Текст книги "Невидимые руки"

Автор книги: Стиг Сетербаккен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

2

В комнате стояла полная тишина. Я медленно поднял сигарету к губам и медленно затянулся, задержал дым в легких, а пепел стряхнул в рюмку для яйца, которую она нашла для меня вместо пепельницы. Я подержал в руке белую фарфоровую рюмку с голубым пейзажем, где были изображены трактир, несколько деревьев и кирпичный мост над речкой. От сквозняка шевельнулась занавеска. Я почувствовал, как ее нога прижалась к моему бедру. Я повернулся. Она лежала на животе, пристроив голову на сложенные руки. Самый мирный вид. Я дотронулся до ее спины, рука скользнула вниз до поясницы, дальше вниз… Она была мягкой повсюду, ничто не остановило движения моей руки.

Я потушил сигарету и лег рядом с ней, положил на нее руку. Когда нашел ее руку, ее пальцы крепко обхватили мои. От волос пахло свежестью.

– Ингер, – прошептал я.

Нет ответа.

Очень не хотелось говорить, но пришлось.

– Мне скоро уходить.

Она снова промолчала, но ее пальцы еще крепче обхватили мои.

Когда я немного позже попытался высвободить руку, она скользнула под меня, и я уперся носом в ее лопатку.

Потом прошел еще час, а может быть, только несколько минут.

– Почему?

Она повернулась, наши тела отлипли друг от друга, издав хлюпающий звук. Мы лежали на спине, повернув другу к другу головы, выражение ее лица определить было трудно.

– Почему вот так всегда? Почему нельзя быть в каком-то месте и при этом не думать обязательно о ком-то в другом месте?

– Не знаю, – сказал я.

Я поднялся на локтях и наклонился над ней. Сначала она лежала совсем тихо и только позволяла себя целовать. Потом мы опять занимались любовью.

В комнату влетел порыв ветра, дверь захлопнулась. Мы оба испуганно проснулись. Я притянул ее к себе, сказал: «Тс-с!» – и погладил по волосам. Мы оба были покрыты потом, я вдыхал запах ее сонного тела и не мог насытиться.

– Мне что-то снилось, – пробормотала она. – Мне что-то снилось.

Мои руки чувствовали, что она вся напряжена, словно готовится к прыжку.

– Не помню, что я видела. Что-то такое… Нет, забыла.

Напряжение исчезло, она обмякла в моих объятиях.

– Странно, – сказала она. – Как так получается, что во сне мы не понимаем, что это всего лишь сон? Почему мы верим, что это происходит на самом деле?

На улице закричала женщина, несколько мужчин стали переругиваться, затем раздался звон разбитого стекла. Потом все стихло.

– Сны – это единственное, что мы никогда не сможем понять, – сказала Ингер.

Небеса, будто воспользовавшись вновь наступившей тишиной, открыли свои шлюзы. По подоконнику застучали капли.

– Я не вижу снов, – сказал я.

– Не могу поверить, – сказала она.

– Правда. Я никогда не вижу снов. Я не помню, чтобы мне что-нибудь когда-нибудь приснилось.

– Так ты просто не помнишь их.

– Когда мы спали… – начал я.

– Это был сон, – остановила она меня. – Мы лежали, и нам обоим снились сны. Два разных сна. Я видела твой сон, ты – мой.

Я хотел запротестовать, но не стал, мне больше нравилась волна желания, которая исходила от нее.

Я дотронулся до ее волос.

– А ее я никогда не видела во сне, – сказала Ингер. – Даже когда она была маленькая, она никогда не появлялась в моих снах. Никогда. Мне снились все окружающие, кроме Марии. Я не могу понять почему. Словно ее и на свете не существовало. Сначала я очень переживала. Думала, что это из-за того, что я о ней мало забочусь. Что я думаю о других больше, чем о ней. Я никому не осмеливалась рассказать об этом. Мне было стыдно. Что я за мать, если мне не снится моя дочь? Наконец я рассказала об этом, но не Халварду, а моей подруге, которая родила примерно тогда же, когда и я. И она сказала мне, что все не так, как мне казалось. Причина того, что я не вижу свою дочь во сне, проста: в этом нет нужды. Я спокойна за нее, уверена, что с ней ничего плохого не приключится.

