Текст книги "Мы любим Ингве Фрея"

Автор книги: Стиг Клаэсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

IV

Послеполуденное солнце ярко светило на окрашенную суриком садовую мебель перед застекленной верандой Густафсона. Здесь Эриксон разместил приезжих. Он решил, что так будет лучше: в случае чего Эльна недалеко, он всегда сможет позвать ее. Потом он отправился к себе домой и разыскал лоскутные дорожки. Они лежали на чердаке завернутые в грубую оберточную бумагу. Дорожек было много, и он взял с собой не все.

Внизу в дверях Эриксон столкнулся с Эманом. Тот вернулся из коровника, где держал своих кур: они гуляли там у него по коровьим стойлам. Эман нес миску, полную яиц.

– У нас тут собралась целая компания приезжих, – сказал Эриксон, – им хочется взглянуть на старые до-рожки.

– Зачем это?

– Не знаю. Их жены интересуются.

– Половиками?

– Ими самыми.

– И они из-за этого приехали?

– Нет, вообще-то они приехали посмотреть на дом Ингве. Но потом почему-то заговорили о дорожках. Ты представь, им не нравятся наши, синтетические.

– Смотри! Это не те люди, что стоят и разговаривают с Густафсоном?

– Густафсон вышел? Ну, тогда я пойду!

– Я с тобой. Отнесу Эльне немного яиц. Мои ведьмы снова снеслись.

Густафсон о чем-то оживленно разговаривал с приезжими у своей веранды. Эриксон с зажатыми под рукой дорожками приблизился к ним, а Эман, обогнув дом, не замеченный никем, проскользнул к Эльне через вход со стороны кухни.

Эриксон положил дорожки на садовый столик и взглянул на Густафсона.

– Вот, смотрите! Ими еще не пользовались.

Оглядев присутствующих, он смутился. Он как будто помешал, прервал лекцию, которую читал приезжим сапожник.

– Да, вот так он и делал, – продолжал тот как ни в чем не бывало, – так он и делал, наш старый Хуртиг, когда вши кусали его в спину. Брал кота за хвост и протаскивал его по своей спине. Котище выпускал когти и царапался… А когда и это не помогало, он говаривал? «А не потянуть ли еще кота за хвост?» – и проделывал все опять.

Густафсон поднял руку и показал своими разбитым,! пальцами мастерового, как котище выпускал когти.

«Наверное, уже принял», – подумал Эриксон.

Дамы забрали у него лоскутные дорожки и раскатали их прямо на траве. Дорожки были сшиты прилежно, ровные разноцветные полоски на них чередовались правильно, образуя скромный незатейливый узор. Дорожки были добротные, настоящие.

К удивлению стариков, дамы показали, что знают толк в рукоделии и ценят настоящую работу.

Они ничего не сказали. Дорожки говорили сами за себя.

Приезжие стояли молча.

Они уже успели насидеться на самодельных стульчиках и с интересом осмотрели небольшой ухоженный сад из нескольких яблонь и груши с причудливо изогнутым стволом, под которой цвели пионы. Они заметили цветы в горшочках, стоявшие на застекленной веранде, и чистоту недавно прибранной мастерской. Сейчас они стояли в тени высокой яблони на газоне, где цвел клевер. В клевере жужжали пчелы. По ступенькам, ведущим на веранду, ползали черные муравьи. Все здесь казалось очень маленьким, почти миниатюрным. И, может быть, потому, что эти люди редко выбирались на настоящую природу, здешняя тишина понемногу стала угнетать их. Дальний и ближний лес, обступавший Выселки во всех сторон, сдавливал грудь.

Они вдруг представили себе, что живут тут, и явственно почувствовали, как лес, одиночество и осенняя темень сводят их с ума.

Шелест леса – грозная тишина.

Даже из своей чердачной комнаты сапожник уловил, как проскальзывают в их голосах нотки инстинктивного страха.

Но его попытка развлечь приезжих несуразной болтовней лишь подчеркивала тишину, делала ее более резкой – слышимой.

Приезжие испугались, когда поняли, что тишина, как оказывается, тоже может говорить.

И вот любовно сшитая лоскутная дорожка, раскатанная во всю свою длину на траве, изменила все.

Ее узор – спокойное чередование широких черных полос с узкими светло-зелеными, белыми и коричневыми вдруг отодвинул лес.

