Текст книги "Невидимые руки"

Автор книги: Стиг Сетербаккен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Он постучал по столешнице.

– Какой-нибудь губернатор может спокойно заниматься своими делами, и никому в голову не придет дикая мысль проверять его. Понимаете? Я должен ходить по струнке, рассчитывать каждое движение, семь раз отмерять, перед тем как решиться на законный шаг. Это ведь несправедливо, правда? Но именно так обстоят дела в мире. Именно так.

Он тяжело вздохнул.

– Закон, как наша погода, – сказал он и хихикнул. – Всем кажется, что он мог бы быть и помягче, да только это от нас не зависит.

Меня раздражало его веселое настроение, но потом до меня дошло, что так действует на него выкуренная сигарета.

– Скажите мне, вы бы согласились щелкнуть пальцем, чтобы убить какого-нибудь богача в Китае и получить его деньги в наследство? Безнаказанно.

Он уставился на меня, открыв рот.

– А вы? – спросил я.

Он сложил руки на груди, с выражением футболиста, которому только что показали желтую карточку. Я заметил, что у него был маникюр, одни ногти красные, другие черные, через один.

– Я – филантроп! И горжусь этим! – закричал он. За время разговора он становился все более театральным и развязным. Он менял маски, как будто хотел продемонстрировать их все. – Я люблю людей. Я люблю всех людей и никого не осуждаю. Даже тех, кто когда-то отнесся ко мне несправедливо. Я ни к кому не питаю злобу. Запомните это, дорогой мой. Даже тех, кто на меня клевещет, я тоже люблю. Они делают это по незнанию. Вы не услышите от меня ни одного плохого слова ни о ком.

Я уже не мог понять, насколько искренне он это говорит.

– Прощение, – сказал он, – это самое легкое дело в жизни. Прощение нам всем необходимо так же, как и любовь.

Я попытался найти способ прервать его проповедь, но никак не мог придумать ничего умного. Пришлось слушать.

– Если бы я не оказался на том месте, где я оказался волею судьбы, – сказал Малтек, – я стал бы священником. И сделал бы церковь открытой для всех. Превратил бы ее в храм любви, каким церковь, по сути, должна быть. Пусть придут все страждущие. Пусть придут ко мне все невоспитанные, неухоженные дети, а не только те, кто хорошо себя ведет и обласкан родительской заботой. Эти, конечно, тоже, но и все другие: уличная шпана, хулиганы, кошмар полицейских участков. Я сказал бы им, что никакой роли не играет, какими они были, что они натворили, потому что людей создал Бог. Все, что мы делаем, мы делаем потому, что так хочет Бог. Он вложил в нас возможность стать тем, чем мы стали, когда создавал нас.

Его торжественный тон исчез.

– Я хочу сказать, что Бог любит несчастных педиков, иначе это не Бог!

Он бросил на меня возмущенный взгляд.

– В моей церкви, – сказал он, – нашлось бы место и для вас, независимо от вашего послужного списка.

Он закашлялся, но я не использовал шанс прервать его монолог, решив дать ему выговориться.

– Что дороже всего? – спросил он. – Нефть или алмазы? А может быть, вода?

Его было не остановить, он больше не ждал ответов на мгновенно возникающие у него в мозгу вопросы. Мне казалось, что он не видел меня.

– Что дороже всего? Это же совершенно бессмысленно. Индейцы дарили друг другу «потлач». Один вождь присылал другому шкуры двух бизонов. Тот был обязан подарить в ответ что-то более ценное. Смысл был в том, чтобы превзойти дарителя своим даром. Вместо двух шкур восемь. Вместо двух коней пять. И так без конца. Иногда дело доходило до абсурда. Вожди приносили в жертву своих собственных воинов и дарили связки скальпов своему соседу. Ха-ха! Что скажете?

Я подумал, насколько маргинальны были его познания.

– Итак, что же за «потлач» вы мне принесли?

Я услышал, как в соседней комнате кто-то довольно громко говорит по телефону.

– Мы действуем ради собственной выгоды. В бизнесе в том числе. Мы наиболее эффективно помогаем друг другу, когда думаем о себе. Мои клиенты думают о своих интересах, я думаю о своих интересах, и обе стороны остаются довольны. Это странно, может быть, но так обстоят дела. Рука помощи должна оставаться невидимой.

