Текст книги "Явилось в полночь море"

Автор книги: Стив Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Так случилось – у Вселенной странное чувство юмора, – что Луиза нашла Мари из Миннеаполиса, уже после того, как давно потеряла надежду ее найти. Когда Билли дал наконец знать о себе открыткой, она была отправлена из какого-то маленького городишка на Западе, о котором Луиза никогда не слыхала, и после смерти Митча она на автобусе доехала до Сакраменто, а оттуда поймала пару машин до дельты одноименной реки. Билли содержал небольшой бар, который приобрел в заброшенном чайнатауне на острове, куда добраться можно было только на пароме, – подальше от своей развеселой обкуренной юности, ныне затопленной спиртным и все возрастающим непонятным ужасом за свою смертную душу. В Давенхолле Билли проводил время, пропивая прибыль, которой никогда не получал, и пытаясь залить память о своем жутком соучастии в фильмах вроде «Черной девственницы», что снимали его сестра и лучший друг. Луиза добралась до Давенхолла, вошла в бар и увидела за стойкой Мари из Миннеаполиса, протирающую стаканы из-под виски. Девушка не выразила ни малейшего удивления, как будто ждала ее.

Тогда Луиза пошла в туалет, и там ее вырвало – не оттого, что она наконец разыскала Мари, а потому что ее тошнило уже около месяца, с той последней ночи, когда она переспала с Митчем, который, вероятно, даже если бы не лишился головы посреди нью-йоркских уличных пробок, так и не был бы готов стать отцом.

– Господи, как я ненавижу сюрпризы, – пробормотала Луиза в унитаз в баре Билли.

Ее все так же тошнило следующие пять недель, пока не начало казаться, что не только ей самой нечего больше исторгнуть из себя, но и ребенку внутри нее. Истерзанная и истощенная, она провела пять недель в постели в задней комнате бара, куда Мари приносила ей суп, хлеб и сок. Луизу то успокаивало, то тревожило спокойствие маленького чайнатауна, где всегда стояла тишина, разве что иногда раздавался голос какого-нибудь туриста или доносился звук транзисторного приемника из гостиницы напротив. Иногда ей нравилось представлять, что из-за деревьев слышен шум реки, но река была не так близко, чтобы ее можно было услышать.

Мари была с Билли последние три года, он прихватил ее в свой фургон рядом с полицейским участком за день до того, как полицейские отпустили Луизу и Митча.

– Боже, сестренка, – только и смог воскликнуть Билли, обнаружив в своем туалете Луизу в обнимку с унитазом и Мари в обнимку с ней.

Со своей постели Луиза видела, как он смотрит то на нее, то на Мари, и сама смотрела то на Билли, то на Мари; оба искали какого-то ответа в пространстве между ними, и только Мари не искала никакого ответа, возможно потому, что уже знала его.

Насколько позволял рассмотреть сумрачный свет в дельте, Мари словно озаряла блаженная доброта, от которой у Луизы бежали мурашки по коже. Она приготовилась жить с укором со стороны Мари, а не с ее прощением, тем более что о прощении никто не просил. Проходили недели, а Мари продолжала ухаживать за Луизой, которая была серьезно истощена и слаба. Мари кормила ее, обтирала ей лоб, меняла простыни, открывала и закрывала окна, и в Луизе нарастала точащая силы злоба.

– Ты не обязана этого делать, – бормотала она на каждый акт милосердия со стороны Мари.

Часто, когда Луиза спала, Мари сидела с ней в комнате, тихо читая книжку. Когда Луиза просыпалась, они не разговаривали друг с другом, Мари только справлялась о Луизином состоянии здоровья, а Луиза злобно протестовала против жалкого великодушия Мари. Билли же избегал обеих женщин – лишь время от времени заглядывал в заднюю дверь бара и тут же снова скрывался из виду. Как-то раз Луиза, очнувшись от послеобеденного сна, увидела, что Мари сидит на стуле у кровати. Хотя она сидела прямо, ее глаза были закрыты, и ветерок ворошил страницы лежавшей на коленях книжки. Не зная, спит ли Мари, Луиза сказала:

– Я все время вижу это во сне.