Она вырвалась из моих объятий.

– Это показалось мне тогда таким разумным объяснением, что я успокоилась. Стала думать, что она права.

– А разве она была не права?

– Но вот когда характер у Марии начал меняться, когда я перестала понимать ее, когда и у нас с Халвардом пошли нелады…

Она запнулась. Она произнесла его имя так, словно это было имя незнакомого человека.

– Я вспомнила то, что мне сказала моя подруга, и подумала, что теперь, когда мне придется заботиться о ней, дочь начнет появляться в моих снах.

Она грустно улыбнулась:

– Я лежала вот так перед сном и надеялась, что она мне приснится. Это доказывало бы, что я о ней беспокоюсь.

Я не хотел, чтобы она говорила о Марии. Когда она вспоминала все связанное с Марией, она забывала обо мне, о том, что у нас только что было.

– Но ничего подобного не происходило. Я видела во сне всех, кроме нее.

Ее губы дрогнули.

– А вот теперь…

Она обхватила мои руки и прижалась лицом к моей груди.

– Она мне снится каждый раз, когда я засыпаю.

Я обнял ее. Потом отодвинул немного от себя, чтобы увидеть лицо. Но она опять отклонилась. Совсем как Мария на летних фотографиях, подумал я.

– Как она тебе снится? Что тебе снится, когда ты ее видишь?

– Почти одно и то же каждый раз, – сказала она, помолчав. – Сначала обыкновенный сон. О чем угодно. А потом, под конец сна, под утро, появляется она. Она выходит откуда-то, я не знаю откуда, и идет навстречу мне, руки вот так.

Она протянула руки в мою сторону.

– А я стою и держу ее за руки и думаю, что если я буду держать ее крепко, то она больше никогда не пропадет.

Я проснулся от звука ее голоса.

– Скажи мне честно, Кристиан, – сказала она.

– Что? – отозвался я и почувствовал страх, который наполнил комнату за то время, пока я спал.

– Марию найдут?

Я дотронулся до нее, не открывая глаз.

– Найдут.

– Живую? Есть шанс, что она жива? Только честно.

– Есть, – сказал я. – Есть шанс, что она жива.

– Ты правда так думаешь? – спросила она. Она хотела увидеть, как я кивну. Я кивнул.

Госпожа Гюнериус сидела в инвалидном кресле на балконе и курила. Вид у нее был самый мирный. Она уютно устроилась, закутавшись в плед и подставив под ноги скамеечку. Она выглядела посвежевшей, будто после моего последнего визита прошла не неделя, а по крайней мере полгода. С верхнего балкона капала вода, на улице лил ливень. Казалось, стена дождя отделяла нас от мокрого больничного двора. Она предложила мне сигарету. У нее оказался неожиданно низкий голос с хрипотцой, который совершенно не подходил ее миниатюрному телу. Вежливо поблагодарив, но отказавшись, я вынул собственную пачку сигарет. Во всем этом было что-то многообещающее. По крайней мере я не чувствовал враждебности с ее стороны и надеялся, что, может быть, мне удастся разговорить ее и узнать, что же с ней произошло на самом деле.

– Вы подумали о том, что я вам сказал в прошлый раз?

– Нет, – ответила она.

Голос ее еще раз поразил меня.

– Может быть, все же стоит подумать? Это в ваших интересах.

– Нет.

Докурив, она протянула руку к пачке сигарет, лежавшей на столике, но не дотянулась. Я поднялся и подал ей пачку. Она достала длинную тонкую сигарету с ментолом. Я поднес зажигалку, она прикурила и выдохнула дым с мятным привкусом зубной пасты мне в лицо.

Я подошел к ограждению балкона, к стене из дождя. Опять я встретился с невозмутимым упрямством этой женщины и все же не собирался сдаваться. Кроме того, как это ни странно, быть здесь, говорить с ней мне было приятно, несмотря на ее неприступность. Не знаю почему. Возможно, припоминая встречу с ее мужем, припоминая, какой это властный и суровый человек, я радовался тому, что ей удалось сохранить свой твердый характер.