Узором дорожки заговорило время.

Заговорил вчерашний день Выселок.

В теплой несовременной, пахнущей кофе, ягодами я супом кухне садится на плетеный стул женщина. На полу играют поленьями и деревянными ложками маленькие дети, а их бабка, стоя у печи, помешивает ложкой суп, отмахиваясь свободной рукой от мух. На лавке у стены спят кошки, а об оконное стекло бьются два овода. За столом сидит старик и вполголоса читает катехизис. Слышно, как с сеновала на кухню идут взрослые сыновья и хозяин. Дверь кухни приоткрыта, и в ее теплый воздух проникают запахи свежего сена.

За окном играет ветвями рябина. Лес стоит далеко-далеко.

Женщина, сидящая на плетеном стуле, шьет дорожку, вкладывая в работу весь свой вкус и уменье. Дорожка одним своим видом должна показывать, что в доме, где она лежит, живут работящие люди, и потому он простоит веки вечные. Дорожка должна говорить женщинам, собирающимся на посиделки, и мужчинам, садящимся за стол, что хозяева дома воспитывают своих детей в строгости и заботятся о своих стариках. И делают они это не только из любви к близким, но и рада земли, на которой живут. Ради того, чтобы попала она в надежные руки и перешла от вольных мужчин и вольных женщин к их детям, ставшим такими же вольными мужчинами и женщинами, привычными к испытанию счастьем и горем, морозами и засухой, обилием и недородом, больной скотиной и скотиной здоровой, смертью и родами.

И так во веки вечные.

Которым неожиданно наступил конец. Конец наступил не медленно и не постепенно. Вечность закончилась сразу, вдруг.

На Выселки опустилась тишина. Лес ждал. Сначала тут вырастет трава, потом кустарник. Дренажные ка-навы порастут высокими березками и ольхой. Потом усадьбу займут сосны и закроют опавшими иглами следы человека и его работы.

И нельзя будет сказать, жили здесь люди или не жили.

Кое-кому хотелось бы этот процесс ускорить. К Эриксону приходил однажды человек, предложивший ему бесплатные саженцы, если Эриксон согласится посадить на своих полях лес. Эриксон ответил ему, что охотно пойдет на это.

Но человек походил-походил по земле Эриксона, а потом вернулся в дом и сказал, что лес здесь сажать не стоит.

– У вас и так в доме темно, – сказал он. – А если посадить лес, станет еще темнее.

Эриксон не нашелся, что ему ответить. Незнакомец, его приятель и их жены смотрели на лоскутные дорожки, лица их были серьезны.

Эриксон и Эман заметили это, но ничего не поняли.

– И вы хотите, чтобы дорожки из синтетики заменили вам настоящие? – сказал незнакомец. – Эх, вы! Это же не то!

– Да нет, – ответил Эриксон, – получается то же.

– Это же ручная работа!

– Вы, кажется, нас не понимаете, – вздохнул Гу-стафсон. – Мы хотим, чтобы в домах у нас было чисто. Нужно поддерживать чистоту. А чтобы держать лоскутные дорожки в чистоте, за ними нужно много ухаживать, их нужно стирать с мылом в холодной воде, как рабочую одежду. Раньше мы ходили с ними на озеро, но теперь у нас не хватает на это сил… Эльна тоже считает, что дорожки из синтетики гораздо практичнее.

– И вы больше не шьете лоскутных дорожек?

– Да зачем они нам? У нас их и так много. Мы ими не пользуемся. Зачем таскать тяжелые лоскутные дорожки, когда есть хорошие и легкие из синтетики?

– Но дорожки из синтетики не такие уютные, – сказала одна из дам.

Сапожник почти разозлился.

– Я понимаю, что вы, фру, хотите сказать. Но поймите и вы, что лоскутные дорожки можно держать только в большом хозяйстве, где много рабочих рук. Красивые вещи нужны для общения… А у нас здесь хозяйство маленькое, а общество и того меньше.

– Вы продадите их? – спросила та же дама. Эриксон широко улыбнулся.

– Я как-то об этом не думал. Я не торгую дорожками.

– Разве они сделаны не на продажу? Вы же сами сказали, что ими ни разу не пользовались. И у вас они есть еще.

