная рука, тоже мне! Да вы были в стельку пьяны! Пьяны – и между тем преуспели в том, ради чего я трудился до кровавого пота. Если бы я только сумел заставить моих читателей почувствовать этот ужас, изведать его хоть на краткий миг – ужас, что вы якобы пережили в лесах, я был бы причислен к бессмертным – я превзошел бы самого Эдгара По, самого Готорна. А вы – неуклюжий пьяный лжец…

Я в свою очередь поднялся и яростно запротестовал:

– Он не лжет! В него стреляли – кто-то выстрелил ему в голову. Ты только погляди на эту рану. Господи, да ты не имеешь никакого права его оскорблять!

Ярость Говарда улеглась, огонь в глазах погас.

– Простите меня, – покаялся он. – Ты не в состоянии себе представить, как мне хочется поймать этот высший ужас и увековечить его на бумаге, а вот ему это удалось играючи. Если бы он только предупредил, что станет описывать нечто подобное, я бы все законспектировал. Но разумеется, он сам не сознает, что он настоящий художник. Блестяще он сыграл, что и говорить, но повторить он наверняка не сможет. Прошу прощения, что я вспылил, – приношу свои извинения. Хотите, я схожу за доктором? Рана и впрямь серьезная.

Мой сосед покачал головой.

– Не нужен мне доктор, – заверил он. – У доктора я уже был. Никакой пули у меня в голове нет – дырка проделана не пулей. Когда доктор не смог объяснить, в чем дело, я над ним посмеялся. Ненавижу докторов; и в гробу я видал идиотов, которые считают, я вру. В гробу я видал людей, которые мне не верят, когда я рассказываю как на духу, что своими глазами видал длинную белую тварь – вот как вас вижу, – она соскользнула вниз по дереву.

Невзирая на протесты моего соседа, Говард уже изучал его рану.

– Дыра проделана чем-то острым и круглым, – сообщил он. – Занятно, но ткани не повреждены. Нож или пуля оставили бы рваный край.

Я кивнул и наклонился рассмотреть рану поближе. И тут Уэллс пронзительно завопил и схватился руками за голову.

– Ахххх! – захлебнулся он. – Снова началось – ужасный, чудовищный холод!

Говард вытаращился на него.

– Только не ждите, что я поверю в эту чушь! – негодующе воскликнул он.

Но Уэллс, держась за голову, в агонии метался по комнате.

– Не могу больше, не могу! – кричал он. – У меня мозг леденеет. Это не обычный холод, нет. О господи! Вы ничего подобного в жизни не чувствовали. Он жжет, испепеляет, рвет на куски. Словно кислота.

Я тронул его за плечо, пытаясь успокоить, но Уэллс оттолкнул меня и кинулся к двери.

– Я должен отсюда выбраться, – визжал он. – Эта тварь хочет на простор. В моей голове она не поместится. Ей нужна ночь – бескрайняя ночь. Она упивается ночной тьмой…

Уэллс распахнул дверь и исчез в тумане. Говард вытер лоб рукавом и рухнул в кресло.

– Псих, – подвел он итог. – Трагический случай маниакально-депрессивного психоза. Кто бы мог ожидать? Рассказанная им история – это никакое не искусство. Просто кошмарный грибок, порождение больного мозга.

– Да, – согласился я. – Но как ты объяснишь отверстие в голове?

– А, это? – Говард пожал плечами. – Да оно небось всегда там было – наверняка что-то врожденное.

– Чушь, – отрезал я. – Никакой дыры в черепе у него никогда не было. Лично я считаю, что в него стреляли. Надо что-то делать. Ему необходима медицинская помощь. Позвоню-ка я доктору Смиту.

– Вмешиваться бесполезно, – возразил Говард. – Эту дыру проделала непуля. Советую тебе позабыть о нем до завтра. Помешательство может быть временным, вероятно, оно само пройдет, и тогда твой сосед будет винить нас за вмешательство. Если он и завтра будет вести себя неуравновешенно, если заявится сюда и примется шуметь, тогда и впрямь придется сообщить куда надо. За ним вообще такое водится?

– Нет, – заверил я. – Он всегда вел себя в высшей степени разумно. Пожалуй, я с тобой соглашусь и подожду до завтра. Но дыра в голове меня по-прежнему озадачивает.

– А меня больше занимает рассказанная им история, – отозвался Говард. – Запишу-ка я ее, пока не забыл. Разумеется, воссоздать этот почти осязаемый ужас так, как он, у меня не получится, но, может, удастся уловить хоть малую толику странного, нездешнего ощущения.