– Ваша контора помогает людям? – сказал я. – Интересно, как? В чем состоит ваш бизнес, если не считать номеров со шлюхами и продажи грязных журнальчиков?

– В чем мой бизнес? – переспросил он и рассмеялся, словно курица закудахтала. Потом стал серьезным. – Знаете, я мог бы сидеть и болтать до бесконечности. Вы, конечно, тоже. Но долг зовет. У меня в подвале большая партия товара, – он засмеялся, – надо его распределить.

Он бросил взгляд на телохранителя, сидящего у двери в углу.

– Какие у вас отношения с Фредериком Гюнериусом? – спросил я.

Малтек пожал плечами:

– Доверительные. Партнерские. Я продаю, он покупает.

– Что он покупает?

Малтек улыбнулся:

– Не волнуйтесь, ничего незаконного. Но в то же время он, очевидно, не захочет, чтобы я стоял на площади с мегафоном и распространялся о его делах.

– Можете сами выбирать, где мы продолжим беседу. Здесь или в участке?

Он расхохотался. Кажется, он был простужен.

– Вы же были в магазине, да? Тогда вы знаете, что у меня имеется в наличии. Гюнериус обладает весьма своеобразным вкусом, доложу я вам.

Он покивал головой и уставился на меня.

– Мальчики?

– В каком смысле «мальчики»?

– В последний раз, когда я был у него на вилле, вы садились в машину с мальчиком. Что он там делал?

Малтек непонимающе посмотрел, но не на меня, а на телохранителя.

– Вы там были два дня назад, – продолжал я. – И с вами тогда был несовершеннолетний юноша. Кто это был? Что он там делал?

– Это вам привиделось, – сказал Малтек равнодушным тоном, но смеяться на какое-то время перестал.

– Как часто вы доставляете товар лично клиентам?

– Редко, – сказал Малтек и улыбнулся. – Так редко, что осмелюсь утверждать: никогда. Ведь во время допроса лгать не полагается, верно? А кстати, о холокосте… Вы знаете правду о холокосте?

– Расскажите мне лучше о госпоже Гюнериус, – сказал я. – Что у вас с ней произошло?

– Послушайте, – сказал Малтек. – В конце концов, очень может быть, что Гюнериус грешит онанизмом. Меня это не касается, хотя, если хотите знать мое мнение, я тоже думаю, что это свинство, между прочим.

Он опять развеселился, обменявшись с телохранителем многозначительным взглядом.

– Когда мужчина становится законченным эгоистом, как вы думаете? – сказал он. – Когда он спустил. – Он поднял палец. – А когда мужчина думает о партнере? Правильно. Пока он не спустил. Согласны?

И тут я снова вспомнил того сутенера из Кракова, словно только сейчас, год спустя, мне удалось прояснить себе подробности нашей встречи. Может быть, полицейские нашли его тело за мусорными баками и отметили в протоколе факт смерти, посчитав, что это был самый простой выход для всех сторон, и закрыли дело, даже не начав поиски предполагаемых убийц. А может быть, его товарищи начали собственное расследование, которое не дало никакого результата. А может быть, они даже обрадовались, подумали, что теперь им легче поделить город. Может быть, ни по ту, ни по эту сторону закона не было людей, которые были бы искренне заинтересованы в выяснении обстоятельств смерти Кашоровского.

– Людьми часто движет зависть, – сказал Малтек. – Это отвратительное чувство нельзя недооценивать. Я это уже давно заметил. Даже мои деловые партнеры предпочли бы втайне порадоваться моим неудачам, чем смотреть, как ловко я проворачиваю очередную сделку. У них камень за пазухой, и при случае они с удовольствием запустят этим камнем в мою оранжерею. Я так и вижу, как у них руки чешутся!

Я подумал о той пьянящей радости, которую ощущал, когда бил железной трубой по сутенеру с единственной целью – убить его. В моей власти было тогда решить, оставить этой свинье жизнь или отправить на тот свет.

