Текст книги "Невидимые руки"
Автор книги: Стиг Сетербаккен
Жанр:
Полицейские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Я вслушивался, пытался понять, тут ли она.
– Как только она переживет потерю глупой девчонки, останется только намекнуть ей, что я был бы не прочь… За ней дело не станет, в этом я совершенно уверен.
Я посмотрел в окно, запотевшее стекло стало чистым, но на улице дождь лил по-прежнему не переставая.
– Эй, детка?
Я услышал сирену и шаги в квартире этажом выше, потом урчание в животе, уж не помню, когда я в последний раз ел, и вдруг почувствовал себя совсем опустошенным, как будто кто-то воткнул в меня кол и крутит, и крутит, и не может ничего найти.
– Детка? – повторил я. – Ты здесь?
Помню, «Дело корейцев» было худшим из всех наших расследований. Чем дольше мы с Бернардом занимались им, тем больше в нем загадок появлялось. Две проститутки отправились на тот свет, один полицейский погиб, а мы так и не сумели схватить истинного виновника, в этом я был абсолютно убежден. Лучше уж было выбрать первого попавшегося и арестовать его прямо на месте. Шансы на то, что именно он был виновным, если бы арест произвели по горячим следам, были довольно высоки. По крайней мере тогда нам так казалось. Мы сами своим дополнительным расследованием внесли путаницу туда, где раньше был, если судить по полицейским отчетам, идеальный порядок, комар носа не подточит, каждая деталь на своем месте, все аргументированно и логично. Все это было зафиксировано в досье до того, как мы взялись за проверку. Все собранные прежде неопровержимые улики рухнули, как карточный домик. Да, мы наломали дров. Мы запутали след, который привел бы нас к раскрытию дела, если бы мы вновь могли его найти, потянуть за ниточку и двигаться дальше шаг за шагом, пока он не вывел бы нас на преступника. Но с первого мгновения, когда у нас появились новые догадки о том, что произошло, мы свернули не в ту сторону. В конце концов все же какой-то просвет появился, когда мы отделались от ложных заключений, тех, которые завели нас далеко от того, что всем в отделе было и так предельно ясно, прежде чем дело передали нам.
Такое же ощущение было у меня, когда я вошел в кабинет Гюнериуса. Вот ведь все предельно ясно, подумал я, все сходится, ладится, и вдруг – начинается каша.
Я разочарованно подумал, что он и вправду похож на карточного короля в своем кресле с высокой резной спинкой, этот человек, которого пресса называла «королем люкс». Над ним висело живописное полотно в золоченой раме, и хотя, насколько я мог судить, оно принадлежало кисти известного художника, можно было, в сущности, обойтись и без картины. Просто написать на табличке «20 миллионов крон» и повесить ее тут. Повсюду стояли мраморные скульптуры, китайские вазы, русские самовары. Стены были увешаны охотничьими трофеями – оленьими рогами, кабаньими головами, толстыми кожаными африканскими щитами.
У Гюнериуса был такой вид, словно его силой посадили в кресло. Он держал руки на столе, растопырив толстые потные пальцы.
Я вспомнил маленькую головку его несчастной жены, лежавшую на больничной подушке.
– Волли? – сказал он. – Чем обязан?
Он взглянул на меня, словно надеялся заметить мое смущение от всей этой кабинетной роскоши, которая буквально наваливалась на меня со всех сторон. Неужели он не подозревал или делал вид, что не подозревает, о чем пойдет разговор?
– Зашел поговорить о вашей жене, – сказал я.
– Неужели? – спросил он с презрением в голосе, которое, как я подумал, было заложено в его натуре, стало привычным способом выражать мысли.
Он был из тех жестоких и ненавидящих весь мир людей, которые только и делают, что неосознанно мстят завистникам, считая, что вокруг никого, кроме завистников, нет. Я попробовал представить, когда это началось. Еще в школе, где его не любили учителя, издевались одноклассники? Или над ним посмеялась девушка, за которой он ухаживал? Он напомнил мне одного из боссов краковской мафии, который заправлял сетью подпольных борделей: пальцы так же блестели от жира.
