Текст книги "Продавщица"

Автор книги: Стив Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

«Прада»

Лиза пронюхала о вылазке Мирабель в «Праду». Для Лизы «Прада» – это все-про-все и все-подряд любого ухаживания. Эта изысканная одежда не просто дорога – она узнаваема. Платье от «Прады» – это платье от «Прады» и навсегда останется платьем от «Прады». Особенно – новое платье от «Прады». Новое платье от «Прады» означает, что покупка недавняя, что потрачены свежие деньги и платье от «Прады» на Лизе знаменовало бы, что у нее крупный улов. Это показало бы, что она подцепила деньги, и ее мужчина провел с ней достаточно времени, чтобы отвезти ее в Беверли-Хиллз, дождаться, пока она перемеряет все, что ни есть, и беспечно швырнуть кредитку на прилавок, даже не взглянув на ценник.

Воочию Лиза убеждается в правдивости слухов, когда однажды утром видит Мирабель, прибывшую на работу в изумительно сидящем сногсшибательном платье. Лиза знает «Праду» что мать родную и, увидев Мирабель, задрапированную в идеальный наряд от «Прады», не может сдержать глубокий нутряной рык. Лиза звонит подруге в магазин «Прады», чтобы разузнать побольше и – да, Рэй Портер и неизвестная мисс туда наведались.

Единственная мысль Лизы при известии о том, что сбылись худшие опасения: надо постричь и обиходить свои лобковые волосы. Это ритуальный акт готовности, военный танец – сродни таинственным приготовлениям матадора к битве. Кроме того, это делается из убеждения, что все естественное в ней должно быть подрегулировано, чтобы дойти до максимально прекрасного состояния. Груди, размер губ, волосы, цвет кожи, цвет губ, ногти на руках и на ногах – все требует доводки.