– Что вы теперь собираетесь предпринять? – спросила она, увидев, что я все еще не собираюсь уходить, как будто жду, что она прямо сейчас выложит мне начистоту, что же именно произошло с ней в тот злосчастный день.

– Не знаю, – сказал я. – Придется еще раз поговорить с вашим мужем, вероятно.

Я очень жалею, что в этот момент не повернулся, чтобы взглянуть на ее реакцию. С того места, где я стоял, открывался вид на внутренний двор между старым и новым корпусами больницы. Покрытые серебристой краской трубы поднимались из асфальта и напоминали огромных червей, которых дождь выгнал из нор. Во двор въехала машина «скорой помощи», ее встретили три человека в желтых плащах.

– Я никогда не дам показания против него, – сказала госпожа Гюнериус. – Что бы вы там ни пытались разнюхать. Я никогда не стану с вами сотрудничать. Понятно?

Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошло, что именно она мне сказала.

– Даже если мне придется солгать в суде, под присягой, – добавила она твердо и непоколебимо.

Я повернулся.

– И прошу вас оставить его в покое, – продолжила она. – У него и без того много забот.

– И все же я буду обязан поговорить с ним, – сказал я. – Мы не можем просто так закрыть расследование.

Я поклонился, потом сообразил, что выглядело это очень комично, так как обращался я к гипсовым ногам. Она сидела в кресле, спину держала прямо и отчаянно дымила сигаретой с ментолом. Сейчас в ней чувствовалось что-то королевское. Она полностью владела ситуацией и производила скорее величественное, чем жалкое впечатление.

– Вы сможете когда-нибудь снова ходить?

– Этого они еще не знают, – ответила она.

Внизу под нами зазвучала сирена, я услышал крики, увидел, как захлопнулись двери «скорой помощи» и как машина резко тронулась с места.

К двери на балкон подходила, опираясь на ходунок, пожилая женщина. Я подошел и открыл дверь для нее.

– Поговорите с Малтеком, – сказала госпожа Гюнериус. – Это целиком его вина. После его появления все пошло кувырком.

– Малтеком?

– Малтеком. Его легко найти.

Я подождал, пока женщина с ходунком преодолела порожек, и быстро ушел по коридору, выкрашенному зеленой краской. В больничных коридорах всегда кажется полным-полно народу, независимо от того, есть в них пациенты или нет.

Вилла была расположена в довольно уединенном месте. Сразу за ней начинался лес. От шоссе к воротам, где на столбах были установлены камеры наблюдения, шла подъездная дорожка, но пройти оказалось довольно просто. Мне не попались ни охранники, ни злобные псы. Дорога, извивавшаяся зигзагом, привела на покрытую каменными плитами площадку на вершине холма. Дом представлял собой подобие швейцарского шале с отбеленными на итальянский манер стенами. За гаражом можно было разглядеть вышку над бассейном. Перед гаражом стояла черная «субару», и я записал ее номер.

Я подошел к входной двери и позвонил. Изнутри доносились звуки классической музыки. Я повернулся и посмотрел вниз. Там, где должен был быть город, ничего не было видно, только большая серая туча, без начала и конца. Обзор прекращался у ограды, у кованых ворот внизу, и казалось, что владения Гюнериуса были подвешены в пустоте.

Дверь открылась, музыка вырвалась наружу. На Гюнериусе был белый халат. Он остановился на пороге и прислониться к двери, очевидно нетрезвый, если судить по раскрасневшейся физиономии и мигающим глазам. Меня он, кажется, не узнал. Я посмотрел на его тощие голые ноги со вздувшимися лиловыми венами.

– Да?

– Детектив Волл, – сказал я тихо, чтобы привлечь его внимание, заставить прислушаться. – Мне необходимо задать вам несколько вопросов.

Он был сильно пьян и не мог держать голову прямо. Она так и крутилась из стороны в сторону, словно в поиске какой-то точки опоры на шее. Я воспользовался ситуацией и проскочил мимо него в большой зал, откуда большая спиральная лестница вела на верхний этаж дома.

Музыка доносилась сверху. Я быстро поднялся. Из-за огромных размеров лестница казалась будто перенесенной сюда из сказочного замка.

– Эй! – закричал сзади Гюнериус.