– Задать вам несколько вопросов, – сказал я и почувствовал горячее желание доставить ему серьезные неприятности.
– Вопросов? – Гюнериус ухватился за подлокотники обеими руками, казалось, он хотел встать, но потом раздумал, вспомнив, сколько на это потребуется усилий.
– У нас есть веские основания полагать, что это не несчастный случай.
Я не собирался начинать так сразу, но вдруг почувствовал себя сбитым с толку, неуверенным, беспомощным, словно этот кабинет оказал на меня то воздействие, на которое и был рассчитан. Я почувствовал себя в роли сезонного работника, который заглянул в покои хозяина усадьбы в надежде получить причитающуюся ему плату, заранее зная, что его выгонят в шею.
– Мы хотим разобраться, что за всем этим кроется.
Гюнериус фыркнул:
– Кроется? Но я ничего не скрываю. Согласитесь, было бы смешно выгораживать пьяницу-садовника, который, кстати сказать, получил пинок под зад и сейчас, вероятнее всего, сидит в поезде и ждет не дождется, когда доедет домой, в свой Вильнюс.
– У вас есть его телефон?
– Нет. У меня нет привычки созваниваться с уволенными садовниками. Обычно я теряю к ним всякий интерес, как только они убираются восвояси. Надеюсь, он не скоро найдет работу.
– Вы были на месте во время происшествия?
– Нет.
– Кто может подтвердить это?
– Послушайте, дорогой друг, на месте была моя бедняжка-жена, и она уже рассказала все, что можно было рассказать. И я не понимаю, с какой стати вы тратите на это ваше время. Неужели вам больше нечем заняться?
– Мы занимаемся поиском правды. История с вашей женой не кажется мне убедительной.
Гюнериус посмотрел на меня, словно оценивал. Потом, хорошенько, как мне показалось, подумав, сказал:
– Кто у вас начальник отдела?
– Мой начальник как раз и попросил меня разобраться с этим происшествием.
– Теперь вы с ним разобрались, – сказал он язвительно. – Рассмотрели со всех сторон, увидели, что нечего им было заниматься, так что можете прийти к начальнику и доложить ему об этом.
Чем объяснялась его невозмутимость? Ведь его жена остаток жизни проведет в инвалидном кресле. Я не обращал внимания на его реакцию до тех пор, пока он не сказал «бедняжка». Выражение плохо подходило ему. Казалось, что это не его слово, что он у кого-то украл его. Зачем он это сказал? Зачем он захотел, чтобы это слово прозвучало? Почему он рассердился на меня? Что он хотел доказать мне? Я вспомнил одну историю, которую часто про него рассказывали. Как-то он, Гюнериус, проводил долгие переговоры насчет выгодного контракта с одной гостиничной иностранной сетью и в конце концов набросился на представителя деловых партнеров, схватил его за грудки и крикнул в ухо:
– Хватит болтать! Мы попусту теряем время! По рукам.
Я вынул пачку сигарет:
– Можно закурить?
– Нет.
Я проследил за направлением его взгляда. Рядом с пресс-папье стояла пепельница.
Я помолчал, потом спросил:
– Как долго вы женаты?
Казалось, Гюнериус не поверил своим ушам. Пальцы, похожие на сосиски, схватили перьевую ручку.
– Как зовут вашего начальника?..
– У вас есть враги? Кто мог искалечить вашу жену, чтобы навредить вам?
– Все эти вопросы вы можете задать моему секретарю.
– Совершенно логично предположить, – сказал я, – что метили они в вас.
Гюнериус поднял телефонную трубку:
– Соедините меня с начальником полицейского управления.
В трубке что-то прошуршало.
– С начальником полицейского управления! – прорычал он. – Черт побери, я не знаю, как его зовут!
– Вы могли бы сказать мне, кого вы подозреваете.
Гюнериус все еще держал телефонную трубку в руке.
– Проводите старшего полицейского. Мы только что закончили.
Он, казалось, еще крепче врос в кресло за время нашего разговора. Пока я шел к лифту, я размышлял: а чувствовал бы я себя в безопасности, если бы не был уверен в том, что за время нашего разговора он ни за что не встанет из-за стола?