Не открывая глаз, Мари ответила:

– Вам не нужно больше видеть это во сне.

И улыбнулась. Ей едва исполнился двадцать один год. Она выглядела старше и проще, чем в тот день три года назад, когда так старательно напустила на себя обольстительный вид на заброшенном автовокзале в Бруклине, непосредственно перед тем, как сутки провисеть в темноте нагишом на крюке.

– Как Билли? – спросила Луиза.

– Он слишком много пьет.

Чуть погодя Луиза сказала:

– Я пыталась избавиться от этих снов, но не могу.

– Мне ни разу это не снилось, – ответила Мари. – Довольно странно, правда? По сути дела, с тех пор, как все это случилось, мне ничего не снилось. Дело не в том, что я не запоминала снов, – даже когда забываешь сны, остается чувство, что что-то снилось, верно? Ты все же знаешь, что что-то снилось. Если подумать, после всего случившегося мне должно бы было сниться много снов.

Луиза лежала на спине, уставившись в потолок.

– Тогда я висела в темноте, – продолжала Мари, – и все эти часы я думала, что умру, а потом вдруг что-то случилось. Когда я висела в темноте – а может, мне было темно, потому что у меня были завязаны глаза, – меня вдруг охватил какой-то огромный свет, и страх прошел. Билли потом говорил, что, когда меня выпустили, я была в истерике. Он потом говорил, что, когда пришла полиция, я была в истерике. Я не помню, чтобы я была в истерике. Я не помню никакой полиции, вообще ничего не помню, только какое-то расплывчатое пятно – может быть, как меня везли в патрульной машине, а я смотрела в окошко на улицу; может быть, как меня привезли в полицейское отделение. Я просто не помню. – Она увидела выражение Луизиного лица. – Простите.

– Ты просишь прощения? – Окаменевшая и взбешенная, Луиза закрыла лицо руками. – Боже мой. – Она взглянула Мари в лицо. – Я была там. Я была там, когда мы вытащили тебя из склада. Я была там, когда мы снимали сцену.

– Я знаю.

– Я была там, когда ты рыдала. Я была там, когда ты вопила. Это все была моя идея. Можешь поверить мне на слово, ты была в полной истерике. Можешь мне поверить, ты была в полном ужасе. Мы были очень компетентны в тот день, поверь мне. Если у тебя есть душа – а я не очень-то в это верю, точно так же, как не верю, что она есть у кого-нибудь вообще, – но если у тебя есть душа, мы очень компетентно забрались в самое твое нутро, вырвали ее наружу и размазали по стене. Мы тогда здорово повеселились, поверь мне.

– Я вам не верю, – спокойно, без всякой злобы сказала Мари, – и не нужно мне этого рассказывать. Хотя, может быть, это вам нужно. Когда тебя охватывает такой огромный свет, как меня, когда я висела в кладовке, возможно, в этом есть какой-то смысл, возможно, это проход сквозь все то, что отныне ты будешь понимать без слов. Что-то открылось и впустило меня, и, возможно, иногда это происходит само собой, – так что не нужно ничего говорить мне, по крайней мере ради меня же самой, – все равно, и не надо пытаться убедить меня, что вы – чудовище, как уже убедили себя. Можете так считать, если вам хочется, но я в это не верю, и то, что вы мне говорите, не заставит меня в это поверить. – Она помолчала. – Там, в темноте, когда я висела на крюке, случился Момент.

– Вроде того, когда слышишь выстрел в ночи, – проговорила Луиза, мертвенно побледнев, – отдаленный выстрел.

– Может быть, – сказала Мари, словно прекрасно знала, о чем говорит Луиза, – а может быть, и нет. Может быть, ваша ошибка в том, что вы всегда верили, будто Момент пришел, когда вы услышали тот выстрел. Но может быть, Момент настал, когда звук выстрела затих и наконец снова наступила тишина. Может быть, это и есть Момент.