Лиза сидит на унитазе и бреется, закинув одну ногу на туалетный шкафчик. Она может макать бритву в унитаз, когда ей нужно смочить лезвие, по мере того как она подбривает и начесывает мохнатый лоскуток до совершенства. Лиза настроена избавить Рэя Портера от ошибки в лице Мирабель. Ей нужно знать, где он и как он выглядит, только и всего. Она с легкостью может выпытать это у доверчивой Мирабель, возможно, всего за один обеденный перерыв, так что она не особенно беспокоится и не строит коварных планов. Последний раз, омыв лезвие в унитазе и нежно плеснув воды на уже идеальной формы лужайку, Лиза встает и абсолютно голая смотрит на себя в зеркало. Она – песочные часы и весь песок наверху. Она белая и розовая, и грудные импланты ее распирают и натягивают и выбеливают кожу вокруг себя, чтобы грудь ее сияла. Соски ее – цветом как жевательная резинка, и упруги они так, что их можно жевать, как резинку, ибо в них силикон, и теперь между ног ее – самый лакомый кусочек собственности к западу от Техаса.

~~~

Мирабель говорила родителям, что собирается в Нью-Йорк, так что когда она звонит и сообщает, что вместо этого приедет в Вермонт, не обойтись без объяснений. Но она блефует напропалую, и поскольку ее родители вообще не склонны задавать лишних вопросов, им и невдомек, что она кое-как держит себя в руках.

В Вермонте Мирабель улыбается, будто вот-вот получит «Оскар». Ей и впрямь удается выглядеть жизнерадостной, но время от времени она ретируется в свою комнату – дать своим скорбям выйти через поры. Она без цели слоняется по дому и замечает на отцовском столе визитку, которую она ему дала, знаменательным образом перенесенную из спальни. Она думает, позвонил ли он, и надеется, что да.

Спустя двадцать восемь часов ужасающего уик-энда звонит телефон, и она берет трубку. Это Рэй Портер, из Нью-Йорка. После неловких «приветов», Рэй, приступив к делу, смягчает голос, и складывается впечатление, что он прижимается к ней. Интонация его просьбы до того виноватая, что почти вгоняет обоих в слезы.

– Почему бы тебе не приехать в Нью-Йорк?

Мирабель хочется туда, несмотря ни на какую боль, и «да» звучит без промедления, несмотря на все ее старания сдержаться. Она показала ему, что ей больно и достаточно. Она хочет быть в Нью-Йорке, а не в Вермонте. Мирабель говорит матери, что сегодня уезжает.

– С чего это вдруг?

– Я встречаюсь с Рэем.

Мама и папа Мирабель знают, что она встречается с кем-то по имени Рэй Портер, но делают вид, что у дочери это какие-то целомудренные отношения. Для чего, конечно, требуется неимоверная лакировка действительности, обширные прорехи в восприятии и слепые пятна. Мирабель для своих отца с матерью просто ни с кем не спит.

– Ну и славно, – просто говорит ее мать.

В этот момент Мирабель могла бы развернуться на пятках и никогда, и ничего больше не было бы сказано по этому поводу. Но прошло 10 319 дней с ее рождения, и сегодня по какой-то причине, понятной, только если умножить бремя лжи на двадцать восемь лет, она добавляет одну маленькую правду:

– Я буду ночевать с ним, если вам понадобится со мной связаться.

Кэтрин продолжает вытирать тарелку лишних несколько секунд.

– В отеле?

– Да, – говорит Мирабель. И чтобы уж мало не показалось: – Но не беспокойся, мам, я принимаю пилюли.

– Так, – говорит Кэтрин. – Так, – говорит она снова.

Кэтрин трет тарелку, а затем с модуляциями голоса, несущими такой заряд смысла, что лишь Мерил Стрип [14]14
  Мерил Стрип(р. 1949) – американская актриса, известная своей безупречной техникой психологической разработки образа.


[Закрыть]могла бы пойти на второй дубль, добавляет еще одно «так». Сценически идеальный момент для того, чтобы отец вошел в кухню – и ему Мирабель говорит то же самое, просто чтобы снова ощутить тот же прилив силы. Но не раздается никаких воплей; вместо этого все зажимают свои растрепанные чувства в кулак, и Дэн быстро меняет тему, включает телевизор, а потом и уходит туда с головой.

Нью-Йорк

Она успевает на дневной самолет и в сумерки встречается с Рэем в Нью-Йорке. У Мирабель нет с собой платья от «Прады», но ее безошибочное чувство стиля побеждает и, уверенно прошерстив «Эмпорио Армани» с помощью устыженного Рэя, который ждет не дождется, как бы загладить вину, вываливая пачки денег на прилавок, она оказывается в сверкающем серебристом платье от «Армани», которое не хуже «Прады», и вечером они отправляются на ужин для полутора тысяч избранных.