И не такую ли радость испытывал Малтек, когда к нему в лапы попадали его враги, и, понимая, что он может с ними сделать, соглашались на все его требования, признавали все, что угодно, предавали кого угодно?

– Но какова цена, которую надо заплатить за успех? – спросил он. – Я продаю товар бочками, понимаете? И никакого конца не видно. Стоит мне получить новую партию товара, как через два-три дня его уже нет. Расходится сам по себе. Понимаете? Никакого маркетинга, никаких расчетов, никакой статистики, вообще ничего такого не требуется. Порнография – это вечный двигатель, которому не нужна смазка.

Он улыбнулся своей шутке. Я посмотрел наверх, прислушался к шуму ливня. Дождь все сильнее стучал по крыше.

– Разве можно осуждать гадюку за то, что она убивает своим ядом? – сказал Малтек. – Или паука за его паутину? Как вы считаете?

– А если мы посетим ваши номера, – спросил я, – кого мы там встретим?

Малтек пожал плечами.

– Ну, это не клиенты из «Плазы», – сказал он. – Обыкновенные люди, со странностями. А у кого их нет? Кто-то любит арбуз, а кто-то дыню, так, что ли, говорят? Я не имею желания вмешиваться в их личную жизнь, тем более если им всего-навсего требуется душ перед сном и постель на ночь.

Голос его стал затихать, как будто ему оставалось сказать еще несколько слов, перед тем как умолкнуть.

– Кончится этот дождь или нет, как вы думаете? Все дело в этом несчастном парниковом эффекте, о котором толком никто ничего не знает, или у нас просто новая манера говорить о погоде?

Я выключил мобильный телефон перед тем, как повесить куртку. На днях я прочитал в газете, что это один из десяти признаков супружеской неверности. На Анне-Софии было синее платье в белый горошек, я уж и не помнил, когда в последний раз видел ее в нем, кажется летом. Она ничего не сказала, но, похоже, чувствовала себя лучше и даже приготовила обед к моему приходу. В картофельном пюре попадались комки, но это было не важно, главное – стол накрыт.

Я начал есть. Она сидела напротив и следила за каждым моим движением.

– Вкусно? – спросила она немного спустя.

Я поднял голову и кивнул. Она положила руку на стол рядом с моей тарелкой. Улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, накрыл ее руку своей. Ее ладонь казалась холодной и мокрой, словно ей уже не хватало жизненного тепла. Помню, я когда-то дотронулся до свежего покойника, и рука у него тоже была одновременно прохладной и мокрой.

Я продолжал есть. Она же только сидела и напряженно тыкала вилкой в тарелку, но я не понимал, что именно она хотела мне показать.

– Что ты сегодня делал? – сказала она с ударением на «ты», словно хотела напомнить, что у нее за плечами тоже был целый трудовой день.

Я подумал. Потом сказал:

– Долго разговаривал с одним человеком.

– С кем?

– С тем, с кем не хотел бы разговаривать.

– Ты еще не сдал дело в архив?

– Какое? Нет, то дело закрыто. Его надо архивировать, если только вдруг не появятся новые обстоятельства.

Я по ней видел, что она хочет спросить об Нигер.

– А это совсем другое дело, – сказал я.

Я кончил есть и закурил сигарету. Она так и не съела ничего.

– Ты опять стал курить? – спросила она.

У меня не было сил отвечать. Дым поднимался перед глазами облаком, за которым можно было спрятаться.

– Меня тошнит, – сказала она. – Ты же знаешь, что я этого не переношу.

Я сделал несколько глубоких затяжек и положил окурок на тарелку. Вид был кошмарный: пепел рядом с остатками картофельного пюре.

– Чем он занимается?

– Кто?

– Тот, с кем ты разговаривал.

– Наверное, всем, чем придется.

– Например?

Меня удивил ее неожиданный интерес к моей работе, если только это не был предлог завести разговор о Марии. Или она так тщательно расспрашивала меня, потому что подозревала во лжи, решила, что я выдумал новое дело для прикрытия? Внезапно она выпустила из рук вилку, которой рисовала узоры по поверхности пюре, и с отвращением отодвинула от себя тарелку. Потом дотронулась рукой до лба и стала массировать висок пальцами.

– В чем дело? – спросил я.