Скатываясь по нисходящей спирали своего проклятия, Луиза никак не могла решить, какое проклятие больше – сделать аборт или произвести на свет ребенка от Митча. Если бы она поверила в искупление, то могла бы, наоборот, встать перед выбором, что искупит ее вину больше – спасение ребенка или спасение мира от него. Сначала у Луизы не было сомнений. Собрав все свои силы, на следующий день после первой беседы с Мари она встала и попыталась одеться, когда в комнату вошла Мари.

– Я не могу родить этого ребенка, – попыталась объяснить ей Луиза.

Мари кивнула. Она забрала у Луизы одежду, а саму ее уложила обратно в постель.

– Вам нужно больше отдыхать, – сказала она, – и время еще есть. На следующей неделе, если вы не передумаете, я поеду с вами в город, и мы найдем какую-нибудь клинику.

И вот через неделю ранним утром на маленьком пароме они переправились через речку туда, где стоял фургон Билли, и за два часа добрались до Сакраменто.

Сидя у входа в кабинет вместе с тремя другими женщинами, всего за минуту до того, как медсестра вызвала ее, Луиза вдруг повернулась к Мари и горестно вскрикнула:

– Я не знаю, что делать!

– Можно еще денек подождать, – сказала Мари, взяв ее за руку, – если вам нужно еще подумать.

– Я не могу родить этого ребенка! – воскликнула Луиза.

Ее крик разнесся по помещению. Одна из женщин продолжала смотреть прямо перед собой, а двух других явно взволновал Луизин крик. Медсестры за столом приготовили каменные лица.

– Я все думаю о тех пяти девушках, – продолжала Луиза возбужденным шепотом, ее не очень волновало, поймет ли ее Мари или кто-нибудь еще. – О тех пяти девушках, я в ответе за них. Пять таких же, как ты, и я приложила руку к случившемуся с ними, и теперь я все время спрашиваю себя, что мне сделать для них? Должна я ради них родить этого ребенка, или я должна пресечь это сейчас же, еще до того, как он станет ребенком? Звук выстрела еще не замолк. Для меня еще не наступил тот момент, о котором ты так много говоришь, в который ты так веришь. У меня еще не было тех волшебных моментов, которые открывают проход через воспоминания и сны. Все, что со мной было, – это выстрел в ночи, такой отдаленный, что я даже не была уверена, выстрел ли это. Когда настанет момент, чтобы я больше не слышала его? Это будет момент, когда я рожу ребенка, или момент, когда я убью его? – Она разъярилась и повысила голос. – Скажи мне, Мари. Раз ты теперь такая святая, так скажи мне. Ты ведь все для себя выяснила, да?

Медсестры уже начали проявлять беспокойство, но Мари оставалась спокойной.

– Почему ты вообще здесь со мной? – спросила Луиза. – Ты что, ненормальная? Почему бы тебе не взять топор, или нож, или шампур для барбекю, или еще что, или ножницы и не воткнуть в меня ночью, когда я сплю, и не убить этого ребенка? Вот что бы я сделала на твоем месте.

«Боже мой», – сказала одна из медсестер, а две другие женщины заплакали.

– Вот что я бы сделала! Вот чего я хочу! – Луиза отодвинулась от Мари, которая смотрела на нее с великой скорбью. – Хватит так смотреть на меня! Хватит смотреть на меня с великой скорбью! Что с тобой?

«У меня истерика», – сказала она себе и, ощутив первое облегчение за много лет, рухнула в объятия Мари.

– Мы сейчас уйдем, – услышала Луиза голос Мари, не зная точно, обращается та к ней или к другим. – Может быть, мы еще вернемся.

Мари помогла ей подняться с дивана в приемной, вывела на улицу, и они сели в фургон.

Полчаса они не разговаривали. Потом Луиза сказала: «Давай вернемся», – и, возможно, она имела в виду: вернемся в клинику. Но когда Мари завела мотор и повела фургон в Давенхолл, Луиза не остановила ее.