Идею проверить автомобильную мастерскую Сайда мне подсказал Бернард. Он был уверен в том, что именно Сайд стоит за февральской попыткой ограбления инкассаторов, когда был убит охранник. Бернард организовал наружное наблюдение за мастерской, но ему необходимо было проверить свои догадки на месте. Одним словом, он уговорил меня отдать машину в ремонт. Он заглянул под капот и в два счета вывел карбюратор из строя. Я позвонил в мастерскую, они приехали и забрали машину. Вроде бы пока все шло гладко. Оставалось лишь дождаться окончания ремонта и взять механика с поличным, но, похоже, он что-то учуял и на каждый мой звонок в мастерскую отвечал, что поломка оказалась серьезнее, чем он думал, так что мой автомобиль будет готов еще не скоро.
Всюду было сыро. Я передвигался зигзагами, пытаясь найти местечко посуше. Лужи повсюду, масляные пятна. В одной луже лежала пустая бутылка, и если бы из нее вдруг вылетел джинн, я попросил бы пару сухих носков. Над длинным рядом панельных домов, в одном из которых жил Халвард Веннельбу, собралась черная, как печная сажа, туча. Перед подъездом лежала гора мешков с мусором. Вороны проклевали в одном из них дыру и разбросали объедки по мостовой.
Я бросил сигарету в лужу, она с шипением погасла. Прошло много времени с моего звонка, пока Халвард не появился, потом он долго возился с замками, словно надеясь, что сможет избежать разговора, и наконец впустил меня в квартиру. Когда я звонил ему, он совершенно не скрывал, что, с его точки зрения, следствие зашло в тупик. Он не мог понять, о чем я сейчас беспокоюсь, так что я решил выложить ему все при личной встрече, оказавшись с ним, как говорится, лицом к лицу.
Мы остановились в прихожей. Пока не было признаков, что он собирается приглашать меня дальше.
– Я не думаю, что в этом разговоре есть необходимость, – скорее шипел, чем шептал он. – К тому же столько времени прошло. Может быть, раньше еще можно было найти какие-нибудь следы, но сейчас…
Я хотел ответить, но не знал, что сказать, к счастью, он продолжал говорить сам.
– Мария умерла. Вы ведь это поняли, не так ли? Я знаю, Ингер верит, что наша дочь жива, но я смирился, я уже в это не верю. Думаю, вы тоже понимаете, что ее уже нет в живых. Зачем мне снова отвечать на вопросы, на которые я отвечал сотни раз…
Он придвинулся ко мне. Я машинально отшатнулся.
– Эй, полегче!
Он отступил на шаг.
– Неужели вы не понимаете, что из этого ничего не выйдет, разве что будет еще хуже? По крайней мере, мне и Ингер, а вы ничего нового не узнаете. Понимаете вы это? Что вы себе вообразили? Чего вы еще не знаете?
Из комнаты донесся какой-то звук, который заставил его взять себя в руки. Вежливым взмахом руки, словно никакого разговора перед этим не было, словно он только что открыл дверь и впустил меня, он пригласил меня пройти в комнату.
Горел огонь в камине. Почти все в комнате было белым: стены, полки, диван и стулья, даже камин был белый. На диване сидела женщина.
– Кристина, – сказал Веннельбу.
Она кивнула.
Я протянул руку.
– Кристиан, – сказал я и хотел что-нибудь добавить, но меня смутило сходство наших имен.
Она рассмеялась. Прошло какое-то время, прежде чем до Веннельбу дошло, в чем дело, он тоже засмеялся, и я не смог удержаться от улыбки.
Некоторое время они громко смеялись. Кристина схватилась за живот. Потом, когда она вытерла выступившие на глазах слезы, рука все еще лежала у нее на животе.
Я заметил, что Веннельбу смотрит на меня.
– Он сейчас ведет расследование об исчезновении Марии, – сказал он, все еще глядя на меня. – Пришел сообщить о том, как продвигается дело.
Кристина посмотрела на него.
– Нет, ничего нового нет, – сказал Веннельбу. – Всего лишь подведение итогов, как я понимаю.