После мероприятия, где она выглядит классично и элегантно, где при их появлении, несмотря на их незвездный статус, сверкает несколько фотовспышек, где для Мирабель такое испытание сидеть за столом на двенадцать персон среди сотен других столов, где сам факт присутствия настолько покоряет ее, что она не замечает тупости происходящего, они, в конце концов, оказываются на небольшом коктейле для дюжины человек в превосходной квартире на Парк-авеню. Общество располагается в обшитой деревом библиотеке, где на них недоуменно взирают несколько полотен Пикассо. Присутствуют седовласые мужчины, старше Рэя; присутствуют яркие молодые саблезубые, идущие наверх всерьез и надолго, которым едва стукнуло тридцать. Присутствуют и матерые деловые женщины, которые засунули было свою сексуальность куда-то в ящик стола, но, спохватившись, нацепили снова и вот носят на манер начальственного галстука.

Они люди непростые, живого ума, но никак не могут раскусить Мирабель, которая сидит среди них, как цветок. Она единственная, на ком надето что-то посветлее темно-синего. В отличие от них, белизна ее кожи – это дар, а не результат повседневного выцветания под неоном. Говорит Мирабель тихо и только с каждым в отдельности. Когда кто-то, в конце концов, спрашивает ее, чем она занимается, она отвечает, что она художник. Поклонники искусства тут же начинают обсуждать теперешние на него цены, и это выключает Мирабель из дальнейшего разговора.

Когда вечер распускается, вопреки нормальному ходу вещей, разговоры взбиваются в один, и темы вместо того, чтобы бешено скакать от политики к школам для чад и последним методам лечения, тоже взбиваются в одну. И эта тема – ложь. Они все признают, что без нее их повседневная работа не сдвинется с места. Собственно, говорит кто-то, ложь столь фундаментальна для его существования, что вообще перестала быть ложью и трансбурбулировалась в разновидность правды. Впрочем, некоторые признаются, что никогда не лгут, и все в комнате понимают по какой простой причине – те уже настолько богаты, что ложь сделалась ненужной и бессмысленной. Их богатство ограждает их от всего даже от судебных исков.

Все точки зрения изложены, как полагается, без новинок, но с кивками, репликами в сторону и перекличками. Эта оживленная беседа оставляет впечатление интересного разговора, но такого, чье реальное содержание плоско, тупо и пьяно. То есть до тех пор, пока не заговаривает Мирабель. Мирабель, трезвая, как ангел, бесстрашно врезается в стремнину болтовни.

– Я думаю, чтобы ложь была эффективной, она должна обладать тремя существенными качествами.

Басовитый гул мужчин стихает, за ним иссякает и журчание женщин. Рэй Портер тихо напрягается.

– И каким же? – спрашивает чей-то голос.

– Во-первых, она должна быть отчасти правдивой. Во-вторых, она должна заставить слушателя вас жалеть, и, в-третьих, это должно быть такое, в чем и признаться неловко, – говорит Мирабель.

– Продолжайте, – требует комната.

– Она должна быть отчасти правдивой, чтобы ей можно было поверить. Вызвав сочувствие, вы с куда большей вероятностью получите то, что хотите. Если об этом неловко говорить – меньше вероятности, что вас будут расспрашивать.

В качестве примера Мирабель разбирает свою ложь м-ру Агасе. Она объясняет, что отчасти правда в том, что ей ведь действительно иногда нужно к врачу. Затем она заставила себя пожалеть, потому что ей больно, затем поставила себя в неловкое положение, потому что пришлось сказать, что это гинекологическая проблема.

Присутствующие живые умы открывают в мозгах файлы и сохраняют этот анализ для использования в будущем. Рэй Портер, между тем, на сантиметр сбит со своей оси и впервые почти за год думает: а вдруг не он, а Мирабель определяет природу и характер их отношений?

Они не занимаются любовью ни в ту ночь, ни еще некоторое время, но через месяц все восстанавливается, а письмо и его ужасное содержание упоминаются еще лишь однажды: Мирабель говорит Рэю, что если что-то подобное случится впредь, лучше об этом промолчать. Однако песчаный фундамент их отношений уже подался. Его начало подмывать упоминание неупоминаемого, молчаливый уговор не обсуждать преданность и верность Рэя был нарушен.

Мирабель больше не знает, что думать об их отношениях с м-ром Рэем Портером. Она больше не задает себе вопросов об этом, она просто в этом живет. Рэй продолжает с нею видеться и заниматься с ней любовью – их эротическое притяжение ни разу не поколебалось, ни на единый феромон. Он выплачивает ее долг по кредитной карточке, который подпрыгнул было до двенадцати тысяч долларов. Через несколько месяцев выплачивает ее долг по студенческому займу, где накапало уже больше сорока тысяч. Взамен ее пикапа-развалюхи покупает ей другой, поновее. Эти подарки, хоть и безотчетно, делаются, чтобы у нее было все в порядке, когда он от нее уйдет.