– Да, есть, – терпеливо объяснял Эриксон, – но делали мы их не на продажу. Мать моя, жена моя и Эльна шили дорожки из лоскутков просто для того, чтобы у нас эти дорожки были. Никто не виноват, что их не довелось использовать. Просто черед до них не дошел… Когда я умру, то в сарае найдут дрова, которые я заготовил, и их тоже не используют… Вы поняли, о чем я говорю?

Эриксон засмеялся. Он, по-видимому, считал, что все это очень смешно.

Конечно, вид красивых дорожек и в нем вызвал воспоминания. Но он не опечалился и не загрустил, как другие. Вместо этого ему сделалось смешно. Ему сделалось смешно оттого, что они когда-то верили, что дорожки им пригодятся. Эта наивная вера казалась теперь смешной. Но Эриксону стало смешно и оттого, что незнакомец, чужак, пытался втолковать ему, что дорожки – красивы. Какое ему до этого дело! Есть вещи нужные и есть вещи ненужные – вот и все!

И как раз сейчас пресловутые дорожки были вещами ненужными.

И он, черт побери, от них избавится!

– Я продам их! – сказал он. – Но возьму дорого.

– Мы уплатим вам десять крон за метр, – сказала одна из дам.

Незнакомец измерил шагами дорожку и сказал:

– Длина четырех штук будет вместе примерно девятнадцать метров. Для большей уверенности положим двадцать метров.

– Что решите, хозяин? – спросила дама.

– Я сказал, что продаю, значит, продаю. – Эриксон искоса взглянул на сапожника.

Но тому хотелось выступать в роли продавца дорожек не больше, чем Эриксону.

– Их нужно связать, – сказал сапожник. – Пойду схожу за веревкой.

– Мы заберем их и так, – предложил незнакомец. – Машина недалеко, у опушки леса. Мы не знали, можно ли сюда проехать.

– Перевязать их все равно не мешает, – сказал сапожник.

Он собрался за веревкой потому, что не хотел глядеть, как Эриксон будет получать за дорожки деньги.

– Я пойду подгоню машину, – сказал незнакомец. – А потом предлагаю обмыть покупку.

И он пошел за машиной.

– У вас здесь красиво, – сказала одна из дам. – И сад очень аккуратный.

– Это сад Эльны, – сказал Эриксон. – Она все время возится в нем со своей морковью да с цветами. Но даже такая работа иногда ей не по силам. У нее камни в почках. Теперь, после того, как сапожник закрыл мастерскую, он будет помогать ей в саду. Он у нас свое отработал.

– Он всю жизнь был сапожником?

– Да, он чинил обувь с самого детства. Его отец держал мастерскую, и Густафсон начал работать рано.

– Как же все-таки он сводил концы с концами? – спросила другая дама.

– У сапожника всегда было много работы, – сказал Эриксон. – Сначала он сам делал ботинки и тачал сапоги, но потом и обувь и материал стали другими. Когда появились резиновые сапоги, он сразу потерял много заказов. Но он продолжал чинить обувь, как раньше. Всего несколько лет назад он как-то зимой сшил дамские сапоги. Зимой-то работы мало. Снег не так сильно изнашивает обувь. Еще он чинил и мастерил конскую сбрую, пока лошади в округе не перевелись… Он и волосы людям стриг. Совсем как парикмахер.

Эриксон не знал, зачем он рассказывает обо всем этом. Но ему хотелось как-то защитить сапожника.

– Было время, когда люди не выбрасывали обувь, – добавил он.

– Вы тоже всегда здесь жили? – спросила дама.

– Да. Не так уж много мы повидали.

– Телевидение, наверное, явилось для вас событием?

– Нет.

– Но вы служили срочную службу в армии? – спросил приятель незнакомца.

– Мы не служили. И сапожника и меня освободили от службы из-за того, что мы были единственными кормильцами в семьях. Тогда-то нас было здесь много; Самое большее в одно время здесь жило человек сорок.

– Ой! – удивилась дама.

– Так и было.

– И вы все жили на доход от клочка земли и маленькой мастерской?

– Теперь бы не смогли жить, а тогда жили. Дама задумалась. Потом спросила:

– Вы голодали?

– Нет, – ответил Эриксон, – мы не голодали… Но те, кто жил на хуторе до нас, голодали. Нам рассказывали про голод… Но сами мы не голодали. Эриксон немного помолчал.