После этого Луизе больше ничего не снилось. После этого ей совсем ничего не снилось; следующие шесть месяцев маленький чайнатаун приглушал все танцы мысли, тушил все образы подсознания, как будто в прерывистые часы ночного забытья, во время кратких провалов в статические помехи беспамятства, когда из-за беременности становилось все трудней спать, ее катапультировало за грань цветов и звуков вечности в пустоту, пока внезапно и жестко она не приземлялась на твердую землю сознания.

Ей больше не снились пять девушек из газетной заметки. Ей не снилась Мари из Миннеаполиса на автовокзале. И когда подошла весна, где-то около таинственного четвертого месяца беременности, когда масса ткани и света внутри нее колебалась на грани превращения в человеческое существо, кровь, циркулирующая в теле Луизы и вливающаяся в ее ребенка, не принесла никаких кошмаров, которые возбудили бы иммунную систему ее души: ни матери, ни ребенку ничего не снилось. Через гены и кровь ребенку не передалось снов ни о прошлом матери и отца, ни и о нем самом.

Луиза никому не говорила, что отцом ребенка был Митч. Возможно, Мари подозревала, но никогда не спрашивала. Билли, куда менее чуткий и тактичный, через месяц-два после приезда Луизы делал кое-какие намеки на этот счет, интересуясь, где же отец и знает ли он вообще о своем отцовстве, но Мари осторожно пресекала его расспросы. Луиза лежала под деревьями на берегу острова, глядя на реку; ее живот возвышался над горизонтом, раздувшись и заслоняя видимость. Поскольку в ночном забытьи ребенок ей не снился, она не чувствовала общности с ним и днем, когда не спала. Она не обращалась к нему – внутри нее, не держала в руках кокон своего живота, старалась не думать о нем вообще, даже тогда, когда чувствовала, как он пытается заползти в ее мысли. Она старалась не представлять сына, похожего на Митча, или дочь, похожую на нее саму, или какой-то жуткий сговор между двумя – сына с темными Луизиными волосами или дочь с белокурыми волосами Митча. Когда в начале марта река поднялась от дождей и затопила значительную часть острова, дойдя до главной улицы городишка, Луиза подумала, не зайти ли в воду в поисках чудесного смертоносного потока, который втечет в нее и утопит ребенка, и понесет его по течению, вынесет в дельту, а потом и в море. Через несколько недель, когда наступила весна, этот сезон со всеми его набухшими почками, цветением и буйным ростом казался ей извращением: она тосковала по осени, которая была бы еще более хмурой, еще более похоронно-янтарной, чем та, когда ребенок был зачат.

Но по мере того как ребенок внутри нее рос, а весна перетекала в лето, под небом дельты, которое раскалялось все более и более яркой синевой, единственным, что умирало, была Мари. В начале июля, когда они ехали на автобусе в Сан-Франциско, чтобы родить ребенка там (Билли с похмелья довез их только до остановки в Сакраменто), и Мари смотрела в окно, Луиза сказала то, что уже довольно давно было у нее на уме.

– Мари, – сказала она, и та отвернулась от окна к ней. – Ты не возьмешь этого ребенка?

Мари снова повернулась к окну, и Луиза на мгновение ощутила нечто вроде злобного удовлетворения. «Наконец-то я ее рассердила», – торжествуя, сказала она себе. Но потом Мари проговорила:

– Я не могу, – и таким печальным тоном, какого Луиза еще не слышала.

Презирая себя, как обычно, Луиза поняла, что еще раз, как обычно, недооценила доброту Мари.

– Извини, – горько проговорила она.

– Нет, – прошептала Мари в окно, – это вы извините.

– Боже, – покачала головой Луиза, – с чего это я подумала, что могу попросить тебя об этом? Ты же знаешь, ребенок от Митча. Это ребенок человека, который разбил тебе жизнь.

– Он не разбил мне жизнь, – солгала Мари. – Как вы не понимаете? Этот ребенок достоин всего, потому что это ребенок Митча. – И вот тогда Мари отвернулась от окна к Луизе и сказала: – Я скоро умру.