Он продолжает искать на стороне той самой, единственной любви – иногда бывают свидания, загулы, флирты, но продолжает он испытывать и самому ему непонятное чувство к Мирабель. Это не та сумасшедшая любовь, которую он ожидает, не исступленная джазовая рапсодия, которую он себе прочил. Это любовь другого сорта, и он все никак не найдет ей определения. Тем временем он лелеет надежду, что их взаимоотношения смогут оставаться неизменными, пока не объявится во всех отношениях подходящая женщина, после чего он спокойно объяснит Мирабель что к чему, и она ясно увидит, как он хорошо все устроил, и пожелает ему всех благ, и похвалит за благоразумие.

Лос-Анджелес

– Мне хот-дог, – говорит Мирабель. Надо заметить, что это не простой хот-дог, это хот-дог из Беверли-Хиллз, в нем отсутствуют непристойные ингредиенты ярмарочного хот-дога. Так что Мирабель не нарушает чистоту нежной крови, текущей под ее влажной кожей. Лиза со своей стороны заказывает салат, который воплощает ее личный взгляд на два качества диетического питания – он выглядит гадко и плох на вкус. Она не допускает, что некоторые совершенно обезжиренные продукты могут и впрямь быть вкусными. Она заказывает нормальную пищу, пищу не настолько уж и диетическую, только в тех случаях, когда на нее смотрит мужчина – в надежде, что удастся сойти за лисичку, которая в жизни не наберет лишней унции. В этом важность свиданий для Лизы; без этого она иссохла бы и не смогла бы донести до рта даже ложку тертой моркови.

Лиза и Мирабель, как обычно, сидят снаружи под калифорнийским солнцем в идеальный июльский восьмидесятиградусный день.

– Как у тебя на любовном фронте? – Лиза знает, что подлинный вопрос у нее идет двадцатым по списку, и надо бы начать подбираться к теме пораньше.

– Нормально.

– Он ведь живет не здесь, да?

– Он живет в Сиэтле.

– Тяжело наверное?

– Ничего, мы видимся раз, а то и два в неделю, иногда чаще, иногда реже. – Тут Мирабель, не ведающая о подводных течениях и думающая, что у Лизы могут быть интересы помимо Родео-драйв, говорит: – Ты читала «Идолов извращенности» [15]15
  « Идолы извращенности: фантазии о женской природе зла в культуре переходных эпох» – книга американского литературоведа и культуролога Брэма Дийкстры о зловещих образах женщины в культуре и литературе («женщины-вамп», «роковые женщины» и т. п.).


[Закрыть]?

Вопрос пролетает сквозь Лизу, как космическое излучение, никакого эффекта. Мирабель тут же проводит точный и умненький разбор своей любимой книги, а Лиза подавляет скуку, таращась на лицо Мирабель и мечтая о макияже. Когда Мирабель иссякает, и обеденный перерыв уже на пути в Страну Потерянных Обеденных Перерывов, Лиза наваливается изо всех сил.

– Когда вы опять увидитесь?..

Мирабель ни за что не выдала бы никакой личной информации о Рэе Портере, даже его имени, хотя в данном случае, полностью подкованная Лиза уже его знает. Но в порыве возбуждения она говорит Лизе, что увидится с ним на следующей неделе:

– Мы идем на вернисаж Руски в галерею «Рейнальдо».

Мирабель предполагает, что Лиза и без того там будет, ибо – кто хоть раз побывал на открытии в галерее «Рейнальдо», ни за что не пропустит следующее. В мгновение ока Лиза видит, как она отбивает Рэя у Мирабель и навсегда заарканивает его с одного взмаха лассо.

Коллапс

У Рэя Портера не ладятся поиски идеальной женщины, ибо он ошибся вечным городом. Он по-прежнему живет в городе своей юности, где женщины в двадцать с небольшим скачут, как кролики, говорят высокими голосами, заискивают перед ним и вызывают в нем панику. Он по-прежнему верит, что найдет здесь интеллектуалку с фарфоровой кожей, которая ошарашит его буйным смехом и чувством жизни.

В его подсознании выстраивается мостик. Мост, чтобы сменить вечный город на совсем другой вечный город. В том новом вечном городе будет жить его истинное сердце, сердце, несущее отметины его опыта, знающее кого и как любить. Но мост не достроен – не хватает нескольких мощных и болезненных переживаний, и вот он сидит у себя дома в Сиэтле с женщиной, которая, хоть он об этом и не подозревает, ему неинтересна.

Кристи Ричардс тридцать пять лет, она модельер и небезызвестна в местных узких кругах. У нее превосходное тело, которое в астрологически выверенный момент и при точно отмеренной дозе «каберне» может возбудить в Рэе воспоминания о юношеских триумфах на заднем сиденье. И поскольку Кристи сидит напротив, и это ужин для двоих, собственноручно поданный на озаренный свечами стол, почти невидимым поваром, в Рэе фокусируются все основные составляющие вожделения. Пока он мысленно разворачивает ее тело, чтобы рассмотреть его со всех сторон, она что-то жужжит о сиэтлской моде.