– А в городе в то время голодали, – добавил он наконец.

Подъехал на своей машине незнакомец, и сапожник аккуратно связал дорожки в один тюк.

Потом незнакомец налил каждому из стариков по рюмке водки. Сами приезжие выпить не захотели, но приятель незнакомца передумал и сказал, что чокнется со стариками. Густафсон сбегал для него за рюмкой.

Старики стояли, держа каждый свою рюмку, и не знали, что сказать.

– Ваше здоровье! – сказал приятель незнакомца.

– Честь вам и спасибо, – сказал сапожник.

– Честь и спасибо.

Приезжие сели в машину и помахали старикам рукой, в точности как малые дети, когда они уезжают в конце лета из деревни обратно в город.

– Ты, Густафсон, возьми деньги и положи их в ящик к тем остальным. Жалко, что Эман пропустил даровое угощение.

– Хорошо. Но ты знаешь, Эриксон, – осторожно начал сапожник, – когда я бегал за рюмкой в мастерскую, я как раз и думал привести сюда Эмана. Он должен был сидеть у Эльны, он приносил ей яйца. И вот, странное дело, Эльна и Эман сидели в кухне не одни… В кухне еще кто-то сидит и разговаривает с ними. Он, должно быть, вошел в дом с другой стороны, и мы его не за-метили.

Старики помолчали.

– Интересно, – продолжал Густафсон, – это не наш ли памятник старины привел его сюда?.. Говорил я, надо было сорвать этот дурацкий указатель.

– А я уже ничего не понимаю, – сказал Эриксон. – Я во всем этом не понимаю ничего.

– Тут и понимать нечего. Сейчас у всех отпуска. Вот народ и разъезжает на машинах туда-сюда. Сами не знают, куда себя деть. А раз есть памятник старины, чего же на него не взглянуть? Народу интересно.

– Но наши-то люди, – возразил Эриксон, – рабочие с лесопилки и с завода, они же знают, что нет здесь никакого памятника.

– Так они – тоже в отпуску! Гоняют на машинах в других местах. Даже наш почтальон взял отпуск. Вместо него почту развозит другой, временно нанятый… И ни тот ни этот понятия не имеют, есть у нас памятник старины или нет… Да, как ты думаешь, хозяин, сколько лет должно быть настоящему памятнику старины?.. Ну, чтобы все в него поверили?

V

Через служившую парадным входом веранду и при-хожую сапожник и Эриксон прошли на кухню.

В прихожей они на миг остановились. Действительно Эман с кем-то на кухне разговаривал.

Рядом с ним на деревянной скамье сидел худощавый лет тридцати молодой человек. Увидев стариков, он встал и поздоровался с ними за руку.

Он представился как Ниссе – Ниссе Петтерсон из Стокгольма.

На Петтерсоне были светло-коричневые кожаные туфли, узкие черные брюки на красных подтяжках и белая рубашка. На голове у него сидела шляпа. Он не снял ее, когда вошел в дом, не снял и теперь, когда здоровался.

Ниссе Петтерсон зашел, чтобы кое о чем спросить хозяев дома, но Эман сказал ему, что с вопросом, как у него, лучше всего обратиться к сапожнику.

– Я слушаю, – сказал сапожник.

И Петтерсон изложил ему быстрой скороговоркой, что вообще-то он сейчас в отпуске, что ему в принципе не полагается отпуск, но достался по сходной цене жилой автоприцеп, и поэтому он поехал отдыхать.

Хотя возиться с этой колымагой – одно божье наказание, и он готов все бросить ко всем чертям и вернуться домой. Сюда он заехал по ошибке, но уже наделал в своей жизни столько ошибок, что одной больше – другой меньше значения не имеет. Он заметил лесное озеро, съехал на обочину неподалеку от почтового ящика и оставил машину там. У озера было так свежо и приятно, что его, Петтерсона, обуяла вдруг абсолютно сумасшедшая жажда свежего воздуха, и он с удовольствием остался бы там, на берегу, денька на два – на три.

Весь вопрос в том, можно ли ему там остаться?

– А как же, – сказал сапожник. – Нам все равно, мы не против… Да и кто вам может помешать?