Первым побуждением, как обычно, было сказать: «Что ты имеешь в виду?» – но Мари произнесла это так спокойно, без всякой жалости к себе, и с такой смиренной торжественностью, наполненной таким неизмеримо глубоким сожалением, что Луиза удержалась от банальной реплики. В одно мгновение пробежав литанию возможных реакций, она одну за другой отвергла их все: «Что ты имеешь в виду?», «Что ты говоришь?», «Ты уверена?», «О, как мне жаль!» – пока не дошла до конца списка:

– Когда?

– Не знаю.

– От чего?

Этого тоже никто не знал. У нее не было ни опухоли, ни новообразований, и на рентгеновских снимках тоже не видно было черного дождя, что разливался по ее телу.

– Анализы крови уже больше года говорят, что дело плохо, – пыталась объяснить Мари, – и я все слабею и слабею.

И Луиза с досадой сказала себе, что это будет одной из тех тихих и подозрительных смертей, когда не знаешь, что тебя убивает, а можешь умереть в любой момент, в следующем месяце или следующем году. И если это подумалось Луизе, то, должно быть, подумалось и Мари – что эта смерть, которую никто не знал, смерть, которую никто не мог найти или назвать, оставила в ней свое семя почти четыре года назад в заброшенном автовокзале, надругавшись над ней в темноте на алтаре ее собственной невинности. Вися на крюке, голая, со связанными руками, Мари шагнула в свет собственной кончины, и взамен, поскольку не заслуживала смерти и поскольку таинственная болезнь могла осквернить ее тело, но не дух, ей была предоставлена небольшая отсрочка.

В Сан-Франциско они поселились в маленьком мотеле на Ван-Нессе, неподалеку от больницы, и с каждым днем Луиза ждала ребенка, как Страшного Суда. Две женщины больше не говорили о Митче, Билли или смерти Мари, они вообще почти не разговаривали, а только ждали, пока на пятую ночь Луиза не проснулась в сладковатой бледно-желтой луже с красными разводами и таившиеся до сих пор схватки не начали налетать шквалом, повторяясь каждые несколько минут. Позже, много времени спустя после рождения дочери, Луизу по-прежнему будет тревожить сон, который она видела непосредственно перед тем, как отошли воды. Во сне она и Мари занимались любовью. Даже в момент пробуждения ее воспоминание об этом было неясным: она не могла вспомнить, что случилось во сне – то ли она первой потянулась к Мари, и, следовательно, это был акт насилия, продолжение того, что погубило Мари в Нью-Йорке, то ли Мари потянулась к ней, и тогда это был акт прощения. Во всяком случае, две женщины обнялись, и цунами амниотических вод смыло их на далекий чуждый берег, где оргазм прорвал пелену у Луизы в матке, и она проснулась от начавшихся родов.

Из этого оргазма – ее тело олицетворяло то ли насилие, то ли прощение, и это был единственный испытанный Луизой оргазм, отложенный с ночи 6 мая 1968 года, – родился ребенок. Мари вызвала такси, помогла Луизе одеться и ждала на балконе, пока не подъехала машина, а потом помогла Луизе спуститься с лестницы.

«Что с ней?» – встревоженно спросил таксист, и Мари сказала: «Она собирается родить», – и таксист сказал: «Только не в моей машине», – и Мари очень спокойно сказала ему, сдерживая злобу, какой Луиза никогда раньше в ней не замечала: «Слушай меня: ты отвезешь нас в больницу, и немедленно».

На подъеме на Ноб-Хилл, когда уже светало, Луиза сказала: «Мари!» – и Мари ответила: «Что?» – и Луиза в первый раз, словно давая клятву, крепко сжала свой живот и ребенка внутри и сказала: «Прости меня».

– Прости меня, Мари, – прошептала она, – прости меня за то, что было четыре года назад.

Да, сказала Мари.

– Я давно хотела сказать это, – прошептала Луиза, – и все удерживалась: я ведь знала, что ты меня простишь. Я не просила у тебя прощения, так как знала, что ты простишь, а я не имела права воспользоваться этим.

Я знаю, сказала Мари.

– Я не имела права воспользоваться этим, потому что этого нельзя простить.

Теперь все в порядке.