Я оглянулся, когда уже оказался наверху. Он еще не дошел до лестницы. Если я потороплюсь, то успею увидеть многое.

Двустворчатые двери прямо против меня были широко открыты. Из мощных динамиков доносилась оперная ария. На стеклянном столике стоял целый лес из бутылок и бокалов. Одежда была свалена на кресло с позолоченными кисточками на подлокотниках. По комнате плыл сладкий аромат каких-то духов, смешанный с запахом лета и только что скошенного сена. Я подошел к музыкальному центру и выключил его. Мгновенно наступившая тишина надавила на барабанные перепонки, словно эхо от прерванного аккорда, который только что здесь царил. Я нисколько не сомневался: только что из комнаты кто-то вышел.

Я выглянул в коридор, посмотрел в одну, потом в другую сторону, но никого не увидел. А тем временем Гюнериус дошел до верха, свирепо посмотрел на меня, халат распахнулся, я успел увидеть его мужское достоинство, свисающее между ног, как у коня. Он сердито запахнул халат и завязал пояс.

– Какого черта вы позволяете себе? – прошипел он, тяжело дыша, но, похоже, подъем по лестнице немного отрезвил его.

Я услышал, как внизу хлопнула дверь. Моей первой мыслью было воспользоваться лестницей, но Гюнериус стоял у меня на пути. Тогда я подбежал к окну. Какой-то мужчина открывал дверцу «субару» и собирался сесть за руль. Как раз в этот момент на заднее сиденье машины забирался подросток. Потом мужчина захлопнул дверцу и посмотрел вверх, на дом. Он проделал это явно без спешки, чтобы показать мне, что он меня видел. Автомобиль дал задний ход, развернулся и пополз вниз по дороге. Ворота раскрылись автоматически, автомобиль качнулся на ухабе и пропал в сером тумане.

– Надеюсь, вы понимаете, что я не оставлю ваши действия без последствий! – крикнул Гюнериус. Он уселся в кресло, спихнув одежду на пол. – Что у вас там, наступила эра анархии, так, что ли?

Я подошел к куче одежды, в которой не обнаружилось ничего, кроме вещей самого Гюнериуса. Пара шлепанцев стояла на ковре перед стеклянным столиком.

– И что же вы тут курили? – спросил я.

Гюнериус фыркнул:

– Вы это и сами знаете не хуже меня! Или нюх пропал?

– С вами находились несовершеннолетние?

– Какого дьявола вы спрашиваете такие глупости? Конечно находились.

Он наклонился над столиком с бутылками.

– Только вас здесь не было и вы ничего не видели и не слышали. – Он откупорил бутылку ликера и стал пить прямо из горлышка. Липкая капля потекла у него по подбородку и по шее. – Вам надо бы поучиться манерам, – сказал он. – Хоть вы и из полиции, нельзя так нагло вламываться в дом. Здесь живут порядочные люди. Я имею в виду себя.

Пока он выговаривал мне свое неудовольствие, халат снова распахнулся и обнажил его жирную грудь.

– Чем я тут занимаюсь, это дело мое и больше никого не касается. Будьте добры зарубить это себе на носу. Между нами есть разница. Вы не можете делать все, что захотите, вы должны ограничивать себя, следить за каждым своим шагом.

Он говорил сквозь зубы и временами сплевывал прямо на ковер.

– Вы несете ответственность за свое непрофессиональное поведение перед своим начальством, а я не отвечаю ни за что. Отвечают за меня другие. Понимаете? В этом и есть разница. Я могу заставить других делать то, что я захочу. Я могу заставить…

Он задумался в поисках подходящего примера.

– Ха!

Он попробовал сосредоточиться на мне, но никак не мог сфокусировать взгляд.

– Я могу заставить вас вести себя подобающим образом. Я могу позвонить кое-куда, и рано или поздно вы будете вынуждены принести свои извинения за то, что вломились в мой дом столь бесцеремонно.

Он поднял руку.

– Я могу заставить вас взять швабру и прибраться тут. Убрать за мной всю эту грязь.

Он огляделся по сторонам.

– Тут до черта мусора! Но кто-то приходит и убирает за мной. Как это хорошо! Я могу не беспокоиться. Я могу ни о чем не беспокоиться. Понимаете? А все из-за чего?