– Но мне сдается, – сказал Петтерсон, – что по шоссе проходит трасса трейлеров, развозящих лес. У водителей трейлеров тоже сейчас отпуска? Сейчас вся Швеция в отпуску, но я не знаю, как в этом отношении обстоят дела у водителей трейлеров?.. Если я никому не помешаю там, на шоссе, и никто моего фургона не зацепит, то с удовольствием останусь на несколько дней…

– Со мной еще девушка, – дополнил свою речь Петтерсон. – Ей очень понравились здешние кувшинки. Она от них сделалась совсем ненормальная… Кто-нибудь из вас не проводит меня и не посмотрит, правильно я поставил машину? Я потом отвезу его обратно. Эман сказал, сюда можно проехать.

– Проехать можно, – подтвердил сапожник.

– Или пошли все вместе, я познакомлю вас со своей девушкой. Она не видела настоящего крестьянина даже на открытке. Вы можете оставить вашу даму одну? Он а, кажется, не выходит далеко из дома?

– Да, Эльна далеко не ходит, – сказал сапожник.

– Но вы-то, мужики, пойдете? Только минуту подождите меня. Я слетаю тут, взгляну на памятник старины. Может, его стоит снять? Я фотограф. Мне нужно сфотографировать девицу, что я привез с собой, и хорошо бы найти для этого интересный фон.

– Там все заросло, – поспешил заявить сапожник.

– А вы до сих пор не припасли топора?

– Но, – сказал Эриксон, – на местах, где стоят такие памятники, трогать ничего нельзя.

И сапожнику и Эриксону стало вдруг не хватать воздуха.

Человек в шляпе был опасным типом.

– Кто это вам сказал?

– Так постановило Правление лена, – вяло ответил Эриксон.

– А с каких это пор, – бросил старикам на ходу Петтерсон, – с каких пор Правление лена стало приказывать вольным крестьянам, что им делать и как?

Петтерсон ушел.

– Ты думаешь, он найдет? – спросил сапожник Эмана.

– Я описал ему дорогу.

Эльна взглянула на стариков. Эльна была не очень старая, лет на десять младше сапожника. Она была невысокая и кругленькая, но не особенно сильная. Сильной она была, наверное, в молодости.

Но в ее карих смеющихся глазах до сих пор чувствовалась сила. Эльна была умной.

Хотя плохо слышала.

– Что здесь происходит? – спросила она.

– Это ты сказала, – прокричал ей сапожник, – что нас здесь скоро будут принимать за памятник старины! Вот мы и отыскали кое-что постарше нас!

– Что?

– Камни от дома старого Ингве! – прокричал сапожник.

– Эман рассказал мне, что ты, Эриксон, стал торговать дорожками?

– Это все из-за камней старого Ингве! Старые половики все равно лежат без дела! Люди с ума посходили! У всех отпуска!

– Стыдно и грешно обманывать народ, – сказала Эльна. – Но продай заодно и мои!.. Синтетические дорожки лучше.

– Так мы им и сказали! – прокричал Эриксон. – Но им вроде бы не нравятся синтетические!

– Им нравится старое дерьмо! – прокричал Эман. Неведомо откуда на кухне снова появился Ниссе Петтерсон.

– В озере разрешено рыбачить?

– А кто вам помешает? – сказал сапожник.

– Тогда одолжите мне лопату, я нарою червей. Рыба в озере есть? Впрочем, не все ли равно! Попробую половить, мы же на отдыхе.

– Я вам найду червей, – сказал Эман. – Я знаю примерно, где копать.

– И еще одно. Там, на берегу, есть лодка. Я возьму ее?

– Само собой, – разрешил Эриксон. – Мы проводим тебя. Весла-то спрятаны.

Все пошли к озеру. Шли цепочкой один за другим. Первым шел сапожник, за ним – Петтерсон с банкой червей, за Петтерсоном – Эриксон и Эман.

– Насчет памятника старины, – неожиданно сказал Петтерсон. – Это – шутка?

Сапожник резко остановился.

– Что? – сказал, он. – Это обычный памятник старины… Могила Ингве Фрея.

– Какая могила? Это развалины старого дома. Остатки фундамента.

– Да?

Сапожнику нечего было сказать. Больше всего на свете ему бы хотелось провалиться сейчас сквозь землю. Ему было стыдно.

– А Ингве Фрей был? Или вы тоже придумали его?