Он улыбнулся, не разжимая губ.
Она в точности повторила улыбку и ушла.
– Жизнь продолжается, – сказал он как бы в оправдание после ее ухода: мне пришло в голову, что это была та самая причина, почему он не хотел, чтобы я приходил. Он не хотел, чтобы я узнал, что он опять будет отцом. – Не можем же мы всю жизнь ждать, чем все это закончится. Кому это нужно?
Мы сели. Я увидел, что лицо у него тоже было бледным, как у Ингер, но все-таки мертвенность была не такой глубокой.
– Я хотел бы, чтобы Ингер это поняла, – сказал он.
Я представил себе его и Ингер вместе в ту ночь, когда они занимались любовью, если это была любовь, а не воспоминание о былой любви, о былой страсти, о том времени, что они проводили прежде, не зная горя, которое обрушилось на них так внезапно и безжалостно.
– Марии больше нет, – сказал он. – Какой-то сумасшедший похитил ее. И теперь она мертва.
Он был таким самоуверенным, сидя здесь, говорил так вызывающе. Но правда была на его стороне. Как бы там ни было, он выстоял в испытаниях, он пережил свою потерю. Теперь он мог говорить все, что хочет. Никто не в силах был его осудить. Он был отцом пропавшего ребенка. Он мог делать абсолютно все, что ему заблагорассудится. Мог выражать свою боль в точности так, как ему хотелось, никто не мог ему возразить или потребовать, чтобы он делал это как-то по-другому. Он мог вести себя так, как ему придет в голову. Мог относиться к окружающим, как ему вздумается, и ко мне в том числе. У меня не будет другого выбора, кроме как смириться с этим, принять как должное, отнестись к нему с пониманием, потому что он прав, в силу того ужасного события, которое выпало на его долю.
– Ну так почему же вы пришли?
И действительно, почему я пришел? Что я мог сделать, кроме как разбередить рану, разбудить задремавшее было отчаяние, заставить его заглянуть на дно ужаса?
Я объяснил, что мне было дано задание просмотреть все имеющиеся в распоряжении следствия материалы «свежим глазом» – а вдруг какая-то деталь была упущена, и что в рамках этого задания я и решил поговорить с ним и с Ингер. Я прекрасно знал, добавил я, сколько раз они уже отвечали на те вопросы, которые я вновь буду вынужден задать, но таким образом я могу получить шанс наткнуться на что-то, что ускользало от внимания следователей, которые занимались этим делом до меня.
Внезапно на меня накатила усталость, я почувствовал себя совершенно измотанным. Мы сидели рядом с камином, и жара в комнате была невообразимая.
– Но я не понимаю, что нового я могу рассказать. – Теперь он вел себя менее агрессивно. – Все мои показания уже запротоколированы.
– Есть одна деталь, – сказал я. – Может быть, она и не очень важная. Однажды вы сказали, что Мария хотела больше времени проводить у вас дома, даже жить с вами и Кристиной. По вашим словам, она спрашивала о том, нельзя ли ей сменить школу… Это так?
– Да, несколько раз она упоминала об этом.
Он насторожился, это было видно.
Я не имел ни малейшего представления, как продолжить.
– Почему вы об этом спрашиваете?
– Потому что мать Марии, – сказал я, – не думает, что Мария действительно этого хотела. Скорее, наоборот.
– Что значит «наоборот»?
– У нее создалось впечатление, что Мария никуда не собиралась переезжать, что она хотела больше времени проводить с ней.
– Но если Мария несколько раз обсуждала это со мной, это не означает, что она ставила в известность мать. Я хотел сказать – Нигер.
Почему я весь напрягся, когда он назвал это имя?
Он покачал головой.
– Но только я не понимаю, – сказал он, – какое отношение это имеет к тому, что ее похитили? К ее исчезновению?
Да вообще говоря, казалось бы, никакого, ответил я, но если я упомянул об этом, то потому, что мне поручено выявить все нестыковки в показаниях, да и вообще подобные вопросы – чистая рутина.
– Вы были у Ингер, – сказал он, и я не понял, вопрос это или констатация факта. – И что же она говорит? Что Мария не хотела переезжать?