Он набрал побольше воздуха.

– А все из-за того, – почти что выплюнул он, – что у меня есть привилегии! Что бы я тут ни вытворял, кто-то придет и приберется. А вы не можете даже скорость превысить за рулем. Вам придется за это отвечать. Все очень просто.

Он хихикнул.

– Нищие думают, что богатые тоже плачут. Какая чушь!

Он потряс бутылкой.

– Все на этом свете покупается, а свобода покупается самой дорогой ценой. Свобода – это самое лучшее, что есть в жизни.

Мой взгляд был прикован к золотым кисточкам на кресле. Они тоже были недешевы.

– «Бедняк, который чего-то вдруг захотел, уже преступник», – сказал однажды кто-то, не помню кто.

Гюнериус тяжело вздохнул.

– Есть только один человек, которого я боюсь.

Он усмехнулся.

– Вы думаете, конечно, что таких людей нет. Но один такой есть. Один-единственный, кого я боюсь.

Он посмотрел вверх.

– Этот человек я сам, каким я мог бы быть без гроша в кармане. Нищий Гюнериус! Вот кого я боюсь. Он единственный, кто угрожает мне. Со всеми остальными я справляюсь.

Он попробовал щелкнуть пальцами, но щелчок не получился.

– Раз – и всё. Их больше нет.

Он несколько раз тряхнул головой, наконец ему удалось задержать взгляд где-то поблизости от моего лица.

– Вы вынуждены творить добро, чтобы достичь своей цели. Вам приходится делать вид, будто вас интересует только истина, а не продвижение по службе. Это ваш единственный капитал – ваши добрые намерения. Ничего другого у вас нет. А я могу на все это наплевать. Мне не надо ничего изображать ни перед собой, ни перед другими. Не надо ни перед кем притворяться. Я могу позволить себе быть честным. Люди дуреют от жадности, когда начинают вести со мной дела, они соглашаются на все, лишь бы получить свою долю. Я моху назвать их идиотами, и они все равно будут заискивающе смотреть мне в глаза. Я могу ущипнуть за задницу любую девицу. Я могу сунуть в нее свой член. А ты, болван, не можешь. Тебе еще уговаривать ее придется.

Он приставил бутылку к губам, но, похоже, она была пуста.

– Зачем вы это сделали? – спросил я.

Он попытался встретиться со мной взглядом.

– Зачем вы искалечили жену? – спросил я.

На миг мне показалось, что у него в глазах появился проблеск сознания.

– Зачем вы искалечили жену? – повторил я.

– Вот черт, – прогнусавил он. – Какая патетика!

– Зачем?

Он положил руки на подлокотники и попытался встать. Потом опустился, остался сидеть и покачал головой.

– На вашем месте, – сказал он, – на вашем месте я бы вышел во дворик, приставил пистолет к виску и вышиб себе мозги, а не задавал столько дурацких вопросов.

Голова его упала на грудь, бутылка выскользнула из руки.

– Какая гадость, – пробурчал он и громко рыгнул.

Я хотел уйти, но он успел блевануть прямо мне под ноги. Потом его вывернуло еще несколько раз подряд, и теперь он сидел неподвижно в кресле, скрестив ноги в вонючей, липкой луже на ковре.

– Мы еще встретимся, – сказал я.

Перед тем как уйти, я подошел к музыкальному центру и включил его на полную мощность. При первых тактах увертюры мне показалось, что небесный посланец явился в эти смрадные конюшни, дабы очистить их своей могучей рукой.

Мы ждем знамений, и они нам являются. Анна-София отыскивала скрытый смысл всегда и во всем. Чьи-то инициалы, нацарапанные на фасаде дома, номер на окне кассы на почте, уличные часы, которые остановились в определенное время, цвет светофора на перекрестке, когда мы к нему подходили, – все это содержало намек, давало указание или же, наоборот, было предостережением о возможных катастрофах, которых мы могли бы избежать, если бы правильно поняли тайный знак. Однажды она села в автобус семнадцатого маршрута и проехала до конечной станции только потому, что человек, сидевший рядом с ней на скамейке в парке, раскрыл книгу как раз на странице семнадцать. Лестницы и черные кошки не пугали ее, зато номера мест и рядов наших билетов в кино могли заставить ее отменить все планы на неделю вперед.