– На самом деле даже ты не можешь простить этого, – прошептала Луиза. – Я хочу сказать: то, что мы сотворили с тобой, больше тебя. Это злодейство слишком велико, чтобы кто-то простил, даже если ты сама хочешь простить.

Ш-ш-ш.

– У меня немного кружится голова.

Сложи ладони и подыши в них.

– Надеюсь, – пробормотала в темноте Луиза на заднем сиденье такси, – ребенок не будет похож на Митча, если будет мальчик. И надеюсь, не будет похожа на меня, если девочка.

Мы почти приехали. Водитель, вон двери приемного покоя.

– Я рада, что Митча здесь нет. Давай никогда не будем говорить о нем ребенку.

Ш-ш-ш, мы приехали.

– Надеюсь, все в порядке, – сказала Луиза. – Мари? Я надеюсь, что с ребенком все в порядке.

С ребенком все будет в порядке.

– Пусть он будет не как Митч и не как я. А как ты.

Они вылезли из машины, и Мари помогла Луизе пройти в приемный покой, где Луизу усадили в коляску и укатили, а Мари смотрела ей вслед, пока та не исчезла. Через пять часов Луиза родила девочку без снов. Когда ее принесли Луизе, та сначала съежилась, а потом уснула с ребенком на руках; до того, как она поддалась усталости, Луиза успела почувствовать, как Мари вошла в палату и взяла девочку у нее из рук, а потом вошедшая медсестра взяла ее у Мари. На следующий день Луиза наконец заставила себя взглянуть на дочку и рассмотреть ее, выискивая хотя бы малейший след какого-нибудь сходства. Еще через день Луизу выписали из родильного отделения, и они на такси отправились обратно в мотель на Ван-Нессе, где мать весьма охотно передала младенца на попечение Мари, а сама погрузилась в глубокий ступор. Даже после рождения ребенка она была почти уверена, что Момент для нее еще не наступил.

В последнюю ночь, когда видела свою дочку, Луиза снова заснула с малышкой на руках, как в роддоме. Рано утром ей послышалось сквозь сон, как ребенок плачет, плач становился все тише и тише, пока не пропал совсем, и, проснувшись, она обнаружила, что дочки нет. В первые мгновения после пробуждения Луизе показалось, что малышка выскользнула у нее из рук на постель, запуталась в белье и задохнулась. Еще не вполне проснувшись и чуть не обезумев, она осмотрела простыни и одеяла в поисках девочки. Но ребенка там не было. Вместо этого на второй кровати лежала записка. «Я передумала, – прочла Луиза. – Если и вы передумаете, то знаете, где нас найти».

Она почти передумала. Ее саму потрясло то, как она чуть не потянулась к ребенку сразу же после родов. Ее потрясло то, как при мысли о дочери в ее сердце рвалась предательская боль. Весь следующий год она подавляла тоску по малышке, подавляла всякое чувство утраты. Луиза осталась неподалеку от залива и поступила на работу помощником преподавателя в местном колледже в Хейте – в основном из-за близости к Давенхоллу, на случай, если передумает. Она хранила записку от Мари, как чек.

Почти через три года она вошла в реку сомнений. Было много причин, не позволявших ей приехать в Давенхолл раньше, некоторые из них были эгоистическими, но ни одна из них не шла вразрез с твердым убеждением, что девочке лучше остаться с Мари, чем жить с родной матерью. Изредка две женщины обменивались письмами, которые у Луизы часто не хватало сил вскрыть, не говоря уж о том, чтобы прочесть. Потом, почти через три года после рождения ребенка, пришло письмо, адрес на котором был написан почерком не Мари, а Билли, и, так же не читая и это письмо, поскольку она прекрасно знала, о чем в нем говорится, Луиза послала телеграмму, что приезжает, села на автобус в Сакраменто, а потом на попутке добралась до парома.