– Что-то в этом роде, – сказал я.
Было заметно, что он задумался.
– А что еще вы обнаружили? – вдруг спросил он.
– Простите? – сказал я.
– Какие еще нестыковки в наших показаниях вы нашли?
Трудно сказать почему, от страха или волнения, но только голос его задрожал.
– Пока никаких, – ответил я. – Я знаю, что вы уже отвечали на такой вопрос, но прошу все-таки подумать и ответить еще раз. Вы совершенно уверены, что не было какого-нибудь парня, о котором вы не знали?
Он взмахнул руками:
– Господи! Опять вы про это! – Он глубоко вздохнул. – Да, я отвечал раньше, и не один раз. У Марии не было парня. Если бы он был, я знал бы о нем. Ингер тоже знала бы.
– Бывало много случаев, – сказал я, – когда родители клялись, что у них рос совершенно домашний ребенок, а потом обнаруживалось, что этот самый ребенок убегал с кем-то, с кем дружил довольно длительное время, и при этом никто, включая близких людей, не знал об этом. Подростки большие мастера скрывать свою личную жизнь.
– И тем не менее я вас уверяю, что у Марии не было парня. Ингер скажет вам то же самое, если уже не сказала.
Опять эта уверенность, почти наглость, и на этот раз я почувствовал, что она меня раздражает. Мне захотелось напугать его, вернуть к отчаянию. Он должен был сидеть убитый и заплаканный, а он сидел так, словно это дело больше его не касалось. Я знал, что могу сбить с него эту спесь, если захочу. Я знал, что мне потребуется на это несколько минут, даже секунд.
Я подумал, не намекнуть ли мне, что на его счет есть кое-какие подозрения, что его опять могут вызвать на допрос в полицию. Потом добиться его согласия на повторный допрос в участке. Долго ли он будет сохранять спокойствие в таком случае?
– А как насчет «Нашествия демонов»? – спросил я.
– Что?
– Вы знали, что она играла в эту игру?
Прошло много времени, прежде чем он ответил, что знать ему об этом было не обязательно.
– Вот видите, – сказал я, – случается, что родители бывают удивлены тем, чем занимался их ребенок в свободное от уроков время.
Впервые за все это время я почувствовал себя победителем. Мне показалось, что я зажимаю его в угол. Ощущение было прекрасным.
Я продолжил:
– Поэтому мы вынуждены спрашивать об одном и том же по много раз. Проверять все возможные факты, и те, в которых вы совершенно уверены, и те, о которых вы и не подозревали.
Я осмотрелся. На окне не было занавесок, только комнатные растения на подоконнике. Комната была пуста: ни книг, ни журналов, ни газет, ни чашек, ни сигарет. Словно эти двое никогда ничего здесь не делали, только сидели на диване или на стульях.
– Вы закончили? – спросил Веннельбу.
– Какова была ваша реакция, когда вы узнали об исчезновении дочери? – спросил я.
– Вы считаете, что я должен воспринимать ваш вопрос всерьез? – совершенно спокойно ответил он.
– Какая первая мысль пришла вам в голову, когда вы узнали, что она пропала? – продолжал я.
– Я подумал, – тихо сказал он, – о бездарных отечественных полицейских и о том, что, видимо, они никогда не сумеют ее найти.
Я не знал, что на это возразить. Даже если я продолжу задавать вопросы, он будет раз за разом ставить меня в тупик. Мое поражение стало фактом. Я зашел слишком далеко и был разбит.
– У вас есть фотографии Марии? – спросил я.
– Нет, – ответил он.
Он смотрел на меня с вызовом, словно ждал любого предлога, чтобы взорваться от возмущения.
– У каждого человека своя манера переживать скорбь, – сказал он чуть погодя в ответ на вопрос, который, как он понял, я хочу задать. – Вы наверняка вели бы себя по-своему на моем месте. Так что если допрос закончен, то вам лучше уйти.
Он больше ничего не сказал, а кивнул в сторону двери, которая вела, видимо, на кухню.
Мы встали. Жена вошла, держа в руке кофейник.
– Уже уходите? – спросила она и испуганно вскинула брови.