Так вот, когда она заболела, магия чисел перестала воздействовать на нее или, что тоже могло быть вполне вероятно, ее невидимые покровители потеряли к ней всякий интерес и она перестала получать от них сообщения. Теперь у нее появились другие заботы, связанные в основном со здоровьем. Прежде я не разделял ее увлечений и даже порой ссорился с ней. Но когда этот период ее жизни закончился, мне стало ее жаль, я захотел, чтобы она вновь начала вычитывать скрытый смысл в окружающих повседневных вещах, – ведь это для нее было реальностью, своего рода инструментом, чтобы понять, что же вокруг нее на самом деле происходит. Как только пришла болезнь и она начала испытывать страдания, ее интерес к жизни начал угасать. Она забросила всякие попытки докопаться до тайного смысла, зашифрованного в цифрах трамвайного билетика, словно все это было лишь праздной игрой ума, избыточной роскошью, чем-то, без чего теперь вполне можно было обойтись.

Однажды, когда я стал подшучивать над каким-то ее предположением, буквально высосанным из пальца, она спросила меня, а есть ли разница между тем, чем она занималась, и моей работой?

Теперь она этого не помнила. Казалось, вся прежняя жизнь стерлась у нее из памяти, исчезла, выветрилась. Казалось, она забыла, что когда-то была Анной-Софией Рейхельт.

– Ты не мог бы провести дома несколько дней, взять отпуск? – спросила она.

Мы сидели на диване и смотрели по телевизору развлекательную программу. Несколько случайно выбранных в зале зрителей пытались как можно более точно определить, сколько денег спрятано в мешке с нарисованным на нем знаком доллара.

– А чем я займусь дома?

– Посидишь со мной.

– Посижу с тобой перед телевизором?

Она взяла пульт, выключила телевизор, подобрала под себя ноги и повернулась ко мне.

– А что ты теперь скажешь? – спросила она.

Нельзя понять, говорила она в шутку или всерьез.

– Мне никто не даст отпуск. У меня ведь важное дело, – сказал я. – Сама знаешь.

Она обдумывала сказанное. Потерлась подбородком о колено, поцокала зубами, потом спросила:

– Как ее зовут?

Что бы я ни ответил, она тут же зацепилась бы за это.

Она улыбнулась:

– Вот и хорошо.

– Что именно хорошо?

– Хорошо, что ты перестал притворяться.

Она замахала руками и попыталась сказать моим голосом:

– Что именно хорошо? – Потом хлопнула себя по лбу. – Что хорошо?

Ее голос становился все более неестественным:

– Боже мой, о ком это ты говоришь? – И добавила: – Я ничего не понимаю!

Это было ужасно. Она говорила совершенно мужским голосом.

Я собрал все свои силы, чтобы сохранять спокойствие.

– У меня сейчас трудное расследование, – сказал я. – Я над ним работаю.

– Вот как? – сказала она. – Так все же, как ее зовут? Ты что, не можешь назвать ее имя?

Казалось, что свойственная ей прежде, до болезни, острота ума вдруг вернулась, только в искаженной форме.

– Ингер, – сказал я. – Но почему это тебя занимает?

Анна-София рассмеялась:

– Ингер? Уже неплохо. Что это еще за Ингер?

Она начала строить гримасы.

– Ингер, Ингер, Ингер, Ингер… Хорошо трахается? А в рот берет охотно или не очень? Как ты ее назвал? Ингер? Ингер, Ингер, Ингер…

Я почему-то вспомнил, как Ингер положила в мои промокшие ботинки мятую газету. Наверное, она хотела, чтобы я почувствовал, какая она заботливая, хотела, чтобы я снова пришел.

– Так? – крикнула Анна-София и бросила в меня стакан. Он отскочил на пол, где, не разбившись, продолжил крутиться.

Я взял тарелку и вышел на кухню.

– А в зад ты ее трахал? – услышал я. – Нет?