Она не ответила.

– Мне нужно собраться, – сказал я, испугавшись, что она в любой момент устроит истерику.

Она не поднимала головы, только продолжала тереть висок и, сжав зубы, тяжело дышала.

– Меня не будет несколько дней. Максимум неделю. Сейчас трудно сказать, когда я вернусь. Меня отправляют в командировку в Белград, – добавил я.

Я знал, что могу придумать любую историю. Сейчас это ее не занимало.

– Тебе плохо?

Теперь она сидела с закрытыми глазами, словно боли должны исчезнуть оттого, что она будет сидеть, не двигая ни одним мускулом.

– Я уеду сегодня ночью, – сказал я, – и позвоню, когда выясню, что там с обратным билетом.

Но, похоже, она не воспринимала больше окружающий мир. Боль в голове одержала очередную победу. Она сосредоточенно прислушивалась к своей боли в надежде, что, если будет слушать достаточно долго и внимательно, боль сама подскажет ей способ избавиться от страданий, шепнет ей на ушко тайну, как справиться с недугом, покажет свое слабое место, и она сумеет победить ее.

Я не стал говорить Ингер, что смогу остаться на ночь. Я не думал о времени. Я хотел быть здесь, рядом с ней, ни о чем не думая. Она взяла меня за руку, закрыла дверь, и сладкая дрожь пронзила все мое тело. Мы пошли рука об руку по коридору и пришли на кухню. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить или перекусить? Я пригладил ее волосы, она закрыла глаза и всхлипнула. Я наклонился к ее лицу, вдохнул ее запах и прижал свои губы к ее соленым губам.

Так мы долго стояли, не зажигая света, боясь шевельнуться.

Мы вошли в спальню. Она разделась и осталась стоять в полумраке, ожидая, когда я сделаю то же самое. Я разделся как-то неловко. Потерял равновесие и чуть не упал, стягивая штаны, потом подошел к ней и поцеловал ее. По коже у нее побежали мурашки, в комнате было холодно. Ее кожа была бледной и нежной, как шелк. Она подтолкнула меня к постели, легла на спину. Мы смотрели друг на друга. Я наклонился над ней. Вдруг она заплакала, но тут же перестала, положила мне на плечо руку и потянула вниз, на себя. Какое-то время я просто смотрел на нее. Смотрел на ее глаза, на губы, на изгиб шеи, а потом медленно вошел в нее скользящим плавным движением. Мне показалось, что мой член становился тем больше, чем глубже я проникал в ее податливую теплую плоть. Я громко застонал. Она вдохнула широко открытым ртом и тоже застонала в ответ. Я лежал на ней, слушая ее стоны. Потом она назвала мое имя, и я, совершенно обезумев от желания, кончил, облив ей спермой живот.

Мы лежали в кровати, я держал голову у нее на груди. Я слышал, как через открытое окно проникают звуки дождя, и не знал, сплю я или бодрствую. Пока мы так лежали, нам стало казаться, что мы погружаемся в бездну, что кровать под нами кругами плывет вниз. Расстояние между нами и потолком становилось все больше. Я попробовал поднять руку, но не мог вытащить ее из-под Ингер. Мы продолжали погружаться. Я подумал: единственное, что я могу сделать, – это отдаться на волю волн, позволить морю унести нас на свое дно. Пусть будет, что будет. Не стану ничему мешать, сдамся вихрю, дождю и сновидениям, сдамся Ингер… Буду вместе с ней, буду любить ее, буду любимым ею. Потолок уходил ввысь. Я уже не видел его. Как это прекрасно – никогда не вставать, никогда не делать никаких усилий, никогда ничего не добиваться, отдаться во власть стихии, превратиться в шум прибоя, в морскую пену, в плеск волны, набегающей на песок.

Нас разбудил звонок в дверь. Он ворвался в мой сон резким дребезжащим звуком. Ингер мгновенно открыла глаза, села и стала растерянно смотреть по сторонам, подтянув одеяло до подбородка, словно кто-то уже вошел в спальню. Она была испугана, как зверек, почуявший опасность. Звонок зазвучал снова, на этот раз звонили долго. Ингер схватила мою рубашку, натянула на себя и выпрыгнула из постели.