У нее был совершенно другой вид, чем час назад, когда мы поздоровались. Тогда она казалась беззаботной, как будто и не слышала об исчезновении Марии.
– Все в порядке, дорогая, – сказал Веннельбу. – Ему надо в участок, он же на службе.
Она стояла, прислонившись к двери. Ее жалобный голос и угнетенный вид наводили на мысли о чем-то нездоровом, что ощущалось в стерильной обстановке этого дома.
Когда я открыл наружную дверь, Халвард остановил меня.
– Если вы наткнетесь на какие-нибудь улики… – он помедлил, – …тогда держите их при себе, не надо приходить и дергать меня. Вы делаете только хуже. Это понятно? Сообщите, когда ее найдете. А до этого я не хочу знать, чем вы там занимаетесь. Найдите ее и сообщите мне, хорошо?
Я не ответил.
– И мне кажется, что Ингер сказала бы вам то же самое. Ей и без того трудно, а вы заставляете ее заново все переживать.
Я вышел под дождь. После натопленной комнаты я испытал облегчение, оказавшись на улице под низким темным небом с косо бегущими черными полосами туч.
Веннельбу что-то прокричал мне вслед.
Я обернулся. Он стоял под козырьком парадного подъезда.
– Закройте дело! – кричал он. – Помощи от вас никакой!
Дождь стучал по мостовой. В окне я увидел чье-то бледное лицо. Я сначала подумал, что это не лицо, а отражение просвета между туч на стекле, но оно пошевелилось. Я подумал о будущем ребенке, которому суждено родиться в этом доме, прожить с родителями до четырнадцати лет и бесследно пропасть, будто его никогда не было на свете.
Анна-София позвонила мне на трубку в тот момент, когда Ингер открывала дверь.
– Где ты? – спросила она.
Я посмотрел на Ингер, она повернулась и ушла в комнату.
– Я на работе, – сказал я.
– Я только что звонила туда, – сказала она.
– Я не в кабинете, я в архиве.
Это получилось непроизвольно. Я не успел подумать, как уже сказал.
Пауза.
– Когда вернешься?
– Не знаю. Скоро позвоню, хорошо?
Еще пауза. Я слышал ее прерывистое дыхание. Или это был плач?
– Хорошо? – повторил я, но знал, что она не ответит.
Я прервал разговор и отключил мобильный телефон. Когда я вошел в комнату, Ингер уже поставила поднос с двумя стаканами на стол.
– Вы за рулем? – спросила она.
Я махнул рукой:
– Нет, у меня машина в ремонте.
Она открыла бутылку пива и налила мне.
– Если честно, в такую погоду, – сказал я, – пешком далеко не уйдешь…
Доверительный тон, которым я сказал это, вызвал странное ощущение. Словно я пришел не из-за Марии, а по какому-то другому поводу. Я пригубил пиво, почувствовал горьковатый привкус во рту, хотел сказать еще что-нибудь в том же роде, но в голову ничего не пришло.
– Что с женой? – спросила она.
– В каком смысле?
– У вас озабоченный вид.
Я пожал плечами.
– У вас такой вид, будто вы боитесь чего-то, – сказала она чуть погодя. – Будто вы боитесь за нее.
А потом после паузы:
– А может быть, боитесь ее?
Она сказала это едва слышно, словно сидела очень далеко от меня. Я подумал, что, если я отвечу, эта внезапно возникшая почти домашняя атмосфера разрушится и восстановить мы ее уже не сможем. Я выпил еще немного пива и почувствовал легкое головокружение.
– Она больна?
Я кивнул.
– Серьезно?
Я вдруг смутился, как мальчишка, заметив, какие красивые у нее губы.
– Не знаю, – честно сказал я. – Ее обследовали в клинике с головы до ног и ничего не нашли. Но и помочь не смогли.
– Но все-таки, что с ней?
– Я не понимаю. Врачи не понимают. Она тоже ничего не понимает.
Мы посидели молча. Ингер наполнила стаканы.
– Как ее зовут?
Я хотел ответить, но почему-то не смог заставить себя произнести ее имя.