– …но мне нужны витрины, потому что без витрины ты – полочный дизайнер. У меня есть фасон для полных, который хорошо расходится, но ни один магазин не выставит фасон для полных на витрину, они бы рады его спрятать в подвал…

Она говорит и говорит, иногда вворачивая известные в мире моды имена, и между делом выпивает и наливает, наливает и выпивает и, в конце концов, добирается до винного осадка, а Рэй в тайном восторге от того, что накачивает ее в дым, походя открывает еще бутылку и наполняет ее бокал.

Под конец ужина у Кристи начинает заплетаться язык, заплетаться накрепко, и Рэй задумывается, не перепотчевал ли он ее. Он выводит ее наружу хлебнуть свежемороженого сиэтлского воздуха – ему кажется, это пойдет ей на пользу. Ей это идет на пользу, а ему нет, ибо взбодренная кислородом она готова обойтись без прелюдий, которые Рэю как раз отчаянно необходимы, чтобы он мог исполнить свой мужской долг.

Затем она затаскивает его в спальню, где бывала прежде, но лишь когда вежливый хозяин показывал ей дом. Огни уже притушены, и она становится перед ним на колени и распускает его ремень со словами:

– Я буду сосать твой хуй.

«Ну что поделаешь», – думает Рэй. Кристи, безуспешно повозившись над очень простым брючным крючком, брякается носом в пол. На его пшеничного цвета ковре она выглядит, как пьяная фантазия на тему «Мира Кристины» Эндрю Уайета [16]16
  Эндрю Уайет(р. 1917) – американский художник-реалист


[Закрыть], только взгляд ее не устремлен с грустью в сторону усадьбы, а пытается сфокусироваться на том, что не прыгает из стороны в сторону. Придвинув лицо к кроватной ножке на расстояние одного фута, она храбро скашивает и разводит глаза в надежде, что вихрь образов совместится в единое целое.

Рэй понимает, что очутился не в то время и не в том месте, хоть он и у себя дома. Он понимает, что зря он это натворил, он сознает – срок этих случайных женщин в его жизни почти отбыт. Он поднимает ее и ведет по коридору в гостиную, где усаживает на диване, навалив ей под руки подушки, чтобы не опрокинулась. Он смотрит ей в глаза и говорит тупо:

– Ты сможешь вести машину?

Он спрашивает не чтобы узнать, в состоянии ли она сесть за руль, а чтобы намекнуть, что пора домой. Она знает свою норму и мотает головой – правда, Рэю не ясно, означает это «нет» или она просто не может держать голову.

Рэй мог бы отвезти ее домой сам, но проблема в машине. Ее машина припаркована снаружи и, если он отвезет ее домой, с утра затеется морока с такси и уговорами о времени встречи.

– Ты можешь переночевать в комнате для гостей.

Одно веко Кристи лениво приоткрывается.

– Я хочу ночевать с тобой.

Рэю это не улыбается. Он твердо говорит «нет» и отводит ее в свободную спальню. Ошарашенная, она смотрит, как за ним закрывается дверь, и падает ничком на кровать.

Рэй Портер погружается в свои тысячедолларовые простыни, как будто соскальзывает в рай. Он одинок и этим счастлив, его только беспокоит, как бы Кричи не пробралась ощупью по коридору и не нашла его. Ею обычные скоростные вычисления делаются вязкими как патока, из тоннеля размышлений всплывают огромные пузыри вопросов. Сколько это будет продолжаться? Почему я одинок?

Рэй спит, и ему снится стук. Стук? Он просыпается в момент глубочайшей третьей фазы сна, настолько очумелый, что из всех чувств работает одно – слух. Лежит и думает: не вор ли забрался в дом? Воздев себя с кровати, он выходит в коридор, за его отвагой кроется лишь одно – он быстро вычислил, что вероятность ограбления ничтожна. В отдалении слышится шум… Может быть, с улицы? На том конце идет стройка, но станут ли они работать в три часа ночи? Вот опять. Но он уже догадывается: кто-то колотит в его парадную дверь.

Он тянет дверь на себя, и за ней оказывается Кристи, полностью одетая, только босиком.

– Мои туфли у тебя на заднем дворе.

Единственный логичный сценарий настолько нелогичен, что Рэй ни о чем не спрашивает. Наверное, вышла на задний двор, скинула туфли, решила уехать, выбралась из дома, забыв ключи от машины, и стала колотить в дверь – не ночевать же на улице, или что-то в этом духе. Он приносит туфли, укутывает Кристи, которая одета не по ночной прохладе, сажает ее в машину и отвозит к ней домой за одиннадцать миль.

На следующий день он посылает ей цветы.