– Можно не открывать, – сказал я.

– Нет, – сказала она, все еще плохо понимая, что происходит.

Она оправила рубашку и вышла. Я остался в постели, услышал, как открывается наружная дверь. Услышал голоса – ее голос и еще один, мужской. Понять, что они говорили, было невозможно. Через какое-то время стало тихо, потом опять раздались голоса. Теперь они стали более отчетливыми, оттого что заговорили громче или оттого что подошли ближе? Мужчина был раздражен. Ингер молчала, говорил только он.

Я схватил одежду, натянул брюки и по дороге снял с кровати свитер Ингер.

Ингер стояла в дверях, преграждая путь Халварду, который хотел войти в комнату. Увидев меня, она опустила руку и повернулась к нему спиной. Он уставился на меня, перевел взгляд на нее, потом опять на меня.

– Будь так добр, уйди, – сказала ему Ингер, но он не обратил на ее слова ни малейшего внимания.

– Это еще кто? – сказал он, повернувшись ко мне. – Это еще кто?

Он повернулся к ней.

– Это еще кто, черт возьми?

– Это тебя вообще не касается, – сказала Ингер и попыталась вытолкнуть его из комнаты.

Он не поддался и подошел ко мне. Несколько секунд я думал, что он вцепится мне в горло.

– Так вот почему ты начал копаться в этом деле! Захотел залезть к ней под юбку?

Я не знал, что сказать.

– Какого черта! – Он посмотрел на нее, потом на меня, потом снова на нее, словно не мог решить, к кому обращается.

– Какого черта!

– Будь так добр, уйди, – повторила Ингер.

Я подумал: что бы я сейчас ни сказал, будет только хуже.

– Уйди же наконец, Халвард.

Он покачал головой.

– Слышите, что она говорит? – сказал я.

Он посмотрел на меня с перекошенным от злобы лицом.

– Что здесь происходит? – сказал он. – Ты сюда переехал? Живешь здесь?

– Уйди же наконец, – сказала Ингер и схватила его за рукав куртки, самообладание вернулось к ней. – Здесь тебе нечего делать.

Он долго стоял и смотрел на меня. Я спокойно встретил его взгляд, и вдруг бешеное напряжение оставило его, мускулы обмякли. Он как-то сразу скис.

– Уйди, – сказала Ингер более мягким голосом. Она уже поняла, что опасность миновала.

Он долго стоял молча, потом пошел к двери, Ингер провожала его. Я слышал, как они негромко поговорили в коридоре, как хлопнула входная дверь.

Вернулась она не скоро и с совершенно потерянным видом. Я подошел к ней, обнял ее, но она как будто вообще не заметила этого.

– Что ему надо было? – спросил я.

Она не ответила.

Я взял ее руку, она выдернула ее.

– Это неправильно, – сказала она. – Нам нельзя быть вместе.

– Тс-с, – сказал я, взял ее под руку и повел в спальню.

– Ну и что теперь? – спросила она.

– Будем спать, – сказал я.

Я заставил ее сесть на кровать, снял с нее рубашку и пристроился рядом с ней, поцеловал в плечо, положил руку на грудь.

– Ты что?

Я попробовал ее поцеловать, но она увернулась.

Я подумал, как бы у нас все было замечательно, если бы не появился Халвард.

В этот момент она очнулась. Повернулась ко мне и встретилась со мной взглядом.

– Зачем тебе все это, Кристиан? Что с нами будет? Ничего не будет, ничего не может быть.

– Это не играет никакой роли, – сказал я. – Мне достаточно того, что есть.

Она хотела что-то сказать.

– Пожалуйста, Ингер, – сказал я. – Давай ляжем. Не думай об этом больше. Давай просто ляжем.

Она безвольно легла на кровать. Я разделся, стараясь прикрыться одеялом, чтобы она не увидела, как сильно я ее хочу, и прилег рядом.

Когда я уже думал, что она наконец успокоилась и заснула, она вдруг сказала:

– Тебе не пора домой?

Я поднял голову и посмотрел на нее. Она лежала, направив взгляд в потолок.

– Нет, не пора.

Я положил голову ей на плечо.

– Ты хочешь, чтобы я ушел?