– Кажется, она все время смотрит куда-то в пустоту как зачарованная, словно не может отвести взгляд…
– Когда это началось?
От непринужденности, с которой она задавала свои вопросы, у меня забегали мурашки по спине. Мне уже ничего не хотелось… Только быть здесь, сидеть рядом с ней, слушать ее голос, говорить с ней.
– Расскажите о вашей дочери, – попросил я.
Она растерянно взглянула на меня:
– О чем-нибудь конкретном?
– Нет, – сказал я. – Просто расскажите о ней. Какая она была?
Она долго сидела, пытаясь сосредоточиться, потом улыбнулась:
– Ну, роды были тяжелыми… Помню, я была измочалена, как боксер, добравшийся до седьмого раунда.
Мы засмеялись.
– Потом она много болела. Не ела ничего. Худела и худела, что бы мы в нее ни впихивали. Халвард…
Она помедлила, не зная, стоит ли упоминать его по имени.
– Халвард буквально стоял на ушах. Пробовал кормить всем подряд, в надежде, что она пристрастится хоть к чему-нибудь. Так продолжалось много лет. И вдруг кончилось. Она стала прибавлять в весе. Все стало, как и должно было быть, и никаких проблем больше не возникало, но странности были. Вернее, они остались, – сказала она. – Было во всем этом что-то странное. Как будто… Не знаю, как сказать. Но только казалось, что ему не нужна здоровая дочь. Я понимаю, звучит это не совсем правильно… Думаю, он чувствовал, что здоровый ребенок не так сильно зависит от отца, как больной… Чувствовал, но ничего с этим не мог поделать. Он даже стал терять интерес к ней, когда ему не надо было проявлять чрезмерную заботу. Я заметила это. Если раньше они были вот так, – она соединила указательные пальцы, – то потом он словно не мог отыскать того, что прежде их соединяло.
Она покачала головой.
– А может быть, мне так казалось. Не знаю, не уверена. Я говорила с ним об этом… Наверное, не надо было… Он отдалился от нее. Все больше и больше внимания ей должна была уделять я. Отвести в школу, привести после уроков, прийти на родительское собрание, записать на тренировки. Мы делили нашу жизнь поровну, а он оказался в стороне, сам по себе. Тогда и началось, мне кажется, то, что потом и привело нас к разводу. В каком-то смысле лучшими нашими годами оказались те, когда она была больна, когда мы не находили себе места от страха за ее жизнь и не знали, что еще мы можем для нее сделать.
У нее по щекам поползли слезы.
– А потом… Потом начался какой-то кисель… Как будто мы больше не знакомы, как будто потеряли то, что объединяло нас.
– А Мария? – спросил я. – Как она все это воспринимала?
– На протяжении нескольких лет, – сказала она, – все было… нормально. Она выглядела довольной. Училась, занималась спортом, но, когда перешла в старшие классы, полностью переменилась. Я хочу сказать, больше, чем полагается. Я подумала, что это произошло из-за нашего с Халвардом развода.
– Как она изменилась?
– Она бросила все. Перестала даже ходить в танцкружок. Стала замкнутой. Целыми днями молчала. Никогда не улыбалась. Ни о чем не спрашивала. Ничего не рассказывала. И еще она стала грустной девочкой, такой, знаете ли, печальной. До самой глубины души, как будто в ней не оставалось места ни для радости, ни для веселья, ни для простого участия…
Она посмотрела на меня. Мне захотелось подойти к ней. Я знал, что она будет не против, знал, что она позволит мне обнять ее и прижать к себе.
– Когда она исчезла, то я первым делом подумала, что она покончила жизнь самоубийством.
– Она говорила об этом?
– Нет, никогда.
Она улыбнулась:
– Она вообще никогда ни о чем не говорила!
Губы ее дрогнули.
– Я ее обругала как раз в тот день, когда она пропала. Последнее, что я помню, это как я ее отчитывала. Я никому об этом не говорила…
Она посмотрела на меня.