Она стояла на краю причала, пока не подошел паром. Далеко на другом берегу Луиза видела ждущего ее Билли и крошечного человечка, прильнувшего к его руке и глядящего назад. Ее маленькое платьице казалось голубым пятнышком, терпеливо замершим на берегу. Паром медленно двигался по воде, вот он причалил и задержался, чтобы Луиза успела сесть, а потом отправился обратно без Луизы. Ей показалось с причала, что она видит, как Билли протянул свободную руку, словно говоря: ну? – но Луиза смогла лишь покачать головой, повернуться и отправиться обратно в Сакраменто, где села на ближайший автобус до Сан-Франциско. Было 29 апреля 1985 года.

Теперь мы отправляемся глубоко в сердце бывшей Лулу Блю. Мы едем по кажущейся бесконечной двухполосной дороге, которая не проглядывается на дальнее расстояние, а всегда исчезает за поворотом, за холмом, за стеной темноты. Но у нас чувство, что где бы ни заканчивалась эта дорога, в городе ли, в поселке ли, на бензоколонке при шоссе, на поляне среди дикого леса, это, несомненно, где-то очень далеко, а по пути немного мотелей, где можно остановиться.

Луиза всю жизнь терпеть не могла неожиданностей. Они всегда угрожали ощущению, что она сама управляет своей жизнью. Она помнила, как на день рождения, когда ей исполнилось семь лет, незадолго до того, как разошлись ее родители, ей устроили сюрприз. Ее тупого братца ошеломила сама мысль, что день рождения может быть неожиданным сюрпризом: как можно не ожидать дня рождения? – и сестра с презрением объяснила ему: дурачина, это не день рождения сюрприз, а праздник. Билли так и не понял разницы между собственно днем рождения и праздником. Поэтому когда маленькая семилетняя Луиза взяла праздничный торт и швырнула его через всю комнату в их крохотном домишке с одной спальней в окрестностях Норт-Платта, штат Небраска, никто больше никогда не устраивал ей сюрпризов на день рождения. Но теперь, спустя много лет, ей устраивало сюрпризы ее собственное сердце, а также являлись неожиданностью и темные неведомые перспективы лежащего перед ним пути. И хотя она терпеть не могла сюрпризов, ей было некуда деться, кроме как погрузиться в свое сердце еще глубже, следуя за звуком выстрела, раздавшегося в сумерках отдаленной аорты.

Через день после того, как она отвернулась от стоящей у кромки воды дочери и ушла, Луиза уволилась из колледжа, а в конце недели отправилась на восток в своем подержанном «камаро». Пока она не догонит эхо того выстрела, у нее не было пути назад к дочери; и следующие двенадцать лет она моталась по стране, от мотеля к мотелю, меняя одну работу на другую, зарабатывая ровно столько, чтобы хватило вновь посетить каждый город и городишко и каждый кинотеатр, где когда-то они с Митчем и Билли толкали фильмы из задней двери фургона. Те копии этих фильмов, какие она могла купить, она скупала; где могла поторговаться, она торговалась; где могла украсть, она крала, взламывая кладовки кинотеатров, подвалы хранилищ и складов, секс-шопы, специализирующиеся на садо-мазо, фирмы, продающие товары по каталогам, и те редкие видеосалоны, которые предлагали в прокат хотя бы один из тех фильмов, от Атланты до Денвера и Далласа, до Де-Мойна, до Портленда, до Гранд-Рапидса, до Кливленда и Питтсбурга, до Альбукерке и Солт-Лейк-Сити (где ее фильмы завоевали особенно верных приверженцев), до Сент-Джорджа и Роулинса, Скотсблаффа и Валентайна, Митчелла и Альберт-Ли, Уокешо и Логанспорта, Халейвилля и Диксон-Миллса. Пару месяцев она прочесывала Нью-Йорк от Таймс-сквер до Нижнего Истсайда, Бауэри и дальше.

С каждой найденной копией каждого фильма она преображалась из террористки от эротики в блюстительницу. Она не надеялась и не предполагала исправить всего происшедшего. Она не надеялась и не предполагала, что из эротической блюстительницы сможет превратиться в эротическую искупительницу, и за те двенадцать лет, когда она продолжала охоту за всеми копиями убийства Мари – а в ее представлении это было именно убийство, а не «инсценировка», или «имитация», или «игра», – ей пришлось смириться с тем, что звук выстрела в ее ушах никогда не замолкнет, что и этого уже не изменишь. Она воспринимала свои странствия скорее как миссию, на которую обречена проклятием, и хотя эта миссия не могла сделать ее достойной своей дочери, тем не менее Луиза следовала ей, пока через двенадцать лет не убедила себя, что миссия закончена.