Очень не скоро она ответила:

– Нет. Останься. Мне так хорошо лежать с тобой.

– Ингер, – сказал я. – Я люблю тебя.

Она не ответила, и немного спустя я услышал по ее ровному дыханию, что она заснула.

Я осторожно выбрался из ее объятий, вытащил свою рубашку из-под одеяла и на цыпочках перешел в комнату, которая в отсветах уличного фонаря была похожа на подводное царство. За окном еще не рассвело. На столе стояли бутылки, стаканы и стопка тарелок. В одной бутылке что-то осталось. Я попробовал вино прямо из горлышка, и щемящее чувство от ночного происшествия исчезло.

Я подошел к комоду, разглядывая стоящие там рамки с фотографиями. Рамки были всех размеров, фотографии и цветные, и черно-белые. На них была изображена Мария в разные периоды своей жизни. На одной Мария и Ингер были сняты вместе. За этой фотографией я нашел маленькую черно-белую фотографию Ингер в овальной рамке. В ней было какое-то ускользающее очарование. Она могла быть снята в наши дни, а могла в конце XIX века. Я стал крутить овальную рамку в руках. Каждый раз, когда лицо Ингер оказывалось перед моими глазами, чувство радости волной растекалось по телу. Удержи этот взгляд, будто просила меня женщина на фотографии, и жизнь твоя обретет смысл.

Зазвонил телефон, но я успел выдернуть вилку из розетки, Ингер не проснулась. На дисплее осталась строчка: «Халвард». Значит, это звонил он. Зачем?

Я сел на диван. В пепельнице лежала сигарета, которой Ингер затянулась пару раз. Ее вполне можно было еще докурить. Диск, который Ингер хотела поставить для меня, лежал на диване. Это была какая-то певица из Бразилии. Потом я заметил трусики Нигер и крепко сжал их в руке. Казалось, они хранили ее тепло. Я поднял их к носу и понюхал. На мгновение мне показалось, что она здесь. Я сидел, держа трусики на губах. Потом положил их на стол перед собой, разгладил и почувствовал, что мягкая ткань впитала в себя влагу моего дыхания.

– Что ты делаешь?

Я вздрогнул. Ингер стояла в дверях, держа руку на плече. Она только что встала и отправилась искать меня.

Я подумал: а что меня, собственно, заставило прийти к ней? Попробовал представить себе причину, по которой я здесь оказался. Какой путь привел меня сюда? Пути не было. Причины тоже. Это появилось из ничего. Пропавшая девочка, газета, засунутая в пару мокрых ботинок. Я ни к чему не шел сознательно. Ничего особенного не произошло, никакой выбор не привязывая меня к этому месту. Что это было? Стечение обстоятельств? Если я правильно помню, в моей жизни никогда не было чего-то такого, что я был вынужден делать. Не было людей, без которых я не мог обойтись. Никогда не было людей, которых я боялся или хотя бы имел основание бояться. Я вообще никогда никого не боялся. И только сейчас, когда я увидел Ингер, я вдруг со страхом подумал, что, пожалуй, не смогу ее удержать.

– Ты идешь? – спросила она.

Я что-то хотел сказать. Что-то такое, что не позволит ей бросить меня, не позволит ей забыть обо мне. Я встал. Она повернулась и ушла в темноту. Я пошел за ней, боясь, что могу ее потерять, надеясь, что наша любовь будет длиться долго, что она останется со мной, если только я сам ее не упущу.

Не знаю, наступило утро или еще нет? В спальне было все так же темно, но сердце у меня бешено стучало. Я проснулся оттого, что чего-то испугался во сне, но не мог вспомнить, что это было. Какой-то грохот или чей-то крик? Ингер спала. Я встал с постели, нашел брюки, вытащил мобильный телефон и включил его. Сразу же, я еще не успел увидеть, который теперь час, он зазвонил. Я быстро ответил.

Это был Рисберг.

– Где вы находитесь? Почему не берете трубку?

Голос был сиплым, словно он уже давно рычал в телефон.

– В чем дело? – спросил я, хотя мне было на все наплевать.