– Ингве Фрей был. Эриксон помнит его. Мне, когда старый Ингве умер, было пять лет. Ингве был злой, как черт, столетний старик. Он служил в солдатах. Я до сих пор помню его Юсефу.

– И когда они сыграли в ящик?

– Они не сыграли в ящик, – возмутился сапожник. – Они похоронены у церкви, как все другие.

– Я так понимаю, – сказал Петтерсон, – вы – люди вольные. Но на дорожном указателе обязательно должно стоять расстояние до памятника. Сколько до него примерно?

– Метров четыреста будет.

– Это и надо вписать.

– Я его сорву, – сказал сапожник, снова трогаясь с места. Теперь он шел заметно быстрее. И коленки и голос у него дрожали.

– Должен же я был как-то объявить округе, что свое отработал. А Эльна сказала, что нас на Выселках скоро станут принимать за памятник старины. Вот я и написал сгоряча ее слова на указателе, когда устанавливал новый почтовый ящик.

– Срывать указатель не надо, – спокойно заявил Петтерсон. – Но его надо усовершенствовать. А у могилы Ингве Фрея поставим мемориальную доску с разъяснениями… Нужно написать там что-нибудь такое: здесь издревле покоится Ингве Фрей. Он был воином и вождем. Юсефа оберегала его очаг.

– Я сорву фанерку!

Теперь остановился Петтерсон. Он сказал:

– Я всерьез говорю. Чего нам не хватает в нашем лесу – учти, я тоже теперь здесь живу – так это памятника старины. Священной могилы. Своего героя… Кто еще в наши дни помнит Ингве Фрея?.. Никто!.. Никто, кроме нас!

Они перешли через дорогу к озеру и скоро были у фургона. Домик на колесах удобно расположился среди березок и ольховника и совсем не загораживал дорогу воображаемым трейлерам с лесом. Как раз на этом месте раньше стояла лесопилка.

Возле фургона сидела голубоглазая блондинка в купальном халате.

– Познакомьтесь с Анитой, – представил ее Петтерсон. – Она без ума от здешних кувшинок…

– А это, – продолжал он, обращаясь к Аните, – трое вольных людей – члены-основатели только что организованного клуба друзей Ингве Фрея…

– И имя это мне что-то напоминает, – медленно добавил Петтерсон. – Вы никогда не слышали о корабле под таким названием?

– Нет, – сказал сапожник.

– Теперь весла. Покажите мне, где они?

Эман показал пальцем на березу. У ее ствола стояли два весла.

– Анита, дорогая, не принесешь ли ты мужчинам пива? Нам нужно кое-что обдумать.

Мошкара нудно гудела вокруг мужчин и Аниты, пока они, храня торжественное молчание, пили пиво. Старикам было не по себе, они устали от суматохи.

Поэтому они даже не улыбнулись, когда на шоссе появился еще один автомобиль, притормозивший неподалеку от нового почтового ящика.

Из машины вышли мужчина и женщина и направились к группе.

– В этом озере разрешено рыбачить? – спросил мужчина.

Навстречу ему поднялся Петтерсон. Старики сидели.

– Разрешено. Но только не спиннингом. Можно ловить на удочку.

– Если здесь на удочку ловить, – сказал мужчина, – так только с лодки.

Он оглядел озеро. Солнце сверкало в его мелкой ряби. Почти везде у берега рос камыш. Ловить рыбу удочкой можно было только в двух-трех местах с противоположной стороны.

– Красиво – вздохнула женщина. – Хорошо бы здесь покататься.

И она увидела наполовину скрытую камышом лодку.

– Мы не могли бы нанять вон ту лодку?

– Могли бы, – ответил Петтерсон. – Вы можете нанять ее за десять крон.

Мужчина повернул к нему голову.

– А еще за пять крон получите удочку и банку червей.

Мужчина больше не раздумывал. Он вынул кошелек и отсчитал из него пятнадцать крон.

Петтерсон принес весла и помог спустить лодку. Он вошел по колено в воду и провел лодку через камыши, а потом, вернувшись к старикам и Аните, отдал пятнадцать крон Эриксону.

Эриксон, ничего не сказав, деньги взял.

– Народ совсем посходил с ума, – сказал Эман. – Все словно сбесились в отпуску. Мы сегодня уже продали одним старую косовину.

– Продали что? – спросил Петтерсон.