Казалось, она еще долго будет кричать, а может быть, придет вслед за мной на кухню, так что я ушел в ванную и запер за собой дверь. Сел на унитаз, стал слушать, как она бегает по квартире. Потом она неожиданно спокойно позвала меня:

– Кристиан? Кристиан? Где ты?

Прошло много времени, прежде чем она начала теребить дверь в ванную:

– Эй!

Дверная ручка задергалась, потом раздался сильный стук, и наступила тишина.

– Кристиан?

Я подумал об Ингер, о тех переменах, что и в ней, конечно, произошли за все это время испытаний. Подумал о том, что в ее душе уничтожил страх, а что оставил? Как она изменилась за год?

– Открой!

У меня перед глазами стояла Ингер. Многоликая Ингер. Теперь я без труда представлял, какая она была до исчезновения Марии, какая стала потом, какой может стать в будущем.

– Пожалуйста, открой, Кристиан!

В щелку двери я видел ее силуэт. Я попытался представить себе, как реагировала бы Анна-София, если бы я попал в аварию и получил серьезную травму, лежал бы в луже крови, на грани жизни и смерти. Как бы этот ужас подействовал на нее? Стала бы она вновь самой собой, такой, как раньше? Проник бы страх в нее так глубоко, что она смогла бы вернуть себе свое прежнее «я»?

– Кристиан?

И еще я подумал, что все события, происходившие до сих пор со мной, особенно меня не затрагивали. Они происходили во внешнем мире, а не рождались в моей душе. Конечно, я был частью внешнего мира, но от этого он не становился частью меня самого. Если бы мне пришлось выделить самое важное происшествие, что бы я вспомнил? Если бы пришлось поделиться с кем-то самым глубоким переживанием, что бы я рассказал?

– Кристиан? – услышал я еще раз, и вдруг мне в голову пришло, что человеком, который звал меня, мог быть и я.

Тут я вспомнил старика, который прятался в подвале дома № 18. Как много времени он провел там? Кому следует сообщить о его кончине, если в один прекрасный день он перейдет в мир иной, и есть ли такие люди, которых это сообщение заинтересует? Что, если он никому не нужен? Что, если о его смерти некому будет сообщать, ведь он ни к кому не ходил в гости, ни с кем не встречался, так что никто и не подумает отправиться навестить старика Гюстава, потому что тот давно не появлялся?

– Я ничего не помню из своего раннего детства, – сказала Ингер. – Воспоминания начинаются только с того момента, как я пошла в школу. До школы я не помню почти ничего.

Я задумался.

– Пожалуй, я тоже плохо помню детство, – сказал я. – Я даже не помню, как пошел в школу.

– Ну, уж это ты точно должен помнить!

– Значит, я нарочно забыл, – сказал я.

– Ты шутишь, – сказала она.

Я попытался вспомнить, как это было. Кажется, тогда что-то случилось, я с кем-то поссорился, а может быть, дело дошло до драки? Нет, ничего толком я вспомнить не смог. У меня возникло ощущение, что я попал в голову незнакомого человека и не знаю, как выбраться из провала чужой памяти.

– А что ты помнишь? – спросила она. – Какой период жизни тебе запомнился лучше всего?

– Этот, – ответил я.

– Этот?

– Ну да. Он начался с того момента, как я встретился с тобой.

– А кроме этого?

Поднялся ветер, ливень за окном усилился. Я повернулся на бок.

– Учебу в старших классах, – ответил я просто так, чтобы хоть что-то сказать. – А ты?

Она смотрела в потолок.

– Я тоже, – сказала после долгих размышлений. – Я помню выпускной, помню ощущение, которое было у меня тогда, когда казалось, что открыты все возможности. Не какая-то одна определенная возможность, а все сразу. Помню это удивительное чувство полной свободы.

Она рассказала о своей школьной подруге и о парне, с которым ездила по Европе.

Мы тщательно избегали разговоров о Халварде и Анне-Софии. Она не спрашивала меня ни о чем, я тоже. Интересно, как долго мы сможем делать вид, будто их не существует?

– У меня перед глазами стоит то лето, – сказала она. – Словно все, что произошло со мной потом, уже было заложено в тех днях. Если бы я могла начать жизнь сначала, мне бы пришлось вернуться в тот год, в год окончания школы.