– Мне так надоело ее поведение! Она постоянно жаловалась, искала, к чему бы придраться. В тот вечер я ей тоже чем-то не угодила. Весь день она молчала. Вдруг вошла ко мне, когда я принимала душ, и стала выговаривать, что я забыла купить молоко к завтраку. Я вспылила и ответила…
Голос ее сорвался, словно заговорил совсем другой человек.
– Сказала, что она может сходить в магазин за молоком сама.
Ингер закашлялась.
– Надо было мне рассказать про это следователям, как вы думаете?
Я молча пожал плечами, покачал головой.
Она встала и подошла к окну.
– Последнее, что она от меня слышала на прощание, это что мне надоело смотреть на ее кислую физиономию и что она может жить сама, если ей так хочется.
Лил дождь. Я подумал, что Мария в тот вечер тоже вышла из дому под дождем, промокла до нитки, растворилась в городском тумане, и тут же мне в голову пришла мысль, что в первый же солнечный день ее найдут.
Ингер стояла ко мне спиной.
– Мне кажется, я понимаю, – сказала она после длительной паузы, – почему вы приходите всегда так поздно.
– Что значит «поздно»?
Она повернулась и посмотрела на меня.
– Вы ведь приходите ко мне после работы, разве не так?
Я не ответил.
– Ваши коллеги не знают, что вы здесь. Потому что совсем не предполагалось, чтобы вы приходили и обсуждали со мной обстоятельства этого дела, ведь с ним собираются закончить, сдать в архив. Остальные следователи уже не ищут Марию. У них другие дела.
– Ну, это не совсем так, как вы говорите.
– Конечно, я не знаю подробностей, но все это примерно так, – быстро ответила она. – И у вас наверняка тоже есть другие дела. Над своими расследованиями вы работаете в течение дня, поэтому не можете прийти сюда. Ваше начальство вам этого не разрешает. У вас в участке считают, что расследование закончено и незачем тратить на него лишнее время.
Она смотрела в одну точку.
– Вам поручили это дело, потому что надо иметь кого-то, кто несет за него формальную ответственность.
– Это неправда, – попытался я возразить.
– Но почему же его поручили именно вам? Почему не кому-нибудь из тех, кто уже занимался им? Какой смысл поручать расследование новому детективу?
– Чтобы посмотреть на события свежим взглядом и, если повезет, обнаружить новые улики, хоть какую-нибудь зацепку, которая могла ускользнуть от внимания прежних следователей. Я готов провести еще один раунд.
– Да? Можно провести еще один раунд? Разве они не пробовали найти истину раньше?
– Не знаю. Честно, не знаю, пока не просмотрю все материалы, но на это уйдет время – их огромное количество. Надо систематизировать все бумаги. Но я не успокоюсь, пока еще раз все не просмотрю. Если там есть хоть что-то, что сможет нам помочь, то я обязательно это найду. Обещаю.
Наконец я понял, что произошло с ней. Она потеряла надежду, сдалась, примирилась с тем, что мы не найдем ее дочь, а если найдем, то мертвую. Она все еще надеялась на лучшее, но начала отдавать себе отчет в собственном притворстве. Ведь все вокруг притворялись, и не в последнюю очередь те, кто по долгу службы вел все эти месяцы расследование об исчезновении Марии. У них тоже не было надежды. Они тоже понимали, что найти смогут только труп.
Вот почему она так рассердилась в тот раз, когда я впервые пришел к ней. Она вспомнила, что потеряла надежду, а мать обязана всегда иметь надежду, мать не имеет права сдаваться. Для матери жуткая неизвестность всегда окрашивается в цвета надежды, вплоть до того момента, когда наступает ясность. Пока ей не предъявят бренные останки ее дочери, она должна верить, что Мария может в любой момент вернуться домой живая и здоровая, а она встретит ее с распростертыми объятиями.
Я подошел к Ингер. Немного подождал, потом обнял ее и почувствовал, как она задрожала. Она плакала, слезы капали мне на плечо. Она подняла голову, вытерла слезы и посмотрела на меня, потом подняла подбородок, я наклонился, мы целовали друг друга. Я мог взять ее на руки и отнести на кровать. Она это знала, она должна была это знать, и все равно она держала меня и не хотела отпускать, мы молча прижимались друг к другу, застыв у окна.