На другом конце провода наступила тишина. Я так и увидел, как он раздумывает, стоит ли ему посвящать меня в курс дела, или он просто тянул время, чтобы отдышаться?

– Мария Даниельсен, – сказал он в конце концов. – Мы нашли ее.

Ингер, проснувшись, сидела на кровати, почесывала ухо. Потом откинула двумя руками волосы со лба и сонно заморгала.

Я подумал, как мне следует отвечать, чтобы она не поняла, о чем мы говорим.

– Где? – спросил я.

– А вы где? – спросил он.

Я назвал парк поблизости.

– Мы вас подхватим через десять минут, – сказал он и положил трубку.

Я остался сидеть с телефоном в руке. Если я сию минуту не скажу ей первое, что придет в голову, если я не скажу ей совершенно нормальным голосом, что мне нужно срочно уйти, если я промедлю несколько секунд, она все поймет.

– Кристиан, – сказала она. – Что случилось?

Я понял, что время упущено. В ее глазах появился ужас. Она подняла руку к губам.

– Они нашли одну девочку, – сказал я.

– Нет!

Звук был такой, будто она еле сдерживает рыдания.

Я дотронулся до ее плеча. Она резко отодвинулась.

– Они не знают, кто это, – сказал я.

– Нет!

– Я поеду сейчас с ними.

Она открыла рот и вцепилась зубами в руку.

– И позвоню тебе, когда что-то узнаю.

Она отдернула руку и начала поспешно одеваться.

– Я с тобой, – сказала она.

– Нет, тебе нельзя.

– Я с тобой, – сказала она.

– Ты же сама понимаешь, что тебе нельзя ехать.

– Я с тобой.

– Ингер!

– Я с тобой.

Никто не сказал ни слова, пока мы сидели в машине. Рисберг и Бернард переглянулись, когда я открыл дверь. За рулем был еще один полицейский, имени которого я не знал. Бернарду пришлось съежиться, чтобы дать место нам двоим. По-видимому, они поняли, что это Ингер, как только увидели ее вместе со мной. Может быть, успели уже переброситься парой слов за то короткое время, которое нам потребовалось, чтобы дойти до машины. Может быть, один из них спросил: «Кто это? Мать, что ли?» А еще: «Неужели он, черт его побери, думает взять ее с собой?» А может, кто-то добавил, когда я уже открывал дверь: «Он с ней трахается, что ли?»

«Дворник» на заднем стекле работал плохо, иногда совсем останавливался, но затем резина отлипала от стекла и со скрипом продолжала движение. Ни один из них не сделал попытки попросить ее остаться дома, не ездить с нами, и я не знал, как это понимать. Наверное, не осмелились, из уважения к чужому горю. К тому же они косо поглядывали на меня, а не на нее.

Я смотрел в окно, не поворачивая головы. Могло показаться, что между нами никогда ничего не было. Мы никогда не спали вместе и не собираемся впредь, будто мы были незнакомы. Никогда не видели друг друга. Будто впервые в жизни встретились несколько минут назад и теперь ехали, каждый по своему делу, навстречу ждавшему нас ужасу. Контакт между нами исчез. Если бы я обнял ее или дотронулся до нее, она закричала бы и оттолкнула или ударила меня.

Все дело было в том, что Мария вернулась. Мария вернулась и встала между нами. То, что происходило между нами, происходило в пустоте, оставшейся после исчезновения Марии. Теперь она вернулась, ее нашли, и места для меня больше не было, как не было места, где я мог бы любить Ингер.

Полицейская машина стояла в конце извилистой лесной дороги. Полицейский в черном дождевике ходил вразвалку между деревьями. Казалось, он едва-едва держится на ногах. Из-под своего черного плаща он раскручивал, как паук, нить полосатого ограждения, которую закреплял на стволах берез. Дождь стучал по капоту и по крыше машины. Мы сидели в ожидании и боялись выйти, боялись увидеть то, что нам предстояло увидеть, и только когда полицейский закончил устанавливать ограждение, Рисберг поднял воротник пальто и открыл дверь машины. Лесной холм был мокрым от дождя, и, когда я ступил на землю, нога сразу поехала по грязи. Кто-то прибежал с раскрытым зонтом и остановился, не понимая, кому его отдать. Я крепко обнял Ингер за плечи из страха, что она упадет. Потом я сделал знак человеку с зонтом, чтобы он подошел к нам. Я заметил неодобрительный взгляд Рисберга. Он был готов вмешаться немедленно, если обнаружит отклонения от правил опознания, предписанных инструкциями. Звук дождя, стучавшего по зонту, напоминал монотонную работу мотора.