– Палку для косы, – объяснила Анита.

– А ты это откуда знаешь?

– Знаю. Я не из города.

– Понятно. Раз ты не из города, значит, из деревни, из лесу. Вот почему ты в лесу как дома.

– В лесу нельзя быть как дома.

Эриксон по-прежнему сидел, зажав в ладони пятнадцать крон, и затравленно глядел то на Петтерсона, то на Аниту.

– Вы, наверное, устали? – сказала Анита.

– Я не устал, – сказал Эриксон. – Голова немного кружится. Со мной такое бывает. Из-за слишком высокого давления.

Надо сказать, что у Эриксона часто кружилась голова, и происходило это, когда он нервничал. Эриксоя вообще был нервной личностью.

Он плохо спал. Прогресс, развитие или новые порядки в деревне не имели к этому никакого отношения. Бессонница преследовала его всю жизнь.

Даже подростком в школьные годы он спал плохо. Хотя он всегда ложился рано. Может быть, теперь из-за телевизора он ложился чуть позже. Но он все равно рано вставал – и теперь и прежде. Он много работал, но усталость не давала желанного сна.

Его мать заметила, что сын плохо спит, и не раз говорила ему: самое главное – это хорошо отдохнуть. И не давать себе задумываться.

Поэтому Эриксон ложился рано и отдыхал. Он старался не задумываться, не думать вовсе. И он научился не думать. Но задумывался от этого не меньше.

Над чем же он задумывался, он сказать не мог. Но каждую ночь подолгу лежал с открытыми глазами: ему все казалось, что он что-то забыл или не успел сделать за прошедший день, становившийся, таким образом, незавершенным, неполным.

Но что это была за работа, которую он никак не успевал сделать за день, он вспомнить не мог.

Эриксон так и не привык к бессоннице и, случалось, специально изнурял себя тяжелым трудом для того толь-ко, чтобы легче заснуть.

Но свою бессонницу он хранил в тайне. У него вообще не было привычки жаловаться на что-либо, и он не рассказал о своей бессоннице даже доктору, который считал, что у него слишком высокое кровяное давление.

Он жаловался только, что у него иногда кружится голова.

Подобным же образом вели себя и сапожник и Эльна. И Эман. Люди на Выселках не любили жаловаться.

Конечно, случалось, что они жаловались на жизнь вообще, но на конкретные трудности, признание которых действительно могло бы им помочь, они не жаловались никогда.

– Если вам плохо, полежите у нас в домике, – предложила Анита.

Эриксон отказался, а сапожник вспомнил, что им пора домой. Эльна наверняка уже ждет их.

Но старики сидели.

Петтерсон, кажется, не был таким уж опасным типом.

– Вы, фру, в самом деле родом из деревни? – спросил сапожник.

– Да, хотя я из мест, что подальше на севере. Анита родилась в деревне. Она долго жила в лесу и знала тип людей, с которым встретилась в лице трех стариков. Беда их была не в старости, а в том, что они до времени стали ненужными. Может быть, она даже знала, отчего они стали ненужными, но она пожила свое в лесу и потому промолчала.

Но она узнала крестьянина, у которого не осталось больше скотины, и мастерового без заказчиков.

– Вы держали много коров? – спросила она.

– Три, – сказал сапожник.

Из этих слов Анита узнала, что Эриксон и Эман были той лошадью, держать которую на хуторе они не могли из соображений экономии.

Ниссе Петтерсон тем временем зорко следил за перемещениями лодки на озере.

– Они, кажется, поссорились, – сказал он. – Мужик гребет сюда, как будто за ним черт гонится… Кстати, он забыл уплатить нам за парковку машины.

– А разве он должен? – спросил Эман.

– Должен.

– Я в этом не участвую, – сказал сапожник. Он поспешно поднялся, а вслед за ним встали и Эриксон с Эманом.

– Нас ждет Эльна, – сказал сапожник. – До свиданья!

– Завтра мы оформим ваш памятник, – сказал Петтерсон.

– Чего не знаю, того не знаю, – ответил сапожник. – Посмотрим.

Старики заторопились назад. Они перешли шоссе и быстро углубились в лес.

Первым шел сапожник. У старого муравейника, не оборачиваясь, он сказал:

– Они не расписаны… Провалиться мне на этом месте, если они расписаны.