~~~

Для вернисажа Руски в пять часов вечера Мирабель оделась в розовый свитер «ромбиком» и короткую пастельную юбку в «клеточку» и, выйдя из своей машины на крытой стоянке в Беверли-Хиллз, кажется радугой, возникшей в струе газонного разбрызгивателя. На дальнем конце парковки запирается машина и от нее отходит человек. Силуэт – он складывает парковочный квиток в свой бумажник. Приталенный костюм, челка, спадающая на лоб. Мужчина уже делает несколько шагов, но последние желтые лучи заката, проникшие в гараж, озаряют Мирабель, и она привлекает его взгляд.

Тут он произносит:

– Мирабель?

Мирабель останавливается:

– Да?

– Это я, Джереми.

Он подходит к ней под углом, свет скользит по его лицу, и она его наконец может разглядеть. Тот же человек, и все-таки этот новый Джереми не имеет ничего общего со старым Джереми. Новый Джереми стоит трех старых Джереми, поскольку новый Джереми – более изящная, улучшенная модель с завидным оснащением.

– Как приятно снова тебя видеть, – говорит он.

«Приятно снова видеть тебя?» – думает Мирабель. О чем это он? Где его жаргон? Ей что, полагается ответить, «мне тоже очень приятно»? Не так уж его приятно снова видеть, но и неприятного в этом тоже нет ничего, к тому же он будит в ней любопытство. Но не успевает она ни на что решиться, как Джереми запросто расстегивает свой (на одной пуговице) пиджак, наклоняется и по-европейски приветствует ее, расцеловав в обе щеки.

– Ты собираешься на вернисаж?

– Да, собираюсь, – отвечает Мирабель.

– Я не знал, удастся ли вернуться в город до того, как выставка закроется, и решил сходить сегодня. Можно пройтись с тобой?

Мирабель кивает, изучая его роскошные кожаные туфли и то, как идеально опадают на них штанины. Она не понимает, в чем дело.