Все те годы, что она колесила по стране, она представляла, как ее дочь растет. Она вспоминала, как дочь стояла на другом берегу реки в тот день в конце апреля 1985 года в своем крохотном голубом платьице. Луиза иногда задумывалась, как девочка выглядит теперь, хотя у нее не было ни малейших сомнений, что если случайно где-нибудь повстречает ее, то сразу же узнает. Время от времени она посылала Билли открытки, спрашивая о дочери, и время от времени оставалась где-нибудь достаточно долго, чтобы получить ответ. Она замечала с явным облегчением и затаенным разочарованием, что брат никогда не присылал ни писем от девочки, ни ее фотографий. Как она? – спрашивала в своих письмах Луиза словно бы между прочим, но годы спустя, в последнем полученном от Билли ответе пьяными каракулями было написано: если тебе хочется знать правду, то с девчонкой – страшный геморрой. Ей девять, а тянет на девятнадцать. Но большая умница.

Что ж, бог знает, где она этого набралась, подумала Луиза с гордостью и восторгом, которые на этот раз не смогла подавить. Но потом несколько лет она ничего не слышала о дочери. Она думала о пьянстве Билли и больше всего хотела, чтобы Мари не умирала, и ее запутанное чувство справедливости заставляло ее задуматься, не явилась ли смерть Мари расплатой за то, что она с ней сделала, – то, что Мари, в которой Луизин ребенок нуждался больше всего, должна была умереть, чтобы дочь расплачивалась за деяния своей матери. Конечно, это было невыносимо. Такие рассуждения постоянно влекли Луизу на запад, к ребенку, только для того, чтобы, когда она оказывалась рядом, снова оттолкнуть на восток, и с течением лет выносить это было все труднее – и влечение, и отталкивание, становившиеся все сильнее и сильнее, одно в ответ на другое. И чем больше лет проходило, тем более неодолимыми и устрашающими становились обе перспективы встречи с дочерью – соединиться с ней или оказаться окончательно отвергнутой этой девочкой, чья мать бросила ее.

Ночуя в машине – что Луиза делала часто, – она часто просыпалась, как в то утро в Сан-Франциско, когда обнаружила, что малышка исчезла из ее рук, и подумала, что та затерялась в простынях и одеялах на кровати. Теперь Луиза просыпалась и думала, что малышка затерялась где-то в машине. Не до конца проснувшись, она в панике обыскивала тряпки, бардачок и сиденья в поисках ребенка, пока не вспоминала, что малышки с ней нет и что дочь уже не малышка. Однажды в ранние предрассветные часы Луиза проезжала мимо Чарльстона, и ей явилось видение. Это был не сон, так как она все-таки вела машину, да и ей уже много лет ничего не снилось, с тех пор, как забеременела. Видение было таким очевидным, что ей казалось странным, как это оно не являлось ей раньше. Она ехала вдоль берега и вдруг в бледные предрассветные часы увидела свою дочь висящей на крюке в складском помещении заброшенного автовокзала. Хотя лица дочери было не рассмотреть в тени и Луиза видела лишь его смутные очертания, она не сомневалась, что это ее дочь, и вдруг потеряла контроль над своим «камаро» и съехала с дороги, рядом с которой, к счастью, был только песчаный пляж. Она открыла дверь и побежала по песку к воде, где в первых лучах солнца, разрезавших небо над морем, разрыдалась, и ее рыдания поплыли над шумом волн. Кружащие над головой чайки прервали свой размеренный полет и тревожно улетели прочь от ее всхлипов. Луиза заходила все дальше и дальше в воду, не нарочно, а в ослеплении, пока наконец не перестала плакать, и только тогда поняла, где находится, и повернула к берегу, борясь с отливом.