– Жди здесь! – крикнул я.

Ингер стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на люминесцентную ленту ограждения.

– Постой здесь около нее! – крикнул я полицейскому, который подошел поближе и стал держать над ней раскрытый зонт.

Мы пошли вниз по склону. Казалось, что мох в любой момент поплывет под ногами и превратится в жидкую грязь. Полицейский у ограждения приподнял ленту, чтобы нам не пришлось наклоняться. Холм становился все круче. Внизу, в нескольких метрах от высоких берез, темнело небольшое озеро. У тростников на корточках присел еще один полицейский в дождевике. Мы то ли шли, то ли скользили по крутой тропинке. Бернард споткнулся и чуть не упал на полицейского.

На берегу, рядом с палой листвой, лицом вниз лежало чье-то мертвое тело. Волосы, куртка, свитер, обнаженные ноги приобрели цвет прошлогодних листьев. Если бы прошло еще несколько месяцев, ее бы уже не нашли. Она смешалась бы с землей, истлела и погрузилась в жидкий перегной, а потом заросла травой и полевыми цветами. Полицейский встал и доложил Рисбергу обстоятельства дела. Я плохо его слышал. Он говорил о том, кто нашел тело, и уверял, что никто ничего не трогал, после того как они приехали сюда.

Раздался крик. Один полицейских упал и покатился на спине. Он держал какой-то черный футляр в руке и не давал ему упасть в грязь. К моему ужасу, я увидел, что он катится по направлению к девочке. Прежде чем кто-то из нас успел подбежать к нему, он налетел на труп и остался сидеть над телом, расставив ноги. Коллега помог ему встать. Он расплакался, как ребенок. Рисберг обругал его, но выговор прозвучал не очень убедительно. Высоко на холме я видел зонт. Под ним стояла Ингер.

Полицейский раскрыл футляр, достал фотоаппарат и начал снимать. Было сделано две серии снимков, чтобы ничего не упустить, и наконец Рисберг сказал, что этого достаточно. Вдали прогрохотал гром, засверкали молнии, словно гроза отреагировала на вспышки фотоаппарата. Я хотел закурить сигарету, но она размокла у меня в руке, прежде чем я успел щелкнуть зажигалкой. Мы посмотрели друг на друга, Рисберг, Бернард и я. Бернард вынул из коробки резиновые перчатки и дал по две штуки каждому. Потом широко расставил ноги, резко наклонился над телом и начал поворачивать, медленно, осторожно, словно боялся, что от костей отстанет мясо.

Куртка еще сохранила на груди свой первоначальный цвет. Она была сине-зеленой, с зигзагообразным рисунком и проржавевшей металлической молнией. Бернард почувствовал явное облегчение, когда благополучно перевернул девочку на спину. Он отпустил ее и отошел. Кожа на бедрах была красноватой, в темных пятнах. Ниже, до сапог, ноги были почти черные. Волосы облепили лицо и полностью закрыли его. У Рисберга был такой вид, словно он вообще ничего не собирался делать. Я подошел туда, где раньше стоял Бернард, сел на корточки и начал убирать волосы с лица.

Не знаю, было ли у меня ясное представление, как должна выглядеть Мария, но, еще не убрав волосы полностью, я понял, что это не она. Я откинулся, чуть не потерял равновесие и, чтобы удержаться, сунул одну руку в грязь.

– Это она? – услышал я голос Рисберга.

Я встал, сорвал грязные перчатки с рук.

– Нет, – сказал я. – Это не она.

– О боже, – простонал он и спросил слабым голосом: – Вы уверены?

– Совершенно уверен, – сказал я.

Я вытянул шею и посмотрел в сторону зонта.

– Совершенно уверен.

– Вот дьявол, – прохрипел Рисберг, обернувшись к Бернарду. – Тогда кто же это, черт побери?