Она повернулась ко мне и спросила, понимаю ли я, что она имеет в виду?

Я сказал, что понимаю.

– Несчастья даются нам для того, чтобы мы смогли что-то понять, – сказала Ингер. – Ты веришь в это?

Я подумал об отце Анны-Софии, жутком скряге, который до самой смерти любил повторять, что каждый человек – кузнец своего счастья. Он продал свою половину магазина, который держал на паях со старшим братом, ни слова не сказав ему, что намеревается выйти из дела, за месяц до того, как грянул кризис и все пошло прахом.

– Нет, – сказал я. – Я в это не верю. А ты?

Ее веки опустились, и я увидел, как из-под них появляются слезы.

– Не знаю, – сказала она. – Все так сложно.

– Не было счастья, да несчастье помогло, – сказал я. – Или наоборот. Бывает ведь по-всякому.

Слезинка побежала по ее щеке.

– Да, ты прав, – сказала она и стерла слезу. – Лучше всего обо всем забыть.

– Что ты хочешь сказать?

– Вообрази себе, что мы забываем о каком-нибудь неприятном событии сразу после того, как оно произошло. Так – лучше всего. Что-то жуткое случится, и мы тут же о нем забудем. Представь себе, что наша память работает два или три часа, и все. Как хорошо будет! Как мы будем рады! Произошла катастрофа, и через пару часов мы уже ничего не помним.

– А что тогда станет с нами? Кем мы станем? – спросил я.

Она взглянула на меня.

– Ведь тогда мы бы не помнили друг о друге, при расставании, и никогда бы больше не встретились. Я ушел бы и забыл, что завтра мне опять надо сюда вернуться.

– Ну хорошо, пусть память будет работать двенадцать часов.

– А если бы мне пришлось уехать, хотя бы на один день?

– Хорошо. Пусть – двадцать четыре часа.

– А теперь подумай о семьях, которые поехали в отпуск. Им надо возвращаться, а они забыли, где их дом.

– Ой, какой же ты скучный.

Она шутила, и все же это меня задело.

– Скучный?

– Да. Потому что ты думаешь о такой уйме вещей, просчитываешь разные ситуации.

– Разве это так скучно?

Ее глаза широко раскрылись, взгляд стал серьезным.

– Да. Можно сойти с ума, если постоянно обо всем думать.

Казалось, она вот-вот снова заплачет.

– Лучше думать как можно меньше, – сказала она. – Лучше всего вообще ни о чем не думать.

Она положила голову на мою подушку. Ее охватила дрожь, я крепко обнял ее и прижал к себе.

– Так все и делают, – сказал я.

Я чувствовал, как мое тело задрожало в ответ. Мы лежали в объятиях друг друга, будто пережидали первые слабые толчки начавшегося землетрясения.

– Дорогая, – сказал я. – Люди вообще стараются ни о чем не думать.

– Хотела бы я, чтобы ты мог остаться, – сказала она. – Хотела бы я, чтобы ты никуда не уходил.

Я не сразу понял, что она просто продолжает наш разговор.

– После твоего ухода, – сказала она, – я не могу вспомнить, был ты здесь или нет. Вернее, я помню, но иногда сомневаюсь, давно мы виделись или недавно. Что, если мы встречались много дней тому назад?

Я вспомнил, как однажды где-то прочитал, что, если человек поселится на новом месте, ему потребуется провести там много дней, прежде чем туда сможет переселиться его душа, и тут же подумал, что квартира Ингер еще не стала для меня таким местом, а значит, когда я ухожу, там от меня ничего не остается.

Я проснулся оттого, что ее рука лежала у меня на лице. Я отодвинул ее. Она спала. Рот был открыт, словно ей не хватало воздуха. Я внимательно рассматривал ее, пытаясь найти сходство с фотографиями Марии. Пока я ее изучал, меня не покидало странное чувство, будто я стою перед портретом в пустом зале музея, понимая, что этот портрет может в любую минуту ожить. Вдруг ее губы начали шевелиться. Казалось, она пытается что-то сказать.

Видимо, я опять заснул, потому что в следующий раз, когда я открыл глаза, Ингер сидела рядом со мной уже одетая.