Дело вот в чем. Трехмесячная гастроль Джереми вылилась в год командировок на восток страны, и это принесло не только (относительный) финансовый успех, но и успех другого рода: Джереми превратился из обезьяны в человека. После того, как Джереми поездил с «Эпохой» каких-то пару недель, его пригласили перебраться в автобус группы. После концерта автобус отправлялся в час ночи и ехал миль триста до следующей точки. Обычно те, кто был в автобусе, полуночничали еще пару часов, а затем отправлялись спать в индивидуальные спальные ячейки с задвижными шторками, почти как в поезде сороковых годов (минус Ингрид Бергман [17]17
  Ингрид Бергман(1915–1982) – шведская актриса, снималась в Голливуде; пик ее карьеры пришелся на 1940-е годы.


[Закрыть]). В ячейках были гнезда для наушников, подключенные к централизованной звуковоспроизводящей системе. Один из «эпоховцев» был начинающим буддистом и потому еженощно перед сном слушал аудиозаписи книг по буддизму и медитации. Со скуки наушники надевал и Джереми. Сперва ему было тошно от того, что он слышит одни разговоры да перезвоны колокольчиков, но вскоре, после того как одна медитация вызвала сюрреалистическое видение, где он, четырехлетний, путешествовал по своей спальне, еженощная рутина превратилась для него в кульминацию вечера, и он принялся слушать, и слушать внимательно. Но что важнее, когда буддистские пленки кончились, были приобретены новые пленки с тех же полок в книжных магазинах торговых центров, где стояли уже отработанные буддистские записи, и Джереми нежданно-негаданно подключился ко всему нынешнему канону самопомощи.

Эти книги, прослушанные в гипнотической катящейся тьме на спальном месте «грейхаундовского» автобуса, поведали Джереми о внешнем и внутреннем «я», о юнговских архетипах, о мужском путешествии и ритуалах инициации, о женском путешествии и ритуалах инициации, об очищении души и тантрическом сексе. Он получил массированную дозу книг о взаимоотношениях, начиная с «Мужчин с Марса…» и заканчивая пародийной книгой «Когда любишь того, кто глупее тебя» (где Джереми отождествлял себя с «любишь», а не с «глупее»). Пока автобус катил по Канзасу, Небраске, Оклахоме и Неваде под миллионами звезд, не засвеченных городскими огнями, сознание Джереми развивалось, а стало быть, менялось его бытие, так уж вышло.

Они идут по бульвару Санта-Моника, и Джереми толкует о своем успехе в бизнесе, о том, как он вернулся в Лос-Анджелес, чтобы найти дли производства «дог-гоновских» усилителей помещение побольше. Поскольку они идут вместе, он берет ее за руку и говорит:

– Ты выглядишь великолепно; просто великолепно.

Что и видит Лиза, поймавшая их в перекрестье прицела с пятидесяти ярдов, с другой стороны от галереи «Рейнальдо»: мужчина в отлично скроенном новом костюме держит Мирабель за руку, идя по Бедфорд-драйв. И она решает, что Джереми – это Рэй Портер.

– Ты здесь одна? – спрашивает Мирабель Джереми.

– Встречаюсь с другом.

– А у меня из-за разъездов друзей в Лос-Анджелесе не осталось, – произносит Джереми, открывая перед ней дверь и пропуская внутрь. Лиза проскальзывает за ними и статистически становится единственной женщиной в уже многолюдном зале, чья пизда надушена лавандой.

Пять часов – это рано для вечеринки, но не в Лос-Анджелесе, где подъем в семь утра – обычное дело. Ужинают здесь обычно ровно в семь тридцать вечера, что идеально для выбитого из ритма нью-йоркского гостя, который после перелета садится за стол в десять тридцать по своему времени. Итак, эта вечеринка только начинает разгораться, и многие знакомые лица уже здесь. Здесь и Художник/Герой, на это раз не один, но он помнит Мирабель и окликает ее. Джереми отделяется и идет в бар за новообретенным излюбленным напитком – содовой с клюквенным соком и водкой. На взгляд Лизы, наступает Самое Время, она крадется следом, подслушивает его заказ и просит то же самое. Дождавшись, когда коктейли поданы, она выводит свою ароматную манду на огневые рубежи.

– О боже мой! Никогда не видела, чтобы кто-нибудь еще это заказывал, – говорит Лиза.

И бросается с места в карьер. Она смеется всему, что говорит Джереми, а это непросто, учитывая, что по натуре Джереми не юморист. Но Лиза знает, что разглядеть в нем юмориста – стратегическая необходимость, и вот она уже хохочет над его самыми безобидными репликами, включая несколько замечаний о нынешней политической арене. Когда до нее доходит, что это говорится всерьез, Лизе приходится задушить смех в зародыше и быстренько скроить гримасу глубокого сосредоточения, как она это понимает. Штурм продолжается – она лебезит перед ним, пару раз тычет его кулачком, лукаво опускает язычок в коктейль. Затем она смотрит в сторону Мирабель и говорит, как наверное оскорбительно для Джереми, что та говорит с другими парнями, когда у нее такой привлекательный сопровождающий.

– Хотите секрет? – говорит она. – Я знаю, кто вы. Кстати, я – Лиза.

Поскольку все мы обитаем в собственных мирах, Джереми предполагает, что молва о его подвигах и успехах на ниве звукоусиления достигла побережья. Он в восторге от того, что рыжеволосая красотка наслышана о его предприимчивости, так что когда она произносит «не хотите ли встретиться и выпить попозже», он оглядывается на Мирабель – чем укрепляет Лизу в ее заблуждении, – чувствуя внезапную грусть от того, что вопрос задан не ею. Однако, пройдясь глазами по Лизе, соглашается.

Лиза смеется и флиртует с ним еще полчаса, затем поднимает ставки.

– Ты можешь уйти прямо сейчас? – спрашивает она.

– Да, само собой.

– А как же Мирабель? – говорит Лиза, изображая сочувствие к ближнему.

– Я делаю, что хочу, – отзывается Джереми, и не подумав упомянуть о том, что они с Мирабель не любовники.

Эта реплика вызывает вброс эстрогена в Лизин кровоток и заставляет ее мечтать о сексе, о малютках и о домике в долине.

Джереми непонятна напористость Лизы, но это ему и ни к чему. И это ни к чему его свежевозросшему сознанию. Нет ни малейшей вероятности, что тихие воды, в которых столь безмятежно плавает его мозг, могут заодно утихомирить и яйца вольного двадцативосьмилетнего парня.

– Позволь я попрощаюсь с ней.

Лизе почти, но только почти, стыдно.

– Хорошо, но я подожду снаружи.

В своей квартирке, откуда заблаговременно сплавлены все соседки, Лиза берет Джереми в оборот. Ему демонстрируется иллюстрированная «Кама Сутра» Лизы Крамер, парфюмерной девы первой категории, снабженная примечаниями, подсказанными дюжиной книг серии «Фак!.. А как?», двумя радио-психологами, пересудами двух высокосексуальных подружек, статьями в «Космо» и невероятным инстинктом возбуждать в мужчинах поверхностный интерес. Его медленно раздевают, для него медленно раздеваются, его возносят над землей оральными потехами, его массируют и с ним играют, его разворачивают и мастурбируют, и, наконец, устраивают ему космическую эякуляцию под глубокие вздохи и мелодичный стон Лизы. А затем укрепляется Лизино убеждение, что она снесла крышу Рэю Портеру – она спрашивает лучше ли она, чем Мирабель, и Джереми, который понятия не имеет о том, что он не Рэй Портер, остается только согласно кивнуть. После традиционного, но краткого периода объятий в нагрузку, Джереми выкатывается из квартиры, напутствуемый Лизиным «звони».